Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

Декабрь

Если прочитать после всего сказанного главу «ДЕКАБРЬ», впечатление будет совершенно другим, чем при чтении в первый раз.

Этот месяц – время прекращения сельскохозяйственных работ, тьмы, Сатурна (управляющего созвездием Козерога) и римского праздника сатурналий (17–23 декабря), предшествующего зимнему солнцестоянию. В Талмуде (Авода Зара 8а) о происхождении сатурналий рассказывается: когда Адам заметил, что дни становятся короче, он испугался и решил, будто мир, в наказание ему, погружается во тьму и хаос. Восемь дней он просидел, постясь и читая молитвы, а когда увидел, что дни становятся длиннее, устроил праздник, посвятив его небу. Позже другие народы, отмечая тот же праздник, посвятили его идолам…

Сатурналии оказали влияние на многие обычаи, связанные с празднованием христианского Рождества и языческого Йоля.

Декабрьская глава романа Янна начинается со сцен, вызывающих ассоциации с несчастьем и смертью (Свидетельство I, с. 34):

Воздушный океан, когда в него вламывается тьма, пропитывается жестокостью. <…> Вчера я видел, как ярко сияющая Венера стояла под лунным полумесяцем. И казалось, вместе с лучами этих небесных тел на нас дождем падает холод мирового пространства. Ко мне подкралось предощущение смерти. <…> Я думал о животных, которые где-то дышат, об отвернувшейся от нас стороне лунного лика: о которой говорят, что ее сущность, будто бы, – это холод, теряющийся во всепожирающем веяньи Бесконечности.

* * *

1 декабря – праздник богини Пьеты (Pietas), олицетворенного благочестия, под которым понималась верность своему долгу, стране, родителям, предкам, умершим. Считалось, что в наибольшей мере этими качествами обладал Эней, вынесший на спине из разрушенной Трои старика-отца.

3 декабря – праздник Благой Богини (Bona Dea), которая считалась женой, сестрой или дочерью бога Фавна, отождествлялась с богиней природы Фауной (Fauna), с Майей (матерью Меркурия), Террой (Землей), Magna Mater (Великой Матерью)… (см. о ней выше, с. 829–830).

Рассказ кока в самом начале декабрьской главы наводит на мысль, что грузом деревянного корабля были культурная традиция («Драгоценный груз имели мы на борту. <…> Драгоценные вещи. Живописные полотна», Свидетельство I, с. 39) и смысловая квинтэссенция этой традиции, Эллена («…прозрачный световой мир. Можно поверить, что это сама Душа мира», там же, с. 40). Кораблекрушение – результат утраты традиции современным человеком, художником в первую очередь.

Разговор суперкарго и Вальдемара Штрунка, как теперь понятно, идет о последствиях той ситуации—о дальнейшей судьбе искусства (прежде находившейся в руках этих двоих). Вальдемар Штрунк не хочет брать на себя ответственность за происшедшее, он отказывается «связывать крепким узлом прошлое и будущее» (Свидетельство I, с. 43).

Суперкарго, конечно, не случайно завещает Густаву деньги, а потому, что ожидает от него выполнения некоей миссии. Схожее представление о покровительстве, которое оказывают поэту высшие силы, выражено в Третьей Пифийской песне Пиндара (Пиндар, с. 72–74; курсив мой. – Т. Б.):

 
«С каждым счастьем по два несчастья смертным шлют небожители»,
Немудреный их красиво не вынесет,
А вынесет добрый, на лучшее обернув. <…>
Малый в малом, большой в большом, —
Это и я,
Осеняющего меня демона
Чтущий всею мерою ума.
Если бог мне явит нежащее богатство, —
Надежда моя – на высокую славу впереди.
 

5 декабря – фавналии, праздник в честь Фавна. Имя Фавн означает «душитель», и божество это первоначально имело облик волка. Фавн считался внуком Сатурна, отцом Латина (царя коренных жителей Италии, которые, объединившись с троянцами Энея, стали называться латинами), мужем или братом Фауны (Доброй Богини), покровителем дикой природы и домашнего скота. Согласно преданию, он был обожествлен после смерти. Фавна также отождествляли с Гермесом (Диодор Сицилийский, Историческая библиотека VI, фр. 5). В поэме Нонна «Деяния Диониса» Фавн – сын Посейдона и Кирки/Цирцеи (Деяния Диониса XIII, 326). Фавн являлся людям во сне, давал во сне предсказания и нередко мучил кошмарами, он также мог внушать «панический страх». Как бог предсказаний Фавн считался родоначальником песни, отчего и самый размер древнейших римских стихотворений называется Сатурновым или Фавновым.

Слишком многое сближает этот образ с Тутайном, чтобы не задаться вопросом; не есть ли рассказ матроса об убийстве Эллены лишь мучающий Густава кошмар, своего рода инициационное испытание, «доказательство от противного»? Так в роман «Зибенкез» Жан-Поля вставлена «Речь мертвого Христа с вершины мироздания о том, что Бога нет», с пояснением автора: «Если когда-нибудь мое сердце сделается настолько безжизненным и несчастным, что в нем погибнут все чувства, говорящие мне о существовании Бога, тогда написанное здесь глубоко взволнует меня и излечит, вернув мне эти чувства» (перевод К. Блохина, anthropology.rinet.ru/old/6/pol.htm).

К чему сводится суть этого рассказа? В мартовской главе тело и душа, Аугустус и дочь Старика, соединяются в браке, пусть и в могиле. Здесь же Тутайн, внезапно появившийся перед Густавом, кажется ему «куклой, совершенно лишенной движущей силы, то есть своенравной или одичавшей души, и потому оцепенелой, нерешительной, далекой от времени, прикованной к той секунде, что уже готова опуститься на дно, где царит вечная неподвижность» (Свидетельство I, с. 53; курсив мой. – Т. Б.). Ситуация Тутайна – отсутствие связи с душой, с духовностью – позже переносится на других членов корабельной команды и на людей вообще (там же, с. 62, 74; курсив мой. – Т. Б.):

– <…> У меня полно товарищей по несчастью, – возразил Альфред Тутайн. – Бедные (те, кто почти лишен души, хлеба и хорошей жизни), если их своевременно не взнуздали, призваны стать орудием зла. <…>

Грех – нечто общепринятое, встречающееся повсюду. И еще – неточность любых сообщений, разгул лжесвидетельств. Грубое чувственное восприятие, неспособное проникнуть сквозь пелену тумана. Унылое убожество и грязь, неразличимые. Все заперты в собственной плоти, которая полна ненасытных желаний, но начинает гнить после первого же дня разлуки с дыханием…

Имеется в виду, конечно, божественное «дыхание жизни» (см. выше, с. 768, комментарий к с. 567), то есть та же душа.

11 декабря – агоналии в честь Индигета (обожествленного Энея).

15 декабря – консуалии в честь бога Конса.

17–23 декабря – сатурналии в честь Сатурна.

19 декабря – опалии в честь богини Опы.

Эти праздники взаимосвязаны. Коне – хтоническое божество, отвечавшее за хранение запасов зерна и посев зерновых культур, а также бог тайных советов, чей праздник отмечался еще и 18 августа (см. выше, с. 854). Он также отождествлялся с «Конским Нептуном»; Опа – богиня плодородия, богатой жатвы, посевов – с III века до н. э. отождествлялась с Реей, женой Сатурна; она считалась богиней-покровительницей Рима; Сатурн в древнейшие времена был аграрным божеством, эпоха его правления считалась золотым веком (см. выше, с. 827, цитату из Энеиды VIII). Сатурн также был хтоническим божеством спрятанных богатств, близким к Плутону. Страшный рассказ Тутайна о том, как он прятал убитую Эллену, возможно, связан с представлениями о подземном хранилище зерна, но имеется в виду, скорее всего, та пашня искусства, о которой говорил еще Пиндар (Пиндар, с. 95);

