355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ханс Хенни Янн » Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая) » Текст книги (страница 24)
Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 22:30

Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)"


Автор книги: Ханс Хенни Янн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 59 страниц)

Так проходил этот праздник. Он повторялся часто, на протяжении многих лет. Мало-помалу он утрачивал в моих глазах религиозный смысл. На смену «Слезам Христовым» мог прийти красный портвейн, но это лишь означало, что при покупке родители предпочли вино из другого сорта винограда…

Внимательность Аякса чрезвычайно тронула меня. Я отхлебывал вино и возвращался долгим путем в свое детство. Но родительская гостиная, куда я в конце концов попал, казалась совершенно пустой. Люди, которые там собрались, не имели ни лиц, ни кистей рук. Облегавшие этих людей неотчетливые одежды были настолько непрочными, что избегали любого соприкосновения в пространстве. Я узнавал только шляпы (капоры и другие: большие, как тележные колеса, со страусовыми перьями), перчатки и рюмки{195}. Голоса оставались беззвучными: я воспринимал лишь слова, скорее написанные, чем произносимые вслух. Объективный вкус теперешнего вина не мог колдовским образом вернуть мне небесный напиток тех давно ушедших времен.

– Разве в доме твоего дяди никогда не устраивались утренние приемы? – спросил я Аякса.

– Нет, – отозвался он. – Я вырос в доме добропорядочного ханжи. Он бы счел такое опасным излишеством. Он был как палка, как сухая ореховая палка.

Я попытался смягчить такое его суждение.

Аякс ответил:

– Ты его не знал. Он был красивый человек, внушающий людям симпатию: веселый и открытый, но глупый. Все его мудрые изречения я мог бы с тем же успехом прочитать в книгах или в газетах. Он удачно функционировал только в супружеской постели – да и то лишь в полной темноте.

Я больше не пытался возражать.

– Мне такие утренние отклонения от привычного распорядка доставляли чистейшую радость, – сказал я.

Гряда туч, более тяжелая, чем серое небо, подплыла ближе и излила свою текучую ниву над нашим домом и окружающей пустошью; стало заметно темнее. В этих почти вечерних сумерках я видел руку Аякса, неподвижно лежащую на столе. Она была (я это уже знал) костистой и довольно большой, ухоженной и все же покрытой скорее загрубелой, чем мягкой кожей. Я и прежде ее часто видел, но никогда не рассматривал, не пытался сравнить с известными мне руками. Она напомнила мне сейчас выветренную лотарингскую крестьянскую руку каменного Адама из церкви в Мо

{196}. Я понял, что и рука Аякса старая – гораздо старее, чем сам этот двадцатичетырехлетний человек. Она когда-то корчевала леса и направляла в другие русла ручьи, таскала камни и держала рукоятку плуга, стегала кнутом челядинцев и потрошила оленей, с трудом водила по бумаге пером и гнула металлические винные кубки, воевала, затевала ссоры и предпринимала трусливые попытки бегства. – Пусть даже имя Фон Ухри занимает отнюдь не почетное место в Готском альманахе{197}, потому что рука эта никогда не протягивалась вперед, чтобы загнать полк солдат на поле боя, в смерть, ради какого-то человека или мировоззрения… или потому что взгляд могущественного владыки никогда не падал на захудалое поместье, где обладатель такой руки жил своей жизнью, более или менее насыщенной, – все равно ее, этой руки, форма складывалась на протяжении многих сотен лет. – Я поспешно выпил второй бокал Слез Христовых. Потом снова принялся рассматривать руку и нашел теперь, что это рука насильника, напоминающая волчью лапу.

Я тем не менее сказал:

– Я хотел бы, чтобы мы в большей мере стали друг для друга товарищами.

И дотронулся до его руки, взял ее, прижал к своему лицу, прикоснулся к ней губами. Я ждал, что рука тотчас отстранится от меня, и потому исполнил желание сердца лишь поверхностно, как некий церемониал. Но Аякс оставил мне руку. Видимо, не считая ее ни особенной ценностью, ни своей неоспоримой собственностью. Он словно отделился от нее – и она, неподвижная, осталась лежать на моем отпрянувшем лбе, как нагретый камень.

