Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 59 страниц)

– Это было время и моей юности в том же городе, – сказал Тутайн. – Моей юности, как разносчика молока.

– Большой город… – сказал я. – Много сфер, пересекающихся между собой. Каждый видит этот город по-своему. А колокола на церковных башнях обозревают всё сверху: Герхард ван Вау^{37} отлил меня Живых сопровождаю я По мертвым звоню я Молот разобьет меня Война расплавит меня… – В будущем, как и в прошлом, город будет расплавлен. Он растет и становится золой. Боярышник уже выкорчеван, извилистая тропа превратилась в свободную от грязи прямую улицу. Молитесь Господу, чтобы всё разрушилось, потому что это невыносимо! Моя юность была обведенной циркульным кругом, оберегаемой юностью в этом городе: однако страхов в ней помещалось не меньше, чем в твоей. Какое преимущество или какой прогресс принесла она мне? Я остался слабаком. Моя плоть – не лучше, чем может быть у позднего потомка. Многие поколения уже в могилах, многие поколения – в будущем.

Этот жизненный опыт мне в меньшей мере по плечу, чем тебе. Я не научился выстаивать в своем бытии, как положено порядочному человеку. Я не сделался ни купцом или ремесленником, ни ученым. Я не мог бы добывать себе пропитание, занимаясь рубкой леса или возделыванием земли. Мои руки не привыкли мыть бутылки. Я не умею хитрить. У меня есть только маленький талант и страх перед миром. Это мое наследство и результат моего воспитания. У моего отца были золотые дукаты, а у меня – только половинчатая жизнь.

– Я, конечно, не был несчастней тебя, – согласился он. – Я даже долгое время пользовался теми утешениями, которые Церковь готова предоставить бедным, – и мне этого хватало для счастья.

– Меня никогда не покидал страх. Страх, вызванный тем, что я вообще родился на свет. Я постоянно боялся сюрпризов, которые принесет завтрашний день. Непредсказуемого вопроса учителя, неожиданного требования отца. Его власть над кельнерами и кондукторами была также властью надо мной. Разжиженная кровь… Истощившееся мужское семя…

Он сказал:

– Ты просто платишь по счетам, ты платил по счетам – как и все прочие. Это правда: разносчик молока порой думает, что люди, живущие за дубовыми дверьми, обманывают его, поскольку имеют лучшие начальные шансы. Но я определенно так больше не думаю. Обманщики не столь уж многочисленны. Благополучная жизнь, конечно, – приятная добавка к бытию, кто станет это оспаривать? Монахи, однако, оспаривают… В нашем мире можно всё, что угодно, порекомендовать… или, наоборот, отсоветовать. Поистине бедные—любимые дети Матери Церкви. Человек с заурядными способностями приятен Мирозданию.

 
Любой из смертных может в день единый^{38}
Упасть и вновь подняться. Мил богам
Благочестивый, гордый – ненавистен.
 

Он зачитал мне эти стихи из какой-то книги. Он сказал:

– Даже великий греческий поэт высказывается в пользу бюргерских добродетелей. Да, греки, они во всем для нас образец… Греческий мрамор, молодые мужчины с красиво выгнутыми складками в паху… Об одних только греческих колоннах можно читать лекции на протяжении трех семестров… Греки неохотно мылись, лгали, любили похвастаться, подолгу стояли на перекрестках, сплевывая на землю и изрекая мудрые мысли, подтирали задницу четырьмя гладкими камушками. – С тех пор прошло две тысячи лет, и теперь у нас наконец есть туалетная бумага. Это гигантский прогресс европейцев (включая Америку). Первоклассное культурное достижение. Гарантия восхождения души в высшие сферы. Только не присматривайся слишком пристально. Воспользовавшись лифтом «Отче наш…», можно добраться аж до тридцать третьего этажа. А это, как ни крути, уже что-то. Это факты. Инженерная наука и машинизированные войны. Людей теперь убивают как на конвейере. Бедняков подвергают воздействию хлороформа и потом исцеляют, больных бесплатно кремируют…

Такими рассказами мы обменивались. Мы строили этот город, каким он был когда-то: строили его башни, гавань, суда, верфи, старый концертный зал, театр, школы, улицы, «Коммерческий отель для моряков», «Ормонд», «Мюнстер», «Старый сельский дом», «Белого жеребца», молочную лавку, музей с греческим мрамором и итальянскими гипсовыми слепками, парадные жилых домов, кровать Тутайна, мою кровать, школьных товарищей Тутайна, моих школьных товарищей, Башню Убийцы, Ратушную площадь, трамвай, разбившиеся молочные бутылки, растекающееся по полу молоко… Рим строился не за один день…

* * *

Это правда: между тринадцатью и четырнадцатью годами я начал сочинять музыку^{39}, скорее незадолго до того, как свалился в подвал. Примитивные гармонии и примитивные мелодии, со скверно проработанной фактурой. Удивительно бесцветные или неподлинные душевные движения: музыкальное дарование еще никак не проявляло себя. Только фальшивое усердие было действенным. Слово «музыка» тогда означало для меня: музыка в кофейнях, оперная музыка, опереточная музыка, музыка оркестриона, модные шлягеры, слабенький раствор школьного хорового пения. Первые пошлости, которые я услышал, были пропетыми пошлостями. Я тоже потом их пел, не понимая, что делаю. Произведения Букстехуде я впервые услышал, когда мне было восемнадцать лет. «Хорошо темперированный клавир» играл в шестнадцать. А в семнадцатилетнем возрасте мне встретился мужчина… думаю, я ему нравился – я имею в виду, что ему нравилась моя плоть; но сам он никогда ничего такого не говорил. С ним я должен был играть сонаты Баха для скрипки и фортепьяно^{40}. И баховские концерты. Мой новый знакомый играл на скрипке, я же садился к роялю. С радостью. Поначалу был очень неумелым. И многому тогда научился. Происходило это по вечерам, когда день уже завершался, школьные занятия были давно закончены, домашнее задание сделано. То есть всегда в очень позднее время. Мне тогда разрешали приходить домой поздно, если я мог сослаться на какую-то важную причину. Однажды, когда мы засиделись допоздна, он хотел, чтобы я у него остался, потому что последний трамвай уже ушел. Я поблагодарил его и очень решительно сказал: нет, ни в коем случае, я дойду пешком. – И добирался до дому пешком, два часа шел по пустым улицам, мимо наполненных домов. Я представлял себе какую-то музыку, смешанную с музыкой Баха. Два часа непрерывной ночной музыки… Уличные фонари отсчитывали длинные такты. Был свет, была тьма. Что-то разбухало, опадало. Из окон звучали рожки, деревянные духовые инструменты; земля, плитки мостовой пели, как флейты и скрипки. Полоса неба между рядами домов бушевала ангельскими и человечьими голосами. Листья деревьев выдыхали аромат. Счастливая ночь… Я многим обязан этому человеку. Этим странствием и многими вечерами. Но между нами всё закончилось. Я быстро его превзошел. Он говорил, что у меня хищная лапа виртуоза. Он немного боялся меня. Не знаю почему. Он любил музыку. Он потерял своего верного партнера, игравшего на рояле. Тот сошел со сцены – exeunt^{41}, – по причине собственной смерти. Я стал ему хорошей заменой и к тому же был молод; но спустя довольно продолжительное время я сделался недостаточно чувствительным. Ты холодный, говорил он, совсем молодой и такой холодный… – Все закончилось. Гробы должны быть вынесены. Мы растем, мы учимся у многих. А потом покидаем огорченных учителей. Мы все – пожиратели трупов, пожиратели душ. Антропофаги. Потом нас самих пожирают. Молитесь, чтобы всё было уничтожено и пожрано! Этого хотят боги. Амброзию они оставили для себя… То были годы обретения опыта. Весь город помогал мне обрести опыт. Я должен был понять исчисление бесконечно малых, Шекспира, богатого цитатами Гёте (на которого можно ссылаться при любых жизненных обстоятельствах^{42}), религиозную историю, латинскую грамматику, основы производства осветительного газа, канализацию, электричество, французский разговорный язык, принцип взаимоотношения мужского и женского начал, пищеварение, то, что мир нигде не перегорожен дощатыми заборами, учение об атомах, квантовую теорию, то, что музыка так же трудна, как и любое другое искусство, что путь к знаниям никогда не кончается. За считаные годы – превратиться из ребенка во взрослого. Решить десять тысяч проблем, пользуясь опытом других людей. Стань, дескать, мужчиной: самостоятельным, мужественным, порядочным, ничего не боящимся, умеренным, бережливым, веселым, терпеливым, владеющим собой, ведущим себя с достоинством – за промежуток времени между четырнадцатью и девятнадцатью годами! А если ты один из призванных, научись использовать свои умения, знания, изобретательность и хитрость против себе подобных, чтобы зарабатывать деньги. Удел страннических душ – зарабатывать деньги. В условиях неуклонного падения покупательной силы денежных единиц нужно зарабатывать больше и больше. Через тысячу лет – гораздо больше. Человек жив не хлебом единым. Он жив железом и туалетной бумагой. Железными пароходами, железоплавильными заводами, железными дорогами и Словом Божьим, словом закона, словом рекламы. Покупайте, тогда и вы сами будете продаваться! Пока мне не исполнилось четырнадцать лет, все было по-другому. Мир детей другой. Эмбрионы начинают существовать как комочки слизи, амебы, потом становятся земноводными, рыбами, становятся всеми животными и наконец превращаются в ничто – в новорождённых. Как Николай у груди Геммы. Полностью высасывают материнские груди. Материнское вымя. И в один прекрасный день говорят: Я это Я. Великое слово, порождающее великий страх^{43}… Откуда они это берут? Из неотделимых от души желез. У них открывается чувственное восприятие. Для них открывается мир. Природа вдруг оказывается целостной и безграничной. Жестокой, злой и доброй, успокаивающей. Гармоническое равнодушие и предчувствие космического пространства – бездны, наполненные богоподобной гравитацией… В четырнадцать лет, еще до падения в люк погреба, еще будучи большим ребенком, я в числе многих других участвовал в школьной экскурсии. Господин учитель впереди, его звали Мансхардт, за ним шеренга моих одноклассников, а позади всех я, ребенок, – так мы шли. Тогда-то на меня и навалилась необоримая, неотступная греза. Мир реальности соскочил, словно дверь, с петель… Ноги ступают по пыльной дороге. Шеренга одноклассников скрывается за поворотом. А ребенок отстает от других. У него будто отняли ощущение собственных ног. Он не чувствует ни голода, ни жажды. Только видит, что вокруг подошв вихрится пыль, как дым из печи… Пусть бы факты бытия вновь и вновь отделяли меня от туловища! Пусть бы будущее всегда казалось нагруженным непостижимыми целями, а чувства всегда стремились к неосуществимому!.. Он шагает дальше, этот ребенок, вслед за шеренгой; но расстояние между ним и другими все увеличивается. Он придумывает музыку. Он слышит музыку. Он стоит с дирижерской палочкой в руке перед трубными зовами ангелов, перед литаврами трубочистов, перед темными утробными звуками фаготов, перед бледными детскими лицами – лицами четырнадцати– или пятнадцатилетних мальчиков, черноволосых греков, которые играют на скрипках. Из чудовищных пространств собственного мозга этот ребенок вышвыривает звезды, которые, взрываясь, расширяют податливый бархат строф и мелодий. Под ногами у него простирается бесконечное творение новой музыки. Музыки его юной плоти и его просторного, как Универсум, сознания. Возрождение всех утерянных музыкальных сочинений… Моцартовский «Реквием» будет завершен, «Страсти» Винсента Любека будут найдены. «Духовные концерты» Шейдта вновь зазвучат, со всеми их отзвучавшими ритурнелями и хорами. Поднимется из могил то, что никогда не должно было сойти в могилу. Даже если сто мастеров ткут музыкальное полотно Млечного Пути, все равно зачинателем всего этого может быть только ребенок, мечтатель, который из своих плотно сжатых, влажных от пота кулачков швыряет в Универсум гармоническую весть. В Универсум и к рядам кресел, занятых благоговейными человеческими слушателями, которые радуются ему, воздают ему почести, распространяют его славу. – Когда Нико ударил его по носовой кости, а падение в погреб привело к оцепенению тяжелых желез у него в паху и когда уже прошел тот год беспамятства, врач задал ему вопрос: «Кем ты хочешь стать?» И он ответил: «Я хочу стать знаменитым». Так ответил ребенок, это «я»… Я в тот день снова прибился к шеренге школьников. Грезы изнуряют. Они – кровоизлияния души^{44}. Грезы заканчиваются. Музыка заканчивается. Я в ту ночь спал в одной комнате с тремя товарищами. Учитель «приписал» меня к ним. Ночь была неспокойной, во всех комнатах. Педерсон – о чьих родителях мы, его товарищи, ничего не знали – спал в своей постели голый. Остальные трое слегка удивились; но Педерсон объяснил, что он всегда спит голый: мол, так и здоровее, и приятнее. Он, казалось, совсем не стыдился отсутствия у него ночной рубашки. Он – долговязый и голый, с сумрачными бровями – залез в кровать. (Еще в средневековье каждый человек спал под одеялом голый.) Оба других мальчика, Ройтер и Моор, тоже спали на средневековый манер или как английские студенты – в одной постели. На них были белоснежные ночные рубашки; у Моора – даже с оборкой на воротнике; он в этой рубашке выглядел почти как девочка. Когда они улеглись, старший, Ройтер, громко и отчетливо произнес: «Были бы мы улитками, у нас бы уже давно появились детишки». Я был настолько поражен таким высказыванием, что даже не осмелился спросить, что он имеет в виду. Педерсон, наверное, тоже почувствовал что-то подобное, а может, он понял, в чем дело; во всяком случае, он промолчал, как и я. Не исключено, что он уже спал – здоровый, приятно устроившись в постели, голый. Я не знал тогда, что большинство улиток – гермафродиты, то есть в одинаковой мере мужские и женские существа: только по ходу их длинной любовной игры решается, какая роль достанется каждой из двух особей. Обе пытаются воткнуть в тело партнера маленькое известковое острие – любовную стрелу, умащенную священными силами чудодейственных гормонов^{45}. Счастливый стрелок, которому удастся первым поцарапать кожу другого, сможет оплодотворить своего товарища, и тот, зачарованный, раскроется перед ним как женщина. Святой Патрик, знай он и эту хитрость мудрой Природы, благодарил бы Господа не только за лососей в реках, за шелковистых коров на лугах, за леса, за созвездия на небе и за моря, несущие корабли, – он вспомнил бы и об улитках, которые столь чудесным образом оплодотворяют друг друга и размножаются: об этих чудесных, медленно и склизко скользящих животных. О животных, живущих без спешки, пребывающих всецело в руке своего Создателя, потому что они ни от кого и никуда не сумели бы убежать…

– Ты был слабаком по части любви, – сказал Тутайн.

– Неправда, – возразил я. – Я грезил не только о музыке, но и об этой необузданной протеистической силе; в меня тоже проникло каменное острие, смазанное чудодейственной слюной: стрела Амура.

Я вздрогнул, когда оно попало в меня, как вздрагивает всякая улитка; я только не знал, что это за оружие. Я был еще слишком юным, мои чресла были еще бессильными. Лишь позднее, когда меня, уже обладающего более ясным сознанием, поразила стрела арбалета, я распознал – задним числом – и характер того события, что осталось у меня за спиной.

– Расскажи, – попросил он.

Я начал рассказывать.

– После двадцати лет брака моя мама еще раз вернулась на родину и в свои девичьи воспоминания^{46}. Повод для этого путешествия был достаточно простым. Ее отец, мой дед, был в свое время похоронен в очередной могиле, с деревянным крестом в головах. Срок сохранности уже во второй раз истек. «Пока я жива, его могила не будет заровнена», – сказала мама. Она поехала туда, чтобы сделать новый вклад в церковную кассу, вознаградить кладбищенского садовника за его труды и поставить новый крест. С собой она взяла только меня. Мне вскоре должно было исполниться тринадцать. Стояли теплые солнечные дни; и все же неделя, проведенная в Гастове, показалась мне мрачной. Мама провела меня мимо большого, хорошо построенного дома. «Вот он, дом», – сказала. Здесь она выросла. Но для меня это был чужой дом, куда я не имел права войти. Она тоже туда не вошла. Она покинула этот дом вскоре после того, как умер мой дед. (Он умер в тридцать восемь лет, от рака желудка.) Дом продали после того, как умерла и мамина мачеха. (В тот год, когда я родился.) Дом, так запомнилось маме, был наполнен тайнами. В задней части он расширялся. Пространство двора с глубоким колодцем. Площадка для плотницких работ, где рабочие соединяли тяжелые балки в стропильные фермы и стенные блоки. Мастерская с длинным рядом строгальных станков. Фруктовый сад с деревьями, приносившими вкуснейшие плоды, где росла и та яблоня, с верхушки которой мама когда-то упала. Мама напоролась бедром на острую культю сломавшейся ветки, а мамин двоюродный брат убежал, оставив ее лежать в крови… В доме была и комната, где стояли мешки с пряниками, и эти пряники мама и ее сестра воровали. Они также воровали банки со сливовым вареньем… Теперь сестра жила в Англии, как замужняя женщина. Бог знает, говорила мама, хорошо ли ей там. И хорошего ли мужа она себе нашла. У них родилось двое детей. Дочка, наверное, очень музыкальна. Она служит младшим органистом в соборе Святого Павла в Лондоне. Сын, скорее всего бездельник, работает кельнером в каком-то отеле. Он написал тете, что упал и разбил большое, во всю стену, зеркало и теперь должен возместить причиненный убыток или его уволят; он умолял тетю прислать ему необходимую сумму. – Дед не вправе был умирать в тридцать восемь лет. А бабушка умерла еще раньше. От родильной горячки. Мама была младшей дочерью. Получается, что ее мама умерла из-за нее. Тогда родильная горячка случалась очень часто. Мама не знала своей матери. А я не знал бабушку. Я и деда не знал. А вот мама знала и любила своего отца. Но он умер слишком молодым. Слишком рано. Его похоронили в очередной могиле, поскольку мачеха – —. Он лежал под холмиком, заросшим плющом, недалеко от главной аллеи. Большие липы затеняли могилу. Могилы, выкопанные лет тридцать назад, рядом с его могилой, уже исчезли. На их месте – лишь темные кусты, всё пришло в запустение. Дедушкин крест стал трухлявым. «Он лежит здесь действительно совсем один», – сказала мама. Но другие, конечно, всё еще лежали в земле; просто их нельзя было распознать. Старая часть кладбища… Теперь хоронили на новых участках. Мама не плакала; но под липами было очень мрачно. Она повесила венок из зелени самшита на крест с уже не читаемой надписью. «Он получит новый крест, – сказала она, словно оправдываясь передо мной. – Я его уже заказала… Когда же папа родился? Не помню. Я стала такой забывчивой. А надпись нельзя больше прочитать. Но золотильщик должен знать дату. Я должна ее ему написать. Посмотрим…» Мы отправились к одному из лучших участков. Там покоилась мамина мачеха. Под обелиском из розового мрамора. Чугунная решетка огораживала участок. «В тот год, когда ты родился…» – сказала мама и показала на дату смерти. Она и здесь возложила венок. В камне были выгравированы два имени, на двух разных плоскостях, которые, стоя вертикально и под прямым углом друг к другу, образовывали боковые грани цокольного куба; обелиск на нем был аксиальным, а не фронтальным. У подножия одной грани, протянувшейся под углом 45 градусов с запада на восток, возвышался холм, под которым покоилась мамина мачеха; у подножия другой грани была ровная площадка, поросшая травой; на соответствующей поверхности цоколя дата смерти отсутствовала. Я это заметил. «Здесь должна быть похоронена ее сестра. Она еще жива. Я хочу навестить ее, раз уж я в этом городе. Они всегда держались друг за дружку. Всегда всё друг другу прощали. Правда, из-за этого обелиска они поссорились. Они никак не могли договориться, чье имя должно стоять над другим именем. Этим и объясняется странный вид надгробия. Она была строгой, моя мачеха; но все же справедливой. С жесткими