 
                   Слушайте меня!
              Вспахивая пашню Харит,
Вспахивая пашню круглоглазой Афродиты,
Я шагаю
Туда, где пуп гулко грохочущей земли,
туда, где клад песен о Пифийских победах…
 

Во время сатурналий все поведенческие нормы перевертывались: рабы трапезничали вместе с господами (или даже господа их обслуживали), по мнению неоплатоника Порфирия, это означало «освобождение душ для бессмертия»; участники праздника носили маски.

Как пишет Макробий (Сатурналии I, 7, 32), люди в это время посылали друг другу свечи: «…свечи посылают не иначе как потому, что при этом правителе мы были выведены из безрадостной и мрачной жизни как бы к свету и <к> знанию благодетельных искусств».

Избирался «царь сатурналий» (Satumalicius princeps): по мнению Фрэзера, в древности это был «козел отпущения», которого приносили в жертву. Не потому ли Тутайн пытается подтолкнуть Густава к тому, чтобы он убил его?

21 декабря (в рамках сатурналий) – праздник Ангероны, богини радости, иногда отождествлявшейся с Феронией (см. выше, с. 869). «Ангерону, которая, прижав палец к устам, требует молчания» Макробий относит к числу «богов, чьей [волей всегда] держава наша стояла» (Сатурналии III, 8, 3–4). Имя богини (непонятное уже римлянам) иногда истолковывают как «стеснение в груди» (Angina pectoris, болезнь, от которой боялся умереть господин Дюменегульд: Свидетельство II, с. 741), а иногда производят от этрусского корня ancaru, «смерть». Трудно найти более емкий, чем образ этой богини, символ для того потрясения, которое Густав испытывает в конце рассказа Тутайна и которое меняет жизнь их обоих (Свидетельство I, с. 79–80; курсив мой. – Т. Б.):

Я опять испытал то новое чувство, что родилось вдали от моего разума, – теперь оно было сильным и чистым. Оно не имело имени – а если бы и имело, я бы не произнес это имя вслух. Я начал говорить, запинаясь. И сказал что-то дурацкое, вроде: «Я прощаю тебе, Альфред Тутайн». <…> Через сколько-то секунд, которые были слаще и драгоценнее, чем любой момент, который мне еще предстояло пережить, я понял, что Альфред Тутайн очнулся от оцепенения, вызванного страхом. Это было пробуждение, полное радости. Я увидел, как он улыбнулся. Потом он закрыл глаза. <…>

И я поклялся, что хочу спасти Альфреда Тутайна от сил Нижнего мира. Пусть ему простится его вина. И пусть весть о том, что ему простили, прогремит по всем небесам… В моей душе становилось светлее и светлее: новый человек стал мне близок, неотторжимо близок. Этот человек – не мужского и не женского пола; он – дружественно-братская плоть. Все в нем воспламеняет мою любовь.

25 декабря, в день зимнего солнцестояния, отмечалось завершение всех этих декабрьских празднеств: Dies Natalis Solis Invicti (День рождения Непобедимого Солнца). В конце декабрьской главы «Свидетельства» Хорн пишет, что через несколько дней он собирается отмечать Йоль – то есть практически тот же, что праздновался еще в Древнем Риме, языческий праздник возрождающегося солнца (Свидетельство I, с. 82). Хорн готовится к нему традиционно (так же, как и древние римляне): вспоминает умерших родителей (23 декабря в Риме справлялись ларенталии, посвященные умершим родичам и домашним богам), покупает подарки для соседей, свечи, продукты для будущего пиршества. И все-таки описано это так, будто речь идет не о рядовом празднике, пусть и очень значимом, а о выдержанном именно сейчас испытании, о начале нового жизненного цикла (там же, с. 88):

Я зажигаю двойное количество свечей, чтобы отметить великий праздник: что я еще здесь. Еще крепко держу в руках то, что было подарено только мне, никому другому: мою судьбу. Я отчетливо чувствую, что люблю эту жизнь, что не задаюсь вопросом, как она кончится. Я беззаботно вонзаю зубы в этот плод.

Этот плод… Январская, февральская, мартовская главы построены так, что лишь при повторном чтении за фасадом хаотических и «не лишенных жути» (по излюбленному выражению Янна) событий начинают все отчетливее проступать благие силы. Вот, например, дочь китайца Ма-Фу, показав Густаву таинственный багряный шар, «стала играть этим мячиком – подбрасывая его вверх, прижимая к щеке» (Свидетельство I, с. 128). Но в «пурпуровый мяч превосходный» играют, развлекая Одиссея, и подданные феакского царя Алкиноя – непосредственно после того, как певец Диадок спел песню о любовном приключении Афродиты с Аресом и о возвращении богини в Пафос (Одиссея VIII, 372–373).

Для Эмпедокла шар – Сферос – есть воплощение гармоничной слиянности четырех первоэлементов (Эмпедокл, с. 187):

 
Так, под плотным покровом Гармонии, там утвердился
Сферос, шару подобный, гордясь, что единствен и замкнут.
Ни непристойной борьбы, ни раздора нет в его членах.
 

Канарские острова, куда попадают Густав и Тутайн, – это мифическая страна Гесперид, где растут золотые яблоки (или, как считают некоторые исследователи, апельсины), дарующие вечную молодость, и в романе Янна на это сперва лишь смутно намекает пейзаж, который Хорн воспринимает как бы мимоходом, в трагический для него момент похорон Аугустуса (Свидетельство I, с. 323; курсив мой. – Т. Б.):

Виноградники, посадки репчатого лука и картофеля, парки, полные цитрусовых деревьев, миндальные рощи и одно-единственное драконово дерево рядом с источникам… <…> Драгоценное богатство, предназначенное для нашего процветания. Пища, которую выманивает из земли и приготовляет само солнце. Ах какой же печальной была для меня эта прогулка вслед за гробом!

А потом мы знакомимся и с самим «драконом», Андресом Наранхо («Апельсин»), и с одной из Гесперид, Буяной (нимфой источника Аретузой? ирландской речной нимфой Боаной?). Постепенно осознавая, что на самом деле представляет собой волшебный плод молодости (там же, с. 336, 346; курсив мой. – Т. Б.):

Живой ищет для себя пропитание и убивает; только мертвый способен источать, то есть добровольно отдавать другим, дыхание духовности. <…> Я в ту минуту имел в виду, что Тутайн вот-вот обретет новую родину, покой – способность вновь приобщиться к сладости милосердного чувства, к любви. <…> Ни вина наша не будет поставлена нам в счет, ни та тень, которую мы отбрасываем. Внутренний свет – вот мера для нашего судии.

В конце концов волшебным плодом (или Сферосом) оказывается сама Буяна (там же, с. 351–352):

То, что всем поборникам деятельной жизни и всем богоискателям представляется таким подозрительным: близость ближнего, его тепло и его внешний облик, зримый и осязаемый, вся целокупность дышащего и испускающего пар тела; то, что есть в нас, но в себе мы этого не чувствуем и не можем истолковать: безымянное божественное откровение и радость, покой, свобода, благодатная возможность оказаться вне времени… Все это досталось мне.

Такое безусловное приятие другого человека – то, что казалось столь возмутительным, нелепым, скандальным в сцене, когда Густав прощает убийцу своей невесты. Но на этом держится мировидение Янна.

В драматическом фрагменте «Ученики» Янн назвал по имени бога, которому, как он думает, поклоняются мастера: АБРАКСАС (Угрино и Инграбания, с. 286). ABPAΞAΣ – бог или демон, упоминаемый гностиками; семь букв его имени символизируют семь планет, а в числовых значениях в совокупности составляют число дней в году: 365.

Карл Густав Юнг в 1916 году записал свое видение, относящееся к богу Абраксасу и объясняющее очень многое во взглядах Янна: «Семь проповедей к мертвым» (см. в списке сокращений: Septem Sermones ad Mortuos). В последней части этого текста говорится:

Человек – это дверь, через которую вы из Внешнего мира богов, демонов и душ заходите во Внутренний мир, то есть из большого мира – в меньший по размеру. Мал и ничтожен человек, вот вы уже проникли в него и оказались в бесконечном пространстве: в малой, или внутренней, Бесконечности.

Где-то в неизмеримой дали стоит в зените единственная звезда.

Это и есть Бог выбранного вами человека: это его мир, его плерома, его божественность.

В этом мире человек – Абраксас, который порождает свой мир или пожирает его.

Эта звезда – Бог и цель данного человека.

Она – направляющий его Бог.

В ней человек находит покой,

к ней ведет долгое странствие души после смерти, в ней вспыхивает,

становясь светом, все то, что человек приносит с собой из большого мира.

Этому единственному Богу пусть молится человек.

Молитва усиливает свет звезды,

она перебрасывает мост через смерть,

она подготавливает жизнь этого меньшего мира

и уменьшает безнадежные желания, связанные с миром большим.

Когда большой мир станет совсем холодным, та звезда еще будет светить.

Ханс Хенни Янн в «малой бесконечности» своего романа выбрал для себя тройную роль.

Он – Янус/Аниас: бог дверей.

Он – Хорн: рог изобилия/охотничий рог, воспроизводящий мелодии, подслушанные из иных миров.

Он – Густав: опорный столб, поддерживающий всю конструкцию и выстаивающий; возводящий, по завету своего предшественника (Пиндар, с. 147), «песенный столп».

ПРИЛОЖЕНИЕ

Мир трилогии Янна настолько причудлив, многообразен и сложно устроен, настолько не вписывается в современные представления о литературе, что хочется дать читателю возможность сравнить его с другим, сравнительно небольшим по объему текстом сходной структуры. В качестве такого текста я выбрала не публиковавшийся ранее перевод «Дионисийских дифирамбов» (1888) Фридриха Ницше – автора, аллюзии на которого определенно просматриваются в «Реке без берегов» (см.: Деревянный корабль, с. 456–464).

«Дионисийские дифирамбы» – рассказ о различных масках, или ролях, поэта, отчасти тоже выступающего как двуликий Янус: «страж при Господних дверех», одновременно «Правды жених» и «шут… поэтишка». Звери, птицы и деревья, бог Дионис, мудрец Заратустра и его душа Ариадна, Тень Заратустры – всё это маски Ницше, исследующего самого себя и вступающего в борьбу с собой. В «Дифирамбах» можно найти мотивы, по-новому высвечивающие некоторые основополагающие идеи Янна. Например, образ человека, несущего на спине самого себя: «Ты искал тяжелейшую тяготу: / а нашёл самого себя, – / и себя уж не сбросишь с себя ты…»Или – образ лабиринта: «Не нужно ль, до того как полюбить, – себя – возненавидеть? / Я – твой лабиринт…» Или – образ «переполненного амбара, переполненного сердца». Ницше и Янн – оба большие художники, чьи миры, конечно, не тождественны один другому; тем интереснее, что и Ницше, как Янн, ищет какую-то новую мораль, новую правду: «тепло-молочную мудрость, сладкую росу любви».

Благодарю Алёшу Прокопьева за разрешение опубликовать его перевод.

Фридрих Ницше
ДИОНИСИЙСКИЕ ДИФИРАМБЫ[2]2
  Перевод Алёши Прокопьева.
  Перевод выполнен по изданию: Friedrich Nietzsche. Werke in drei Bänden. München, 1954. Band 2, S. 1249–1253.


[Закрыть]

 
Когда осветляется воздух,
когда утешенье росы уже
нисходит на землю,
незримо, неслышно так —
ибо в мягкой обуви
Роса, наш Утешитель, ходит, как все сострадатели, вкрадчивы,
помнишь ли, сердце горячее, помнишь ли ты,
как однажды, жаждой томимо,
небесных слёз вожделело, падения рос,
опалённо-усталое, ты,
и как тогда на тропинках с жёлтой травой
лыбилось солнце свирепо, слепя на закате, злорадно
метались меж чёрных стволов, вкруг тебя
солнца знойные взоры.
 
 
– «Это ты, что ли, Правды жених, – глумились они, —
нет, ты всего лишь поэт!
хитрый, хищный, крадущийся зверь,
что не может не лгать,
сознательно лгать, предумышленно,
похотливо желая добычи,
замаскированный пёстро,
сам себе маска,
сам и добыча,
ты, что ли, Правды жених?..
Ты – шут, ты – поэтишка.
Пёстро бормочущий только,
из-под маски шута бормочущий пёстро,
поднимаясь по лживым словесным подмостям,
по радуге-лжи
меж поддельных небес
бесцельно бродящий-блуждающий —
ты – шут, ты – поэтишка.
 
 
Ты, что ли, Правды жених?..
 
 
Нет чтоб – тих, чист, в лёд влит —
образом стал
Господня столпа,
утвержден перед храмами,
страж при Господних дверех:
нет! не любя добродетели-статуи эти,
в дикомани любой дома больше, чем в храмах,
с дерзостью кошки
прыг сквозь окна, в любое,
– оп! – в любую случайность,
к перво-лесу любому принюхиваясь,
в девственных перво-лесах бегал ты,
среди хищников пёстро-косматых
безбожно здоровьем дыша, красиво и пёстро ты бегал,
похотливо губу раскатав,
блажен был ты – адный, блаженно-злорадный, блажен,
                                                                   кровожадный,
мародёрствуя, крадучись, весь изолгавшись, ты бегал…
 
 
Или, орлу уподобясь, что долго−
долго, не двигаясь, в бездны,
в свои же бездны глядит…
– о как они зырят во всё глубочайшие глуби,
что вонзаются-вьются понизу и книзу,
понизаются, вздвинуты, вниз!
И вдруг —
ока вздрог,
какой уж там круг,
коготь нагл, он игла, гол и наг, —
камнем падают вниз на ягнят, как
снег на голову, жжёт их глад,
стервенея, в злобе на овечьи душонки,
в ярости злобной на всё, что взирает смиренно,
добродетельно, человечно-овечно, курчаво-пушисто,
тупорыло, молочно-ягняче и добро-желательно…
 
 
Стало быть,
орло-подобны, пантеро-подобны
стремленья поэта,
эти стремленья твои под тысячью масок,
ты – шут, ты – поэтишка!..
 
 
Ведь ты углядел в человеке
Бога-нет-Агнца, —
и Бога задрать в человеке,
как в человеке овечку,
и, раздирая, смеяться —
 
 
вот оно, вот блаженство твоё,
пантеры блаженство, орла,
шута и поэта блаженство!..»
 
 
Когда осветляется воздух уже,
когда уже месяца серп
в празелень меж багрецов
крадётся завистливо
– день невзлюбя —
и с каждым шагом украдкой
роз подвесные ложа
жнёт-подрубает, пока не поникнут,
бледные, в ночь не поникнут:
 
 
так поник когда-то и я,
из моей правды-безумия,
моего дня-тоски,
утомлён днём, от света больной,
– к земле поник, к вечеру, к тени,
Единой Правдой спалён и жаждой томим
– ты всё еще помнишь, помнишь, горячее сердце,
как жаждой томимо было тогда? —
лучше б совсем уж не знать никакую Правду!
Ведь я шут только! Только поэтишка!..