Он произнес наконец:

– За мною дело не станет.

Потом это мгновение пролетело. Я опять слышал громкий плеск извергаемой водосточным желобом воды. Зубы Аякса откусили кусочек миндального пирожного. Я сделал то же самое. Мы помогли миндальным крошкам спуститься в желудок, сполоснув рот вином.

– Я бы хотел, чтобы ты сейчас сыграл мне новую сонату, – сказал Аякс спустя какое-то время.

Я тотчас поднялся, прошел в свою комнату, оставил дверь открытой и сел к роялю. Я уже играл эту вещь раньше; но сегодня исполнил ее с таким пылом, так безошибочно, да еще со шлифовкой последних изменений, что моя игра уподобилась первому принесению младенца в храм. Я сам был поражен мягкой податливостью разветвляющихся во все стороны фигур; меланхоличные зеркальные отражения радости, как и трагические мгновения, которые я не захотел или не смог исключить, были обвиты усиками надежды; некий прозрачный источник изливал свои мажорно-чистые воды на все части сонаты. Я уже сам все это подзабыл, поскольку последние дни полнились для меня более темными звуками духовых инструментов; – и вот опять у моих ног плещется эта вода, в которой мы могли бы утонуть; опять – эти призрачные звуки времени, не принадлежащего мне, и страшный непроницаемый хаос судеб, вершащихся во всех уголках и закоулках мира. Ничего не знать и ничего не претерпевать…

Я вернулся к Аяксу в гостиную. Сказал:

– В последние дни я держал кое-что в тайне от тебя, но теперь хочу эту тайну раскрыть: я пишу новое оркестровое сочинение; и уже достаточно далеко продвинулся.

Я увидел вспышку в его глазах, можно даже сказать – огонек лукавства.

Он ответил:

– Поговорим об этом, когда оно будет готово.

Его самообладание произвело на меня хорошее впечатление. Но он тут же столкнул меня во тьму. Он сказал:

– Я настолько необразован и лишен музыкальных способностей, что почти ничего в твоих вещах не смыслю. Ты красиво играл, это я слышал и видел; но мне не хочется, скажем, обнять тебя, поскольку сердце мое не завоевано твоей музыкой. Однако ты можешь получить обе мои руки и даже кое-что сверх того, ведь ты действительно – заслуживающий любви человек.

Я едва не заплакал. Я и раньше не предполагал, что моя музыка для Аякса является чем-то большим, нежели поверхностным удовольствием. Но сейчас он признался, что она в его представлении есть нечто меньшее – почти ничто. Возросшая доверительность в отношениях между нами сделала его более честным. Но мне это причинило новую, неведомую боль. Мои мышцы подозрительно стянулись, как если бы я был червем, почувствовавшим чужое прикосновение. – Я сел рядом с Аяксом, еще раз взял его руку и положил ее себе на лицо, чтобы не расплакаться. В этот второй раз мне казалось, что я имею на это право и не должен скрывать или маскировать такое действие. В его ладонь я проговорил: «Я тем не менее буду старательно работать дальше».

– Конечно, будешь, – ответил он. – А я предоставлю доказательства того, что достоин находиться возле тебя, что я себя не щажу. (Самое позднее в эту секунду он продумал последние детали своего плана – своего рискованного предложения —.{198})

