Текст книги "Буря"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 63 страниц)
23
– С Новым годом, господин Пепе, – торжественно произнес Ваше. Он был в черном пиджаке, крахмальный воротничок, галстук бабочкой. За столом, кроме Пепе, сидели старая экономка и Мари. Ваше был рад, что у него в такой вечер гости, старался улыбаться, усердно наливал шампанское.
– Богатство чепуха, поверьте старому человеку. Я думаю, что и слава не слаще – сегодня забрасывают цветами, а завтра в тебя плюют. Счастье в спокойствии. Я желаю вам спокойствия, господин Пепе.
Экономка покачала головой:
– Вы забыли, что такое молодость, господин Ваше. Это вечером хочется спать, а не утром… Поглядите, какая жена у господина Пепе, вот вам счастье! Позвольте выпить за ваш прочный союз…
Мари застеснялась и, как всегда с нею бывало, от смущения начала смеяться. Она подняла стакан:
– С Новым годом, Пепе!
Да, и Мари теперь называла его Пепе. Только в редкие минуты, когда они оставались вдвоем, целуя его с лихорадочной страстью, она шептала: «Жано!.. Мой Жано!..» Почему парижского парнишку, который не уезжал дальше Фонтенебло, назвали испанским именем? Это было прошлой зимой, они только начинали работать; Жак собрал четырех товарищей, никого из них он не знал и, увидев Миле, спросил: «Ты испанец?» Все засмеялись. А Миле превратился в Пепе.
Ваше все же помнил, что такое молодость, он видел, как смотрят друг на друга Пепе и Мари, и, когда кончился ужин, не стал их удерживать.
– Мы с вами еще посидим, – сказал он экономке. – А наши гости устали. Отведите их в мою спальню. Я буду сегодня спать в кабинете…
От шампанского у Мари кружилась голова, было почему-то очень весело. Как только экономка ушла, Мари начала безудержно смеяться.
– Посмотри на кровать! Ты когда-нибудь спал на такой кровати? Посмотри – это ангел…
– Нет, это амур.
– Все равно – с крылышками… Ужасно смешно! Это не кровать, это трон, мне приснится, что я – английская королева.
– А по-моему, похоже на катафалк…
Мари перестала смеяться.
– Ты знаешь, я боюсь этого доктора. У него стеклянные глаза, и он не говорит, а скрипит. Настоящий Синяя Борода…
– Его нечего бояться. Раз Жак сказал, значит, можно спокойно спать. Жак абсолютно все понимает. Наверно, он до войны работал в «Юма»… Я еще не встречал такого умного… Кроме Лежана… Какая обида, что его тогда взяли!
– Тюрьму ведь эвакуировали до немцев. Если он на юге, там все-таки легче – французы…
– Какие они французы! Раймона они выдали бошам. Я даже не знаю, кого я больше ненавижу – «милицию» или гестаповцев? Если бы мне сказали убрать Дорио, я был бы счастлив. Конечно, Шеллер это тоже хорошо… Ты знаешь, что они сделали с Антуаном? Ему удалось переслать записку… Четыре дня пытали, Шеллер его жег электрическим утюгом… Я думал – сегодня, но сегодня он – дома. У этого негодяя семья… Четыре вечера он проводит с семьей – сочельник, под Новый год, рождение его супруги и страстная пятница. Ты понимаешь, какая это свинья?.. Я боялся, что он может сегодня перепиться, завтра не придет, но Жак сказал: «У него это точно, как по часам»…
Как только они вошли в комнату, Мари скинула туфли, начала раздеваться. Теперь она сидела полураздетая на высокой огромной кровати, поджав тоненькие ноги, как ребенок… Она думала о самом страшном: что будет завтра?..
А Пепе был весел, возбужден.
– Ты понимаешь, какая это удача! Я ведь не думал, что удастся встретиться. Это Жак устроил. Он сначала спросил, не хочу ли я встречать Новый год с товарищами, а потом говорит: «Тебе лучше отдохнуть», и объяснил, что можно здесь, с тобой… Вот это повезло!.. И хорошо, что доктор отпустил… Мари, а ведь теперь можно сказать по-настоящему – с Новым годом! Погоди, не так… Дай я тебя поцелую…
Они забыли все. Вдруг, как будто издалека, он услышал голос Мари:
– Жано, ты запер дверь? Я боюсь – Синяя Борода придет…
Он рассмеялся. И снова он ее целовал.
– Мне никогда не было так хорошо!..
– Мари, зажги свет… Это рядом с тобой… Я очень тебя прошу… Я хочу тебя видеть…
Он глядел на нее и улыбался: какая она красивая! Днем не видно… А сейчас очень красивая. Глаза необыкновенные – туманные и блестят…
Они лежали рядом под бронзовыми купидонами и шопотом говорили о счастье. Они мечтали о будущем, как дети, которые придумывают счастливую развязку страшной сказки.
– Все будет хорошо, – шептал Пепе. – В этом году они кончатся, я убежден. Ты даже не понимаешь, что сделали русские!.. Жак говорил, что они прошли вперед двести километров, это как отсюда до Лилля, понимаешь? У них Сталин командует, ясно, что бошей побьют… И генералы молодые. А наши были, как этот доктор… Помнишь, я тебе рассказывал про Влахова, как он приезжал на завод? Абсолютно все понимает. Наверно, он теперь генерал… Русские отовсюду прогонят бошей, ничего нет удивительного… Вот будет радость, представляешь?
– Жано, а ты веришь, что мы будем вместе?..
– Обязательно! Мы с тобой поедем к морю. Ты ведь тоже не была у моря. Мама была в Бретани, рассказывала – это неописуемо – ничего не видно, кроме воды, а волны, как дом… Или мы поедем в Марсель, марсельцы такие веселые… Можно поехать в десять, в сто городов. Конечно, вдвоем… Летом – отпуск, утром не нужно торопиться, я тебе принесу кофе в постель, можно выпить кофе, закрыть ставни, и снова ночь, целоваться… Я мог бы с тобой целоваться целый год подряд, понимаешь?..
Вдруг Мари вспомнила, как Жано говорил «четыре дня пытали»… Она стала целовать его, сдерживая слезы, целовала, как будто прощалась с каждой его частицей…
– Жано!.. Мой Жано!..
И снова она забыла про все; лежала счастливая, улыбалась. И снова он ее целовал. Она сказала, смеясь:
– А ты говорил, что здесь можно спокойно спать.
Они проснулись поздно. Доктор Ваше куда-то ушел.
Экономка дала им кофе. Они с нею простились. Мари вскрикнула:
– Я забыла гребенку…
Пепе пошел за нею, он понял – нужно проститься, чтобы никто не видел. Она его обняла, не могла оторваться.
– До свидания, Мари! Скоро мы встретимся…
Улицы были пустынные; парижане, встречавшие Новый год, еще спали. Пепе зашел к товарищу, у него подремал. Револьвер должны были передать в семь часов – ходить с игрушкой опасно…
Еще два часа… Он снова проверил свой план: добежать до угольного склада, через стенку – и он на улице Дофин, там будет народ, легко затеряться… Ему не было страшно; о предстоящем он думал, как о головоломке: обязательно нужно решить.
В начале восьмого он открыл дверь ресторана и обрадовался: действительно день выбрали хорошо – только один столик занят, в глубине, возле телефона – толстяк с двумя дамами. Наверно, актер, лицо у него смешное…
Это был маленький ресторан – восемь столиков, цинковая стойка. Трудно было поверить, что немец мог открыть такое место, ведь даже парижские знатоки кулинарии не знали «У Жана». Через несколько месяцев войдет в моду, как «Золотой каплун»… Пока что в будни здесь полно, но не тесно, а сегодня и вовсе пусто…
Шеллера не было, это не встревожило Пепе, он знал, что немец должен приехать в половине восьмого – «точно, как по часам»… Хозяин, с окурком, дрожавшим на отвисшей губе, с маленькими хитрыми глазенками, недоверчиво оглядел Пепе – это что? Такой заказывает, ест, пьет и потом не хочет платить – «слишком дорого»… Может быть, он думает, что у меня простая обжорка?.. Он подошел к Пепе, не зная, как его выпроводить. Но Пепе умел разговаривать с кабатчиками:
– Неудачно встретил Новый год – в поезде… Хочу наверстать… Шурин мне сказал: только «У Жана». Вы его, конечно, знаете, господин Дюваль из «Креди лионнэ». Не помните? Плотный, с проседью… Он у вас всегда заказывает «шамбертен»…
И хотя хозяин не мог вспомнить, кто этот плотный с проседью, он сразу смягчился.
