Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 59 страниц)

Аякса мои слова явно задели. Я даже думаю, он их долго не забудет. Не исключено, что и сам он начнет разговаривать со мной по-другому. Я тотчас извинился. Но что толку – забирать назад уже сказанное?

– Ты не особенно вежлив, – произнес он тоном, не оставляющим надежды.

– Я не имел в виду ничего плохого, – заверил я его придушенным голосом. И сразу капитулировал перед неодолимой, как мне казалось, трудностью – невозможностью ясно выразить свою мысль. – Лучше будет, если мы отложим сделку, – продолжил я. – Купив камень за чересчур низкую цену, я тебя обману, не так ли? Нехорошо, когда один человек обсчитывает другого. Мы должны стараться иметь как можно меньше поводов для раскаяния. Но и назначенная тобою сниженная цена, которая совершенно не соответствует подлинной ценности камня, для меня слишком высока. Я мог бы объяснить это подробно; но, боюсь, ты бы заскучал. – Если же подождать, то стоимость алмаза только возрастет. Когда-нибудь – по крайней мере, я так полагаю – у тебя уже не будет необходимости превращать камень в деньги. Позже… позже… придет другое время…

– Что ж, давай отложим сделку, – сказал он спокойно и надел кольцо мне на палец^{225}, словно желая меня испытать. – Тебе поверят так же мало, как мне, что ты являешься законным владельцем этого сокровища. Мы оба слишком жалки.

Мы оба слишком жалки. Такое суждение меня слегка озадачило. Не потому, что оно относилось и ко мне… Я не понимал: как мог Аякс сказать о себе, что он жалок? Он, наоборот, наделен великолепными природными задатками. Я не считаю невозможным, что и его душа, и тело – оба они – являются подлинными расточителями. Ведь это что-то совершенно особенное: эта слиянность в Аяксе воли и способности к действию. Это объясняет и извиняет многое. Правда, я еще не вполне уверен. – —

Он забрал у меня свою собственность и занялся домашними делами.

* * *

К вечеру дело дошло до того, что мои нервы отказались служить. Груз мыслей, зримых картин и страхов громоздился все выше. Гнетущий кошмар образовался из пронзительной для меня новизны признаний Аякса. Меня обложили со всех сторон^{226}. Мой мозг, конечно, занимается всякими глупостями; он вообще устроен не так, чтобы правильно отображать впечатления, пронизывающие душу; он постоянно что-то в них изменяет – впрочем, так же, вероятно, действует любой человеческий мозг, подвергавшийся какому-то воспитанию, – а я и моя жизнь определенно были не лучшими школьными учителями; и все-таки мой мозг не проходит совсем уж мимо тех событий, которые меня осаждают, – нет, я не отношусь к числу душевнобольных, сумасшедших. Не отношусь именно потому, что мой разум не проходит мимо реальных событий. Иногда он – уже задним числом – устремляется в самую их гущу, и эта гуща грозит мне гибелью. События последних дней я теперь истолковываю так: подстроенное Аяксом искушение моих чувств было лишь маленькой частью необозримой атаки на мои тайны. – Аякс остановился возле моего письменного стола, пнул гроб Тутайна и подкупающим, немного ломким голосом попросил: «Скажи мне все-таки, что там внутри». – И я преподнес ему давно подготовленную ложь: «Пластинки». – Он присвистнул сквозь зубы, как бы в знак своего разочарования и пренебрежения. В тот же миг дрожащий грохот нового взрыва целиком заполнил комнату. (Ветер дул в нашу сторону.)

– Что это за странные работы делают для тебя? – спросил он. – Шахту колодца, которая никогда не наполнится водой… разве только дождем небесным.

Я снова обдумал свои перспективы. Мелькнула утешительная мысль (не в первый раз), что я мог бы броситься Аяксу на грудь, выплакаться и решиться иметь дело с ним, во всем хорошем и во всем плохом. Судьба ведь когда-то сумела установить такого рода порядок в отношениях между мной и Тутайном… Но сейчас я боялся. Неприкрытый, низменный страх… Не знаю, как далеко все должно зайти, чтобы я бросился в его объятия. Я побежден, но еще не полностью изгнан из своих прежних грез. Я испытываю сострадание к себе, потому что во мне еще осталась какая-то невинность, схоронившаяся в укромном месте, и я не хочу ее потерять. Может, все это только отговорки. Я даже не обладаю той силой здравомыслия, которая свойственна деревенским парням. Я понимаю, что действую не как здоровый человек – не как он, который здоров и телом, и душой. Во всяком случае, мозг мой сделался бесплодным и мрачным. – Как через анфиладу пустых залов, донесся до меня гулкий голос: «Срок давности… для всего… истек. Самое худшее, что еще может быть, – что Тутайна подвергнут вскрытию в какой-нибудь анатомичке». Но мои глаза (они тоже, как и глазные нервы, имеют подобающее им место у меня в черепе) видели множество маленьких ранок, которые остались от протыкавшего кожу шприца; я знал, что будет возбуждено следствие, что ситуация несравненно ухудшится. Труп не должен быть обнаружен, потому что никто не имеет на него права. Если же его обнаружат, то найдут и обломок тазовой кости Аугустуса. – – Я прикован к Аяксу. Я теперь понимаю это совершенно отчетливо. Мои тайны, когда придет время, вывалятся из меня. И он их подберет – как перезревшие, осыпавшиеся плоды. Все лживые измышления обрушатся, как трухлявые деревянные мосты. Потому что тяжелое становится слишком тяжелым в испытующей пустоте. У меня осталась одна надежда: что Аякс – человек, подобный мне; то есть человек запутавшийся, совершающий двусмысленные поступки; таинственным образом принуждаемый к тому, чтобы стать моим товарищем; тоже израненный и нуждающийся в утешении; не безжалостный, а покладистый; не чей-то посланец, а он сам, движимый собственным любопытством, а не должностным любопытством подосланного ко мне шпика. – Я буду оказывать сопротивление, смиренное сопротивление. – Ах, путь бы он был кем угодно – несчастливцем, которого преследуют всякие беды, заблудшим, имеющим на своей совести преступление, – только пусть будет самим собой, а не выполняющим задание Другого! Пусть я буду иметь в качестве противника только это лицо, эти руки, этот позолоченный сосок, только это одно тело, только этого человека, его одного! Тогда я сумею откупиться. Выкупить себя и Тутайна. – – —

Сильная внезапная боль вонзилась, как кинжал, в мой мозг. Этот сигнал мне хорошо знаком. Приближался один из отвратительных, душераздирающих приступов. Я заранее чувствовал, что на сей раз он будет особенно неотступным. Мне придется пережить такие ужасы, каких со мной не случалось уже давно. Есть страх перед болью, который вряд ли обусловлен одной лишь нашей трусостью. Телесную боль, когда она достигает определенного уровня, можно считать одним из предвестников смерти^{227}. Врачи, правда, утверждают, что боль обманчива и ни в коей мере не свидетельствует о тяжести болезни. Но ощущение, что ты подвергаешься уничтожению, в любом случае – плохой признак. Я уже стонал и пытался жалобными стонами растрогать свою муку… пытался этой детской хитростью обмануть бездну. Я чувствовал приближение безграничного равнодушия. Глубокие воды сомкнулись надо мной. Моя судьба, мои последние впечатления померкли. Память, на всю глубину, угасла. Случившееся вчера, случившееся сегодня – все растворилось в не-бывшем. Осталась только эта боль, ужасное нескончаемое пространство боли, которая порой распространялась так далеко, что из-за своей вездесущности становилась неразличимой. Она как бы поднималась во весь свой губительный рост. Увы, к этому вскоре прибавилось и чувство головокружения, так что опять появились какие-то различия. Различия между беспамятством и болью. Тело – которое одно только и осталось – защищало себя прерывистым разгоряченным дыханием. Я поднялся из-за стола; но тут же вынужден был ухватиться за что-то руками, чтобы не упасть. Аякс – утративший все свойства, забытый, он был мне так же безразличен, как любая даль, не знающая меня, – тотчас понял, как со мной обстоит дело.

Наблюдая пытку, которой я подвергался, он уже не доверял собственным рукам.

– Хочешь какой-нибудь порошок? – спросил.

– Слишком поздно, – ответил остаток сознания во мне. Два мучительно произнесенных слова, медленное отрицательное покачивание головой… Он все-таки принес лекарство. Я не смог его проглотить. Теперь Аякс попытался осторожно погладить мою голову, усадить меня в кресло.

Тот во мне, кто был одержим болью, крикнул: «Прочь, прочь! Попробуй только дотронуться, я ударю». И я сжал кулаки.