Когда нас настигает неожиданная печаль или разочарование, мы кривим лицо: но мы так быстро свыкаемся с ними, что лицо вскоре снова разглаживается, и мы утешаемся такой малостью, как незначительная или сомнительная надежда. Так и моя боль растаяла из-за уверенных слов Аякса, как если бы они были обещанием чего-то лучшего, нежели искренняя привязанность его души к моей музыке. Да, быть заслуживающим любви человеком, тем более таким, ради которого другой не щадит себя, которому слепо доверяет, – это после короткого размышления показалось мне более ценным и притягательным, чем любое обоснованное признание моих музыкальных достижений или глубокое уважение к ним. Я только слишком легко забыл, что в нашем с Аяксом знании друг о друге существуют обширные пробелы: что наше взаимное доверие до сих пор обнаруживалось благодаря маленьким разрывам и трещинкам; что как во мне, так и в нем могут расширяться заболоченные пространства непредсказуемого. Я забыл слишком многое. Я забыл, что нас естественным образом разделяет его и мое прошлое, которое, каким бы оно ни было, хоть и сделало нас обоих заговорщиками, но – принадлежащими к разным лагерям. Что Аякс не простодушный и не добропорядочный человек, сомнений у меня не вызывало: ведь он ненавидит собственного дядю, переспал со своей кузиной и имеет расщепленное лицо, состоящее как бы из двух ландшафтов плоти. Но он казался мне исполненным той надежности, о которой говорят, что она является необходимым условием для совместной кражи лошадей. Неколебимой надежности… Когда я снова увидел на столе его руку, эту старую руку, эту волчью лапу, моя надежда снова растаяла – как и радость, которую она мне на короткий миг подарила. Но надежда уже успела оказать воздействие. Этот миг был преображен таинственной силой света, вторгшегося из какого-то места вне меня. Эта, уже достигшая двадцатичетырехлетнего возраста, субстанция чужого мне человека, окутанная облаками его сдержанности и усвоенных общепринятых условностей, на короткое время пробилась лучами сквозь такой покров; – чтобы потом, конечно, снова скрыться за тенями. Однако в момент этой напоминающей о небесах эпифании всякое возбуждение во мне утихло. Мое отношение к Аяксу претерпело то изменение, которое является следствием любого честного разговора. Я больше не был преисполнен ожидания. Но зато твердо знал, что Аякс – мой товарищ, несмотря на доказанную или только заявленную им неспособность понимать музыку.

Он предложил выпить еще по бокалу вина; я последовал его совету. Это окончательно загладило возникшее во мне недовольство, окончательно успокоило мои строптивые мысли.

Он отправился на кухню. Ему определенно нравится готовить, изобретать еду с новым вкусом – можно сказать, осуществлять господство над теми областями, откуда тянутся корни наших внутренних органов. Речь для него не идет о том, чтобы утолить голод, удовлетворить какую-то потребность; его фантазия погружается в ужасные бездны безымянных влечений. Он рассматривает древо целиком, вплоть до той его части, что скрывается под поверхностью земного царства. Вскоре выяснилось, что и он тоже считает вино более свободной от вины пищей, чем плоть. Однако он не отрицает того, что сам является хищным животным…

Я принес дрова, еще раз сходил на конюшню к Илок, выглянул за дверь, в незатихающий дождь, и уселся, предаваясь почти неоформленным грезам, в темной сердцевине венка из отбрасываемых печью отблесков.

Потом наступил момент, когда Аякс возвестил начало праздничной трапезы. (Серьезной атаки на мое сознание, как я теперь понимаю.)

Вообще можно сказать, наверное, что он следует принципу, который уже изложил мне: все блюда должны быть только украшением для вина – более или менее драгоценной оправой, которая не меняет саму драгоценность, а лишь приглушает безмерность ее блеска. Однако те кушанья, которые Аякс подавал сегодня, сами в себе заключали ценность и некое намерение. Они были тяжелыми и чувственными, соединялись по странному произволу; и чем-то напоминали грубые праздничные застолья полукрестьянской – по образу жизни – знати прошедших веков.

– Шабли подходит к омару, а омар – к шабли, – сказал Аякс.

И действительно, он внес в комнату большого омара. Не припоминаю, чтобы я когда-либо говорил ему, как люблю плоть этого покрытого панцирем создания. Удивительно, что Аякс разыскал омара: ведь в водах Балтийского моря это животное не водится; чтобы угодить вкусам заезжих гостей, летом иногда привозят, из какого-то места на Атлантическом побережье Норвегии, на почтовом пароходе один ящик, наполовину наполненный кусками льда, а наполовину – черными в желтую крапинку, еще живыми, со связанными клешнями гигантскими раками. – Что ж, может, на нашем острове есть и местные ценители такого деликатеса.

– Ты его сам сварил? – спросил я.

– Нет, – сказал он, – я никогда не видел, как живая чернота превращается в застывшую алость.

Он налил в бокалы белое бургундское вино, положил мне на тарелку большую клешню омара и относящуюся к ней половину тела.

– Сперва выпьем, это полезно для желудка, – сказал он.

Белый хлеб и сливочное масло, взбитое с эстрагонным уксусом оливковое масло выгодно оттеняли вкус белой, будто покрытой карминной окисью, плоти. Омар был большим. Мы выпили всю бутылку.

– Поджаренным свежим лососем тоже не стоит пренебрегать, – сказал Аякс, внося второе блюдо. – К нему – мозельское вино, пенистое от некогда сиявшего солнца и хорошего ухода, терпкое, полное земных ароматов и обладающее свойствами кисловатой проточной воды.

(Это, наверное, было филе одного из первых лососей нового рыболовного сезона, который начался на побережье. Я припоминаю, что пару дней назад прочитал в газете Зелмера: «На стоянку рыбаков в Косванге сегодня доставили трех лососей, самый маленький из них весил пять кило, а самый большой был внушительным 17-килограммовым здоровяком».)

– В Норвегии мы часто ели лососей, – сказал я. – Мы с моим другом Тутайном. Когда наступала пора нереста, и лососи – а также родственная им жирная, с розовой плотью, форель – поднимались вверх по реке, и купившие лицензию на рыбалку удили рыбу, а те, кто такой лицензии не имел, все равно воровским образом удили рыбу по ночам, в отеле было такое изобилие законно и незаконно пойманной рыбы, что ее подавали на стол трижды в день: утром – жареную, на обед – вареную или в виде пудинга, а вечером – опять жареную.

– Значит, тебе не доставит удовольствия возможность полакомиться этой отважной и редкой рыбой, – посетовал Аякс.

– Еще как доставит! – совершенно чистосердечно воскликнул я. – Она мне никогда не надоедала. Даже святой Патрик, вплоть до своей кончины, не уставал восхвалять заплывающих в реки лососей.

Он опять заговорил о винах, выпил за мое здоровье. Это было несказанное блаженство – подниматься по многоступенчатой лестнице распознаваемых нёбом пощипывающих ощущений.

Расточительно-роскошный салат послужил мостом к новому блюду из луговых шампиньонов и запеченной печени какой-то домашней птицы. Мозельское вино уступило место красному «Мориллону»{199}, который мечтал отведать – на смертном одре – еще Франсуа Вийон.

– К чему такое сверхизобилие кушаний и вин? – спросил я с некоторым удивлением. – Тебе что, важно утвердить репутацию своего кулинарного искусства?

– Ты можешь спрашивать, но я не обязан отвечать, – проронил он.

Я замолчал, поскольку он не счел нужным мне ответить.

– Застольные радости – это, можно сказать, вещи в себе, – заговорил он. – С точки зрения аскетов – мерзость; для здоровых – нечто само собой разумеющееся; для философов – вызывающее чувство неловкости. Кушанья, если рассматривать их в зеркале этики, далеко не равнозначны (не говоря уже об их различной питательной ценности). Потребление в пищу любых отходов Природы, уже обреченных на загнивание, освобождает нас от подозрения, что мы – убийцы. Зерна и яйца, в которых, согласно Леонардо да Винчи, еще не пробудилась душа (он причисляет сюда и эмбрионы всех размеров и возрастов) – ведь белковая масса, чтобы достичь своей цели, то есть превратиться в конкретное дышащее существо, должна еще миллионы раз разделиться; она должна напитаться кровью, какое-то время развиваться, вбирая в себя тепло; а зерно должно разложиться в катали-заторных потоках ферментов, запасы крахмала, сахара и жира должны быть пущены в ход, чтобы росток, напитавшись ими, смог прорасти, – так вот, зерна и яйца не облекут того, кто их переваривает, особо большой виной, потому что боли здесь никто не испытывает, потому что судьба семени как раз и заключается в том, что только немногие избранные зерна достигают в конце концов процветания. О молоке вообще нечего говорить: оно собирается в упругих больших железах, оно есть дар всех матерей будущему плотских существ. Вино еще чище, чем эта жидкость, производимая выменем животного или женской грудью. Фруктовая плоть виноградных кистей – это отходы. Сок таких отходов разлагается, подвергается брожению и превращается в пенящуюся жидкость. Мы пьем этот напиток уже освобожденным от шлаков, очищенным, преображенным (так мутная вода, профильтрованная в недрах земли, становится чистым источником). Сахар уже превратился в терпкий и легкий алкоголь, гниющие клетки отпали, но непреходящий аромат земли остался. Фанатики яростно выступают против вина. Им можно ответить, что брожение так или иначе присутствует повсюду: оно – одна из первых ступеней роста. – (Я почти ничего не изменил в его словах; он действительно говорил что-то в этом роде.)

– Но ведь печень – внутренний орган животного… – сказал я, чтобы немного опередить ход рассуждений Аякса.

– Эта печень, – ответил он грубо, – располагалась прежде в нутре уток. Леонардо отказался бы ее есть. Он довольствовался растениями и только что родившимися животными. Он, видимо, не испытывал робости перед убийством (поскольку изобретал и оружие, и военные машины), но не хотел, чтобы его желудок поглощал души. И этим отличался от примитивных людей, которые, если представляется такая возможность, с удовольствием заглатывают вместе с пищей и душу, а потому с любовью пожирают своих умерших родственников и с особым усердием – определенных животных.

Я очень удивлялся. Я удивлялся одинаковости воззрений – его, моих и Тутайна. Одинаковости или похожести слов. Игре с авторитетом великого человека, Леонардо. И разоблачению Леонардовых мыслей – то есть демонстрации того факта, что мысли эти не были продуманы до конца, не привели к отщепенчеству. – Я спрашивал себя: может, это обычные мысли, которые само время, теперешнее время, внушает всем тем, кто решился задуматься о пище, попадающей ему в рот? Такой человек отдает себе отчет в быстром загнивании, которому в теплой и влажной темной брюшной полости подвергается бренная субстанция животных и растений. Он осознает свою вину и понимает, что от нее невозможно уклониться – ибо уже корни растений виновны по отношению к камню, который они разрушают разъедающими кислотами ради собственного процветания. Что мы живем в Мироздании, основанном на насилии и на общераспространенной практике убийств. Для нас не открыт ни один путь, позволяющий уклониться от этого. Нашей взыскующей мысли противостоит равнодушие Природы. Наша слабая этика, на краю сферы нашего познания, находит какие-то слова. Эти слова одинаковы у всех людей, усматривающих в неизбежных выводах из описанного положения вещей одинаковую угрозу. Именно в наше время. Аякс – один из таких людей, и я – один из таких, и Тутайн был одним из таких же людей. Нашего времени.

– Но что мы знаем о растениях? Что знаем об испытываемой ими боли? Наше ухо не воспринимает звуки, высота которых превышает двадцать тысяч двойных колебаний в секунду. Может, кричит весь Универсум, вся Вселенная; однако мы к этим крикам глухи. Может, кричит трава, когда ее скашивает коса или срывают губы добродушного домашнего животного; может, кричат деревья под топором и пилой. – Голос Аякса дрожал. (Почему, собственно?) – У многих животных есть голос. Рыбы, те немы; и все же они наверняка чувствуют боль, когда из их гладких тел вырывают внутренности. Но кого это волнует, если они немы? А ведь какие только чудища не сжирают их, поскольку существует принцип убийства! И разве можно упрекнуть в чем-то тигров или пантер, которые убивают быстроногих газелей, раздирают их красивые шкуры и вытягивают наружу содержимое, чтобы потом с удовольствием сожрать его, – этих охотников, наслаждающихся своей добычей? Разве они задумываются о боли, испытываемой их жертвами? О том, что индианка вынашивает ребенка точно так же, как самка из их окружения? – Они лишь покорствуют своему сладострастному желанию жить, оставаться здесь. И сладострастие для них – глотать теплую дымящуюся плоть, которая только что дышала, была живым существом, имеющим свое предназначение. Разрушить такое предназначение; стать владыкой, который убивает собственных рабов; казаться чем-то лучшим, нежели более слабое существо, – все это тоже относится к сладострастию. Как и смутное требование проголодавшегося желудка; как и ленивое ощущение, что ты, будучи сильнейшим, уже насытился… Упомянутые хищники не менее красивы, чем загнанные ими жертвы. Любая чужая плоть, сгнивающая у них в нутре, похоже, способствует непостижимому цветению их облика, их дерзко раскрашенного меха. Если наши глаза способны любоваться их красотой или, по крайней мере, если мы думаем, что облик этих больших кошек скрывает в себе возможность красоты, – значит, наш этический принцип уже обезоружен. Значит, мы вскоре поймем и то, что лис, пожирающий мышей и кур, – наш милый товарищ на этой земле; а волк, который не стыдится, если его мучает голод, прыгнуть на шею запряженной в сани лошади, чтобы белыми зубами перекусить ей кровеносные сосуды, – такое же несчастное гонимое существо, как и мы сами. Зайцы, косули, олени, овцы, коровы, лошади легче завоевывают нашу любовь, чем какой-нибудь хищник. По отношению к ним мы менее строги. Потому что не знаем мук растений. Лошадь представляется нам прекраснейшим из всех животных. Кто-то, наверное, скажет, что верблюд – или слон, или кит – превосходит ее красотой. Любовь не привязана ни к каким правилам, она подчиняется только привычке. Можно приучить себя к тому, чтобы рассматривать любое живое существо как избранное. Даже змею. Внешний облик любого хорошо откормленного существа отражает не только собственное его происхождение, но и происхождение переваренной им пищи. Тот, кто питается, обретает многих предков. Его душа заполняется разными сущностями. Странные образы его снов чаще всего вырастают на крови сожранных им жертв. – Мы все совершаем убийства, чтобы оставаться здесь. Мы знаем, что смерть есть нечто несомненное. Природа ради приумножения потомства идет на любые хитрости; но как только зачатие удалось, она отвергает индивида, чтобы обратить свою страшную любовь на весь его род. Поэтому всякая жизнь наполнена мучениями. И все же сама возможность жить для всех живых существ является единственным распознаваемым удовольствием. Насыщаться пищей – это удовольствие. Я отношусь к числу тех непоследовательных мыслителей, которые питаются плотью, потому что им это нравится. Я знаю, что не мог бы оставаться невинным, даже если бы жил как аскет. Воздержание только понизило бы объективную ценность моего организма. Но я хочу сохранить все то, что для меня достижимо. – (То, что я записал здесь как его непрерывную речь, на самом деле произносилось отдельными порциями. В промежутках Аякс прихлебывал вино… а в какой-то момент, намекнув, что и сам, может быть, является переодетым хищником, он выпил за мое здоровье и меня тоже принудил опустошить полный бокал. Между прочим, его слова о больших кошках я запомнил не очень точно.{200})

– Еда остынет! – заметил он и продолжил, наклонившись ко мне: – Я надеюсь, тебе понравится, хотя эти печенки выросли в животах у живых существ. То великое преображение, в котором мы, цивилизованные люди, нуждаемся, чтобы преодолеть свое отвращение, в данном случае уже свершилось. Жизнь была разрушена, форма – взорвана, кровь свернулась, на все это натянули маску приготовления и сервировки; то, что мы видим сейчас, – превосходное и полезное кулинарное блюдо.

Мы поели, выпили. Стараясь отделаться от тревожных мыслей, я, кажется, выпил слишком много этого деликатного, благословенного вина.

– Большинство людей ничего не знают о Леонардо, – заговорил он снова. – Они мыслят как те дикари, пожирающие людей. Ты мне как-то рассказывал, что даже при самом маленьком доме на этом острове есть свинарник и что одну свинью всегда откармливают к празднику Йоль. Пока животное становится толще и толще, дети говорят: «Какая миленькая свинка, как дружески она смотрит на нас своими голубыми глазенками!» – Когда же наступает день убоя, дети тянут и пинают свинью, чтобы скорее выволочь из закута. Они помогают связать ее, уложить на нары. И со сладострастным воодушевлением наблюдают, как забойщик надрезает слой жира на подгрудке, чтобы потом ножом, напоминающим волчий зуб, перерезать шейные кровеносные сосуды. Криков свиньи дети вообще не слышат. Они подставляют ведро, чтобы собрать кровь. Когда туша уже висит на крюке – разверстая, как лопнувшее чрево Иуды{201}, – их руки поспешно обдирают жир с кишок. Они говорят: «Это наша свинья!» – И: «Наша свинья очень жирная. Она была хорошей свиньей». – А позже, когда все сидят за столом и пожирают первые дымящиеся кровяные колбасы, они говорят: «Это была милая свинья. Она, конечно, очень благодарна, что мы сами едим ее, а не продали какому-нибудь забойщику. Ведь правда, свинья благодарна нам за это?» – Дети не бывают другими. И взрослые в этом смысле ничем не лучше детей. Так устроила Природа. Я буду наслаждаться едой до тех пор, пока не утрачу желания жить…

Таковы его мысли, таковы мои мысли. В наше время некоторые люди именно таким образом рассуждают о пище. Это не мятеж. Это лишь констатация определенных фактов. – Но чем дольше Аякс говорил, тем больше я убеждался, что его слова все-таки отличаются от тех слов, которые мог бы произнести Тутайн, если бы он – вместо Аякса – присутствовал на этой трапезе и излагал мне такого рода мысли. Мне не хватало сейчас удивительной доброты, которая выражала саму сущность Тутайна и смягчала произносимые им слова, как бы они ни звучали. Мною овладело ужасное смятение, когда я невольно подумал о том, что горькое учение, прозвучавшее только что из уст Аякса, проникнуто сладострастным удовольствием от жестокости. Я тотчас отогнал эту мысль. Склонился над тарелкой и поспешно принялся за еду.

– Тебе это нравится, – заметил Аякс.

Миг, когда у меня зародилось подозрение, пролетел. Я улыбнулся. В ту же минуту случилось вот что: Эли поднялся со своего места на ковре и лег у ног Аякса. Никогда прежде такого не случалось. До сих пор подобные выражения доверия и привязанности предназначались только Тутайну. Теперь пес как бы сделал заявление – несомненно, после неизмеримо долгого периода душевных колебаний. Я замер. В моем сознании смешивались радость, изумление и ревность. Можно было не сомневаться, что Эли к своей демонстрации относится совершенно серьезно. И действительно: когда Аякс встал со своего места, чтобы сходить на кухню, Эли тоже поднялся и улегся – вдали от меня – поблизости от печки. Когда Аякс вернулся, пес занял прежнее место возле его стула.

Неужели Эли забыл Тутайна? Или его воспоминания настолько запутались, что он принимает одного за другого? Или он обнаружил между ними какое-то сходство? Почуял знакомый запах, излучение, ауру – так же как и я в произнесенных недавно словах уловил, как мне показалось, эхо другого голоса? Или теперешнее поведение пуделя является следствием долгого тайного испытания, которому он подверг Аякса и которое как раз сейчас закончилось? – Я не понимал пса. После того как его хозяин окоченел, он вел себя со мной очень сдержанно. Редко подходил ко мне и позволял, чтобы я его погладил. В его еще не помутневших темных глазах читалась невыразимая боль – ощущение покинутости, сломанная любовь, жалоба на Тутайна, который ушел и не вернулся. Нежность двух существ друг к другу, взаимное притяжение их душ, которое не выражалось в конкретных поступках и было неразличимо для чужих глаз, – все это потеряло действенность в результате смерти. Непостижимое разрушение мирового пространства… Любить труп, как любил его я – преодолев свои прежние представления или призвав их на помощь, – такого Эли не мог. Ведь для него Тутайн был не телом, а некоей благотворной теплой силой: прибежищем для его души, объектом собачьего поклонения, солнцем доступного для него простого бытия. Лишь мало-помалу Эли решился на своего рода товарищество со мной. Почти против воли… или потому, что изнемог от боли и печали, Эли завел себе привычку спать у меня в комнате, возле моей кровати. Из пепла тоски лишь изредка пробивалось наружу сердечное пламя нашей взаимной привязанности. Эли не мог забыть Тутайна. Он не забыл его и когда появился Аякс. Пудель вообще не обращал внимания на чужака. Как если бы Аякс был пустым местом, так вел себя по отношению к нему пес. Он не смотрел на него, не обнюхивал, не прислушивался к его шагам. Не выражал в его присутствии ни радости, ни вражды. Эли хранил бессмысленную верность Тутайну. – Да, но теперь все переменилось. Почти ослепшие собачьи глаза будто пытались ощупать облик пустоты, уши прислушивались к шагам человека, как если бы от ударявших по полу подметок исходил знакомый звук. Морда приподнялась, как могла бы подняться в теплый летний день навстречу солнцу.

Сам же Аякс совсем не обращал внимания на пса. По крайней мере, не придавал его поведению никакого значения. Лишь ближе к концу трапезы произнес: «Ты здесь, Эли?» И собака, услышав эти слова, робко вильнула хвостом.

Поведение пуделя преобразило меня. Мое доверие к Аяксу возросло. Произошла, можно сказать, метаморфоза, значимость которой я не могу оценить. Все случилось за считаные секунды. И после мне стало казаться, будто Аякс, этот новый человек, знаком мне с незапамятных пор. Свершившаяся во мне перемена устойчива; и настолько существенна, что следы самого процесса изменения стерлись. Я чувствовал воздействие вина. Я, по своему легкомыслию, каждый раз, чокнувшись с Аяксом, выпивал полный бокал. Я увидел, как он собрал со стола посуду и вышел. Я увидел, как он вернулся, держа в руках глиняное блюдо, на котором голубым ароматным пламенем горел сливовый пудинг. Я попытался выразить протест против такого расточительства и такой тяжелой еды. Но Аякс, казалось, не услышал меня. Он положил мне на тарелку внушительный кусок, посыпал его сахарной пудрой и полил все это из кувшинчика прозрачной, как вода, жидкостью. В нос мне ударил сложный аромат цукатов, изюма, коринки{202}, миндаля, лимонов и дюжины каких-то пряностей, перемешанный с испарениями крепкого арака.

– Я добавил к араку чистый спирт, – пояснил Аякс, после чего поднес к моей тарелке горящую спичку и поджег пудинг еще раз. – Пряная, тяжелая, роскошная пища, – продолжил он. – И, между прочим, почти невинная. Только использованный здесь бараний жир происходит от греховного разбойного нападения. – Он повторил ритуал поджигания на своей тарелке.

– Я купил этот деликатес готовым, в запаянной жестяной банке, – начал он снова. – Говорят, англичане плохие повара. Однако им принадлежит ряд изобретений, которые являются исключением из правила. Такой вот сливовый пудинг – крайне сложное и совершенно крестьянское роскошество. А что все это в целом горит, как костер, и благоухает сильнее, чем «огненный пунш», – свидетельство гениальной привязанности к земле.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю