Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

 
Мне остается сказать, почему дают вольную тогу
В твой светоносный день мальчикам, юноша Вакх.
Иль потому, что ты сам остаешься мальчиком или
Юношей вечно, своим видом с обоими схож…
 

Тем не менее когда-то в прошлом праздник этот сопрягался с человеческими жертвоприношениями в честь бога Сатурна, а в историческую эпоху поля обходила процессия, несущая изображение фаллоса.

У Янна детали, характерные для этого праздника, соединяются в одно целое с деталями праздничного цикла в честь Кибелы (см. выше, с. 810: 24 марта), тоже связанного с юношеским возрастом (с гибелью Аттиса). Похоже, после смерти Аугустуса Хорн действительно взрослеет: он осознает то, чего не понимал герой «Деревянного корабля» (Деревянный корабль, с. 14 и 476; курсив оригинала. – Т. Б.):

Юность мало думает о медленном росте: тайны весны остаются от нее скрытыми – именно потому, что это ее время года. Она видит только лопающиеся почки, сладострастие – на его поверхности, – но не то, как впитываются в землю потоки огненной крови бога, растерзанного мукой творчества.

Хорн не вешает в доме доктора амулет, но приносит амулет оттуда: отныне он всегда (до момента погребения Тутайна в море) будет хранить у себя завернутый в носовой платок кусочек кости Аугустуса. В доме доктора он подвергается допросу (или ритуальному экзамену для человека, проходящего инициацию: Свидетельство I, с. 294–300). Все дальнейшее (лица, похожие на маски, похоронная процессия, надпись на могиле) напоминает театрализованное действо. Не является ли зеленоглазый доктор (со своей шляпой-колесом) той ипостасью Венеры, которая носила имя Fortuna Virilis («Мужская Фортуна») или Venus Verticordia («Венера, Обращающая Сердца») и чей праздник – венералии – отмечался 1 апреля? Чтобы такое предположение не казалось слишком фантастичным, сошлюсь на мнение Макробия (Сатурналии III, 8, 1–14):

Также на Кипре есть ее <Венеры. – Т. Б.> изображение с бородой, но в женской одежде, с жезлом и мужской стати, и считают, что <она>, одна и та же, является мужчиной и женщиной. Аристофан называет ее Афродитом. <…> Также Филохор в <сочинении> «Аттика» утверждает, что она же самая является луной, и мужчины совершают ей священнодействие в женской одежде, <а> женщины – в мужской, потому что она же самая считается и мужчиной и женщиной.

В связи с чуть более поздним праздником – 23 марта, очищение труб, – Овидий рассказывает такую случившуюся в давние времена историю (Фасты III, 855–874; курсив мой. – Т. Б.):

 
Послан тогда был гонец к треножникам, чтобы разведать,
Чем бы Дельфийский бог в неурожае помог.
Но подкупили гонца: возвестил он, что Геллу и Фрикса,
Как семена, схоронить надобно в черной земле.
Как ни противился царь, но граждане, Ино и голод —
Все вынуждают его выполнить страшный приказ. <…>
Мать увидела их, случайно выглянув с неба,
И, поразившись, рукой горько ударила грудь.
В облаке скрывшись, она в свой град, порожденный драконом,
Бросилась вниз и своих высвобождает детей.
К бегству им путь указав, вот золотом блещущий овен
Принял обоих и вдаль по морю с ними поплыл.
Не удержалась за рог сестра своей слабой рукою
И свое имя дала волнам морским, говорят. <…>
Плакал Фрикс, потеряв сопутницу в бедах, не зная,
Что сочеталась навек с богом лазурным, сестра.
 

Что же касается могилы Аугустуса, то ее соорудила некая Луиза Азурара (Свидетельство I, с. 324), «Славная Лазурная», а «лазурная мать», упоминавшаяся в первой книге Овидия (см. выше, с. 799), – это морская нимфа (у Янна же она вполне может быть и самой Венерой).