ладонями…» – «А где лежит твоя мама?» – отважился я спросить. Она не знала. Она этого никогда не знала. Она сказала: «Я еще раз попробую спросить в кладбищенской конторе». Но сразу отказалась от такой мысли: «Это бессмысленно; я все равно не найду могилу. Я никогда не знала, где она находится. Я только в десять лет впервые услышала, что живу с мачехой. Кто-то мне это рассказал. Кто же именно? Не помню. Мачехи предпочитают умалчивать о таких вещах». Мы искали на кладбище какие-то могилы. «Его могила тоже исчезла, – сказала мама, и я впервые за этот день увидел в ее глазах слезы. – А ведь она еще жива, она живет здесь». – «Чья могила?» – спросил я. – «Она жадная. Ей пришлось бы заплатить лишь несколько талеров… Я говорю о могиле ее мужа: мужа сестры твоего дедушки. Отца моего кузена Рихарда, живущего в Небеле. Мы его навестим. И я задам ему этот вопрос. Это ведь и его обязанность… Он состоятельный человек». Мама наконец перестала бродить между рядами могил. Солнце припекало. Был полдень. Мы вернулись в старый отель, где прежде сняли номер. Отель представлял собой фахверковое здание, простоявшее сотню лет. Мама не призналась, какие воспоминания ее одолели здесь. Но с кельнером этого заведения она обращалась так дружелюбно, как больше ни с кем из его коллег. За обедом заказывала красное, бокал за бокалом. И печально улыбалась всякий раз, как подносила вино к губам… Еще раньше ей постоянно хотелось отправиться куда-то одной. Я всякий раз горячо просил ее взять с собой и меня. Я боялся остаться один в нашем двухместном номере. Это была комната на третьем этаже, с наклонным полом. Окнами на улицу. Выступающие вперед – на фасаде – дубовые балки просели; так возникла эта наклонная плоскость из темных половых досок. Когда я подходил к одному из окон, я боялся, что провалюсь в какую-нибудь дыру или что балки перекрытия, наконец истощив свои силы, обрушатся. Я ощущал себя так, будто стою посреди проезжей части улицы. – Коричневая кафельная печь заполняла собой угол комнаты. На кроватях громоздились хорошие легкие пуховые подушки, а сами кровати были из красно-коричневого дерева. Я, наверно, в тот вечер очень рано лег. За маленькими квадратными стеклами было еще светло. Мама вдруг собралась уходить. Сказала: «Ты уже достаточно взрослый. Перестань держаться за мою юбку. Я не могу брать тебя с собой всюду. До полуночи я вернусь. Ты здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было. Завтра днем я опять возьму тебя с собой. А сейчас послушайся меня и усни». Я понял, что она права. Я достаточно взрослый, чтобы спать в гостиничном номере одному. И потом, я всегда быстро засыпаю, даже если боюсь… Сейчас мне кажется, что мама просто спустилась в ресторан, села где-то в сторонке, выпила бокал вина и задумалась. Она не знала, но, может, предчувствовала, что это последний ее приезд в отцовский город. Все могилы будут постепенно заровнены и заменены новыми. Ее воспоминания станут разреженными. Вскоре все уже будет не таким, как было в ее юности, – даже в воображении. Я уже сделался чем-то отличным от нее… – Или она прошлась по улицам: мимо собора, через дворцовый парк, вдоль городского рва, в это время года почти совсем высохшего. В такое же время года она когда-то упала в топь одного из этих рвов. Провалилась до пояса в черную жидкую грязь. В день праздника стрелков. Она тогда убегала от него – от мальчишки, от своего кузена Рихарда, который, при всей любви к ней, обещал ее выпороть, потому что, потому что – Она уже не помнила почему или не хотела в этом признаться. – «В следующий раз, когда ты мне подвернешься, я тебе надаю по заднице», – так он, во всяком случае, сказал. Он, впрочем, был трусом: он ее бросил в беде, когда случилось то несчастье с яблоней. Его самого слишком часто пороли. Кого ежедневно бьют, без всякой причины – или почти без причины, – тот приобретает скверный характер. Ему тоже хотелось хоть раз кого-то поколотить. Она была не просто строгой, его мачеха, но, можно сказать, злой. Однако моя мама хотела обязательно ее навестить – ее, пока еще не похороненную под обелиском. Она, наверное, была теперь очень старой. Лет восьмидесяти или восьмидесяти пяти. – Мама обычно вскоре возвращалась ко мне и укладывалась во вторую кровать. Между прочим, в номере была занавеска, за которой мама одевалась и раздевалась. Я вполглаза наблюдал за ней. Завтракали мы в номере. Это было так празднично! Светило солнце. Пол представлялся теперь лишь вполовину таким наклонным, как вечером. Я пил какао, мама для себя заказывала кофе. Свежие булочки, намазанные маслом и медом, в сочетании с какао казались особенно вкусными. «Мы сегодня пойдем в собор», – говорила мама. Или: «Ты не находишь, что здесь очень хорошо? Мы с тобой вполне ладим друг с другом… Брат Рихарда, как выяснилось, – кровельщик. Весьма уважаемый человек. Да ты сам увидишь. Я этого не знала. Он добился точно такого же благосостояния, как и его брат. Они оба стали очень состоятельными людьми… Вот, я написала памятку для золотильщика. Мне сказали, что тот ряд могил, в котором покоится дедушка, не будет использоваться вторично. Я заплатила вперед за двадцать пять лет. Мы не сможем остаться здесь до того времени, когда установят новый крест. Его нужно будет промаслить, покрыть лаком и снабдить надписью. Да и столяр закончит работу лишь через несколько дней… Я тебя возьму с собой к этой старой женщине, к мачехе моего кузена, мы не задержимся у нее надолго». Она взяла меня с собой. По дороге мы зашли в собор. В этих высоких торжественных пространствах мне стало трудно дышать. «Здесь меня когда-то крестили», – сказала мама. Мы покинули прохладную, залитую светом кирпично-золотистую базилику. Пересекли рыночную площадь. И, пройдя через арку, оказались в маленьком переулке. «Это здесь», – сказала мама. Мы стали подниматься по темной лестнице. Я уже не помню, как мы попали в квартиру. Вдруг – для меня совершенно неожиданно – мы очутились в большой, почти лишенной мебели комнате. Из-за кафельной печки донесся голос, а вскоре появилось и нечто подвижное, цельное: узел одежды, из которого выглядывают руки и лицо. Я не могу точно передать, чтó я в действительности увидел. Я увидел ведьму. Я громко вскрикнул. Я настолько потерял самообладание, что маме пришлось меня тут же увести^{47}. Так верховая лошадь пугается, когда в первый раз, неожиданно, ей на дороге встречается шетлендский пони. «Тебе ведь уже почти тринадцать!» – укоризненно сказала мама. Других упреков у нее для меня не нашлось. Она отвела меня на отдаленную улицу с виллами. Там располагался дом кровельщика. Шиферные крыши, черепичные крыши, металлические крыши… Я понял, что в один из вечеров она уже побывала здесь. Обитателям дома она не давала долгих разъяснений; во всяком случае, я ничего такого не слышал или не запомнил. Меня привели в комнату дочки хозяина. Девочка была на два или на три года старше меня. Она показалась мне по-девчачьи заносчивой и одетой несколько вызывающе. Больше ничего от нее в моей памяти не сохранилось. Мне по сравнению с ней досталась невыигрышная роль, потому что я был в том возрасте, когда мальчик всего стесняется. Она подала мне руку и стала показывать виллу своих кукол. Сооружение, которое могло бы целиком заполнить средних размеров комнату. Дюжина помещений, расположенных рядом друг с другом и одни над другими. Гостиные, жилые комнаты, спальни, кухня, чайная кухня, кухня-прачечная, ванная, туалеты, водопроводные трубы, электрический свет – все воспроизведено в соответствии с современными нормами, красиво покрашено или обклеено обоями, обставлено превосходной мебелью. Сверх того – сами кукольные жители: хозяева, гости, дети, обслуживающий персонал: даже трубочист на профессионально изготовленной крыше кукольного дома… После того как девочка все мне показала и объяснила, она оставила меня наедине с этим извращенным порождением благосостояния. Единственный ребенок. (Как и я.) У ее отца было толстое красное лицо. (Как и у его брата в Небеле.) Мать я не запомнил. Горничная с крахмальной наколкой на волосах принесла печенье. Мне предстояло выдерживать общество богатого кукольного семейства до тех пор, пока моя мама не вернется от ведьмы. Она вернулась быстрее, чем я ожидал. Мне было стыдно из-за недавно проявленной безмерной невоспитанности и несдержанности. Я уже не помнил, чтó в тот момент пережил. Как ни странно, мама попыталась отвлечь меня от этих мыслей. Она умолчала о том, какое впечатление произвела на нее старая женщина. Мысли ее описывали более широкие круги. Она играла со мной в игру под названием семейная история. Ее отец, мастер строительного дела, был младшим сыном моего прадеда. Он имел двух братьев и одну сестру. Братья были мещанами-земледельцами^{48}. Один владел полным крестьянским наделом возле западных ворот города, другой – полным крестьянским наделом возле восточных ворот. Их пахотные участки, каждый из которых обрабатывался восемью лошадьми, тоже располагались перед теми и другими городскими воротами. Они были настолько не похожи друг на друга, эти два человека, что никто бы их не принял за братьев. У старшего, спокойного и внушительного, было двое детей: дочь Альма и сын Франц, родившийся позднее. (Неделю спустя моя мама поехала к нему из Небеля в конной повозке по сельским дорогам.) Этот Франц был таким красивым! Стройный, с карими меланхоличными глазами, густыми каштановыми волосами, ртом скорее маленьким, чем широким. И очень добрый – —. Мама никогда не могла завершить рассуждения о нем. Произнеся что-то подобное, она всякий раз умолкала и, наверное, продолжала думать о двоюродном брате… «Но крестьянский надел в конце концов получила Альма», – сказала она. Как я понял, это было величайшей несправедливостью, наихудшим несчастьем, которое постигло Франца, но также и ее, мою маму. Оправдать этот удар судьбы можно было только тем, что Альма засиделась в девках, поскольку отнюдь не отличалась красотой; и ее отец решил, что обладание полным крестьянским наделом подсластит потенциальному жениху будущую семейную жизнь. В итоге отец удалился на свой стариковский выдел, а Франц получил несколько тысяч талеров и свободу – он был красивым и статным, есть на что посмотреть девушкам, – то есть вполне мог найти себе жену с хутором. «У кого в кармане звенят крепкие талеры и кто так хорошо сложён, найдет свое счастье». Так оно и получилось, и любовь к нему моей мамы (а это была любовь, пусть мама и не призналась), можно сказать, исчерпала себя. – Второй брат маминого отца отличался скаредностью и женился – чтобы приумножить свою пагубную страсть – на скаредной женщине. У них родились четыре сына, четыре крепких парня, – потомство, произведенное почти без перерывов, за сорок месяцев. Все четверо погибли в одну ночь: двенадцатилетний, тринадцатилетний, четырнадцатилетний и тот, которому было почти пятнадцать. Это случилось зимой. Стоял сильный мороз. Мальчики спали по ночам вместе – в одной комнате, в двух кроватях. Они любили тепло. И уговорили служанку каждый вечер ненадолго разжигать огонь в кафельной печи, чтобы им не приходилось ложиться голыми в ледяную постель. Родители не должны были об этом знать. Служанка жалела мальчиков. Она тайком приносила дрова и торфяные брикеты и разжигала в печи огонь. Хозяйка, хотя никогда не заходила в комнату сыновей, все же почуяла неладное. Она решила прекратить эти тайные удовольствия и отучить сыновей от мотовства. Она заткнула вытяжную трубу бумагой и заранее злорадствовала, предвкушая, как удивятся пять преступников, когда дым начнет выходить из топки и выдаст их. Уж тогда она оттаскает служанку за косы, а мальчишками займется отец!.. Однако вышло по-другому. Утром все четверо сыновей были мертвы. Они лежали голые в кроватях, по двое, и разбудить их не удалось. После того как был преодолен первый ужас, служанка почти выплакала себе глаза, детей похоронили, а слухи в городе перестали распространяться, родители немедленно занялись зачатием следующих четырех сыновей. (В семейной жизни существуют такие эротические тайны, которые не может вывести на свет даже любознательная наука, сколько бы усилий она ни прилагала.) Новое потомство тоже получилось удачным, как по заказу, только на сей раз один ребенок оказался девочкой. Каждый из детей, когда достиг брачного возраста, получил по полному крестьянскому наделу. Скаредные родители точно все просчитали: что на протяжении одной человеческой жизни можно приобрести четыре полных надела; надел же для пятого ребенка оставался недостижимой мечтой. – Сестру моего деда постигла такая же судьба, как и его жену, мою бабушку: она умерла от родильной горячки после рождения второго ребенка. Но если оба ребенка моего дедушки были девочками, то у его сестры родились сыновья. Когда сестра дедушки умерла, в семейную историю, как можно предположить, вмешались родственники ее мужа: все это разветвленное семейство зажиточных, добродушных людей, чьи потомки так гостеприимно принимали нас с мамой в Небеле. Они взяли на себя ответственность за старшего мальчика, воспитали его, и из него получился зажиточный кровельщик. Завладеть же новорождённым родственники не смогли. Он на какое-то время исчез в приюте, где, вероятно, жить было ненамного лучше, чем у ангел-махерши^{49}. (С моей мамой произошло то же самое. Мачеха – по крайней мере, по маминым рассказам – нашла ее совершенно истощенной, с выступающим вперед «картофельным животом»^{50}, как у негритянских детей, питающихся исключительно просом.) Потом откуда-то вынырнули две сестры, которые потом стали мачехами. Они сказали моему дедушке и мужу его покойной сестры: «Если вы на нас женитесь, вашим детям будет хорошо». Мужчины женились на этих сестрах, которые были уже достаточно пожилыми и некрасивыми. (И своих детей заиметь не могли.) Так с детьми и получилось: от ангел-махерш их забрали, и новые матери доказали своим мужьям и соседям, что умеют растить маленьких детей. О первых годах жизни двух этих супружеских пар ничего определенного не известно. Мужчины помалкивали, а один из них – зять моего дедушки – через несколько лет умер. Так что Рихард остался круглым сиротой и жил с мачехой. Наверное, именно с этого момента она и предалась целиком своей страсти. А страстью этой опять-таки была скаредность. «Мачеху Рихарда, в общем-то, не назовешь злой, – рассказывала мама, – но Рихард ее возненавидел». Мачеха ежедневно его порола. Порой заставляла голодать. Из-за нее он пристрастился к воровству. Может, голод был не таким уж сильным: наверняка мамин кузен питался лучше, чем дети бедняков; но его возмущало, что мачеха считает каждый съеденный им кусок, тогда как сама ест вволю и даже с жадностью, особенно если речь идет о любимом кушанье. Одним из таких любимых блюд был кровяной суп, именуемый также черной солянкой^{51}. То есть кусочки свинины, сваренные в свиной крови. С добавлением чернослива и сушеных груш, а также круглых клецек, приготовленных из муки и сала. Рихард любил этот суп не меньше, чем мачеха, однако слишком хорошо знал, что ему-то наесться вволю не позволят. Однажды они сидели за столом. Мачеха разливала суп. И на минутку отвернулась. Рихард быстро достал что-то из кармана и положил себе в тарелку. Сказал: «Мама, ты что же – делаешь клецки с хвостиками?» Она уже собиралась вскочить, чтобы закатить ему оплеуху. Но он вытащил из темной суповой жижи – и поднял повыше – дохлую мышку. Мачеха хотела закричать; однако Рихард, опередив ее крик, поднес мышку ко рту и с жадностью облизал. И тут дало о себе знать природное женское естество. Мачеха хлопнулась в обморок. Весь суп достался Рихарду: она к нему больше не притронулась… – Они стали товарищами по играм – моя мама и Рихард. Они были почти одногодками… Мама думала: на его характер влияют неблагоприятные обстоятельства. Рихард скорее трусоват, чем мужественен. Он часто подстрекает к плохому, а сам всегда старается выглядеть паинькой. Когда мачеха подбивает его украсть у дяди тот или иной рабочий инструмент, он делает это, чтобы помириться с ней или выторговать для себя какое-нибудь преимущество. Он приспосабливается к мачехе, повинуясь инстинкту самосохранения. Но он ворует и по собственному почину, чтобы выручить несколько пфеннигов у старьевщика. Когда его ловят с поличным, у него всегда наготове дерзкая и неожиданная отговорка. Он, мол, хотел лишь одолжить инструмент – и в подтверждение чистоты своих намерений ссылается, как на свидетельницу, на эту укрывательницу краденого. Он знает, что мачеха не бросит его в беде. И та действительно не задумываясь дает свидетельство в его пользу. Рука руку моет… Он воровал фрукты с деревьев дяди; взрослые прощали это вечно голодному мальчику; и все же пытались как-то обезопасить себя от такого самоуправства. Ему запретили входить в дядин сад. Но Рихард не растерялся. Он подбил мою маму к тому, чтобы она срывала для него фрукты. Эту хитрость взрослые тоже обнаружили. В результате моей маме запретили ходить в сад в те дневные часы, когда ее мачеха спала. Но дети нарушали запрет. Даже Рихард отваживался в священный «тихий час» проникать через ворота во двор, а оттуда – в сад. Правда, залезать на деревья должна была моя мама, чтобы ее друг при необходимости мог быстрей скрыться. Однажды случилось несчастье: ветка обломилась. Мама упала с верхушки высокой яблони и напоролась бедром на лезвие расщепленной ветки. Рана, длинная и зияющая, сильно кровоточила. Девочка лежала на земле. А мальчишка просто убежал. Она крикнула ему вслед: «Я умру от потери крови!» Но его этот крик не встревожил; он исчез. Она продолжала кричать. Взрослые в доме услышали крики. И нашли ее. Мачеха промыла ей рану. Когда разрез на бедре должным образом заклеили пластырем и забинтовали, мама получила четырехкратную порку; ситуация этому благоприятствовала, поскольку девочка была теперь почти голой: порку за то, что нарушила запрет; что пыталась украсть яблоки; что причинила вред дереву; и, наконец, за то, что порвала брюки и куртку – это, мол, не собственная кожа, которая нарастет снова. Порку, выходит, мама получила из-за Рихарда. И в городской ров свалилась опять-таки не без его участия. Это произошло в день праздника стрелков. Незадолго до того они с Рихардом поссорились. Может, мама на него наябедничала. Она уже не помнит. Он страшно рассердился на эту плоскодонку. (Выражения он употреблял весьма грубые.) Собирался разукрасить ее кулаками. Он ее подкарауливал. Она в тот день празднично нарядилась. Белые туфельки, белые чулочки, белое летнее платье, белые банты в волосах, белая соломенная шляпка – тоже с белым бантом, закрепленная на затылке белой резинкой. Мачеха хотела показать всему городу, как хорошо она обращается с падчерицами. Привела обеих сестер в полный порядок. А когда покончила с этим, велела девочкам подождать в гостиной; они, зная ее строгий нрав, не смели шевельнуться. Между тем на улице светило теплое, прекрасное солнце. При такой погоде сидеть без дела в духоте и ждать, когда оденутся родители – —. Старшая сестра была терпеливее. А моя мама заглянула в родительскую спальню. «Можно, я только сойду с крыльца… Только пройдусь туда и обратно. Перед домом. Десять шагов в одну и десять в другую сторону». Мачеха сразу почуяла, что кончится это плохо, сослалась на свой опыт; а вот добрый отец все-таки позволил отойти на десять шагов от двери. Мол, что может случиться с белым платьем? Мама, значит, добилась своего и, со своей стороны, имела самые лучшие намерения. Доброта отца побуждала ее быть послушной. Она вышла на улицу. Показала себя солнцу и соседям. И тут из-за угла вынырнул Рихард. «Попалась, стерва!» – закричал он. Она хотела скрыться от него в доме. Но это бы не получилось так просто: она уже отошла слишком далеко. Помочь могло только бегство. Она побежала. Она знала, что бегает так же быстро, как он. Надеялась, что, если он станет ее преследовать, она вернется домой кружным путем. Он преграждал ей кратчайший возвратный путь. Мускулы у него округлились. Она пока бежала по улице, но Рихард преследовал ее по пятам… Он не отстанет, он явно хочет сегодня ее поколотить. Она еще может свернуть в заулок. Когда заулок закончится, она окажется пленницей… Вот и городской ров… Рихард не сомневался в своем триумфе. Он замедлил бег. Тогда она увидела, что ров – на дне, по краю – совершенно сухой. Спрыгнув туда, она получит фору и избавится от погони; нужно будет лишь пройти внизу двадцать или тридцать шагов, вдоль больверка. Она прыгнула. И до пояса провалилась в чернильно-черную, дурно пахнущую грязь. Даже, опрокинувшись вперед, угодила туда руками. Рихард стоял на больверке, над ней. «Я тебя вытащу», – сказал он. И протянул ей руку. Она ухватилась за эту руку. Засасывающая, неприлично хлюпающая грязь отпускала ее как бы с неохотой. Когда моя мама уже стояла на сухом месте, Рихард сказал: «Теперь мы квиты». И ушел. Обратный путь до дому ей пришлось проделать в одиночестве. В тот раз ее не стали пороть. Благодаря заступничеству отца. Но мачеха пролила соленые слезы. Сестра ревела. О посещении праздничной поляны теперь не могло быть и речи. Прекрасный теплый летний день был, можно сказать, отменен.