355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ханс Хенни Янн » Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая) » Текст книги (страница 23)
Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 22:30

Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"


Автор книги: Ханс Хенни Янн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 59 страниц)

– Но ведь мужчины, не состоящие в браке, и здесь имеют свои потребности, – сказал он.

– Здесь существуют девушки, существуют малые и большие прегрешения, – ответил я. – В общем, кто ищет, тот найдет… У нас в этом смысле дела обстоят не хуже, чем в других местах. Природа человека повсюду в мире одинакова.

– Но для чужака все это затруднительно, – сказал он, понизив голос как бы в знак того, что не ждет ответа.

Я не стал продолжать. Разговаривать мне не хотелось. Правда, я почувствовал беспокойство. Ему двадцать четыре года. У него должны быть потребности… Я подавил внезапно захлестнувший меня бездонный страх. Я не помог Аяксу добрым словом. Я уже привык утаивать братские чувства, которые испытываю к нему, – а в ту минуту он мне особенно нравился. Нарождающаяся нежность согревала меня. Однако ужасная робость не позволила мне что-либо высказать. Я лишь плотнее сжал губы.

Теперь он заговорил о том, что завершение второй клавирной сонаты надо бы торжественно отпраздновать. Я возразил: мол, повод не ахти какой. Я начал приводить различные доводы, выражавшие мое нежелание устраивать праздник: дескать, круг моих друзей или знакомых мал. Только семейства Льена и Зелмера не удивятся, если я их приглашу. Со здешним врачом я не в ладу, он ко мне относится с пренебрежением. Он пытался лечить меня от головных болей. Но он не воспринимает их как почтенную болезнь. Нотариус Антли Луукка только помогал мне привести в порядок дела. Он даже ни разу не выпил со мной стакан шнапса. Что, правда, сделал полицейский вахмистр Фэлт Оаку из Геты. Банковского прокуриста Вяйня Кауппи я видел только за стойкой маленького заведения, занимающегося деньгами. С пастором этой общины я никогда не встречался и не знаю его ни в лицо, ни по имени. Есть еще два или три торговца в городе, у которых я закупаю товары. Стен Кьярвал не придет, даже если его пригласить. А остальные соседи и их батраки – крестьяне, перед которыми я не хотел бы играть, потому что им это скучно. – Теперь очередь Льена приглашать нас; ему будет неловко, если мы его опередим. —

Аякс слушал меня, не двигаясь; а когда я закончил, продолжал молчать, как мертвец. Я почувствовал, что его мысли где-то далеко; все, что я говорил, не является для него серьезным препятствием к осуществлению его планов.

Я постарался взять себя в руки и сказал: «Все это по преимуществу уже немолодые люди, отцы и матери». И потом снова вернулся к семействам Льена и Зелмера: «Но мы можем предпринять попытку пригласить под каким-нибудь предлогом одних сыновей». Я думал, что делаю Аяксу приятное, и прибавил, чтобы уж точно предвосхитить его желание: «Если ты успел познакомиться на острове с каким-то человеком, который тебе нравится, то он тоже будет для меня желанным гостем».

– Нет, – отрезал он; недружелюбно, как мне показалось. – Что у нас общего с этими гимназистами? И зачем тебе видеть людей, с которыми я познакомился случайно?

– Это было только предложение, – сказал я тихо.

– Мы можем устроить праздник для нас двоих, – сказал он.

– Конечно, – ответил я чересчур поспешно, стараясь скрыть удивление. – Нам обоим, наверное, пойдет на пользу, если мы снова проведем денек в городе – и постараемся сделать этот день как можно более приятным. Мы могли бы еще с утра заказать на вечер, в отеле, изысканный ужин…

– Нет, – возразил он. – Устроим праздник дома. Нам нигде не будет приятней, чем здесь. И не придется думать ни как добраться до города, ни об обратной дороге. Никто не нарушит эти часы, не помешает ни нашему разговору, ни чему бы то ни было. Рояль будет под рукой, ты сможешь для меня поиграть. Мы напьемся, если нам этого захочется. Мы сможем лучше, чем до сих пор, узнать друг друга.