Кризис быстро приближался к кульминации. Тело мое купалось в холодном поту. Меня вырвало. Теперь сквозь меня вроде как повеяло холодом, которого я не почувствовал; зато зубы громко застучали, тело сотряслось от дрожи, а кожа натянулась. Чья-то рука ухватила мое сердце, чтобы его, еще борющееся, задушить. Обморочное состояние, в котором ты продолжаешь стоять прямо…

Он наверняка наблюдал эту борьбу во всех ее фазах. При первой же паузе, которую позволил себе мой ужасный противник, Аякс влил мне в глотку растолченное в порошок лекарство, смешанное с водой.

– Пойдем, – сказал он, – ты сейчас должен лечь. – Он подвел меня к кровати, расстегнул на мне одежду. Я, застонав, позволил себе упасть – все еще ничего не сознавая и дрожа от холода, но уже вполне освоившись с неотступной болью. Аякс оставался рядом с кроватью, молчал, как воплощение благородного сострадания. Ничего не говорить, не двигаться – он искушен в этих добродетелях. Он видел, как боль отклонилась от меня и как непроглядная ночь окутала мой мозг, все изнуренные борьбой клетки… Позже, когда я вынырнул из этого Ничто – земная ночь, наверное, наступила очень быстро, потому что в комнате было темно и горела лампа, – Аякс все еще сидел рядом. Он обратился к моим полуоткрытым глазам.

– Можно, я поглажу лоб? Это тебя освежит. А когти боли еще где-то держат тебя?

Я не ответил. Но и не стал противиться. Мир реальности еще не восстановился для меня со всей четкостью; воспоминания мои дрейфовали, как трупы в реке, – имена вещей еще не проснулись. Я почувствовал первый прилив удовольствия, исходившего от его теплых рук. Как усыпляющий темный вязкий поток, так скользили его движения над впадинами моего черепа – пробуждали отдельные нервы, осуществляли капсулирование других. Какая-то неутомимая сила просачивалась сквозь мою кожу, сквозь кости – во все еще объятый ужасом мозг. Аякс изготавливал мой сон, как ремесленник изготавливает орудие. Я не почувствовал, как он перестал массировать мою голову, как полностью раздел меня и бережно укрыл одеялом. Когда утром я открыл глаза, он опять был рядом, будто вообще не уходил.

– Сегодня ты не уклонишься от основательного массажа мышц, – сказал он; и вытащил меня из-под одеяла, не реагируя на мои слабые возражения.

Мои воспоминания теперь опять принадлежали мне, но из-за безучастности души они как бы проглядывали сквозь завесу. От них еще не исходил страх. На сей раз, наверное, весь ужас пережитого отчетливо проступит лишь через сколько-то дней, после того как время примет какие-то меры против последствий застигшего меня врасплох припадка. Сейчас во мне больше не шевелится страх. В своем бездумном существовании я даже нашел досуг, чтобы несколько часов поработать над партитурой нового оркестрового сочинения. Моя голова, в каких-то закоулках еще полная сна или беспамятства, полностью открылась – для неизмеримого числового царства музыки. Занимаясь этой работой, я чувствовал себя бодрым и дерзким. Я сам удивлялся: ведь мои мысли – когда они обращались к понятиям и категориям, к травматическим картинам, к непосредственной действительности – оставались медлительными и мутными.

Во второй половине дня неожиданно объявился Льен: чтобы пригласить нас в гости, на следующий день. У него даже не нашлось времени, чтобы выпить с нами чашечку чаю. Он именно что заглянул к нам по пути – по дороге от одной тяжело рожающей телки к другой. Он обещал, что заедет за нами на автомобиле. Мы, дескать, только должны к этому моменту быть наготове.

* * *

И опять было утро, благоприятное для новой симфонии.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Вечер в доме Льена нанес мне новую рану. Случилось непостижимое. Льен снова спросил о Тутайне: не получал ли я в последнее время письма из Ангулема. На этот вопрос мог быть лишь один ответ. Ведь Аякс уже несколько недель регулярно забирал с почты мою корреспонденцию и наверняка знал, что от Тутайна известий не поступало. Тем не менее я запнулся, не произнес сразу столь самоочевидное «Нет».

Зато Аякс сразу вмешался. Он сказал: «Да-да. Пару дней назад какое-то письмо пришло».

При этих словах я почувствовал себя так, будто у меня украли мой голос.

Я поискал глазами лицо Аякса. Но он отвернулся. Он скрыл от меня причину своей лжи. Он оставил меня в одиночестве. Я ощутил, что мои ладони вспотели. Я начал бормотать что-то, но изо рта вылетали звуки, не сформированные ни мыслью, ни механической памятью. В глазах у меня потемнело. И никакой помощи… Внезапно я превратился в автомат.

– Письмо… письмо… письмо… – Только два слога, повторяемые все тише.

– Письмо из Ангулема, – выдал Аякс еще одну, не менее дерзкую, ложь.

Теперь я попытался собраться с мыслями, обрести хоть какой-то взгляд на происходящее, осознать и предотвратить возможное недоразумение; но все пути к какой бы то ни было помощи были взорваны, сам же я выхода не нашел. Какой новой лжи мог бы я довериться? Обступившие меня стены не позволяли обратиться в бегство. Не дух мой, а только тело еще минуту сопротивлялось моему обрушению в эту ложь. – Ведь если я поддамся… доверюсь чему-то бездонному… – Я уже чувствовал молчание вокруг, зловещую тишину. Я схватил стоящую на столе рюмку – это была рюмка Аякса, наполненная коньяком, – и вылил содержимое себе в рот; оно попало в дыхательное горло, я закашлялся, захрипел, лицо у меня опухло, покраснело. – Я выиграл время; но мой мучитель не отставал; казалось, случившийся со мной приступ кашля не произвел на него никакого впечатления, как будто он его заранее предвидел.

– Ты разве не помнишь? – сказал он спокойно. – Письмо от Тутайна…

И тут мое сопротивление сломалось. Я сдался. То есть фактически признал свою причастность к общему с Аяксом преступлению: поскольку чувствовал, что меня уличили в другом.

– Всего три строчки, – с трудом выговорил я, в то время как слезы текли у меня по щекам. Я сглотнул. – Он пока не знает, каким пароходом поплывет в Америку.

Теперь Аякс прямо взглянул мне в глаза. Явно наслаждаясь ролью соучастника. И тотчас маска величественно-улыбчивого добродушия покрыла его лицо. Он меня не предаст. Он принудит меня довериться ему. – Он меня принудит. – Меня обложили со всех сторон, я больше не тот, кем был когда-то… кем был еще вчера. Он никуда не торопится.

Его вопросы будут попадать мне в ухо лишь время от времени, как стрелы особо не прицеливающегося стрелка, которые только царапают кожу. Вопросы будут разрывать корку на едва закрывшейся ранке, чтобы она вновь начала кровоточить. И это будет повторяться… В школе у меня был товарищ, который таким образом за несколько недель превратил маленькую царапину на коже в глубокую разрастающуюся язву – и все еще получал удовольствие от того, что расширяет ее. «А когда язва сожрет всю руку…» – говорил он, будто был святым, которого собственная рука разозлила.

Я испытывал безграничный стыд, моя растерянность доводила меня до отчаяния. Думаю, таким бывает ожидание смерти. – Гроб Тутайна необходимо отсюда удалить. Тутайн должен по-настоящему умереть и быть погребенным. – Аякс знает или догадывается, что Тутайн мертв. Он хочет принудить меня признать это. Он не потерпит, чтобы я ему лгал. Мне позволено вводить в заблуждение других, но не его.

И все-таки мое поведение было не менее странным, чем поведение Аякса. Для меня ведь еще оставалась возможность отступления. Я мог бы противопоставить свое «нет» произнесенному им «да», не скомпрометировав его; для этого хватило бы короткой, брошенной вскользь фразы: что, дескать, он ошибся, не рассмотрел как следует необычный конверт. – Однако я больше не распознавал спасение, которое мог бы обрести в правдивости. Лживые слова, произнесенные мною прежде, определяли мою теперешнюю позицию. – Даже птицы, прибежищем для которых служит все необъятное воздушное пространство, только беспомощно бьют крыльями, почувствовав на себе неподвижный голодный взгляд змеи. Они не поднимаются в воздух, не улетают прочь, потому что внезапно распознают свою судьбу: стать для кого-то жратвой; пошатываясь, шагнуть к гибели, как будто свобода – возможность улететь прочь – с самого начала была у них отнята. Даже мышь могла бы найти какую-то щель, спрятаться там от алчной кошки. Но мышь эту щель не находит, а начинает блуждать в смертельно опасном открытом пространстве, где она бессильна перед голодом или алчностью другого существа, – и приправляет ему пиршественную пищу жемчужинками своего смертного страха.

