Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 59 страниц)

– Я бы охотно удерживал вас при себе и дольше. Вы предложили мне себя в качестве слуги или дворецкого. Я не знаю, к чему бы это привело, если бы отношения между нами определились в соответствии с вашим желанием. Я не имею жизненного опыта, потребного для исполнения моей роли, тогда как вы определенно привнесли бы в свою кое-какие познания. До сих пор я жил как отшельник, но теперь перестану им быть. Я бы хотел, чтобы мы установили испытательный срок. По прошествии нескольких месяцев нам было бы проще оценить, что мы друг для друга значим. Я предлагаю трехмесячный срок. В октябре погода меняется, становится неуютно. Меняются и мысли человека, его привычки. Комнаты делаются сумрачными. Может, вами внезапно овладеет тоска, вам захочется отсюда уехать. Давайте договоримся, что к первому ноября мы расстанемся – если, конечно, не понравимся друг другу настолько, что отважимся жить вместе еще дольше, до конца зимы. Первого ноября, согласно обычаю, батраки и служанки на нашем острове могут покинуть хозяина и наняться работать на другой хутор^{145}. Каждый хозяин хутора на весь этот день остается без помощников, один в своем доме и на конюшне…

Я замолчал. Фон Ухри одобрительно кивнул:

– Договорились.

– Подождите… – Я еще не закончил. – Дослушайте меня, пожалуйста. Вы оставили богатого работодателя и пришли к относительно бедному. Я сейчас не говорю про размер вашего заработка… и даже не представляю себе, на какую сумму вы рассчитываете, – но сам я вынужден вести очень простой образ жизни.

– Вы определяете условия, я подчиняюсь, – сказал Фон Ухри.

Этим все и решилось. Я спросил, сколько платил ему господин директор Дюменегульд.

Он ответил:

– Три сотни в месяц.

– Я не стану торговаться, пусть так и будет, – сказал я, зная, что в ближайшие дни получу тысячу крон.

Все же я не удержался и заметил, что батрак у нас зарабатывает от силы треть этой суммы. Мы ударили по рукам в знак того, что договор заключен. Фон Ухри попросил меня впредь называть его по имени, Аяксом. Это, мол, соответствует его новому положению и способствует подобающей доверительности. Если для меня имя Кастор привычнее, он может откликаться и на него… Мы сошлись на имени Аякс.

Аякс убрал со стола. И получил от меня первое задание: отнести на почту рукопись маленькой симфонии. Я объяснил ему, как туда добраться, а про себя подсчитал, что он будет отсутствовать часа полтора. – Из окна я смотрел ему вслед: как он шагал по дороге, поднимающейся на холм, и исчез за вторым куполом. Я начал трясти обеими руками гроб Тутайна, пытаясь сдвинуть его с места. Он, казалось, стал тяжелее. Ах, я уже забыл, насколько он тяжел! Пришлось напрячь все силы, чтобы отодвинуть его от стены. С помощью доски, используемой как рычаг, я втащил ящик на полозьях к себе в комнату. Поставил возле письменного стола, под пилястром между обоими окнами, так что он оказался наполовину задвинутым за рояль и почти полностью скрытым черно-глянцевой тенью инструмента. Только с моего места за письменным столом можно увидеть всю поверхность крышки гроба. Вообще же он не бросается в глаза. – По лбу у меня тек пот. Я с неудовольствием обнаружил: на дощатом полу остались следы – вроде тех, что оставляют на снегу полозья саней. Напрасно я пытался устранить их, стереть. Аякс наверняка догадается о перемещении. Дело может дойти до того, что мне придется давать ему какие-то объяснения…

Когда он вернулся, я увидел, как его глаза обшаривают место, где прежде стоял гроб: взгляд Аякса следовал за царапинами и вмятинами на полу. Он заметил, что я за ним наблюдаю, опустил веки, протянул мне почтовую квитанцию, помолчал, повернулся, чтобы пойти на кухню.

Уже с порога спросил:

– Вы хотите, чтобы я подал к обеду вино?

– Сегодня да, – ответил я робко; и прибавил: – Само собой, мы всегда будем садиться за стол вместе.

Едва он вышел, до меня донеслась из коридора чья-то сбивчивая речь.

Аякс снова рывком распахнул дверь и доложил:

– Господин редактор Зелмер.

И действительно, в комнату вошел Зелмер. Он, как всегда, основательно изучал столичные газеты и наткнулся на сообщение, что написанная мною симфония будет исполняться в Америке, что речь идет о важном музыкальном событии. – Он хотел узнать у меня подробности, чтобы написать об этом в местной газете.

Мы знаем друг друга лишь поверхностно, редактор и я. Зелмер, как и некоторые другие журналисты, которые создают свою газету сами, от начала и до конца, – настоящее маленькое чудо. Трудолюбие у него необыкновенное. Его стиль – текучий и выразительный. Беседы он умеет передавать с достоверностью, которую почти невозможно превзойти. Его репортажи свободны от фальшивого тона. Я, не способный точно оценивать человеческие души, часто задаю себе вопрос: почему он не стал, давным-давно, влиятельным человеком, сидящим в редакторском кресле какой-нибудь значимой газеты? – Он, так сказать, уже много лет не выбирался из маленькой затхлой конторы на Портовой улице. Там пахнет бумагой, черной печатной краской и керосином. Свинцовые литеры тоже испускают тяжелый запах. Возможно, он и не хочет переезжать. Возможно, это осмысленная позиция: что его не привлекают большие обманы большого города, что он остается при маленьких обманах ограниченного островного мирка. Здесь тоже время от времени машина сбивает ребенка. В Борревике был глухонемой мальчик. Он играл с приятелями на проселочной дороге. Грузовик торговца зерном Босса из Мариахафена проезжал мимо. Шофер нажал на клаксон. Он не мог знать, что один из мальчиков глухой. Он его переехал. Заднее колесо размозжило детскую голову. Это случилось две или три недели назад. – В нашей газете можно прочитать, что холостые парни или женатые мужчины нападают на девочек-подростков и насилуют их. Сообщается, что пристают также и к мальчикам или к молодым батракам. Батраки и футтермайстеры иногда поджигают хутора своих хозяев или лишь обвиняются в этом. Самое опасное сельскохозяйственное орудие, сенные вилы, и в наших краях периодически требует себе жертв. Спрыгивая с телеги или выбираясь из люка погреба, работники и служанки порой напарываются на вилы. Исход всегда бывает смертельным. Иногда бык бросается на человека или течная корова прыгает на мужчину и ломает ему хребет. Здешний маленький суд тоже выносит приговоры преступникам, а порой и совершает судебное убийство^{146}. Выступают, например, два ложных свидетеля. Восхваляются убогие деяния какого-нибудь лицемера. Молитва немилосердного возносится до небес, а самоубийца удостаивается лишь жалкой надгробной речи… Здесь имеются избранные, которые процветают, и бедняки, которых душит нужда. Здешние торговцы так же почтенны, осанисты и привилегированны, как и повсюду. Вообще набор профессий представлен здесь почти полностью. Аптекари, врачи и юристы помогают людям справляться с кризисами. Кто-то сеет зерно, кто-то разводит животных. Кто-то строит корабли, кто-то ловит рыбу. На побережье случаются катастрофы, волны выносят на берег трупы. Семьи, как и везде, отличаются затхлым, скверным устройством, иногда полнятся злыми силами. Солнце и луна восходят. Солнце и луна заходят. Северное сияние растягивает свои сверкающие полотнища по зимнему небу. Падают звезды, а где-то – в ночных постелях или в придорожных канавах – тем временем зачинают детей. Имеются акушерки, которые потом принимают их из материнского лона, и священники, брызгающие на них водой, в знак крещения. Имеются колокола, которые с церковных башен звенят над этой землей. Они звучат для уходящего вечернего солнца, для венчающихся пар, для мертвых и для обычных прихожан, для короля, для внезапно вспыхивающих пожаров и для истекающих часов. Все придуманные людьми институты добрались и до этого острова. Здесь имеется даже такой экзотический персонаж, как я: композитор, чьи произведения исполняются в Америке. Почему бы здесь не быть и редактору Зелмеру, который старается рассказать обо всех происшествиях дня, чтобы жители острова были к ним причастны и могли прилагать свои различные мерки к судьбам других людей? —

Я, особо не мудрствуя, рассказал Зелмеру о симфонии. Показал ему кипу нотной бумаги: записанную моим почерком партитуру. Он очень удивлялся. Задавал мне разные вопросы, потому что верил, что ответы окажутся содержательными и позволят читателям его газеты бросить взгляд на процесс создания художественного произведения, как он выразился. Он себя не переоценивает; он смущенно улыбался, когда пытался немного рассеять полумрак, окутывающий ощущения и мысли другого человека. Я не мог ему объяснить, из каких областей происходят всплывающие во мне музыкальные реальности и какие истины или заблуждения они содержат. Мои чувства, если можно так выразиться, отказываются признать свое участие в создании той или иной строфы. Осознанное проталкивается на первый план, чтобы объяснять формы, ритмические конструкции, математико-гармонические взаимосвязи. Но уже выбор тональностей вряд ли можно объяснить. Звуковые краски, эта самая земная составляющая музыки —: почему дух хватается за какую-то определенную инструментовку, а не за другую? Какие соответствия находят тут выражение? Где границы между интуитивной мыслью, произволом и трудоемкой работой? Я мог бы сказать, что почти не имею опыта, что во мне просыпается чувство стыда, когда я записываю лишь слегка измененные шаги той или иной гаммы – пусть даже они естественно вписываются в картину звукового ландшафта и так же необходимы в моем сочинении, как в произведениях других композиторов. Я готов поверить, что некоторые особенности моего подхода к построению мелодий обусловлены боязнью использовать элементарный материал гамм. – Я чувствую себя потерявшимся в собственном произведении, как только пытаюсь рассмотреть его пристальнее. Я больше не узнаю себя в нем. —

Зелмер был очень доволен тем, что я сказал, и особенно неудовлетворительными объяснениями, которые представлялись ему доказательством того, что я настоящий художник.

– Избранные всегда отличаются неуверенностью в себе и всяческими комплексами, – сказал он. – Сам я всего лишь борзописец и потому такими недугами не страдаю. Я бы никогда не написал хорошую книгу. Хотя пытался. Но мои газетные статьи – гораздо лучшая литература, чем начатый и брошенный мною роман.

Я что-то возразил. Зелмер меня не слушал, он что-то быстро записывал. Он еще пожелал узнать, сочиняю ли я музыку, сидя за роялем. Я ответил: никогда. Он выразил желание увидеть мою рабочую комнату. Я через дверь показал ему стену с двумя окнами и тремя выступами, а перед ней – рояль, гроб Тутайна и письменный стол. Гроб остался скрытым от его взгляда: Зелмеру пришлось бы наклониться или подойти к письменному столу, чтобы обнаружить наличие ларя или ящика… Аякс принес в гостиную два стакана с коктейлем. Он тихо спросил меня, накрывать ли стол к обеду. Я дал ему понять, что Зелмер тоже будет обедать с нами. Но он положил на стол только два прибора. Я спросил: разве он не понял меня? Он шепотом ответил: в присутствии чужих слуге не подобает садиться за стол.

Зелмер очень обрадовался, что будет моим гостем. Он наслаждался подносом с закусками, которые Аякс быстро скомпоновал в одно целое, и изысканным майонезом, поданным к бифштексу, и вином, и кофе с ликером.

– Я всего лишь обычный редактор, – сказал он, пытаясь этой фразой обозначить все различия между нашими индивидуальностями. – У вас превосходный повар, – повысил он голос, заметив, что Аякс в данный момент находится в комнате.

Когда Зелмер собрался уходить, появился Льен. Он тоже прочитал в газете о моем успехе и пришел, чтобы поздравить меня. Он сразу предложил, что на своем автомобиле подвезет редактора до дому, так что тот тоже смог еще на какое-то время остаться. Аякс, как будто он догадался о моих мыслях и о тайном желании Льена, приготовил крепкий чай, расположил на маленьком столике поджаренный хлеб, масло, мед и апельсиновый джем. Графинчик с ромом он тоже отыскал; и окружил его венком из лимонных долек. Я видел, как вспыхнули глаза у Льена. Он нет-нет да и бросал взгляд на снующего вокруг нас Аякса.

– Получили ли вы известие от Тутайна? – неожиданно спросил он.

– Да, – решительно подтвердил я. – У него возник дерзкий план: отправиться в Америку. Он хочет присутствовать при том, как тяжелый корабль будет спущен на воду. Он любит мои сочинения больше, чем меня.

– А сами вы разве не поедете? – спросил Льен.

– Нет, – отрезал я, – я не настолько богат. Да и нет никакой необходимости, чтобы я там был. Дирижировать симфонией я не могу. Я не капельмейстер. А общение с тамошними музыкантами только привело бы меня в смущение. Я способен что-то сделать, только когда сижу за письменным столом. Текстура деревянной столешницы, груда непрочитанных писем, кипы исписанной и неисписанной нотной бумаги, палочка сургуча, увеличительное стекло, тикающие карманные часы, раскрытая книга, чернильница, линейка – вот мир, который составляет ближайшую округу для моего духа. Уже Илок в стойле очень далека от меня, и переступание ее ног я воспринимаю как слова древней саги. Далекий собачий лай… Иногда, после сильной бури, ночью сюда доносится шум прибоя… – Я замолчал, смущенный. Гости тоже молчали. Они хотели дать мне возможность высказаться.

Я сказал, потому что от меня этого ждали:

– С недавнего времени у меня есть слуга. Как средство против одиночества.

– Могу лишь выразить вам свое одобрение, – отозвался Льен, прихлебывая темный чай. – Великолепный напиток. Совсем как в старые времена.

СОВСЕМ КАК В СТАРЫЕ ВРЕМЕНА, ошеломленно повторил я себе, – то есть как если бы Тутайн опять был с нами. – Неужели Льен высказал вслух ощущение, которое подкрадывалось и ко мне? Неужели присутствие Аякса колдовским образом выманило наружу картины и последовательности картин, которые до сих пор связывались для меня исключительно с существованием Тутайна? Исходит ли и от Аякса то благоволение, которое я когда-то воспринимал как уникальное качество Тутайна? Или я просто не в состоянии так напрячь свою память, чтобы она оттеснила действительность правдой – правдой уже бывшего? Неужели я настолько покорился чувственно воспринимаемой силе настоящего времени, что спутал Тутайна с Аяксом: вытеснил мертвого, освежив его бледный облик, всплывающий из прошлых времен, красками молодого живого лица? Неужели эти два столь разных человека уже уподобились для меня двум ямкам, заполненным водой из одной и той же реки? – Во всяком случае, реплика Льена меня задела. – Меня тотчас сотрясло ощущение, что мне грозит какая-то алчная опасность. Что за коварная, своевольная конструкция – эти потоки событий, в которые мы помещены! Я мечтал, с пылким нетерпением, чтобы скорее наступила ночь, когда я останусь один в своей комнате – нерешительно стоящий или сидящий на краю постели, а может, и лежащий под периной – и смогу широко раскрытыми глазами разглядывать деревянный потолок, который превращает кольца из света и тени, отбрасываемые керосиновой лампой, в своего рода космическое пространство, в бесконечность настолько протяженную, что мой дух затеряется уже в туманностях самого нижнего из тамошних небес. А может, я бы попытался пересчитывать свили в половицах и опять забывал бы получающиеся числа. Я бы упорядочивал эти темные смолистые знаки, соединял их в фигуры и уподоблял созвездиям. Я бы тогда не сомневался, что Тутайн, покоящийся в гробу под выступом стены, между роялем и письменным столом, есть реальность. Прошлое, превосходящее силой любое настоящее, прикасалось бы ко мне черными колыханиями неугасимой радости и неисцелимой печали. Я бы вновь ощутил на вкус неотделимый от моей жизни страх: эту неподвижную тоску, это прислушивание к звукам, которые никогда не прозвучат, это выглядывание из себя, хотя все события, на которые я мог бы смотреть, угасли. Я бы наслаждался счастьем: что ночь тихо поднимает для меня из зеленых вод угасшего света эти давно затонувшие времена.

– Он, кажется, дельный парень, – сказал Льен. – Приятной наружности, но скромный. Наконец хоть какой-то человек рядом с вами, это облегчает мне сердце: ибо я знаю, что вы страдали.

Что может Льен знать обо мне? Он ведь не в состоянии оценить обстоятельства, при которых Тутайн покинул меня. Он не догадывается, что я лгал, что я и дальше буду лгать. И это вовсе не сомнительные отговорки: отнюдь не безнравственность определяет мое поведение; моя постоянная ложь обусловлена необходимостью и не мешает тому, что во всех других отношениях я остаюсь человеком чести. Просто я стал жертвой исключительных обстоятельств. Прежний заговор сохраняет во мне свою действенность. Моя авантюра такова, что конца у нее быть не может. Она как бы застыла. Мои мысли окаменели. «Тутайн отправится в Америку. Он любит мои сочинения больше, чем меня». Он, лежа в гробу, слышит эту ложь. Он ее не слышит. Он не знает, что прибыл молодой Аякс, который должен сделаться приятным для меня, чтобы жесткие фигуры моей памяти размягчились, подверглись выветриванию, как мраморные статуи, которые при сменяющихся временах года остаются под открытым небом. Лицо Тутайна должно покрыться личиной Аякса. Труп Тутайна должен омолодиться и воскреснуть, слившись с Аяксовым обликом. Льен придумал для меня нечто в таком роде. Но он не знает, что для меня речь идет о том, чтобы воскресить умершего. Он не понимает всех сложностей этой процедуры. Да и как бы он мог понять? А Аякс разве ясновидящий? Думал ли он, что уже добился – в первом приближении – сходства с умершим, когда предстал передо мной в виде мумии? Знал ли, что все умершие – одного возраста? Одинаково молодые и одинаково преждевременно постаревшие, с разрушенным чувственным восприятием и непоколебимой претензией на всезнайство? – Неужели его план уже удался и только мое своеволие еще этому противится? Неужели Тутайн уже предан мною? И уже начался процесс его обрушения в бесконечную разреженность? Сам же я отравлен новой для меня отвратительной радостью?

Опять наступила ночь. Я с таким нетерпением ее ждал. Я сижу один. Тишина полнится голосами и образами. Подобное дружеское общение мне больше не по силам. Оно – как безостановочное плавание в море после кораблекрушения. Ты не знаешь, утонешь или будешь спасен. Ты, уже исчерпавший все силы, принимаешь приближающегося спасителя за посланца смерти; и боишься его руки, будто это рука убийцы. – —

Льен сказал: мол, его жена с удовольствием сама бы меня поздравила. Я сразу понял, чтó у него на уме. Мы договорились, что уже завтра вечером устроим маленький праздник. Зелмер тоже придет – как и ветеринар, вместе с женой и сыном. Зелмер пообещал нам сюрприз. Он внезапно начал излучать довольство, расслабился. Мне пришлось взять на себя обязательство, что завтра я поиграю на рояле. Уверенность, что все опять будет таким, как в прежние времена, охватила всех. Моя только что распустившаяся слава образует кулисы для этой красивой грезы. Юное лицо Аякса станет желанной приправой к чаю, вину, жаркому и печенью, как когда-то – неотразимо привлекательное добродушие Тутайна. Мой дом преобразился: он опять сделался привлекательным для гостей, которые, внутренне успокоившись, ищут в нем радостей блистательного, богатого разговорами общения. Мой успех в Америке и слуга Аякс – это новые фигуры в моем гербе. Один лишь я поддаюсь постыдному чувству ревности. – Я ему не поддаюсь – я просто не могу его усмирить. – – Беспредметный страх – безумный выброс страха – бесстыжая подстановка во мне – – – Я понимаю, что вынужден иметь дело с событиями такого порядка, который не подчиняется моей воле. Ведь какой-нибудь кошмарный сон тоже не подчиняется ей…

Льен больше не сомневается, что Тутайн, вернувшись из Америки, приплывет на наш остров. Тогда, мол, в моем доме будут жить и Тутайн, и слуга Аякс. Какой план! Какая забота обо мне! И какое непонимание действительности! – Мы не знаем действительность. Никто ее не знает. Льен не ведет себя простодушно – он лишь обманывается. Он чувствует, в какой большой степени сам является для меня другом, другом на обочине моего жизненного пути. Поэтому ему кажется столь несомненным, что Тутайн вернется…

Гости попрощались со мной. Мы еще договорились, в какой час начнется вечерний праздник. Подняв на мачту все флаги радости, они отчалили.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Аякс накрыл стол к ужину. Потом тихо сидел в кресле, отвернувшись от меня.

– Вино и ликер уже на исходе, – сказал. – Запас консервов тоже опустошен.

– Завтра с утра нам придется съездить в город, – ответил я. – Вечером у меня будет маленький праздник.

– Я уже слышал, – сказал он. – Вам удалась большая работа, и она снискала признание. Только не подумайте, что я подслушивал за дверью. Я очень плохо понимаю здешний язык. Но об этом так много говорили, пока я подавал на стол. – Я хочу сказать, что я вами восхищаюсь: быть необыкновенным человеком – не лучший ли это жребий?

Его слова были произнесены голосом, который словно не принадлежал ему: в них чувствовалась подавленная печаль, они полнились темными красками, казались почти задохнувшимися. Я, пораженный, подскочил к Аяксу. В глазах у него стояли слезы.

– Аякс, – крикнул я, – что с вами?

– Эта проклятая слабость… – откликнулся он. – Ностальгия по звездам. Я ведь полное ничтожество. Я хотел бы отплатить всем людям, которые мне нравятся, тем, что стану приятным для них. Но у меня нет свойств, которые принадлежали бы мне одному: во мне всегда лишь отражаются свойства других людей. Сегодня нас навестили два великолепных человека, и я старался им понравиться: но я понимал: что-то стоит у меня на пути: я чувствовал, как с каждым мгновением возрастает ваша слава, как преображается ваш облик, как он уже не вмещается в мое воображение. В самом деле, вы стали для меня неузнаваемым и чужим. Не помогало и то, что я изо всех сил пытался взять разбег: я больше не поспевал за вами; и внезапно я почувствовал отчаяние, потому что я никогда вам не понравлюсь; я всего лишь непрошеный гость. Вы ведь ждали Кастора, не меня.

Мое удивление уступило место сильнейшему сочувствию, которое, правда, насквозь проросло неизъяснимым страхом. Дело в том, что я тоже больше не узнавал Аякса. Он оказался по ту сторону моего доверия или недоверия. Он уже не был для меня только маской, легшей на лицо Тутайна. Часы, которые мы с ним – до сих пор – провели вместе, сделались непонятными. Я попытался снова найти Аякса. В его омытом слезами лице я хотел узнать бледный лик мумии, которая не так давно улеглась на гроб Тутайна; но лик этот не нашелся. Не нашлось вообще ничего, что соответствовало бы моим недавним воспоминаниям. Плачущий человек… Значит, у меня есть лишь одна обязанность: утешить его, восстановить распавшуюся в нем веру в себя.

– Вы мне нравитесь, – сказал я. – Я готов признать, что вы во многом облегчили мою жизнь. Только благодаря вашему присутствию я понял, как одинок я был. Разумеется, я ждал Кастора: вас я не мог ждать, поскольку даже не знал о вашем существовании; но я чувствую, что вы мне приятнее, чем мог бы быть приятен он. Вы моложе; тогда как его наверняка обезобразили годы. Я всерьез думаю, что мы с вами станем хорошими товарищами. Сочинение музыки не лишает меня человеческих качеств, успех не делает высокомерным. Я лишь испытываю детскую радость и отчасти страх. Где-то в себе я ношу опасные раны. Вы уже сами убедились, что у меня случаются головные боли. Вы даже не представляете, как я вам благодарен за то, что ваши руки способны запруживать эти ужасные вторжения.

Слезы на его лице высохли. Он взглянул на меня – вспыхнувшими, непонятно почему, глазами.

– Тутайн был матросом? – спросил.

– Он торговал лошадьми, – ответил я, – и торгует до сих пор. Теперь у него контора в Ангулеме.

– Что-то такое я слышал, – заметил Аякс разочарованно или с лукавой сдержанностью. Затем он продолжил: – А почему тогда я ношу матросскую блузу?

– Вот уж не знаю, – ответил я, – я этого не требовал. Вы привезли ее с собой в чемодане. Мне кажется, нам не стоит это обсуждать. Я к ней привык.

Тут я, похоже, заметил, что он усмехается. Но я мог и ошибиться: отчетливой усмешки не было. Да она и не соответствовала бы словам, которые он теперь произнес.

– Если не возражаете, я прошу вас быть более уверенным во мне, чем прежде. Вы будто противитесь тому, чтобы располагать мною. Вы и в моем присутствии так же одиноки. Ваши мысли настолько тихи, словно я ваш враг. Если это поможет вам забыть, что вы меня узнали совсем недавно: пожалуйста, обращайтесь ко мне на «ты». Так поступал и мой прежний хозяин. Господин директор Дюменегульд де Рошмон был, не слишком в этом отличаясь от вас, одиноким человеком. Но он научился разговаривать со мной так, как если бы обращался к себе.

Из-за необычных, вкрадчивых слов Аякса меня бросало то в жар, то в холод. Никогда прежде он не выходил из себя так далеко. Он даже сделал столь многообещающее для меня признание: что был, пусть лишь как слушатель, наперсником судовладельца. Может, в произнесенных им фразах таились и другие темноты; но я – прежде чем попытался истолковать их – уловил именно этот соблазн. Я ответил, даже слишком поспешно, что никаких предубеждений против него не имею, что готов называть его Аяксом и обращаться к нему на «ты». – Я надеялся, что мои слова, эти и другие, позднейшие, которые я уже теперь обдумывал, послужат наживкой: заставят его открыть рот и выложить все, что он знает о судовладельце.

Странно, как быстро Аякс утешился. Достаточно было один раз назвать его по имени, к которому я присовокупил доверительное ТЫ, чтобы усмешливая тьма на лице моего слуги преобразилась в светлоту. Он вдруг принялся горячо меня заверять, что прогонит мои головные боли, устранив как случайные поводы к ним, так и более глубокие причины. Он заговорил об удивительных способностях своих рук, от которых исходят необычные магнетические силы: о своем посредническом саморасточении. Он был полон какой-то поверхностной нерушимой веры, отличающейся пленительной наивностью. Он тут же предпринял первые шаги, чтобы оградить мою работу – мое призвание, как он выразился, – от посягательств со стороны повседневности. Он предложил расписанный по часам план: там предусматривались оазисы тишины и покоя, в которых я мог бы сосредоточенно работать. Дескать, он не допустит никаких помех: в отведенное для моего творчества время он будет неподвижно, как в могиле, сидеть в своей комнате – разве что почитает книжку или займется какой-нибудь бесшумной работой. Он даже предложил, что возьмет на себя уход за Илок; но от такой идеи я решительно отказался. – Не буду отрицать, что меня захлестнуло ощущение счастья, когда я увидел, с каким усердием он старается мне помочь. Я совсем забыл – поскольку его лицо слегка покраснело и светилось воодушевлением, ради меня, – что я больше чем вдвое старше Аякса. Да, я чувствовал, что нас связывает ничем не омраченное товарищество, сходство предрасположенностей.

Я сказал:

– Завтра вечером ты будешь сидеть за столом вместе с нами.

Он никак не хотел подчиниться мне в этом пункте. Приводил очень четкие, будто обведенные циркулем, аргументы. Наконец придумал выход. Он поставит маленький стол сбоку от большого стола, в той же комнате (на месте, где раньше стоял гроб Тутайна), и там – всегда готовый услужить мне и гостям, но все же, благодаря общему пространству, не исключенный из нашего круга – будет наслаждаться едой и напитками.

Я задумался, должен ли одобрить его предложение. И в конце концов согласился, с не высказанной вслух оговоркой: за целый день, дескать, может случиться многое, что воспрепятствует осуществлению такой идеи. Про себя я уже решил, что сломаю перегородку, отделяющую хозяина от слуги. Я ведь тоже мечтаю, чтобы дни стали такими, как в прежние времена, – без груза ненарушимого одиночества. Я не знаю пути между мной и Аяксом. – Своего возраста я не чувствовал, я лишь восхищался его молодостью. – – – Сегодня, по прошествии одного вечера, я знаю, что глаза Аякса меня испытывали; и подмечали то, что сам я, еще вчера, не видел ни в одном зеркале: он обладает тем преимуществом, что принадлежит к младшему поколению; мое же лицо отмечено морщинами, моя кожа демонстрирует первые признаки дряблости, изношенности. Станции моей жизни отделены одна от другой временными промежутками, которые в сумме и составляют мой возраст. Рядом с дорогой, по которой я следовал, падали вытолкнутые мертвецы. Они оставались лежать, тогда как я двигался дальше. Счет им ведется так же, как годам. Хотя в моей памяти эти умершие сохраняют неизменную молодость, мое тело не может застыло пребывать в одновременности-с-ними. Их свернувшиеся, как кровь, образы только вводят меня в обман относительно меня самого. Я и от образа Тутайна во мне уже далеко отъехал, двигаясь по дороге старения. Еще вчера я мог спутать его с Аяксом, столь похожими они казались по возрасту. Затишье в памяти дало мне, по крайней мере на время, ощущение собственной молодости; но сегодня на меня обрушилось непостижимое: что я мог бы быть отцом Аякса… что я – если бы природа во мне действовала так же мощно, как судьба и как наш с Тутайном заговор, – имел бы сейчас сыновей или дочерей одного с ним возраста.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Он накрыл стол к ужину. Было уже очень поздно. Пришлось зажечь лампу – в комнате совсем стемнело. Мы, практически молча, сидели за столом и без особой охоты глотали какие-то куски. Когда закончили, он попросил меня немного поиграть на рояле. Я все еще думал, будто под воздействием колдовских чар, что мы с ним ровесники, товарищи, и что для меня начинается новое время – не продолжение старого, а скорее повторение всех тревог и надежд, которые посещали нас в ранние годы; но что одновременно оказывает свое воздействие большая зрелость жизненного опыта, и потому мне теперь доступно счастье неведомой прежде уверенности в себе. Да, даже в горестях я теперь буду чувствовать радость, в страхе – угадывать силу своих намерений, несказанную ясность стеклянных мыслей^{147}. Творчество казалось мне чем-то самоочевидным и легким. Я сел к роялю. Я играл так щедро, как это возможно лишь в лучшие часы. Идеи приходили мне в голову без затруднений, причудливейшие ритмы словно сами собой рождались под пальцами. Хватило немногих минут, чтобы я, не напрягаясь, собрал в голове материал для целой сонаты. При этом игра была выразительнее, красивее, чем в пору моего одиночества. – Когда я остановился, мне захотелось зафиксировать эти еще влажные мысли, записать их. Я высказал свое желание Аяксу. Он тотчас удалился. Я использовал для работы первые часы ночи. Я завершил начальную часть сонаты: подвижный ландшафт моей обнажившейся памяти. Это было время до того, как я впервые полюбил какого-то человека; юность, полная беспредметной любви, с сотнями образов и отсутствием реальных сущностей; когда я плакал и радовался без причины, просто потому что Природа исполняет на нас, как на музыкальных инструментах, Весну плоти… Я записал и большую часть Andante. Потом дух мой ослабел. Я еще поспешно набросал какие-то заметки для заключительной части. Теперь силы мои были на исходе, и разум подсказывал, что пора ложиться спать.