– У меня бывают только солидные клиенты… Что же вы закажете?
– Не знаю… Что вы можете мне предложить?..
Пепе с трудом глотал куски жирного мяса, но делал вид, что ест со смаком, причмокивая пил вино, говорил хозяину: «„шамбертен“ действительно стоит своих денег…»
Наконец раздался шум мотора. Пепе знал, что Шеллер отпустит машину до девяти – как по часам… Высокий, худой, на левой щеке шрам – так и Жак говорил… Шеллер был с француженкой, она цеплялась за его руку, повторяла: «Мое маленькое сокровище!..» Жалко, что нельзя убрать и шлюху. Но ничего не поделаешь, мы не анархисты, дисциплина, сказали – только боша. А шлюху, конечно, следовало бы убрать. Глаз с него не сводит, сука!.. Ладно, выгоним немцев, она свое получит.
Шеллер повесил шинель, портупею. Сел он хорошо – второй столик от двери… Теперь нужно подождать, пока выйдет хозяин. Конечно, есть риск – может притти новый клиент. Но хозяин опасней – он, видно, крепко связался с бошами. Толстяк далеко. И не станет такой путаться, испугается… Жалко, я пропустил, когда он спускался в погреб за бутылкой. Но бош свою почти вылакал, сейчас закажет другую…
Пепе не промахнулся, да и трудно было промахнуться – он стрелял в упор. Когда он бежал по узкой пустой улице, в его ушах еще стоял женский визг.
Несколько минут спустя он шел по улице Дофин, не торопясь, как человек, который вышел погулять, выпить рюмочку. Теперь нужно добраться до бульвара Пастер, там живет Формиже – это самое близкое место. Днем он проверил – можно ли остаться до утра, Формиже поморщился, но согласился. Пепе пошел по улице Вожирар – дальше, зато он минует вокзал Монпарнас, а там часто облавы. Конечно, документы у него неплохие. Но с такой игрушкой…
Когда он подходил к дому, где жил Формиже, он поглядел на часы: половина десятого… Хорошо, что не слишком поздно; у него противная консьержка… А место спокойное: этот Формиже ведет себя тише воды…
Консьержка походила на старую болонку – маленькая, грязно-седые кудряшки, розовые воспаленные глаза, да и голос у нее был пискливый.
– Господина Формиже нет дома.
Он крикнул уже с лестницы:
– Хорошо, я оставлю записку…
Он не успел опомниться, как ему связали руки. Немец нащупал в его кармане револьвер. Он с размаху ударил Пепе по лицу. Кто-то сказал: «Не здесь. Могут еще притти»… Пепе поволокли вниз, втолкнули в машину. Он очнулся от холодного ветра, сплюнул кровь. Какая глупость – ушел, а попался в простую мышеловку! Все равно, Шеллера он убрал, это самое главное…
24
Февраль, как всегда, был капризным, после теплых весенних дней пошел мокрый снежок. Нивель испытывал душевное волнение. Его не беспокоили известия с Восточного фронта, он знал силу немцев и усмехался, когда Лондон сообщал об успехах русских. Смущало Нивеля другое… Вот он слушает лондонские передачи, всем известно, что он – сторонник франко-германского сближения, чиновник префектуры, словом, человек лойяльный; но стоит какому-нибудь босяку донести – и его обвинят в «голлизме»… Я понимаю, говорил себе Нивель, нужно оградить простых людей от коммунистической пропаганды. Другое дело такие, как я, мы не можем прожить на манной каше, нам нужны приправы. Я приветствовал наци, потому что они провозгласили принцип духовной иерархии. А теперь они стригут всех под одну гребенку. Что им античная культура? Они увлечены муштрой. Смесь дикости и американизма…
Столь мрачные раздумья сменялись приступами бодрости. Стоило в пригожий день выйти на Елисейские поля, чтобы увидеть, как Париж оживает. Слов нет, все стало беднее, мало машин. Девушки без шляп, с сумками через плечо, скользят на велосипедах. Они изящны, как грации… Мало еды, на всё карточки – Марфе туго, зато Магдалина поправляется. Новая книга Нивеля вышла на превосходной голландской бумаге, в «Ожурдюи» о ней была обстоятельная рецензия. Так обо мне не писали, когда было больше возможностей… Концерты, выставки, балет… Немцы грубы, смешно это отрицать, но они бережно относятся к нашей культуре. Варвар в звериной шкуре, который смотрит на розу Анжу, боясь смять ее лепестки, – вот тема новой книги.
Как прежде, Нивель каждое утро шел в префектуру. Работы было много: немцы подгоняли. То вылавливали еврея, который уклонился от регистрации, то нападали на мастерскую фальшивых документов, то приводили поляков, выдававших себя за коренных пикардцев. Нивель честно выполнял свои обязанности, но не проявлял никакого рвения. Не раз, растроганный, а может быть, просто раздосадованный слезами родных, он выгораживал арестованного. Вечером он очищался от полицейских дел стихами.
Он старался помочь культурному сближению французов с немцами. Решено было устроить в Берлине выставку современной французской живописи. Некоторые художники дали свои картины, другие отнекивались, говорили, что у них ничего нет. Нивель пошел к Самба, хотя недолюбливал его; это оригинальный, одаренный художник, дело не в личных симпатиях…
Самба угрюмо буркнул:
– Не дам.
– Но почему?..
– Достаточно я на них нагляделся… Много они в этом понимают!..
– Нужно развивать их вкус.
– Здесь не картины нужны… Скорее бомбы.
Нивель холодно простился, ушел. Самба, как многие другие, не хочет понять истории. Франция была великой державой, то время кончилось. Но искусство может быть и у побежденных, Афины даже под игом Рима оставались Афинами. Немцы нас разорили, это бесспорно. Я не могу себе позволить того, что мне было раньше доступно. Но я могу писать стихи, здесь я хозяин… Они не покушаются на мой духовный мир, это не коммунисты…
Был хороший теплый вечер. Нивель облегченно вздохнул: зима кончена. Последняя военная зима… Летом войне конец. Он шел, задумавшись, по темным набережным. Он не ждал, что встретит кого-либо, да и как опознать человека в такой темноте.
– Добрый вечер, господин Нивель!
Самба стоял, раскинув свои огромные руки, и что-то бубнил; сразу было видно, что он пьян. Нивель хотел пройти мимо, но Самба его не пускал:
– Как вы поживаете? Собрали картинки? А что с Персефоной? Зарегистрировали в префектуре?..
– Вы пьяны, – возмущенно сказал Нивель, – я не привык разговаривать с пьяными.
– Пьян, – подтвердил Самба, – надоели зигфриды, вот и напился… Вы не привыкли разговаривать с пьяными? Я тоже ко многому не привык… К зигфридам не привык, к вам, ни к чему не могу привыкнуть…
Нивель быстро зашагал по пустынной набережной. Самба нагнал его и, дыша перегаром, крикнул:
– Когда вас повесят, Персефона глазом не моргнет, честное слово!
Нивель долго не мог притти в себя. Конечно, не стоит обращать внимания на выходку пьяного… Но Самба сказал то, что они думают. Одни убежали за границу, чтобы не разделить тяжелой судьбы своей нации. Другие застряли, молчат, ждут часа. Они мечтают об одном: о мести… Я хочу спасти французскую культуру, а для этих мерзавцев я «подкуплен». Я слишком благороден, чтобы мстить. Достаточно мне сказать одно слово, и Самба не будет разгуливать по Парижу. А я молчу и смолчу – хочу сохранить для Франции прекрасного колориста. Они завидуют моему успеху. Какая низость!.. Конечно, немцы не понимают моих стихов, Ширке говорит, что ценит, но я не верю, и все-таки немцы меня защищают…
Осенью к Нивелю несколько раз обращался редактор «Эвр» – просил написать о войне на Востоке. Нивель отказывался, говоря, что он – поэт, только поэт. Редактор был приятно удивлен, когда Нивель позвонил ему: «Я напишу для вашей газеты, я чувствую, что мой долг напомнить об европейской солидарности».
Статья Нивеля, озаглавленная «Последний поединок», отличалась от других статей, помещаемых в «Эвр», только чрезмерной цветистостью и обильными ссылками на мифологию, которые извели старичка-корректора:
«Кто ограждает рощи цивилизации – от элевсинских кипарисов до гиперборейских сосен, под которыми творит Кнут Гамсун? Читая газеты, где мелькают неблагозвучные наименования „Сухиничи“, „Великие Луки“, я думаю о последнем поединке между Антеем и Геркулесом. Антей был чудовищным сыном Геи-Земли; чтобы выйти победителем, он припадал к земле; в этом пафос материализма. Полубог Геркулес, победитель Гидры, оторвал Антея от земли и задушил его. Как нам не узнать в скромном уроженце старого Веймара, или в веселом сыне Венеции, или в суровом лесорубе Суоми, которые сейчас, среди снегов Скифии, защищают нас от чудовища-коммунизма, бесстрашного Геркулеса?..»
Разумеется, мало кто дочитал до конца эту статью; и Нивель, вклеив газетную вырезку в альбом для новых стихов, не собирался возвращаться к журналистике. А две недели спустя он получил письмо – мелкий, бисерный почерк, хорошая бумага, конечно, анонимное:
«Нивель! Ты включен в список предателей. Можешь готовиться к позорной смерти. Да здравствует Сражающаяся Франция! Пуля изменнику!»
Он не мог заснуть в ту ночь. Он чувствовал себя солдатом накануне боя. С удивлением он поглядел на альбом и засунул его в ящик – не до поэзии! Они сильнее, чем он думал, и нахальнее. Битва идет не только в далекой России – здесь, и он – на переднем крае…
Сослуживцы нашли его наутро утомленным, осунувшимся, справлялись о здоровье. Он мало разговаривал, работал больше обычного. Вечером ходил по улицам, время от времени проверяя своей револьвер. Ему хотелось крикнуть: ну трусы, стреляйте!..
Постепенно он стал спокойнее, но никак не мог вернуться к поэзии, а в дневнике записал:
«Я стал другим человеком, кончена эпоха чистого искусства. Нужна кровь, может быть, моя, может быть, только их…»
Три недели спустя ему подали визитную карточку: «Ивонн де Портай». Он задумался: из тумана выплыло детство. Нивель был сыном нотариуса, вырос в маленьком городке провинции Анжу. Над скромными домиками коммерсантов, ремесленников, над гостиницей и мэрией высился большой помещичий дом восемнадцатого века с парком, с беседками, с оранжереей. Когда Нивель входил в ворота, ему казалось, что он входит в рай. Владелица усадьбы, вдова Ивонн де Портай, считала нотариуса не только душеприказчиком, но другом. Сын нотариуса стал товарищем сына помещицы. Боже, как давно это было!.. И она еще жива… Он вспомнил, что госпожа де Портай его ждет, и вышел в приемную. Он поцеловал ее руку с умилением – родители его давно умерли, впервые за долгие годы он увидел кого-то, кто связывал его с далеким детством.
– Вы меня помните?..
Перед ним была глубокая старуха, высохшая, похожая на сухой цветок между страницами книги, – глядя на нее, он смутно припоминал ее былую красоту.
– Я никогда не решилась бы обратиться к вам, но теперь такое время… И потом я знаю, что вы помните старых друзей. Вы когда-то росли с бедным Роже…
– Разве Роже?..
– Он умер в плену еще прошлой осенью. Я получила последнее письмо в июле. А потом пришло извещение. Я должна вас посвятить в семейные дела, не удивляйтесь, от этого зависит судьба Леона. А все, чем я живу, это Леон… Роже никогда меня не слушался. У него было слабое здоровье, я хотела, чтобы он занялся юриспруденцией или литературой, а он стал офицером. Он встретил женщину… Не думайте, что это ревность матери, я сразу почувствовала, что они не созданы друг для друга. Она его бросила, оставила годовалого ребенка. Мы это скрывали… Я воспитала Леона. Вот его карточка. Похож на отца. Правда? Я ему давала больше, чем когда-то сыну, – прошла молодость, ничего не отвлекало. Он – замечательный мальчик, профессора говорили, что у него большие способности. Он пишет стихи. Как вы… Это мне придало смелости обратиться к вам. Я даже принесла одно стихотворение, конечно, это еще по-детски – ему через месяц исполнится восемнадцать… И вот…
Она заплакала; слез не было, но из горла вырывались тихие, жалобные звуки, похожие на крики маленькой птички.
– Простите меня… Сейчас я все расскажу… Третьего марта пришла полиция, французы, немцев не было. Они искали какого-то Тине. Кажется, он коммунист, они ошиблись, он прятался этажом выше и убежал, так они сказали, не знаю, правда ли, консьержка ничего не видела. У нас они нашли тетрадку со стихами Леона. Он – мальчик, в одном стихотворении он написал глупости, начитался Гюго… Я вам даю слово, что он далек от политики. Это было минутное настроение… Они увели Леона…
Нивель улыбнулся:
– Что же он мог написать? За стихи не арестовывают. У вас есть это стихотворение?
– Нет, они забрали. Он писал, что Франция воскреснет, подражание Гюго. Есть детские строчки, будто он хочет застрелить предателей. Он никогда не держал в руках оружия… Он написал про немцев, что они… Я не помню слова, кажется, «звери»… Я потому так боюсь. Его арестовали не немцы, а вдруг стихи попадут в гестапо?.. Вы – француз, вы меня понимаете…
Снова раздались тихие жалобные звуки. Нивель налил воды из графина.
– Я постараюсь выяснить… Не волнуйтесь. Да и немцы не звери, с детьми они не воюют…
Когда госпожа де Портай ушла, Нивель не знал, что он будет делать. Первое, что пришло в голову, – нужно попросить, чтобы отпустили. Скажу – начинающий поэт, хорошо знаю семью… Может быть, из него что-нибудь выйдет, стихи наивные, но есть певучесть… Потом он вспомнил анонимное письмо. «Пулю изменнику»… Вот такие стреляют! Именно мальчишки… Ясно, кто за его спиной. Хорошо, что посадили до того, как он выстрелил. Для него лучше…
Прошло два дня. Один из сослуживцев зашел к Нивелю и, получив у него справку, сказал:
– Я ездил в Суассон к сестре. Там бандиты совершенно обнаглели. Недавно убили Барро. Коммерсант, честнейший человек. Он помог полиции напасть на след одного террориста. Они его застрелили в магазине, оставили записку «смерть предателям». Нужна твердая рука…
Нивель не мог скрыть волнения, и сослуживец, довольный произведенным эффектом, добавил:
– К сожалению, это становится бытом, люди перестают замечать…
Ему позвонил полковник фон Галленберг:
– На вас ссылается один арестованный, Леон де Портай, вернее, его бабушка…
– Госпожу де Портай я знаю. Что касается внука… Это мальчишка, он не успел ничего сделать, но, конечно, не исключено, что он был связан с террористами…
Полковник был растроган: префектура считалась гнездом масонов; о Нивеле говорили, что он двурушничает, покрывает голлистов.
– Я чрезвычайно ценю вашу откровенность. У нас общие идеалы… Вы мужественный человек и настоящий француз.
– Господин полковник… – Голос Нивеля дрогнул. – Учтите, он ничего не сделал и потом возраст – это мальчишка…
Полковник засмеялся; смех булькал в трубке телефона, как вода в кране.
– Не беспокойтесь, господин Нивель, мы не звери. И еще раз спасибо.