* * *

Я не призвал Аякса к ответу. Не попытался что-либо прояснить. За последние дни в отношениях между нами ничего существенного не произошло. Он знает, что может принудить меня к признанию, но не торопит события. Он ждет: наберусь ли я мужества, чтобы доверить ему мои тайны. Я его осрамил, обидел, когда отказался принять в качестве друга, вместо Тутайна. – Он неудачно выразил свои притязания; по большей части так и бывает: что подобные ходатайства не удаются, особенно когда к делу примешивается плоть. Он понимал это «дело» – эту возможную дружбу – именно в таком плане. Теперь навстречу мне растет месть Отвергнутого. И я еще должен быть благодарен, если месть эта обусловлена любовью, а не холодным расчетом подосланного ко мне шпика. —

Работа над концертной симфонией хоть и затормозилась, но не прервана. Она, по правде говоря, единственное мое прибежище. И хотя окрыленное сочинительство вновь и вновь оказывается обездвиженным мрачными мыслями, я все-таки провожу по многу часов, днем и отчасти ночью, над разлинованной нотной бумагой. Я сделал содержание более концентрированным и сократил выразительные средства, как если бы Подсознательное – более мудрое, чем я сам, – побуждало меня торопиться. Мне будто кто-то нашептывает: те возможности ускорения, которые я упустил из-за своих телесных и душевных тягот, необходимо наверстать посредством сокращений – потому что само время растянуть нельзя. Отвратительно: ощущать краткость отпущенного человеку времени как щелочную воду во рту… Это ощущение собственной ничтожности. Наподобие привкуса крови. Часть безграничной неуспокоенности… Может, я действительно болен. Только мой разум пока этого не знает. Я порой думаю: пришло время, чтобы я заболел – чтобы смирился с тем, что буду еще больше убывать… с тем, что ухожу отсюда. – Мне не пришлось особенно напрягаться, чтобы сократить третью часть симфонии до одной-единственной сарабанды с диминуцией: дважды шестнадцать тактов, и потом излишек – еще шестнадцать тактов в последней репризе, в диминуции. Tutti оркестра смолкает. Одинокие кларнет, гобои и фагот продолжают длить трагичное благозвучие канонически построенного, давно забытого танца. (Танец этот напоминает менуэт в одном из скрипичных концертов Моцарта, только привязан к более медленным шагам осени.) Мне кажется, будто я вновь нашел одно из своих старейших воспоминаний – о том, как у меня открылся музыкальный слух, о сказке детства. Мальчик идет в вечерних сумерках вдоль опушки леса и плачет^{228}. Потому что он услышал, как вздыхает мох. Он видел, что мамины глаза покраснели. Он услышал голос над землей.

* * *

Ажиотаж моего издателя пока что не идет на убыль. Похоже, жадность его растаяла: он отправил мне еще тысячу крон. Новые пачки корректурных листов грозно высятся на письменном столе. Никакое событие в наших душах не смогло ослабить деятельную заботу Аякса о моих музыкальных композициях. Рукопись последней клавирной сонаты он буквально вырвал у меня из рук, чтобы запечатать в большой конверт и отнести на почту. Он принудил меня разыскать не напечатанную органную сонату; а скрипичный квартет, когда-то отвергнутый по причине «архаичности форм», – проверить еще раз на предмет его годности. Аякс наивен, как какой-нибудь молодой человек, который, может, уже рассматривал грех, но еще не прикасался к нему. Я изменил два или три десятка нот. Дальше этого мое сегодняшнее знание-как-сделать-лучше не пошло. – Аякс, приятно усмехнувшись, упаковал и последнюю свою добычу. Теперь стали прибывать еще и пластинки с зелеными или синими наклейками. Мне приходится выкраивать дополнительные рабочие часы для чтения корректуры. И все же эта очевидная рабочая неразбериха приносит облегчение. Будто сияние большего человеческого мира проникает ко мне. Прибывающие к нашим берегам почтовые отправления становятся для Аякса мерилом моей славы. Я вновь обретаю – в его глазах – нечто от прежде присущего мне достоинства. Аякс встречает на проселочной дороге Льена. Льеновский автомобиль останавливается. Ветеринар подвозит моего слугу до почтамта. Листы корректуры вытащены из конверта, и оба зачарованно их рассматривают. Зеленоватый или голубоватый тон бумаги, на котором особенно ярко светятся белые нотные головки и флажки, кажется им выражением сверхъестественного. Они не разбираются в технических тонкостях. Они обращают внимание на то, что для них необычно. Вся эта новая информация, наводняя их мозг, поднимает мой авторитет. Мои прегрешения, или недостатки характера, теряют значимость. А то, что может меня оправдать, наоборот, обретает весомость. На Аякса все это производит грандиозное впечатление. Он теперь присмирел. (Я благодарен судьбе – за то что он, несмотря на свое прошлое, остался таким ребячливым.) Может, он больше не будет на меня наседать. Я чувствую, что он гордится мною. – Льен сообщил ему, что Зелмер напечатал в газете целую подборку хороших репортажей обо мне. (Эта локальная газета нашего острова была даже включена в список литературы, составленный рекламным отделом моего издательства.) Уже идет подготовка к первому исполнению маленькой симфонии. Оркестр моего родного города первым превратит нежно-пламенный блеск этого описания лошадиной и человеческой жизни в пестрое излучение звуковых красок. Но кто из слушателей угадает содержание тяжелого и роскошного сна кентавра? Ветер доносит флейтовую мелодию Пана (метаморфоза того мотива, который я когда-то ввел в Chanson des Oiseaux^{229}) – глубинное сотрясение земли превращает барабанную дробь копыт в потоки фыркающего, тромбонного сладострастия. Куб из наслоенных одна на другую гармоний описывает широкое пространство звериного счастья. Да, но кто же распознает в звуках фанфар призывный клич жеребца, пыльный запах дорог и росистый – луга? А эту встречу с тенью, видимой только лошадиному глазу: встречу с подземным жителем, всадником на шестиногом жеребце?^{230} Кто сможет вычитать из нот наш с Илок разговор о последних вопросах: простые слова, которые я шептал в ухо кобыле, и молчаливое приятие этим благословенным существом всего того хаоса, которым закамуфлировано кровавое Мироздание? – Останутся только звуки, мотивы, музыкальные темы, незримые жесты и глубинные смыслы канонических связей: символы. Иначе и не должно быть. В конечном счете наша многообразно разветвленная сущность тоже входит в этот порядок. —

По словам Льена, один разбирающийся в музыке ученый попытался, посредством громоздкого анализа, объяснить бедным невеждам темный смысл моей большой симфонии. Глас вопиющего в пустыне^{231}… – Аякс прощает мне многое.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Взрывники закончили работу. Они сказали, что воды в том месте, которое я им указал, не найти. Они загнали шахту вниз почти на восемь метров. Но в каменной породе и там нет никаких трещин. Сложность работы увеличивается по мере продвижения вглубь. Они настоятельно советуют прекратить бесполезную затею… Рядом с дырой возникла внушительная, квадратная в основе, гора из обломков взорванной породы. Я заглянул в эту жуткую бездну искромсанного взрывами ужаса, которая должна стать могилой – тысячелетним жилищем для изношенного человеческого тела. Я согласился с доводами рабочих. Я ведь, в действительности, хотел обладать только самой этой дырой в каменной породе: этим входом в Нижний мир. Я выдал им остаток их жалованья и оплатил длинный счет за взрывчатые вещества, капсюль-воспламенители и запальные шнуры.

Наступил момент, когда я должен слепо довериться Аяксу. Мне нужна его помощь.

* * *

Мне не спится. Ночь очень темная. Я поднялся и открыл окно. Воздух необычайно теплый. Неподвижный. Эти последние сентябрьские дни очень солнечные. Только ближе к утру чувствуется прохлада. Я все жду чего-то: – зова – крика. Но ничто не шелохнется. Нет, эта ночь не имеет гóлоса. Роса бесшумно гнездится в траве. Я снова закрыл окно. Через четверть часа или через час окно всегда закрывают. Я хотел бы заплакать; но не могу. Я должен приложить усилие, чтобы плакать. Я испытываю сострадание к себе; но думаю, что оно не подлинное. Я печален и очень одинок – даже зов не долетел до меня – значит, близко то искушение, что я преувеличу свою печаль – что по собственной воле стану вдвойне печальным. – – Но ведь это очень тяжело: не пригнуться, когда страх стоит перед твоим домом. – —

У меня непростая жизнь. Я уверен, жизнь Аякса проще. Я завидую крестьянским парням с их не очень чистыми руками. – – Им не нужно хранить молчание.