* * *

Последние праздники марта могут быть связаны – в романе – с образом Буяны. Вот эти праздники:

19–23 марта: квинкватрии, пятидневный праздник, посвященный Марсу и Минерве. В этот день был посвящен храм Минерве на Авентинском холме (то есть там же, где существовал культ Либера и Либеры). Минерва – известная еще у этрусков богиня луны, а также мудрости, искусств и ремесел, школ, интеллекта. Это богиня-девственница, которая отождествлялась с Афиной. Упомянутый праздник – праздник всех тех, кому она покровительствовала: шерстобитов, сапожников, врачей, учителей, ваятелей, поэтов и особенно музыкантов, а также школьников. Овидий пишет о ней (Фасты III, 833–834; курсив мой. – Т. Б.):

 
Ведает многим она; и стихов она также богиня:
Пусть же, коль я заслужил, ныне поможет и мне.
 

23 марта – уже упоминавшийся «праздник очищения труб» (тубилустриум), посвященный Марсу и сабинской богине Нерине («Храброй»), которую отождествляли с Минервой либо с Венерой. Под «трубами» имелось в виду именно то, что по-немецки обозначается словом Horn (фамилия Хорна): духовые инструменты наподобие рогов, которые использовались то ли на войне, то ли для религиозных церемоний. В празднике участвовали жрецы Марса, салии («танцующие» или «прыгуны»): коллегия из двенадцати юношей-патрициев, одетых в военные костюмы времен Троянской войны. В этот день они процессией проходили по городу, распевая свой гимн, в котором (в эпоху Принципата) упоминали имя Августа, и заканчивали день роскошным банкетом. В старом римском календаре март открывал год, и этот праздник, может быть, представлял собой соединение ритуала инициации юношей во взрослое состояние и изгнания «Старого Марса»(старого года). Засвидетельствовано также участие в ритуале «нанятых салических <то есть как-то связанных со жрецами-салиями. – Т. Б.> девственниц» (saliae virgines: Habinek, p. 17). Смысл ритуала описан (хоть и не очень отчетливо) у Овидия (Фасты III, 259–282; курсив мой. – Т. Б.).

 
Кто мне расскажет теперь, почему, Мамурия славя,
Марса божественный щит Салии с пеньем несут?
Нимфа, хранящая пруд и рощу Дианы, поведай!
Нимфа, Нумы жена, к действам твоим я пришел.
В доле Ариции есть укрытое лесом тенистым
Озеро, с древних времен бывшее местом святым.
В нем сокрыт Ипполит, вожжами растерзанный коней, —
Ныне туда никаким доступа нет лошадям. <…>
Беглые царствуют здесь, предшественников убивая,
А победивший царя также бывает убит.
Ключ, еле слышно журча, каменистым руслом убегает;
Часто я пил из него, только по малым глоткам.
Воду струит Эгерия в нем, любезная Музам,
Бывшая Нуме женой и руководством ему.
Первым делом всегда готовых рожаться квиритов
Надо законом смягчить было и страхам богов.
Тут-то законы даны, чтоб сильнейший не мог своеволить
И соблюдал бы всегда дедов священный завет;
Дикость проходит, сильней оружья становится право,
Совестно биться теперь в междоусобной борьбе…
 

Эгерия – нимфа, ставшая, согласно преданию, женой второго римского царя Нумы Помпилия (715–673/672 г. до н. э.), которому приписывается упорядочение календаря, учреждение жреческих и ремесленных коллегий, религиозных культов и празднеств. Все это определенно перекликается с описанием созданного Тутайном «клуба» поклонников Буяны (где даже присутствует мотив внутреннего «биологического» календаря: Свидетельство I, с. 331). Между прочим, само имя Буяна (Виуапа) произносится почти так же, как Виста (или Воапп) – имя ирландской богини реки Бойн (возлюбленной Дагды и матери отобравшего его дом Энгуса).

31 марта – праздник Луны. Овидий завершает третью книгу словами (Фасты III, 83–84):

 
Месяцы правит Луна и этого месяца время
Определяет: а храм на Авентине ее.
 

Еще раньше он отождествлял Луну с Анной Перенной (см. выше, с. 807). Луна, как Noctiluna («Сияющая ночью»), имела храм на Палатинском холме. Луна часто рассматривалась как супруга Солнца, как одно из воплощений Триединой богини (наряду с Прозерпиной и Гекатой). Луна, или Диана, считалась женской ипостасью Януса.

* * *

В романе март, помимо главы «МАРТ», упоминается еще и в таком значимом контексте: «средой, 24 марта 19..» датирована помещенная в конце «Заверенная копия протокола». В римском календаре 24 марта – один из двух дней в году, когда Comitia Calata (созванная ассамблея) собирается для ратификации завещаний и инаугурации священного царя (rex sacrorum).

Речь идет об ассамблее Коллегии понтификов, то есть верховных жрецов: об институте, в рамках которого хранилось сакральное право, вырабатывались правила его толкования, велись записи юридических прецедентов и давались компетентные юридические советы. Слово «понтифик» (pontifex) связано со словом pons («мост, палуба»). По мнению авторитетнейшего историка Древнего Рима Теодора Моммзена (1817–1903) и других ученых, понтифики изначально заведовали постройкой моста через Тибр (как важного центра религиозных церемоний); они были инженерами, которым одним были известны тайны чисел и мер. Отсюда – их обязанности по составлению календаря, наблюдению за правильным следованием праздников и т. д. Происхождение коллегии связано с именем царя Нумы Помпилия (того самого, что женился на нимфе), который, по преданию, организовал коллегию и сам стал первым верховным жрецом. Понтифики были пожизненными жрецами. Regia (дворец), где заседала Коллегия понтификов, был местом культа Януса, Юноны, Марса, Квирина (обожествленного Ромула), Сатурна.

Если мы сравним «Заверенную копию протокола» с перечнем дел, которыми занималась ассамблея римских понтификов, мы увидим, что именно о подобии этой ассамблеи у Янна и идет речь.

1) ассамблея ратифицировала завещания;

2) она занималась делами, связанными с усыновлением: потому что усыновленный – в новой семье – должен был поддерживать культ гения этой семьи (cultus genialis);

3) понтифики заботились о погребениях и гробницах;

4) они имели собственную казну и управляли этой сакральной кассой (в романе, в «Заверенной копии протокола», упоминается «Мариахафенская сберегательная и ссудная касса», где и хранятся английские – «ангельские», см. с. 697, коммент. к с. 18, – облигации Хорна);

5) они исполняли для населения юрисконсультские обязанности (как это делают у Янна записавший протокол «шведский консул и нотариус» Луукка и исполнитель завещания «аудитор господин Павел Еркинг»: Свидетельство II, с. 686);

6) они составляли acta pontificum (протоколы служебных актов коллегии) и Annales maximi («Большие анналы», которые выставлялись публично во дворце). Этим «протоколам» можно уподобить «заверенную копию протокола», а «Большим анналам» – само «Свидетельство» Хорна.

Речь – в конце романа Янна – идет о том, кто станет преемником Хорна/Энея (в этом потустороннем Угрино). Похоже, что одним из прообразов Хорна является римский царь Нума, придумавший такие установления. Плутарх рассказывает, что Нума был обязан своим царским воспитанием «какому-то варвару, более мудрому, нежели сам Пифагор» (Нума, 1). В чем-то подобном господин Дюменегульд обвиняет Хорна («Этот матрос <Тутайн. – Т. Б.>, видите ли, стал отцом бессмертной части вашей души»: Свидетельство II, с. 675). Другим помощником Нумы был, будто бы, некий «Пифагор Спартанский, победитель в беге на Олимпийских играх в шестнадцатую Олимпиаду, в третий год которой Нума принял царство» (Нума, 1). Не потому ли полицмейстер, отмеченный в янновском протоколе, носит имя Оливенкроне («венок из ветвей оливы» – таким венком увенчивали победителя Олимпийских игр)? Плутарх рассказывает (Нума, 8; курсив мой. – Т. Б.):

Нума же вывел на сцену любовь некоей богини или горной нимфы, которая, как мы уже рассказывали, якобы находилась с ним в тайной связи, а также беседы с Музами. Именно Музам приписывал он бóльшую часть своих прорицаний, а одну из них, которую он называл Такитой, что значит «молчаливая» или «немая», велел римлянам чтить особо; последнее, по-видимому, доказывает, что он знал и уважал обычай пифагорейского безмолвия.

Такита считалась матерью ларов (Овидий, Фасты II, 571–635): когда Нума отождествил латинских камен с греческими Музами, римляне восприняли это как знак пифагорейских симпатий Нумы (испытательный срок пятилетнего молчания – самый известный обычай пифагорейской школы). Овидий пишет об этой «немой богине», Ютурне (Фасты II, 615–616):

 
Матерью став, близнецов родила, что блюдут перекрестки,
Град охраняя у нас: Ларами стали они.
 

Плутарх далее упоминает (Нума, 9), что слово «понтифики», как думают некоторые, означает просто «мостостроители», поскольку «охрана и починка моста входит в обязанности жрецов». Для Янна мосты – символ (сакрального) искусства как такового (статья «Алхимия современной драмы»: Угрино и Инграбания, с. 305):

А вот вам краткая история возведения мостов. Воспроизводя сакральные ритмы, протянулись их каменные арки, романские и исламские, над Роной и Тигром вблизи Гезирета.

В романе «Угрино и Инграбания» рассказчик отправляется в плавание к Угрино именно с моста (Угрино и Инграбания, с. 34).

Плутарх пишет (Нума, 11):

Чтобы хранить неугасимый огонь, Нума, по преданию, воздвиг также храм Весты. Царь выстроил его круглым, воспроизводя, однако, очертания не Земли (ибо не отождествлял Весту с Землей), но всей Вселенной, в средоточии которой пифагорейцы помещают огонь, называемый или Гестией [Вестой], или же Монадой.

Аналогия этим представлениям в романе Янна – небесный глобус, будто бы созданный отцом Тутайна (Свидетельство I, с. 662):

В центре вселенского пространства сидит госпожа Венера, держа на коленях медвяно-желтый сверкающий камень: Солнце…

Интересен рассказ о погребении Нумы (Нума, 22):

Сделали два каменных гроба и погребли их у подножия Яникула; в один заключено было тело, в другой – священные книги, которые Нума написал собственноручно <…> и, при жизни сообщив жрецам их содержание, во всех подробностях растолковав смысл этих сочинений и научив применять их наделе, велел похоронить вместе с собою, считая неподобающим доверять сохранение тайны безжизненным буквам. Исходя из тех же доводов, говорят, не записывали своего учения и пифагорейцы, но неписаным предавали его памяти достойных. <…> Антиат сообщает, что в гробу было двенадцать жреческих книг и еще двенадцать философских, на греческом языке. Около четырехсот лет спустя, в консульство Публия Корнелия и Марка Бебия, проливные дожди размыли могильную насыпь и обнажили гробы. Крышки свалились, и, когда заглянули внутрь, один оказался совершенно пуст, без малейшей частицы праха, без всяких остатков мертвого тела, а в другом нашли книги, которые прочел, говорят, тогдашний претор Петилий, и, прочтя, доложил сенату, что считает противным законам человеческим и божеским доводите их содержание до сведения толпы. Итак, книги отнесли на Комитий и сожгли.

Очень похожую историю рассказывает Хорну – незадолго до его смерти – могильщик Ларс Сандагер (Свидетельство II, с. 653):

Только однажды со мной приключилась история… она и вас наверняка удивит. Моя лопата наткнулась на старый гроб, который… очень хорошо сохранился. Крышка просела, само собой. Но я отодрал эти доски. И что же вы думаете? Я ничего внутри не нашел. Никаких костей. Однако доски были с внутренней стороны обуглены. Почернели от огня.

Рассказ звучит как аллюзия на судьбу Нумы или на будущую судьбу самого Хорна…

Создание трилогии Янна, я думаю, было продолжением провалившегося проекта создания общины Угрино, а сам роман – сакральным текстом этой общины, календарем повторяющихся событий/ритуалов. На такие мысли наводят первые документы общины, напечатанные в 1921 году (Угрино и Инграбания, с. 379–383; курсив мой. – Т. Б.):

…они <публикации общины. – Т. Б.> должны собирать и объединять потенциальные и духовные силы этого мира, чтобы вырвать господство у всего разжиженного, слабого, дешевого, бессильного, неоправданно-произвольного, слабоумного: чтобы не только показать, но и осуществить нашу цель, чтобы довести этот процесс до конца: заново создать культуру, воздвигнуть новую веру.

Слово «Угрино» – поначалу лишь призыв; попытка встряхнуть людей, рывком распахнув ворота; упрек. Но слово это будет расти и превратится в глубочайший символ, в новую страну, в действительность формы – более того, оно станет верой в действенность поступков и сил, телесно-обусловленных и все же боговдохновенных, которые таятся в каждом теле и в каждой нации. <…>

Члены общины Угрино хотят пропагандировать и укреплять в искусстве – традицию, в жизни – подлинные элементы человеческого бытия. <…>

…Имя Угрино – это символ, пласт земли, несущий на себе здание; это позывные к тысячекратной работе, имеющей отношение к вечности; это страна для живых и мертвых, которая будет сплошь уставлена художественными образами.

Апрель

В романе Янна март – месяц инициации. В следующей главе характер повествования резко меняется: начинается рассказ о жизни в Норвегии, об обретении родины, о начале творчества. Если иметь в виду сюжет «Энеиды», то апрельская глава соответствует прибытию Энея на землю Италии.

Овидий воспринимает апрель как главный месяц весны не только из-за того, что это апофеоз цветения и оплодотворения, зачатия, но – в неменьшей степени – и потому, что поклонение Венере привело к смягчению человеческих нравов (Фасты IV, 107–108):

 
Первой она убедила людей бросить дикие нравы,
Первой внесла чистоту и обходительность в мир.
 

Как уже говорилось, 1 апреля отмечались венералии, посвященные Венере Обращающей Сердца (Verticordia) и Фортуне Вирилис («Мужской»).Культ Венеры Обращающей Сердца в самом деле был учрежден – в 220 году до н. э. – для смягчения нравов и сперва существовал в храме Мужской Фортуны (относившемся к гораздо более древнему культу, чем культ Венеры). 1 апреля культовый образ Венеры поклоняющиеся ей женщины относили в мужские купальни, раздевали, мыли в теплой воде и украшали гирляндами.

Похоже, что для Овидия Мужская Фортуна – это Венера (там же, 145–154):

 
Знайте еще, почему Мужской Фортуне вы ладан
Курите там, где вода теплой струею течет.
Женщины входят туда, свои покрывала снимая, —
Всякий заметен порок в их обнаженных телах, —
Все это скроет из глаз мужей Мужская Фортуна,
Если ее умолить, ладаном ей покурив.
Не упусти же и мак растереть с молоком белоснежным,
Не позабудь и про мед, выжав из сотов его:
Ибо когда отвели Венеру ко страстному мужу,
Это она испила, ставши супругой, питье.
 

Более того, это описание омовения заставляет вспомнить такие эпизоды в романе Янна, как дочь Ма-Фу с ее воскурениями и Эгеди (с запахом асафетиды и последующим омовением), – позволяет видеть в этих женских персонажах служительниц культа Венеры.

* * *

Месяц апрель также посвящен Марсу, к которому – как и к Венере – возводил свой род усыновленный Юлием Цезарем император Август. Овидий в начале четвертой книги обращается к Августу (Фасты IV, 19–22, 57; курсив мой. – Т. Б.):

 
Если, однако, тебя течение дней занимает,
Цезарь, то месяц апрель дорог быть должен тебе:
В месяце этом тебя высокая честь осияла,
Стал он твоим, когда ты в род именитый вошел. <…>
Марса с Венерой Квирин <то есть Ромул> почитал
                                                            как отца и как матерь…
 

Получается странная картина. Богу Марсу, играющему столь важную роль для месяцев март и апрель, в романе Янна может соответствовать только Тутайн. Галльского Тевтатеса (Юпитера) тоже часто отождествляли с Марсом. То, что говорит по этому поводу Н. С. Широкова, имеет, кажется, непосредственное отношение к эпизоду смерти – в воде – и последующего погребения Аугустуса (Мифы кельтских народов, с. 107–109: курсив мой. – Т. Б.):

Галло-римский Марс был богом-покровителем здоровья, общим богом и в то же самое время личным защитником каждого человека. <…>

В римское время у галльского Марса было одно прозвище, которое указывает на кельтского бога, скрывавшегося под римским именем. Это – Марс Тоутатис, Теутатис, Тотатис, Тутатис – «Марс племенной, Марс Племени». <…> Человека, приносимого в жертву Тевтатесу, топили в бочке… <…> Возможно, сцена жертвоприношения Тевтатесу изображена на одной из пластин котелка из Гундеструпа <см. Свидетельство I, с. 894–896. – Т. Б>: очень высокая фигура (бог или жрец) окунает людей вниз головой в котел. К котлу движется группа пеших воинов, а в верхнем ряду встречная группа всадников удаляется от жертвенного сосуда. Таким образом, котел является центром замкнутого процесса: воины идут к котлу, окунаются в него и отъезжают на лошадях. Нам неизвестны ритуал и миф, к которому относится изображение. О его смысле можно только строить догадки. Одна состоит в том, что здесь представлено воскрешение из мертвых: лошадь иногда принадлежит к загробному миру, и умершие герои часто изображаются верхом на лошади.

Более правдоподобно выглядит предположение, что здесь изображена инициация, которая часто представлялась как символическая смерть; будучи переходным моментом, она разделяет две фазы жизни. Тогда воинов на лошадях можно было бы рассматривать как новых молодых членов племени, которые после инициации становятся всадниками. В таком случае гигант, который их одного за другим окунает в котел, мог бы быть жрецом, проводящим обряд. Необязательно думать, что совершающий жертвоприношение персонаж – это сам Тевтатес, хотя огромный рост как будто намекает на его сверхъестественную сущность.

У нас речь идет не о племени, а о фантастической (потусторонней) стране Угрино и о корпорации поэтов – о сакральном царе, который избирается посредством усыновления (как это происходило, между прочим, и со жрецами Кибелы). Царь – смертный человек – воплощает в себе череду предков. Так исторический император Август, когда его усыновил Юлий Цезарь, стал потомком Венеры, Марса и обожествленного Энея. Так Густав, когда вступил в особые отношения с Тутайном, получил от него новое имя Аниас (Эней). Вот что писал о существах, подобных Тутайну, римский филолог III века Цензорин (Цензорин, 3; курсив мой. – Т. Б.):

Гений – это бог, под защитой которого живет всякий, родившись. Потому ли, что его заботами мы рождаемся, или потому, что он рождается вместе с нами, или даже потому, что нас новорождёнными принимает и хранит, – но, определенно, гением он назван по связи с рождением (a genendo). Многие древние передают, что гений и дар – одно и то же <…>; а сократик Эвклид говорит, что вообще к каждому из нас приставлено по паре гениев…

Тот же Цензорин излагает теорию семилетних периодов человеческой жизни и кризисных состояний – совершенно аналогичную той, которую проповедует Противник Хорна (Цензорин, 14; курсив мой. – Т. Б.):

Из всех наиболее приблизились к природе те, что измерили человеческую жизнь семилетиями. Ведь почти после каждого седьмого года создает природа некие члены тела или являет что-то новое в них… <…> И много еще о семилетиях внесли в книги врачи и философы, откуда явствует, что как при болезнях седьмые дни вызывают беспокойство и зовутся κρισιμος, так и в течение всей жизни каждый седьмой год опасен и как бы κρισιμος и зовется «климактерическим». Но составители гороскопов говорят, будто одни из этих лет тяжелее других, и, как полагают некоторые, особенно надо иметь в виду те, которыми завершаются третьи семилетия, а это – годы 21-й, 42-й, потом 63-й и последний 84-й, где Стасей положил предел жизни. А другие – и их немало – передают, что есть лишь один, тяжелейший из всех κλιμακτηρ, и это год 49-й, который образуют семижды семь лет.

«Человек кардинально меняется через каждые семь лет», – говорит таинственный собеседник Хорна в самом начале «Свидетельства» (Свидетельство I, с. 11). Именно в возрасте сорока девяти лет Хорн начинает записывать свой текст; в сорок два года умирает Тутайн (и Хорн перестает пользоваться именем Аниас); а в двадцать один год Хорн переживает кораблекрушение «Лаис» и инициационную церемонию, после которой начинается его творческая жизнь в новой стране.

Представления о гении уточняет грек (и гражданин Римской империи) Плутарх (О демоне Сократа, 20; курсив мой. – Т. Б.):

…демон Сократа был не видением, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих. <…>

Боги украшают жизнь только немногих людей, тех, кого они пожелают сделать поистине блаженными и сопричастными божественности; а их души, освобожденные от рождения и не связанные с телом, как бы обретшие полную свободу, становятся демонами – хранителями людей, как говорит Гесиод. <…> Не всем людям сопутствует помощь демона.

Тутайн, как бессмертное существо, хоть и кажется Хорну братом, на самом деле, быть может, является его первопредком и «отцом» – например, как участник инициационной церемонии: не он ли скрывался под маской помощницы Старика, монахини с «мужскими, немилосердными руками» (Свидетельство I, с. 292)?

Тутайн может быть и Анхизом – отцом Энея, которого тот выносит на своей спине из горящей Трои. Персонаж новеллы Янна «Свинцовая ночь» (1956) несет на спине неожиданно встреченного им пятнадцатилетнего мальчика Андерса, свое второе «Я» (Это настигнет каждого, с. 89–90):

Он не помнил ни кто сидит у него на закорках, ни почему он несет этого кого-то сквозь ночь. Он покорился судьбе.

«Жизнь, всякая молодая жизнь драгоценна. Как бы она ни складывалась, – бормотал он себе под нос. – Дымка юности… я несу на себе дымку юности». <…>

Он сознавал, что не может продолжать диалог с собой; но хотел бы его продолжить, пусть даже с помощью слов, содержащих одни глупости и только умножающих тьму, отчасти совиновную в том, что у него теперь нет никаких намерений. Он был под своим всадником как животное: был унизительно одинок.

Анхиз, между прочим, был не только возлюбленным Венеры (как Тутайн – возлюбленным Буяны); он еще и скрещивал своих кобыл с божественными жеребцами, принадлежавшими царю Лаомедону (Илиада V, 265–273):

 
«<…> Кони сии от породы, из коей Кронид громовержец
Тросу ценою за сына, за юного дал Ганимеда;
Кони сии превосходнее всех под авророй и солнцем.
Сей-то породы себе у царя Лаомедона тайно
Добыл Анхиз властелин, из своих кобылиц подославши:
Шесть у Анхиза в дому родилося породы сей коней;
Он, четырех удержав при себе, воспитал их у яслей;
Двух же Энею отдал, разносящих в сражениях ужас.
Если сих коней похитим, стяжаем великую славу!»
 

Эта история сближает Тутайна со сказочным Кебадом Кенией, который, воскреснув, по ночам крал у соседей лошадей, «чтобы опять и опять принимать в собственность свою землю, чтобы творить свой грех» (Деревянный корабль, с. 129 и 471–479).

Аякс (Аугустус) – видимо, тоже гений, но связанный не с небесными высями, а с подсознанием. К нему больше подходит высказывание Горация (Послания II, 2, 197–199):

 
Знает то Гений, звезду направляющий нашу с рожденья:
Бог он природы людской, умирающий одновременно
С каждым из нас; он видом изменчив: то светлый, то мрачный.
 

Со звездой сопоставляет Аякса Хорн («Я не вправе признаться ему, что только одна звезда еще светит для меня в этом мраке: позолоченный сосок Аякса…»: Свидетельство II, с. 581). Аякс однажды говорит о себе (там же, с. 551):

Я сконструирован совсем просто. Двухцветные обрезки бумаги были перемешаны. Время, час за часом, запускает лапу мне в грудь и извлекает наружу то желтые, то красные клочки.

* * *

Но вернемся к праздникам апреля.

21 апреля отмечалсяДень основания Рима, приуроченный к древнему, еще доримскому, сельскому празднику Парилий. Дело в том, что, как рассказывается в «Энеиде», Эней, высадившись на италийском берегу, прежде всего посетил оракул местного божества Фавна, или Пана (Энеида VII, 81–91).

Овидий же, в связи с праздником Парилий, рассказывает, что к такому оракулу обращался в неурожайный год и царь Нума Помпилий (Фасты IV, 649–654):

 
Лес престарелый стоял, топорам дровосеков запретный,
И Меналийскому он был посвящен божеству [Пану. – Т. Б.]:
Из лесу бог подавал ответы спокойно безмолвной
Ночью. Нума в лесу двух закапает овец,
В жертву Фавну одну, другую сладостной Дрёме,
И на земле постелил шкуру и той и другой.
 

В романе этому соответствует эпизод встречи Хорна с троллем (Свидетельство I, с. 409 и 423–424):

Здесь, почти погребенный под березовыми листьями последней осени, лежит камень. Вполне обычный большой камень. Рядом с этим камнем садовник – в определенные, одному ему известные ночи – устраивался на ночлег. И спал, без каких-либо неудобств, пока его не будил тролль… Так он сам мне рассказывал. Но на содержание тех ночных бесед даже не намекал. <И далее – о встрече самого Хорна с троллем. – Т. Б.>

В «Энеиде» о жизни коренного италийского населения – до прибытия Энея – рассказывается как о золотом веке (Энеида VIII, 314–327):

 
Жили в этих лесах только здешние нимфы и фавны:
Племя первых людей из дубовых стволов тут возникло.
Дикие нравом, они ни быков запрягать не умели,
Ни запасаться ничем, ни беречь того, что добыто:
Ветви давали порой да охота им скудную пищу.
Первым пришел к ним Сатурн с высот эфирных Олимпа,
Царства лишен своего, устрашен оружием сына.
Он дикарей, что по горным лесам в одиночку скитались,
Слил в единый народ, и законы им дал, и Латинской
Землю назвал, в которой он встарь укрылся надежно.
Век, когда правил Сатурн, золотым именуется ныне:
Мирно и кротко царил над народами бог, – но на смену
Худший век наступил, и людское испортилось племя,
Яростной жаждой войны одержимо и страстью к наживе. <…>
 

Янн, описывая совершенно реальную Норвегию и испытанные им самим переживания, все-таки стилизует эту землю под Уррланд – страну первобытной жизни и первозданной поэзии (см. об этом: Деревянный корабль, с. 443–446). Там кусочки березовой коры помогают ему сочинить квинтет «Дриады» (Свидетельство I, с. 463), а «потусторонняя» ольховая роща – «песню птиц» (там же, с. 469–472). Там он встречается с божественным козлом (там же, с. 504–507 и 850) и становится свидетелем «бунта мертвецов против живых» (там же, с. 410–412 и 510–514). Наконец, там происходит таинственная история с Оленьим водопадом (см. о ней: Деревянный корабль, с. 445–446), названным так «в честь животных, которые часто, словно миниатюрные точки, двигались длинной вереницей там наверху» (Свидетельство I, с. 544). В раннем варианте этого текста сказано: «В разреженном воздухе шагали олени. Очень высоко над нами» (Деревянный корабль, с. 445, сноска). Вся обстановка этой сцены напоминает обиталище нимф, которое Эней обнаружил, как только высадился на Ливийский берег, где ему предстояла встреча с Венерой, принявшей образ нимфы (Энеида I, 159–200):

 
Место укромное есть, где гавань тихую создал,
Берег собою прикрыв, островок: набегая из моря,
Здесь разбивается зыбь и расходится легким волненьем.
С той и с другой стороны стоят утесы: до неба
Две скалы поднялись: под отвесной стеною безмолвна
Вечно спокойная гладь. <…>
Нимф обиталище здесь. <…>
Нет в окоеме судов! Но над морем, – заметил он, – бродят
Три оленя больших: вереницею длинной за ними
Следом все стадо идет и по злачным долинам пасется. <…>
Самое тяжкое все позади: и нашим мученьям
Бог положит предел…
 

В момент извержения водопада Тутайн видит и рисует богиню (Свидетельство II, с. 530–531, и Деревянный корабль, с. 441). Скорее всего, речь идет о явлении Венеры – или, может быть, о флоралиях: празднествах в честь Флоры, которые отмечались с 28 апреля по 1 (или 3-е) мая.Флора – одна из древнейших римских богинь (сабинского происхождения; Нума Помпилий был сабином): богиня цветов, растительности и плодородия, почитавшаяся в священной роще. В Риме это был праздник плебса, сопровождавшийся распитием вина, в нем участвовали и проститутки. В романе Янна провозвестием появления безымянной богини может служить рассказ кока о некоем живописном полотне (Свидетельство I, с. 39–40; курсив оригинала. – Т. Б.):