– Хорошо, – с изумлением согласился я, все же ощутив в душе деликатную радость.

– Я сам съезжу в город за покупками, – сказал Аякс, – я хочу устроить тебе сюрприз. А главное, важно, чтобы ты продолжал работать. – Он подошел к окну, выглянул на двор. – Скоро начнутся дожди, – продолжил. – Солнце уже достаточно долго светило так, что тучи не мешали ему. Через два или три дня будет полнолуние; потом атмосферная ситуация переменится. Хорошо бы, чтобы к этому времени ты закончил работу{185}.

Солнце пока что стояло в совершенно безоблачном небе. Я не считал Аякса способным пророчествовать о погоде. Я решил, что он сделал такое предсказание лишь потому, что оно соответствует его намерениям.

– Вскоре похолодает, – добавил он. – В сентябре погода иногда чуть ли не зимняя.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Вчера он мне сообщил, что Стен Кьярвал послезавтра отвезет его на коляске в город. Все складывается согласно нашим желаниям.

Он, значит, поедет завтра. Я на полдня или на целый день останусь один. Мне пришлось пообещать ему, что я буду усердно работать, дабы заслужить праздничные удовольствия.

* * *

Аякс с моим соседом уже укатили. Он выпросил у меня порядочно денег, чтобы закупить сырье для тех вкусностей, которые задумал приготовить.

– Природа, – заметил он, – держит своих детей в узде посредством удовольствий и боли. Еда и питье относятся к числу удовольствий. Мы получаем награду, когда набиваем себе брюхо. Природа хочет, чтобы брюхо каждого из нас наполнялось. С пустыми потрохами мы бы умерли с голоду, а мы должны быть здесь, чтобы чинить ботинки, проповедовать, обманывать, сочинять музыку и доставать для себя еду, но главное – чтобы оглядываться по сторонам в поисках других удовольствий, которые хоть и мимолетные, но все равно лучше, чем начало пищеварительного процесса. Природа очень хитра. Когда у девочек начинают набухать все их выпуклости, Природа наконец выдает свою тайну: что ее прежде всего интересует потомство. – Она позволяет этим несчастным созданиям получить удовольствие… и только потом мстит им болью за их податливость.

– К чему ты это говоришь? – спросил я.

– Я только хотел дать понять, что праздники предусмотрены в плане Природы; мы вовсе не проявляем легкомыслие, когда их устраиваем, – ответил он, рассмеявшись.

– Вино веселит сердце человека, – откликнулся я, – так написано в одной из священных книг{186}. Я всегда считал радость от вина простой и естественной.

– Нам следует остерегаться ханжества, – добавил он. – За добровольные лишения никакой награды не предусмотрено.

Веселость сделала Аякса красивым. Но по его лицу скользнула темная тень. Как если бы у него в голове мелькнула какая-то безобразная мысль, которую он не высказал. – – —

Я отправился к рабочим-взрывателям. Шахта уже достигла двух или двух с половиной метров в глубину. Рабочие оставили лестницу, прислоненную к краю ямы, чтобы удобно было подниматься и спускаться. Когда я приблизился, они пробивали новые скважины. Они даже не заметили, как я подошел и остановился у края отверстия. Я долго наблюдал за ними. Они не найдут никакой водной жилы. Я думал, что вскоре надо будет переместить в эту яму гроб Тутайна. Мне еще предстояло: совершенно довериться Аяксу и посвятить его в мой план. Сердце сильно забилось; придется сказать ему много слов, чтобы объяснить необычное. Я расспрошу его: знает ли он тайну своего прежнего господина. – Надеюсь, мы постепенно раскроемся друг перед другом. Но каким образом дело дойдет до этого, я не знаю. У меня нет мужества для откровенности. Слова, которые будут лучше всех прежних, должны как бы сами собой слететь с наших губ. Я, правда, поклялся себе, что не подвергну опасности труп Тутайна, то есть не разделю мое знание о нем с кем-то другим. Но в сердце своем я уже давно подкуплен. Мое первоначальное намерение ослабло. Ложь ненадежное оружие: ее так легко выбить у тебя из рук. Решись я довериться Аяксу, все обстояло бы лучше.

Я шевельнулся, откашлялся. Рабочие наконец подняли на меня глаза. Мы обменялись приветствиями.

Один сказал:

– Мы с этим справляемся потихоньку.

Другой промолчал. Он, наверное, думал о воде, которую здесь бесполезно искать. – Я вернулся домой. Уныние не отступало от меня. Я испытывал жгучее желание открыть свое сердце Аяксу и хотел, чтобы он открыл мне свое… тогда я мог бы ему довериться.

Я опять принялся работать. Я отодвинул от себя тени… это мне удалось… они еще не утратили подвижности. Я стал играть на рояле. – —

Тишина в доме, это веяние прошедшего времени, это еще большее одиночество – без присутствия рядом другого человека – пульсирует, словно яд, в моих венах. Мои представления как бы обратились в бегство к отдаленным возможностям. Все, что было мне привычно вчера, разрушено, и потому давно знакомое отваживается выступить на первый план. Эта тревога, когда ты один в доме, это изобилие сомнений и мук! Картины, которые снова и снова возвращаются… Аякс – поскольку он удалился, уехал за покупками – уже не выглядит так, как сегодня утром: преображенным всплывает он к поверхности моего сознания. Он опять принимает облик мумии и отягощает мою симпатию к нему подозрением, что он знает мою тайну, что я уже разоблачен, что он действует как исполнитель некоей воли, настроенной по отношению ко мне враждебно. Я вижу золото на его ресницах. Я вижу коричневый гроб Тутайна, из которого он поднялся. Я желаю себе, чтобы он скорее вернулся: хочу, чтобы его присутствие разрушило это прошлое. Однако охватившее меня возбуждение не просто нагнетает страх, оно еще и плодотворно. Перо в моей руке поспешно заполняет один лист нотной бумаги за другим. Мгновения, когда я пытаюсь заглянуть в исполненное опасностей будущее, мимолетны; они подстегивают мое сердце, темное ощущение головокружения ложится, словно чья-то ладонь, мне на глаза; но напитавшийся кровью мозг усердно строит нереальные миры звуков. Тишина гудит мне в уши; отрешившиеся от предметов глаза видят краски гармоний; вкус тембров разных инструментов тает у меня на языке. Опять этот страх, связанный с творчеством, этот колокольный звон, долетающий сюда от врат смерти{187}

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Полчаса назад мне пришлось прекратить работу. Изнеможение слишком ясно заявило о себе. Новое беспокойство, сейчас мною завладевшее, предвещает скорое возвращение Аякса. Его присутствие ограничит для меня возможность продолжения вышеизложенных размышлений: как живая плоть он будет выглядеть гораздо определеннее, чем во всех моих мыслях о нем…

Только что на гребне холма появилась коляска. Две лошади, два седока. Мой сосед и Аякс.

* * *

Они достали из коляски пакеты и коробки. Стену Кьярвалу тоже пришлось зайти в дом, в гостиную. Аякс откупорил бутылку шнапса и налил ему, один за другим, два или три стакана. Потом вложил в его руку талер.

– Похолодало, – сказал Аякс. – Внутренний обогрев пойдет вам на пользу. Будет дождь: еще до полуночи начнет моросить. Все небо как какая-то каша.

– Спасибо, – поблагодарил Стен.

Самоуверенность Аякса, казалось, возросла, потому что его прогноз погоды оправдывался. Аякс даже отважился на высказывание:

– Мы целую неделю не увидим ни солнца, ни луны.

– Свекла от дождя будет только лучше расти, – невозмутимо заметил Стен Кьярвал.

– Подкрепиться никому не вредно, – подбодрил Аякс себя самого и налил по стакану себе и мне.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Стен Кьярвал. – Лошади заждались.

Он позволил талеру соскользнуть с ладони в карман куртки. И ушел, еще раз нас поблагодарив.

– Ты закончил сонату? – спросил Аякс.

– Да.

– Вплоть до последней тютельки?

Я кивнул.

– Тогда мы устроим праздник завтра, – сказал он решительно. – Я разведу огонь в печи, – продолжил после паузы, – иначе в комнатах будет неуютно, из-за холода и сырости.

– Ты, похоже, рад такой возможности, – сказал я, потому что широкий отблеск удовлетворенности лег на его лицо.

– Мы сможем насладиться пребыванием дома, как если бы уже наступила зима, – ответил он. После чего направился в кухню, чтобы распаковать купленные продукты и убрать их в кладовку. Мне он не разрешил помогать: я должен был, как ребенок перед раздачей рождественских подарков, оставаться в гостиной.

Вскоре стемнело. Тучи делались все более мрачными по мере приближения ночи. Тихо запел ветер. Первые капли надвигающегося дождя ударили по окнам и увлажнили стекла слезами. Я мог бы снова сесть за письменный стол и начать работать. В доме было так тихо, как если бы Аякс еще не вернулся. Но я только смотрел, не отрываясь, в одерживающую верх черноту. Я чувствовал, что мой мозг устал. Даже память притупилась; все, что она мне выдавала из прошлого, ограничивалось иллюминатором моей каюты на борту «Лаис»: когда этот иллюминатор во время бури оказался ниже уровня воды и его погасила зеленая ночь{188}.

Мои глаза уже совсем ослепли, когда Аякс вошел в комнату со свечой. (Я мог бы подумать, что это качающаяся свеча в кардановом подвесе{189}.)

– Я принес бутерброды, свежезаваренный кофе и холодный пунш, – сказал он. – Боюсь, ты весь день просидел голодным.

Я не ответил. Только прищурил глаза, чтобы они привыкли к свету. Горячий кофе взбодрил меня. Бутерброды понравились. Пунш, со сладким привкусом арака, приглушил осознанные и неосознанные порывы. Мы услышали, как зарядил ливневый дождь.

Аякс сказал:

– Я хотел бы взять с тебя обещание: ты должен предоставить мне завтрашний день, без всяких ограничений. За все, что случится завтра, отвечаю я. Ты не должен ни во что вмешиваться, только принимать. Мне доставит радость, если я смогу тебя удивить.

– Я готов всецело приспособиться к твоим желаниям, – ответил я.

– Никогда не знаешь заранее, когда другой человек вздумает проявить упрямство, – сказал он холодно. – Во всяком случае, у меня теперь есть твое обещание, а бóльшего я сегодня все равно не добьюсь.

– Похоже, ты ввел меня в нешуточные расходы, – сказал я; и почувствовал укол любопытства, потому что увидел, как глаза Аякса внезапно помрачнели и одновременно оживились, словно вспыхнули темным огнем. Но я подавил в себе желание потребовать у него отчета.

– Не будем об этом, – оборвал он мою мысль. – Праздник на двоих – непростое дело. Можешь спросить у любящих, у которых он уже позади: брачная ночь в половине случаев терпит крушение.

Эта сентенция показалась мне странной, и я ответил не сразу. Но в конце концов все же решился сказать:

– Внешних признаков праздника недостаточно, чтобы между людьми, живущими под одной крышей, исчезла атмосфера повседневности; тут нужна еще внутренняя готовность.

– Необходима и твоя готовность, – сказал он с нажимом, – не только моя.

– Договорились: за ней дело не станет, – пообещал я. – У тебя не будет повода для жалоб.

– Прежде – не то, что после, – скептически отозвался он. И зажег сигарету.

– Впрочем, – заговорил он снова, – сегодня еще твой день; и меня порадует, если ты захочешь распить на пробу бутылку вина, которое я купил.

Я засмеялся.

– У меня наготове бутылка легкого бордо. Оно, правда, не совсем прозрачное. Но, думаю, вполне приемлемое.

Он вышел, вернулся с бутылкой и графином и начал процеживать вино. Снаружи шумел дождь. От окон тянуло холодом. Но вино нас согрело. Аякс заботливо набросил мне на плечи плед; сам забрался на стул с ногами, поджав колени: не потому, что мерз, а просто в этот вечер ему казалось излишним сидеть на стуле как положено.

Как же приятно пить вино, когда мы хотим покоя, а со своими мыслями играем как бы невзначай! Материя, еще недавно казавшаяся варварской, становится прозрачной. И мы на протяжении часа обходимся без разочарований.

* * *

Дождь, похожий на мелкую пыль, все еще моросит. Случилось много чего. Время близится к вечеру. Сегодня день нашего праздника на двоих. В печи горят березовые поленья. Вот уже час, как я, в одиночестве, жду Аякса. Он в своей комнате. Я – в своей. Я жду его целый час, но он не пришел. Случилось много чего. В нашей с ним взаимной готовности обнаружилось некое несоответствие. Я не отваживаюсь обвинять его. Может, это я – тот, кого следует обвинять. Мы с ним не похожи друг на друга. Мое доверие к нему меньше, чем его доверие ко мне. А может, все обстоит по-другому, и доверие тут вообще ни при чем. Я хочу попытаться – так добросовестно, как смогу, – восстановить в памяти события этого дня: картины, слова, все прочее, о чем знают мои чувственные ощущения. – – —

Когда я проснулся, в печи уже горел огонь. Аякс, наверное, передвигался по дому тихо, как кошка. Когда он меня разбудил, воздух полнился теплом с привкусом гари. Первым, что я увидел, были серые тучи, бледный цвет дождевых потеков за стеклом… и, рядом с моей кроватью, Аякс, чье лицо сияло многообещающе, радостно и лукаво. Я разглядел в тот момент (прежде я о подобных вещах не задумывался), что лицо у него не такое приятное, как было у Тутайна: лицо Аякса расщепляла некая двойственность, но как раз поэтому оно соблазняло на любопытство – на желание узнать причину расщепленности. (Я, значит, в первый раз попытался прочитать что-то с его лицевых мускулов, с костей, спрятанных под кожей, со слегка выпуклых губ и с тех образований из плоти, которые – на удивление плоско и без теней – окружали его светло-карие глаза. Скулы у него были выступающими и казались очень древними по конструкции. Они, может, на протяжении тысячи лет были характерны для представителей Аяксова рода, внешне не менявшихся, кто бы ни подмешивал свое семя к их крови.) Оно меня притягивало, это лицо, потому что имело такие архаичные формы и на нем отчетливо выделялись только рот и подбородок, по-негритянски женственные. (Я знаю, такое впечатление сформировалось всего за несколько секунд; я не имел возможности продолжить наблюдения. Это было лишь приятное обогащение моих впечатлений в момент пробуждения: узнать наконец, где проходит разграничительная линия между двумя телесными мирами. Эта минута дала мне шанс рассмотреть лицо Аякса без робости: потому что оно внезапно показалось мне знакомым и наделенным отчетливыми чертами – которые впервые стали видны именно теперь, – отличающими его от лица Тутайна. Я сразу подумал, что, наверное, несколько секунд назад видел во сне лицо Тутайна, представшее передо мной как бы для сравнения, – хотя и сам сон, и его содержание уже забылись.)

Аякс сказал: «Для почину!»; и подал на подносе два рюмки с ликером Cordial Médoc, для себя и для меня.

Стоило мне поднести рюмку ко рту, вдохнуть аромат напитка, как во мне ожило то утро, когда Тутайн налил такой же ликер в стаканы для воды. (С напрасным самоуничижением, с тайным ощущением грусти и стыда, с упрямым нежеланием понять, что, собственно, происходит – а ведь я мог бы хотеть, я хочу, по крайней мере сейчас, чтобы тогда я оказался по-настоящему греховным, – я удивлялся Тутайну, нашедшему удачное средство, чтобы облегчить тягостную минуту.) Нам бы надо было полностью признать друг пред другом это исступление: исступление, которое я никогда не мог вполне оценить, потому что Тутайн превзошел его магический смысл совершенным позднее обменом нашей крови. – (Вот теперь я опять устыдился безудержности нашего тогдашнего деяния, устыдился снова! – Какое неумное, безлюбое, уродливое предательство! – Тогдашнее желание давно покинуло меня; тогдашнее ощущение причастности к заговору сейчас едва во мне теплится; мое нынешнее чувственное восприятие не одобряет тогдашнего низвержения в бездонность.) Мне представились плотно сжатые губы лежащего в гробу Тутайна, и меня вполне устраивало, что они плотно сжаты, потому что они в таком виде не выдадут тайну: на что мы с ним когда-то были способны. Я больше не вассал Безусловного. Сегодня это было доказано. Рот Лежащего-в-гробу, негритянский рот Аякса свидетельствуют против меня. Они намекают, что возраст меня изменил. Или – что я с самого начала был жалким трусливым ничтожеством. (Сегодня я менее, чем когда-либо, способен себя оценить. В глазах моего сознания стоят золотые дукаты; эти глаза ослеплены светящимися золотыми колечками, сверкающей чеканкой сосков. Я имею в виду отвратительную атаку – из засады – на мое чувственное восприятие. Труп Тутайна подвергается расчленению —) Я должен во что бы то ни стало сохранить самообладание. Я решился записать здесь все, что произошло. Мне нужно воспроизвести лишь несколько часов. Я должен обуздать свою безудержную фантазию, свое изумление по поводу Аякса и себя самого. Я вовсе не испуган. Я только неспокоен – совершенно выведен из равновесия из-за этого неспокойствия.

Багровый румянец разлился по моему лицу. (Я устыдился собственного прошлого, о котором вдруг вспомнил: как если бы Аякс мог догадаться, насколько оно неопровержимо.) Я поспешно выпил ликер, протянул Аяксу пустую рюмку. И отвернулся от него, лег на живот, чтобы спрятать лицо. – То высочайшее чувственное удовольствие, что оправдывает столь многое, я – в то время – не испытал. (Я его и не желал для себя… я колебался… как всегда… только яды могут преодолеть мою самодовольную слабость.) Я даже не знаю, насладился ли им Тутайн. (И тем не менее я чувствовал себя застигнутым врасплох.) Ох, это, наверное, прозвучит странно: я постоянно пытаюсь найти убедительную причину искривления моего жизненного пути. Речь не идет о раскаянии – скорее какое-то томление, почти невинное, молит об объясняющем слове. Я вижу себя – юношей, а не таким, каков я теперь, – и слышу, как я задаю вопрос: почему я должен свернуть влево{190}? – Да, почему мне пришлось выбрать именно этот путь? Ведь горизонт, до которого мы мечтаем добраться, по всем направлениям отстоит одинаково далеко от нас. (Может, я с самого рождения был слаб по части радостей и силен в печали; или, может, так повлиял на меня коварный люк погреба.) Я разделил судьбу Тутайна, который из-за совершенного им убийства был обречен на вечное томление без возможности исполнения желаемого. (Может, такова судьба всех людей. Только путь – к отречению от радостей и к разочарованиям – у каждого свой. Алчность расчленяет нас; любовь подвергает непрестанным мукам. Когда мы хотим чего-то, нам этого не дают; когда мы сами даем, у нас это не принимают. Конечно, стол накрыт для всех{191}; но нам не нравятся выставленные на нем угощения. Мы пребываем в неведении, пока другой человек своим поведением решает нашу судьбу.)

– Ты прав, – сказал Аякс. – Даже в праздники человек не должен отказываться от привычек, обусловливающих его благополучие.

Он осторожно подсунул руку под мою грудь, чтобы расстегнуть пуговицы пижамы. Потом снял с меня пижамную куртку и приступил к массажу.

– Мое присутствие идет тебе на пользу, – сказал он. – Это очевидно. Нет больше головных болей, нет физических кризисов, ты не растрачиваешь время на второстепенные вещи. У тебя сейчас ясный ум. Твой дух умиротворен. Я делаю что могу, чтобы это продолжалось и дальше.

Он перевернул меня на спину. Я почувствовал, что краска стыда с моих щек исчезла. Ликер своей притупляющей силой воздействовал на мои внутренности, а Аякс еще и раскачивал руками теплые темные органы пищеварения. Смешанное с сонливостью, лишенное образов удовольствие пронизывало меня насквозь: я опять наслаждался отдыхом от всех представлений и впечатлений, просто хорошим самочувствием без каких-либо желаний – тем состоянием, которое ежедневно дарили мне умелые руки Аякса. Только сегодня это удовольствие было глубже, потому что я хотел быть готовым к нему, потому что моя плоть использовала – в качестве строительного материала для моего земного блаженства – еще и дурманящее согревающее воздействие ликера. Тут, конечно, сказывалось и то, что Аякс на сей раз вкладывал в работу все свои силы, самоотверженно и без всяких ограничений, как будто кроме меня не существовало другого человека, о котором он мог бы заботиться. – Отрешиться от театра земного бытия… Разумеется, нам придется вернуться, снова ступить на подмостки. От сна – на сцену. Оторваться от этого сновидческого благополучия, и – на сцену. Там течение событий заранее предустановлено. Там мы найдем пищу, которой должны питаться, и обмен словесными репликами, от которого не сможем уклониться… Закончив работу, Аякс слегка ударил меня по плечу, как бы призывая опомниться, и сказал: «Кофейный стол накрыт».

Он направился к выходу. Осанка у него была прямая и гордая. Я поспешно оделся. Эта первая утренняя трапеза не особенно отличалась от повседневных; только напитков на сей раз было два: рядом с кофейником стоял горшочек, наполненный жидким шоколадом с ароматом ванили. Чтобы оправдать наличие этого сладкого напитка, был подан нарезанный ломтями шафранно-желтый лимонный кекс, который здесь на острове называют гляйхшвер. Мы старались растянуть трапезу, но почти не разговаривали. Тем не менее одно странное высказывание Аякса я не могу не упомянуть: «Лоб у тебя белый, а вот мысли – цветные; не забывай об этом».

Он дополнил это высказывание – или попытался сделать более «сподручным», – приплетя к нему, равнодушным голосом, такую фразу: «Внутренние ландшафты людей не сильно отличаются один от другого; к этой натуре в большинстве случаев только применяют репрессивные меры, вспахивая ее. Воспитание занимается обработкой таких полей, засеивая их разными добродетелями».

Развивать свою мысль дальше он не стал. Я тоже не помог ему высказаться откровеннее. Меня в тот момент вообще не интересовало скрытое значение его странных фраз. Он же решил, что теперь для него самое время вернуться на кухню.

Я остался один. Мое предложение – помочь – он отверг. Я, мол, должен поддерживать в печках огонь… Выполняя это поручение, я зашел и в его комнату. В моей памяти она все еще была комнатой Тутайна; но в действительности, как я увидел, там многое изменилось. Предметы мебели поменяли места. Тот угол, где прежде на большом низком столе громоздились – или были разбросаны по всей поверхности – принадлежности Тутайна для письма, живописи и рисования, превратился в зеркальный кабинет{192}. В чулане Аякс нашел большое, покрытое амальгамой стекло, заключенное в старинную раму, которое – я уже не помню, каким образом, – досталось нам с Тутайном от вдовы Гёсты. Теперь оно стоит на цоколе из фанеры, задрапированном куском ткани. Под прямым углом к нему, очень низко, на восточной стене, висит зеркало меньших размеров – которое когда-то было прикреплено к стене выше и служило для нужд Тутайна. Между обоими отполированными зеркальными стеклами помещен маленький столик, который буквально наводнен всякими пиалами, коробочками и флаконами, напоминая запас одеколонов и средств для укладки волос, выставленных на обозрение каким-нибудь процветающим парикмахером. Однако больше всего меня удивило положение кровати. Она теперь отодвинута от стены и стоит, как святилище, на большом ковре посреди комнаты{193}. – Я сразу заметил эту перемену. Тутайн ведь умер возле стены. – И еще новый запах наполнял теперь помещение. Испарения Аякса уже пропитали собой все предметы, пометив их мельчайшими частичками его материальности. Легкое, едва уловимое парфюмерное облачко вытеснило последние остатки запаха кожаной конской сбруи, преобладавшего некогда поблизости от Тутайна. Однако аромат горящих березовых поленьев сделал этот новый воздух приятным для меня. О, этот запах пылающих березовых дров, уже несколько десятилетий присутствующий в зимних комнатах, где мне доводилось жить! Именно с помощью кусков березовой коры Кристи когда-то разжигал огонь в печи! А таинственные знаки на светлой, цвета сливок, коре послужили одним из поводов, чтобы я стал композитором. (Путь моей памяти долог.) И разве не тот же был запах, когда мы уложили на полу, возле печки, полумертвого Эгиля? Разве не сопровождал этот запах смерть Тутайна? Разве не он сгустился в горячий пар в тот вечер, когда Тутайн, еще живой, в первый раз рисовал меня – прежде раздев и уложив на диван? Разве не полнился тем же запахом дом пастора – как непостижимым потоком благополучия? – Путь моей памяти долог. Теперь это новое стало новым звеном цепи. В будущем благовонные клубы дыма от горящей печи всегда будут смешиваться в моем сознании с тончайшими сладковатыми облачками распыленного одеколона. И я уже не смогу отделить от них смутный привкус раскаяния. Память о золотых сосках. Ужасное ощущение неопределенности. Мучительное томление по греху, который я не совершил, но который мог бы пойти мне на пользу.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Не поможет, даже если я вскочу, будто решившись на что-то. Я по натуре человек робкий…

Сегодня утром я не работал. Хотя никто мне не запрещал этого; я сам это себе запретил. Я был полон ожидания, но не проявлял нетерпения. Время от времени выглядывал в окно. Рабочие из-за дождя приостановили свою деятельность; во всяком случае, грохота взрывов я не слышал. Промелькнул час, вслед за ним – второй. (Я уже вторично загрузил дрова в печки, сходил по коридору на конюшню к Илок; все это время я слышал легкие шорохи в кухне.) Наконец Аякс вошел в комнату. Он принес вино и какую-то выпечку.

– Что это должно означать? – удивленно спросил я.

Он ответил не сразу. Сперва поставил передо мной вазочку с миндальными пирожными, повернул бутылку этикеткой ко мне, так что я смог прочитать знакомые слова: «Lacrimae Christi»{194}.

– Обычай подавать еще до полудня сладкое вино, конечно, устарел, – пояснил он, – но ведь ты сам мне о нем рассказывал.

Действительно, я недавно поделился с ним одним детским воспоминанием. – В доме моих родителей иногда случались утренние приемы. Приходили желающие поздравить или просто воскресные гости, какой-нибудь дальний родственник с женой и детьми, болтающими по-иностранному, потому что они только что вернулись из-за границы; Фрица, молодого забойщика скота, тоже так угощали, когда он приехал из Небеля с траурным венком для скончавшегося сапожника Бонина. – Навестить роженицу не приходили: я был единственным ребенком; о выкидышах или мертворожденных детях мне ничего не известно. – Поводы к визитам казались мне столь же непонятными, как обычаи, связанные с чуждой мифологией. В то время не моя воля определяла превращение обычного утра в священный час приема гостей – а какая-то поистине незримая сила, сокровенный закон, повергавший меня в изумление, – и ритуал, который в таких случаях развертывался, всякий раз внушал мне благоговейный страх. – В тончайших бокалах подавали «Слезы Христовы». Гости рассаживались вокруг маленького столика (так это обычно бывало) и лакомились миндальными пирожными под названием львиные лапы, наполовину покрытыми шоколадом. Дамы присаживались к столу, не снимая шляп. Они непрерывно говорили какие-то слова, ничего не значащие. Перчатки они клали куда попало и после не могли вспомнить, где их оставили. По достижении определенного возраста мне уже разрешалось попробовать вина. Моя мама была доброй и не настаивала на дотошном соблюдении принципов. Я макал кусочек пирожного в вино, чтобы продлить удовольствие от странного жгуче-сладкого напитка. «Ты опьянеешь, – произносил мимолетно-улыбчивый голос. – Макать пирожное в вино – от этого голова пойдет кругом».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю