Текст книги "Буря"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 63 страниц)
6
Мир Ханы напоминал мир ребенка; может быть, поэтому ей было так легко с маленькой внучкой. События, о которых говорили кругом, надежды, успехи, горести народа были для нее своими, семейными делами: мелкие наблюдения, встречи заменяли ей книги. О росте страны она судила по тем построенным домам, которые сама видела, по улыбкам знакомых, по занятиям Осипа. Напав на грубого продавца или на тупого милиционера, она говорила Рае: «Ося думает, что перевоспитали, а не так это просто…» Она выросла в ином мире – грозного бога, которого не смягчишь и постами, грозного околоточного – может схватить, выслать, – в мире душных надежд и домашнего будничного отчаяния. В ее голове все путалось: слова древних молитв и фразы Осипа, как будто взятые из передовицы, старые поверья, приметы и разговоры о пятилетках, о планировании, о сознательности. Она сама не знала, верит ли она в бога. А в Осипа она верила. Вот приезжал Лева, нарядный, веселый, улыбался, а она чувствовала к нему жалость, как к покойному мужу. Рая читала книги, ходила в театр, играла на рояле, но Хана знала, что Рая ночью тихонько плачет, как плакала она, когда уехал муж. Да и другие люди казались Хане понятными в своих слабостях (она приговаривала про себя «сумасшедшие, как Наум!..»). Только Осип поражал ее своей уверенностью, выдержкой, умом. Она его побаивалась и обожала: слова Осипа были для нее истиной. Вот почему она сохраняла спокойствие, когда город метался, как тифозный больной, когда люди, пытавшиеся выбраться, возвращались с криком: «немцы у Борисполя», когда дрожали стекла от приблизившейся канонады. Она брала на колени внучку: «Не бойся, это – война…» Хана знала, что на войне стреляют, и грохот казался ей естественным.
Было яркое осеннее утро; золотились каштаны; после шума войны неожиданно наступила тишина. Хана вышла – попробую раздобыть молоко для Аленьки… И вдруг она вскрикнула – навстречу по улице Саксаганского шли немцы. Всего она ждала, только не этого. Ведь Ося писал, что их побьют… А немцы шли молодые, веселые, смеялись, что-то жевали на ходу. Она заметалась, как курица, заслонила собой Алю. Один немец, увидав ее, рассмеялся и навел автомат; товарищи его тоже засмеялись – это показалось им забавной шуткой. Хана едва добежала до дому. Она села рядом с Алей и начала приговаривать: «Ничего… Это нарочно, чтобы их заманить… Скоро придут наши. Скоро папа придет». Она успокаивала не внучку, а себя. Аля и не боялась; услышав музыку, доносившуюся с улицы, она захлопала в ладоши.
Под вечер Хана решила пройти к Стешенко – может быть, они знают, когда наши вернутся?
Алексей Николаевич встретил ее неприветливо, она даже спросила:
– Вы не больны ли?
– Нет.
– Это хорошо. А то в такое время заболеть… Вы их-то видали?
– Видал. Порядок образцовый. Сразу видно – другая школа. Да и жили они по-другому – без этих «экспериментов»… А наши… Что тут говорить, доигрались…
Хана ничего не понимала.
– Это вы о ком, Алексей Николаевич?
– Ясно о ком, не о нас с вами, о коммунистах.
Хана прижала к себе Алю; она еле говорила от горя и от негодования.
– Как вы можете?.. Валя вместе с Раечкой в комсомоле была, приезжала – говорила: подала заявление в партию…
– По принуждению и не то делали.
Вмешалась Антонина Петровна:
– Вы про Валю напрасно говорите… Разве девочка может разобраться в политике?..
Алексей Николаевич вначале говорил нехотя, а услышав про Валю, вспылил:
– Дочь моя ни в чем неповинна. Хотите с больной головы на здоровую? Не выйдет! Мы не шли, нас гнали.
– Да кто вас гнал?
– Такие, как ваш сын. Понятно, почему евреи перепугались…
Хана встала:
– Аленька, идем, Антонина Петровна смутилась, выбежала в переднюю:
– Теперь все нервные… Может быть, у вас с хлебом плохо? Я вам дам, припасла…
– Ноги моей здесь не будет! – крикнула Хана.
Она уложила внучку, села возле ее кроватки, глядела на детское лицо, светлое, спокойное, и тихо плакала. Вот мы одни… Две сиротки – одна и одеться сама не может, другая глядит в могилу. Кто бы мог подумать, что Стешенко погромщик? Когда-то такие приходили, били стекла, ломали мебель, пускали пух из подушек. Но ведь те были несознательные, а он – учитель, воспитывает детей… Может быть, Ося тоже фантазировал, как Наум?..
Под утро она сидя задремала и вскоре проснулась от веселого щебета Али. Сразу вспомнила: немцы, Стешенко… На улицах было тихо – наши не возвращались.
Постучали. Хана вздрогнула: уж не те ли, с ружьями?.. Пришла Вера Платоновна.
– Еле добралась – четыре раза останавливали. Вот горе!..
И Хане сразу полегчало: не одни мы на свете.
Она рассказала Вере Платоновне, как немец хотел в нее выстрелить:
– Вы только подумайте – я с Аленькой шла… Какие же это солдаты, это бандиты!..
– Звери! Я сейчас шла к вам, даже рассказать страшно… Это возле театра… Три немца и наш один, уголовник… Старика схватили, бороду оторвали. Я не выдержала: «Что вы делаете?..» А уголовник отвечает: «Это еврей»… Совести у них нет. Недолго они продержатся. Наши когда уходили, мне один командир сказал: «Скоро назад ждите…» Разве могут звери над людьми стоять?
– Вера Платоновна, я у Стешенко была. Вы мне не поверите… Он кричал, что виноваты коммунисты и евреи, я прямо своим ушам не верила…
– Никогда я его не любила. Валя – хорошая девушка. А он – не прямой человек, говорит сладко, а глаза в сторону смотрят… Вы, Хана Львовна, к ним не ходите. Если вас обижать будут, берите Алечку и ко мне. Уголовник кричал, будто они будут выселять евреев из квартир, я тогда подумала – лучше вам ко мне переехать, тесно вам будет, но все-таки спокойнее.
Хана ее обняла, обещала скоро притти. Когда Вера Платоновна ушла, Хана подумала: нет, Осип правильно говорил. Стешенко – змея. Но сколько таких?.. А Вера Платоновна говорит, как Ося. А разве Валя могла бы иначе сказать? Или Боря?.. Молодые хорошие. Они воюют. Значит, скоро этих зверей выгонят.
Два дня спустя рано утром ее разбудил страшный грохот. Она выбежала на улицу. Полуодетые люди о чем-то взволнованно говорили. С Крещатика шел черный дым, густой, как туман. Хана про себя улыбалась: это наши подходят к городу. Теперь недолго терпеть. Она подняла Алю на руки и шепнула:
– Не бойся, это папа идет…
7
Вера Платоновна сидела у себя, вязала. Если Боря вернется, это ему на зиму… Как всегда, у нее в комнате было очень чисто, будто только что она прибрала к празднику. Три подушки, одна на другой, пикейная покрышка, рыжий, будто залитый солнцем пол. На стене висела большая фотография Бори в военной форме – он прислал ее из Тарнополя; рядом были развешаны старые выцветшие фотографии – покойного мужа, сестры, племянников. В углу смутно посвечивала икона: Вера Платоновна дорожила ею – «у матери висела»… Боря как-то спросил: «Зачем держишь? Ведь ты неверующая»… Она ответила не сразу, подумала: «кому она мешает?.. Не знаю, Боренька, что тебе сказать. В церковь не хожу, молиться не молюсь. А есть бог или нет, не знаю. Если есть, не в церкви, в сердце…»
Она вязала и думала: до чего тяжко! Не ждала, что до такого доживу… В ту войну они тоже приходили, но все-таки было по-другому, грабили, убивали, но людей среди белого дня не мучили. Откуда такие берутся? Гогочут, стреляют… Не люди. Нашим тяжело – сколько у этих пушек, машин, подвод… Долго воевать придется, пожалуй, я конца не увижу…
Она прислушалась. На лестнице кричали: «Ничего у меня нет… Не трогайте!..» Кто-то по-немецки ругался.
Потом застучали в ее дверь. Она поправила волосы, спокойно открыла. Вошли три немца. Один из них – старший – говорил по-русски, плохо, но можно было понять.
– Кто проживать? Жид есть? Военный есть? Коммунист есть?
Она покачала головой:
– Одна я здесь.
– Какой национальность?
– Украинка. Село Летки…
Немцы начали выбрасывать из ящиков комода белье, тетрадки Бори, старые письма, перевязанные ленточками, рассыпали крупу.
Тот, что говорил по-русски, посмотрел на фотографию Бори.
– Кто?
– Сын.
– Коммунист?
Вера Платоновна ответила строго:
– У вас своя вера, у нас своя…
Немец не понял, но тон Веры Платоновны его рассердил. Он сорвал со стены фотографию, порвал на клочки.
– Нет сын. Капут!
– Стыдно вам, – сказала Вера Платоновна, – стыдно старуху обижать. Мать у вас есть?
– Молчать!
Немец в ярости топтал обрывки фотографии, рубашки, моток шерсти, письма. Вдруг он увидел под иконой открытку – портрет Ленина.
– Коммунист? Тогда получать.
Размахнувшись, он ударил Веру Платоновну по лицу. Она упала; разбились очки, лицо было в крови, но сознания она не потеряла. Она глядела на своего мучителя, и этот взгляд выводил его из себя. Двое других ушли, поднялись наверх. Оттуда доносились крик, звон разбитого стекла. Старший тоже собрался было уходить, вдруг злоба снова подступила к горлу. Старая ведьма! Такие взрывают дома, стреляют в спину… Не помня себя, он подбежал к Вере Платоновне, начал ее топтать, как топтал прежде белье. Потом он выволок ее на лестницу, ударял головой о ступени, уже мертвую приволок на двор. Он долго стоял над своей жертвой и хрипло, скверно ругался. Небо было красным – горел Крещатик. А дом, охваченный ужасом, кричал до утра.
8
Когда Хана шла с Аленькой на базар (это было в воскресенье, через неделю после прихода немцев), она увидела на стене объявление. Может быть, и ходить нельзя?.. Она остановилась возле синеватого листка. На нем значилось:
«Жиды г. Киева и окрестностей. В понедельник 29 сентября к семи часам утра вам надлежит явиться с вещами, документами и теплой одеждой на Дорогожицкую улицу, – возле Еврейского кладбища. За неявку – смертная казнь».
Несколько раз перечитала она приказ. Что эти звери придумали?.. Рядом стоял пожилой человек; он показался Хане благожелательным. Она спросила:
– Вы понимаете, что они придумали?..
Человек испуганно оглянулся по сторонам и отошел. А какая-то женщина сказала:
– Ясно. Будут выселять евреев…
– Куда?
– Этого я не знаю.
Хана медленно возвращалась к себе. За неделю она очень постарела, дрожала голова, ноги не шли. Куда эти звери могут послать?.. От них нельзя ждать ничего хорошего, не посмотрят, что старуха, девочка… А скоро зима… Хана с нежностью и с тоской поглядела на Алю: что станет с девочкой? Умру – и никто ее не приласкает. А такая умная, веселая. Ей бы играть, шалить… Я достаточно пожила, пора умирать. Но Аленька… Как спасти ребенка?
Она решила пойти к Вере Платоновне: попрошу ее взять девочку, пока наши не вернутся… Дверь открыла незнакомая женщина, злобно поглядела она на Хану.
– Нет ее больше. Увели… Всех коммунистов увели. Вы что, не верите? Спросите в полиции.
Хана поняла: теперь никто не спасет. Нужно подчиниться судьбе. Может быть, сошлют недалеко… Как-нибудь проживем… Наверно, и среди немцев есть порядочные, пожалеют ребенка…
И Хана стала готовиться к отъезду. У Аленьки шубка рваная, нужно обязательно зашить. Просмотреть носочки. Спеку коржики… Хозяйственные заботы отвлекли от мрачных мыслей. Аля играла, потом спокойно уснула, засыпая, сказала: «Бабушка, кукла Маша тоже поедет. Хорошо?..»
Утром Хана начала собираться, но, увидав, что улица полна людьми с узлами, подводами, ручными тележками, она поняла, что незачем торопиться – хорошо, если дойдем к вечеру…
Львовская улица была забита. Люди ехали на двуколках, шли, плелись. Было очень много старых, много детей. Хана подумала: где же молодые?.. И сразу вспомнила: молодые воюют. Здесь все, как я с Алей… Два бородатых старика несли на одеяле старуху, разбитую параличом. Человек с протезом толкал детскую коляску, в ней малютка безмятежно улыбалась. Дети теряли матерей, плакали. Старики молились; и заунывные звуки восточных песнопений сливались с женским плачем. Две девушки шли обнявшись, они надели нарядные платья и старались все время улыбаться. Аля, испуганно озираясь, прижимала к груди большую куклу.
Вдруг Хана увидела в толпе старого доктора Вайнберга, который лечил Раю, Аленьку. С трудом она добралась до него.
– Доктор, куда они нас сошлют?
Он поглядел на нее добрыми, печальными глазами и, наклонившись, шопотом ответил:
– В могилу.
Она вскрикнула, схватила Алю.
– Не может этого быть! Ребенка?..
Доктор махнул рукой, снял очки, и Хана увидела, что у него в глазах слезы.
Все труднее и труднее было продвигаться вперед: с Павловской улицы шли толпы, с Некрасовской, с Дмитровской. Никогда Хана не думала, что Львовская такая длинная. Ведь только до базара дошли… На тротуарах стояли немецкие патрули. Иногда Хана слышала отдельные фразы, доносившиеся из подворотен, подъездов, из раскрытых окон.
– Господи, сколько их!.. А куда их пошлют?..
– Говорят – на работы…
– Страшно смотреть!..
– Саша, не опоздай к обеду…
– Я только в булочную сбегаю…
– А на Крещатике до сих пор горит…
Где-то за цепью немцев продолжалась жизнь… Аля не могла больше итти, плакала. Хана взяла ее на руки, но не было сил нести. Кто-то сказал: «Посадите ребенка на подводу»… Хана поблагодарила. Старик, который ехал на подводе, не ответил – он что-то бормотал. Может быть, молился? Или потерял рассудок?.. Ведь от такого можно сойти с ума!
Может быть, доктор преувеличивает? Он всегда так… Сказал, что у Раи воспаление легких, а у нее был обыкновенный грипп…
Женщина, которая шла рядом с Ханой, сказала:
– Говорят, что нас расселят в маленьких городах…
Конечно, доктор преувеличивает. Звери, но не могут они убивать детей. Хана пыталась приободрить себя, но сердце замирало. Нет, не к жизни эта дорога! Все плачут, женщины рвут на себе платья, старики молятся, как перед смертью. Кому они молятся?.. Хана вспомнила, как когда-то сидела в синагоге – наверху. Был Судный день, старики молили бога о пощаде. А потом был погром… Если и есть бог, он не слышит, ему все равно – не его это дети…
А у немцев глаза бесстыдные, смотрят и смеются. Вот один отвернулся, хоть зверь, а ему самому страшно… Где же наши? Ося где? Конечно, наши победят, но когда?.. Эти ведь всех замучают…
Где они? Все еще Львовская… Вот в этом доме когда-то жила старшая сестра Ханы Феня, у нее был муж портной, красивая вывеска… Когда Хана познакомилась с Наумом, она пришла к сестре, заплакала, попросила, как у матери, благословения. Наум был добрый, только сумасшедший… Когда он уехал, трудно было с Осей. Она работала прачкой, потом уборщицей. Все-таки она поставила Осю на ноги. Конечно, Леве жилось легче, но у Оси ясная голова. С ним считаются, наверно он теперь – командир… И жену он нашел хорошую. Это просто сказать, что Рая капризная, все женщины капризные, но у нее золотое сердце. И хорошо сделала, что пошла на войну, нужно всем воевать, если они такие звери… Теперь понятно, почему Стешенко ее отговаривал. Змея!.. А Вера Платоновна – настоящий друг. Что с ней сделали эти звери? Может быть, тоже сослали?..
Шоссе… Она здесь была очень давно – они ездили с Наумом на свадьбу Розы. Наум смешно танцовал. И она тогда танцовала – польку… Вот и жизнь позади… Но Аленька… Нельзя оставить Аленьку – она только начинает жить… Где они? Кажется, это улица Мельника…
Кончились дома. Кругом пустыри, то холмик, то овраг и песок, много песку. Все остановились: дальше не пускают. Некоторые закусывали. Женщины унимали детей. Старик взывал: «Ты вывел нас из Египта…»
Смеркалось, когда они подошли к немецкой заставе. Хана увидела на вытоптанной траве столы. Как в канцелярии. Наверно, записывают, куда отослать. Пропускали небольшими группами – по тридцать человек. Рядом с Ханой оказались две девушки в нарядных платьях и сумасшедший старик, тот, что посадил Алю на подводу.
Немец взял у Ханы паспорт. Она спросила:
– Вы отметите?
Но он бросил паспорт на землю, крикнул:
– Не разговаривать! Ценности!
Хана протянула обручальное кольцо и три серебряных ложки.
– Все?
Их пропустили дальше. Другой немец кричал:
– Раздеваться! Живо!
Хана стояла, не двигалась. Немец ударил ее.
– Раздеваться! Девочку раздеть!
Что они еще придумали? Звери!.. Хана стала раздевать Алю. Девочка плакала:
– Бабушка, я не хочу купаться! Бабушка, холодно…
Хана схватила ее на руки, прижала к своему высохшему телу, еще пыталась ее согреть.
Старик снял пиджак.
– Штаны снять! Живо!
Старик ответил:
– Нет.
Тогда немец ударил его по лицу, он зашатался, но не упал; глаза его налились кровью, и гортанным, резким голосом он прокричал:
– Будь ты проклят, и семя твое, и дом твой, и путь твой!
Подбежал другой немец, автоматом размозжил голову старика. Аля плакала:
– Бабушка, я боюсь…
– Меня убейте, а ребенка оставьте! – молила Хана.
– Не разговаривать! Вперед! Живо!
Две девушки разделись. Немцы смотрели на них глазами жадными и злобными. А девушки, улыбаясь, пошли вперед и неожиданно для всех запели:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Хана увидела: овраг. До ее сознания еще дошли слова женщины, которая шла рядом: «Это Бабий яр…» Потом немец схватил Алю и, размахнувшись, швырнул девочку в овраг. Истошно взвизгнула Хана и сразу смолкла, повернулась к немцам, высоко подняла руку, закричала:
– Ося придет! Красная Армия придет! За все заплатите, звери!..
Их пригнали к самому оврагу, дали очередь из автоматов.
Возле груды вещей немцы ссорились.
– Я тебе сказал, что эти часики мои…
– Ты сказал про другие, а эти я отложил…
Он засунул в карман несколько колец, среди них и то, что когда-то молодой мечтательный портной надел на палец взволнованной Ханы… А вот шубка Али, Хана вчера успела починить… Никто ее не берет… Белье, игрушки, дамские сумки, костыли, молитвенники, шляпа с большим пером…
9
Осень была холодной. Зарядили дожди. Глубокие окопы, похожие на колодцы, наполнились водой. Люди мерзли, чихали, ругались. День и ночь бомбы, снаряды, мины. Кажется, враг изучил каждый вершок земли.
Сколько можно проторчать в этаком аду? Осип пожимал плечами – приказ держаться.
Давно не было почты. Но вот судьба смилостивилась, ползком добрался полковой почтальон Серденко. С него текла вода. Он вытащил из-за пазухи радость людей: синеватые, желтые, серые конверты, листочки из школьных тетрадей, сложенные треугольниками, две газеты – армейскую и московскую.
– Дай «Звездочку».
Осип знал, что ему писем нет. Где Рая? Успели ли они выбраться?.. Он старался об этом не думать, боялся, как он говорил себе, «размякнуть». Ничего не сказал товарищам, они и не знали, что у комиссара семья.
Осипа побаивались: он казался чересчур рассудительным, сухим. Он сам понимал: что-то не ладится. Какой же я комиссар?.. Душой батальона был капитан Белогоров, голубоглазый, мечтательный, когда нужно смелый, когда нужно веселый. Его посвящали в личные дела, рассказывали о женах, детях, радостях, невзгодах. Да и он любил рассказать о своей Клаве – даже Осип знал, что жена Белогорова – консерваторка, поженились они перед войной, собирались в Алупку.
Читали, перечитывали письма, передавали товарищам.
Большой лист грубой бумаги. Большие неуклюжие буквы. Это пишет Горюнцеву мать-колхозница.
«Добрый день или добрый вечер, дорогой мой сын! Шлю тебе чистосердечный материнский привет и сообщаю, что все мы живы и здоровы, чего тебе желаю. Шуру призвали, у Маруси родилась девочка. Хлеб убрали, а с картошкой плохо, народу не хватает, обещали из Сызрани прислать городских. Дорогой мой сын, бей гадов за раны моего материнского сердца! Шлю чистосердечный привет твоим любезным товарищам и желаю успехов в военной жизни…»
Осип, прочитав, хотел сказать что-то очень теплое, но не находил слов, в голове вертелось «передовое колхозное крестьянство», но это – для статьи, а здесь письмо матери…
Петрицкий волновался: – Жена пишет, что эвакуируются куда-то в Узбекистан. Не знаю, как она справится? Ведь мальчонке восемь лет, а девочке пять…
– Хорошо, что эвакуируются, – ответил Осип. – Там спокойней. И тепло… Я-то не был, но мне товарищ рассказывал – дыни, – виноград, кишмиш. Чего ты волнуешься? Кажется, у нас государство, а не лес с волками. Я на Печоре был, климат посложнее. И там живут – кино, молодежь танцовала, семьи, пироги пекли…
Уверенный голос Осипа действовал не только на Хану, Петрицкий успокоился; он показал Белогорову детские каракули:
– «Дорогой папа»… Это дочка пишет… И хорошо написала…
К Осипу подошел лейтенант Зарубин:
– Мы здесь сидим, мокнем. Я уж не говорю про другое… А о чем они в Пензе думают? Не хотят обеспечить мать дровами…
Это не чувства, здесь все ясно. Осип тотчас написал в горком Пензы – о советском патриотизме, об отваге лейтенанта Зарубина, о том, что зимою необходимы дрова…
Белогоров был переполнен счастьем, ему необходимо было с кем-нибудь поделиться. Осипа он считал человеком свободным от присущих другим слабостей, такой, наверно, и не влюблялся… Но Осип был рядом, и Белогоров протянул ему бледполиловый листок бумаги. Не читая, можно было понять, что пишет молодая нарядная женщина.
«Мой любимый, единственный!
Я не знаю, доходят ли мои письма, но я так горячо, так страстно думаю о тебе, что ты должен это чувствовать. За меня не беспокойся, я стараюсь жить, хуже всего пасть духом, только ночью, когда никто не видит, реву, как дура, в подушку. Москву ты не узнал бы, она в военной форме, как ты. Я не была дома десять дней, мы рыли окопы у (цензура вычеркнула одно слово), было вначале с непривычки трудно, и бомбили, но справились. Немцы кидали там идиотские листовки, называли нас „дамочками“, наверно, не представляют, что такие „дамочки“, как я, могут играть на скрипке и рыть землю. Может быть, нас заставят отсюда уехать, но ты не волнуйся, теперь такое время, все должны заниматься не своим делом. Если ты можешь стрелять, почему я не могу работать в колхозе?
Главное – победить, хотя сообщения не очень веселые, я почему-то уверена, что это будет скоро. Я вспоминаю каждый день, каждую минуту, проведенную с тобой. Помнишь Московское море, и как ты упал в воду, и потом вечером… Я не могу об этом писать, ты сам все знаешь. Я тебя целую, как тогда, и если даже война будет сто лет, я буду ждать, ждать, ждать!»
Осип помрачнел: письмо напомнило ему Раю. Может быть, и она выбралась, роет окопы или работает в колхозе? А если они застряли в Киеве?.. Нет, об этом нельзя думать!
Он читает бойцам передовицу: «Отстоять Москву – первейший долг советского воина». Статья ему нравится, все толково, ясно. Он глядит – люди слушают, молчат. Почему-то он снова вспоминает Раю… Она говорила: «Ничего ты не понимаешь, ничего»… Может быть, правда, он ничего не понимает? Белогоров сказал ему в прошлый раз: «Хорошо, но суховато…» И Осип говорит:
– Жена командира пишет, что Москва теперь военная. Там, как у нас. Она музыке учится, должна беречь руки, а пошла рыть окопы… Так что нужно держаться. Москва – это не просто рубеж, это вот здесь…
Неловким жестом он показывает на сердце и думает – глупо, как в романе…
Это была короткая передышка – между двумя немецкими атаками. Девять дней как они здесь. Речка… Разве это защита? Ее и дитя перейдет. В первую же ночь бойцы вырыли глубокие окопы, узкое отверстие – едва пролезешь. Немцы атакуют по два раза в день. Кругом не осталось живого места – воронка задевает воронку. Главное, мало боеприпасов – трудно доставить. Белогоров и Осип решили подпускать немцев поближе – «режим экономии». Белогоров спросил: «А нервы у наших выдержат?» Осип даже не ответил – на то война…
Вчера Зарубин сказал Осипу:
– Неужели не страшно?
Осип рассердился:
– Ну, страшно. Почему я должен тебе об этом докладывать? Задание, кажется, понятное – держаться. Мало что человек чувствует, не про все он обязан оповещать.
Если человек наестся огурцов и его разносит, об этом романы не пишут, пишут про другое…
Он поглядел на серое, осунувшееся лицо Зарубина и неожиданно ласково добавил:
– Пройдет. Это все нервы. – У меня зуб болел, положил что-то дантист, еще хуже заболело, а потом действительно прошло. Он сказал: «Это я вам нерв умертвил…» Здесь лучше без нервов. Посидим и перестанем чувствовать. А вернемся домой – там жена, нервы, все что хочешь.
Немцы решили бросить авиацию. Было это под вечер. Чуть прояснилось, край неба был грязно-красным. Осип считал: тридцать четыре… И перестал считать. Должно быть, в старину так представляли конец света: земля ходит… Сколько у этих сволочей авиации? Почему-то он вспомнил брошюру: Рур, Эссен, борьба за распределение сырья… Потом все помутилось, как будто его с размаху ударили в грудь. Он очнулся, когда Горюнцев, обхватив его, крикнул:
– Комиссара убили!
– Дай попить. Пить хочется…
Он выпил глоток и почувствовал тошноту; его вырвало. Сильно болела голова, хотел встать, но зашатался и тотчас лег. На минуту ему показалось, что он дома, болен, Рая принесла горячий чай, аспирин. Сейчас голове полегчает…
– Плохо вам?..
Это – Зарубин, как будто он далеко, далеко…
– Ничего, сейчас пройдет.
– Белогорова… Насмерть…
– Что?..
Осип вскочил.
Белогорова нельзя было узнать – так его изуродовало. Осип постоял, пошевелил губами – хотел что-то сказать, но не мог. Потом он выговорил:
– Принимаю командование батальоном.
Ночью Белогорова похоронили. Не нашлось дощечки, и Осип написал на жестянке из-под консервов:
«К-н И. А. Белогоров. Пал смертью героя. 12/Х 1941».
Дали залп из винтовок. Немцы в ответ посадили ракеты. Осип вспомнил, как Белогоров мечтал: «Кончится война, поеду с Клавой в Алупку…» Хорошее у него было лицо, глаза хорошие – веселые, умные… Нужно Клаве написать. «Буду ждать хоть сто лет…» И Осип обрадовался, что темно, никто на него не смотрит, по лицу, наверно, видно, до чего размяк…
– Связь порвана, – сказал Зарубин. – Теперь и ждать нечего. Нужно отходить.
– Такого приказа нет.
– Но ведь патронов в обрез. А они завтра снова полезут…
– Приказ был – держаться.
– Это что – упрямство?..
Осип улыбнулся:
– Слушай… Я упрямый, это правда. Мне и жена говорила: «Не могу с таким упрямым жить…»
Оттого, что комиссар впервые упомянул о своей семье, и Зарубину, и другим стало как-то легче. Все заулыбались. А Осип теперь заговорил серьезно:
– Ты думаешь, только у нас потери? Посмотри, что на том берегу делается. Они ночью своих утаскивают, а к речке подойти боятся. Там их штук пятьдесят по меньшей мере. Эти уж не полезут на Москву. Если отходить только потому, что они лезут, они и до твоей Пензы дойдут.
Атака – одиннадцатая или двенадцатая – Осип сбился в счете – началась рано утром, только-только рассвело. Нерадостной была земля: дождь, обломанные деревья, изрытая земля, желтая мутная речка. Но Осипу казалось, что именно здесь сердце огромной страны. Зацепились и не уйдем!..
Немцев подпустили на двести метров; потом открыли пулеметный огонь. И в одиннадцатый или в двенадцатый раз немцы отхлынули. Осип считал: еще штук сорок… Если повсюду так, не видать им Москвы.
И снова зашумело небо. Безобразие, где же наши истребители? А впрочем, много ли я знаю – может быть, у соседей еще хуже? Или наши контратакуют… Одно ясно: нужно держаться. Если мы люди, настоящие, советские люди, не побежим. А Клава ждет Белогорова… Где Рая, Аля, мама?.. Нет, не буду думать! Лучше считать, как рвутся бомбы – спокойней…
