Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц)

рились... Так крысу не вытащишь...»

Перед нами, в двадцати шагах от облавщика, семенит что-то

сероватое, оно останавливается, снова бежит, принюхивается,

кого-то подстерегает. «Трим!» – зовет облавщик, и Трим, пес

с оборванными ушами и обглоданным хвостом, пускается в

путь, нюхая землю.

84

На улице Сент-Оноре Трим сует нос в отлив водосточной

трубы и мгновенно замирает. «На место!» – говорит Триму по

дошедший облавщик. И когда пес выбирается из желоба, облав

щик подставляет к отверстию свой сачок. Мы располагаемся

вокруг; длинные тени, начинаясь у наших пяток, вытягиваются

на плитах тротуара. Помощник облавщика прощупывает трубу

палкой, вслед за которой движется собачий нос. Край сачка

вздрагивает, облавщик вскидывает его вверх, – там, внутри, ме

чется какой-то серый комок. Пойманную крысу заключают в

ящик, тот, что на плече у помощника. Иногда крыса выры

вается; тогда пес одним ударом клыка перебрасывает ее через

голову – черную в черноте ночи, – ее глаза все еще сверкают.

«Эй, Оноре!» – раздается чей-то пьяный голос, молодой,

звонкий, но уже надтреснутый, с интонациями потребителя

водки. Есть в нем что-то замогильное и глумливое, что-то изну

ренное, нестройное, – такой голос будто нарочно создан для

блатного жаргона. За этим человеком, низкорослым блондинчи

ком, явно под мухой, толстеньким и гладко выбритым, бежит

белая собака – она сразу бросается на помощь Триму.

Вот уже пойманы десять, пятнадцать, двадцать крыс. Об

лавщик молчалив, как могиканин. Зато человек с клеткой, де

лая свое дело, всякий раз восклицает: «Приехали, Гаспардо!» —

или же отпускает какую-нибудь другую шутку, вроде «хороша

пташка!». Помет, засоряющий иногда трубы, он нарекает звуч

ным именем: шпинат. Собака облавщика: на свету их словно

две, в темноте снова одна. Возле каждого фонаря тень собаки

скачет то вправо, то влево.

Псы роются носами у деревянных будок извозчичьих ин

спекторов; из-под будок выскакивают перепуганные кошки.

Одну, нерасторопную, хватает пес пьянчуги. Тот подбегает к со

баке и, притопывая ногами, поощряет ее: «А ну, дружок, рас

правься с ней как следует! Гоп, стрекулист!» И от «стрекули-

ста»-кота остается в собачьей пасти только хрипящая, испу

скающая дух шкурка: пес треплет ее яростно, словно это гор

жетка. < . . . >

Март 55 г.

< . . . > Сын старухи, крестьянин, считает, что уже не стоит

лечить ее сломанную руку, так как мать слишком стара.

Смех – это мерка, показатель умственного развития. Люди,

смеющиеся глупо, никогда не бывают остроумны. Смех – это

физиономия ума.

85

Шабуйе пришел к Лебуше, чтобы взять у него урок савата *,

и тот сказал ему: «Дай мне шестьдесят франков, старина, и я

научу тебя, как угробить человека». < . . . >

Человек, поджидающий короля, чтобы убить его. Передать

его душевное состояние. Проезд короля задерживается; чтобы

провести время, человек идет в бордель, где какая-то девка за

чала от него ребенка; этот ребенок и будет моим Героем. < . . . >

Как произведение искусства трагедия г-на Понсара равно

ценна античной камее... поддельной!

Правду говорят, что католическая религия располагает ог

ромной силой утешения: она утешает женщину в том, что та

стареет и дурнеет. <...>

Вот вам тип в одной фразе: «Словом, это был человек, кото

рый велел написать свой портрет в форме офицера Националь

ной гвардии – на воздушном шаре!» < . . . > .

ГАВАРНИАНА

Март 1855 г.

< . . . > Гаварни и Бальзак в почтовой карете отправились

на поиски Пейтеля; Бальзак, как всегда, ужасно неопрятен.

«Послушайте-ка, Бальзак, почему у вас нет друга?» —

«Друга?» – «Ну да, одного из тех глупых и преданных мещан,

какие еще не перевелись, – он бы мыл вам руки, менял гал

стук – ну, словом... он бы делал за вас все то, на что у вас не

хватает времени...» – «Ого! – воскликнул Бальзак, – о таком

друге я бы рассказал потомству!» < . . . >

– Гаварни сказал: «Ах, для работы превосходно, если у

тебя озябшие ноги и пустой желудок: вся кровь приливает к

голове. А ведь мышление – это прилив крови». < . . . >

Впервые Гаварни увидел Бальзака у Жирардена и Лотур-

Мезер е, во времена «Моды» *. Увидел грузного человека с кра

сивыми черными глазками и вздернутым носом, чуточку при

плюснутым, разговаривавшего много и очень громко. Гаварни

принял его за приказчика из книжной лавки.

Он рассказывал, что у Бальзака силуэт тела сзади, от за-

86

тылка до пяток, образовывал одну прямую линию, выступали

только икры, а спереди это был настоящий пиковый туз. Желая

продемонстрировать нам точные очертания этого тела, он даже

принялся вырезывать его из бумаги.

В последний раз Гаварни видел Бальзака в Версале: Га-

варни садился в первый класс, Бальзак в третий. Они разгово

рились. «Ну, хороши мы оба, – сказал Бальзак. – Вы по уши

в долгах, а мне приходится ездить в третьем классе... Сегодня

утром я говорил об этом министру...»

Еще один рассказ об этом животном – Бальзаке, который

все впитывает, чтобы вернуть обратно в сомнамбулическом

творчестве гения. < . . . >

– «Современное образованное общество? Поколение Макэ-

ров вперемежку с Бертранами! * ...Я обоих своих мальчиков

воспитываю в деревне: не хочу видеть их повесами. Когда они

подрастут достаточно для того, чтобы целоваться, я отвезу их

на Восток и достану им женщин. Целоваться – это так же

естественно, как мочиться». < . . . >

– «Позитивная философия» * господина Огюста Конта

была бы хорошей книгой, если бы придать ей чуточку больше

позитивизма. Например, автор утверждает, что из всех наук

самая позитивная – астрономия, то есть наука, контролируе

мая наиболее обманчивым из наших внешних чувств – зре

нием. Луна и солнце неосязаемы, мы никогда не видели их

оборотной стороны; с точки зрения реалиста, это, может быть,

всего лишь видения.

– «Смерть – это результат химической реакции!» < . . . >

– Маленький мальчик Пьерро, посланный на улицу соби

рать подаяние, засыпает с протянутой рукой; какой-то игрок

кладет ему на ладонь двадцать франков; проигравшись, он за

бирает свои деньги, а Пьерро все спит, протянув руку. < . . . >

– Мысли Гаварни по поводу спектаклей: «Что может быть

забавнее, чем эти милейшие люди, которые, набив себе брюхо и

еще переваривая пищу, сразу же отправляются в душный зал,

где, обливаясь потом и не смея выпустить газы, – а ведь жен

щины еще и затянуты в корсеты, – все они поглощают слезли

вые драмы, нездоровые и сентиментальные!» Ставит в укор

театру икоту в зале, вызванную не только волнением, но и пи

щеварением, и проч. < . . . >

87

О смерти Лаллемана вспоминает вот что: видел, как со

двора Пале-Рояля вышли господа – многие в шапках с боль

шими белыми кокардами, во главе седой старик – и направи

лись по улице Эшель к Тюильри, громко выкрикивая: «Долой

либералов! Да здравствуют роялисты! Да здравствует герцо

гиня Ангулемская! Долой либералов!» Немного погодя появ

ляется народ; молодой человек в широком сюртуке цвета кофе

с молоком – тогдашняя мода – склоняется над носилками, где

лежит умирающий, не кто иной, как Лаллеман. На похоронах —

Гаварни там был – речи, дождь как из ведра. Оратор: «Его

убили наемники тирании!» Слабый голос из толпы, гневно:

«Это ложь!» И тут же звонкая пощечина под шум дождя. Вот и

все. Речь продолжалась. < . . . >

Четверг, 19 июля 55 года.

< . . . > Жанен говорил Асселину: «Знаете, как мне удалось

продержаться двадцать лет? Я менял свои мнения каждые две

недели. Если бы я всегда утверждал одно и то же, меня знали

бы наизусть, не читая».

Мы спрашиваем Жанена: «Так, значит, вы разнесли пьесу

того гравера?»

Ж а н е н . Еще бы! Пускай он умрет гравером, этот тип!

А к т р и с а из « О д е о н а » . Но вы ведь не читали

пьесы?

Ж а н е н . Упаси боже!.. Впрочем, я ее прочел... Вернее, два

стиха из нее!

Я. Но это проза!

Ж а н е н (смеясь). Стихи или проза – не все ли мне

равно!

Бог создал совокупление, человек создал любовь.

Париж, улица Фоссе-дю-Тампль, темная улица позади теат

ров. По одну сторону – невысокая стена, над которой пирами

дами высятся дрова; в стене зияют ворота. Там и сям – ка

бачки. Молочная – блузники в двух подвальных комнатах, раз

деленных аркой; на стойке ряды кофейных чашек грубого

фарфора. Вдоль другой стороны улицы – другая стена, похо

жая на стену огромной казармы, наугад, без всякой симметрии,

продырявленная светящимися окнами разных размеров, словно

здесь приложил руку советник Креспель; * одни из них до по

ловины прикрыты ставнями, другие задернуты розовыми зана

весками. Все окна нижнего этажа забраны железными решет-

88

ками. Несколько мальчишек на улице. Шлюхи, вышедшие на

промысел в шляпах и черных шелковых пелеринах, накинутых

на бумажные платья. Время от времени хлопанье двери с подве

шенной гирей, – двое-трое мужчин переходят улицу, направля

ясь в кабачки. За театрами – вывеска кабачка: на голубом фоне

белый Пьерро, над головой у него надпись: «Настоящий Пьерро».

Вандомский пассаж; торговля картинами; невообразимые

пастели; к стеклу прилеплена бумажка с надписью от руки

«Картины на экспорт ст оят здесь на двадцать пять процентов

дешевле, чем в любом магазине Парижа». – В пассаже прямо

на досках лежат развалом книги по двадцать пять су. – Уны

лая парикмахерская с восковой фигурой: маленькая девочка с

букетиком в руке, печальная, слово воспитанница мадемуазель

Дуде *. Ей полагается вертеться. Пружина сломана. Дальше,

поблизости от Вандомской улицы, – модный магазин, пустая,

грязная, угрюмая лавка; там темно; на медном перильце —

грязная серая занавеска, по одну сторону от нее – побуревшая,

когда-то розовая шляпка, а по другую, на подставке, предна

значенной для другой шляпки, – старая размотанная лента.

Август 55.

Беседа с Гаварни на Выставке изящных искусств. «Курбе?

Да там нет ни одной его картины, ни одной!» * Безмерное пре

зрение ко всем нашим художникам, безмерное восхищение

древними. «Словно ширмы размалевывают; смахивает на туа

летную бумагу или на обои! И вдобавок найдутся люди, кото

рые в разговоре с буржуа назовут все это сверхнатурализмом!

Мы переживаем поистине византийский упадок Слова, говоря

щие искусства стали косноязычны».

О Делакруа: «Это человек, всей душой преданный мазку, и

мне думается, что мазок сыграл с ним злую шутку».

20 августа.

Узнал из «Иллюстрасьон», что в Страсбурге от апоплекси

ческого удара скончался Анри Валантен.

Валантен был невысок, коренаст, шея короткая, широкий

приплюснутый нос, в лице что-то калмыцкое. Облик его был

тяжеловат, движения неловки. Живя в Париже, он оставался

крестьянином, уроженцем своего края, говорил всегда с вогез-

ским акцентом.

Это был славный толстяк, не без хитринки, мало располо

женный к элегической грусти. Великий труженик, он работал

89

с утра до пяти-шести часов вечера; любил грубые удовольст

вия, пиво, вино, водку. Изрядно хватив, он объявлял своим

характерным голосом: «Братцы, я готов!» Любил хорошо по

есть и почти каждый вечер обедал у Рампонно. Это была на

тура цельная, резкая, бесцеремонная. Свое дружеское рукопо

жатие он сопровождал обычно тычком в бок.

Помню, невероятно смешон был Валантен в костюме эль

засца, надетом по случаю бала в Опере; * на голове – большая

меховая шапка, через всю спину – щегольские красные лямки.

Казалось, этот увалень вот-вот затирлиликает, как сказал бы

Гейне.

Я бывал у него на улице Наварен, сперва в самом ее начале,

где он снимал маленькую квартирку, потом в его мастерской

на верхнем этаже другого дома, ближе к середине улицы. С тер

расы был виден весь Париж. В мастерской висело «Галантное

празднество» Ланкре и, рядом с большим Калло, офорт «Га

лантной беседы», в голубой рамке. Целую стену занимали эль

засские и пестрые испанские костюмы: среди прочего здесь хра

нилась наколка из цветов, доставшаяся ему от одной мадрид

ской танцовщицы. Было еще много всякой всячины: череп,

бронзовые лампы и т. п. По росту, словно воспитанницы пан

сиона, на столе стояли бесчисленные доски для гравюр, – неко

торые с уже законченными гравюрами, – закрытые листками

папиросной бумаги; а в старом фаянсовом блюде лежала связка

великолепно обкуренных трубок.

Его вечным собутыльником был огромный немец по имени

Хаффнер; этот колорист, работающий только с натуры, был не

досягаем в изображении грядок с красной капустой. Днем его

почти всегда видели возле Валантена. Сразу после завтрака,

уже успев нализаться, он, приняв позу дядюшки Шенди, зна

комую мне по старой иллюстрации к роману Стерна, и, подпе

рев многослойный подбородок тростью, до самого обеда мутным

взором следил за работой своего друга. Однажды вечером они

приплелись ко мне, оба под хмельком. Зрелище было велико

лепное. Хаффнер, отупевший до степени прусского капрала,

закрыв глаза, сонно покачивал головой. Рот Валантена растя

гивался в широкой улыбке, над которой, в свою очередь,

улыбались узкие щелочки глаз. Это было грузное блажен

ство.

Одна из наших последних встреч с ним произошла в «Боль

шом балконе» *, – он высоко ценил подававшуюся там выпивку

и закуску. Мы говорили ему, что можно было бы сделать вели

колепные наброски Парижа, запечатлеть Мабиль, морг, кабачок

90

Центрального рынка и т. д., – словом, дать картину Парижа,

веселого и страдающего Парижа, каким он видится в разных

кварталах и на разных этажах; но очень важно, чтобы эти ри

сунки были сделаны с натуры, а не по памяти, и могли позднее

служить документом. И мы высказали Валантену сожаление,

что все окружающее нас будет совершенно потеряно для потом

ков.

Он ответил, что сам думал об этом: он стремится рисовать

только с натуры, часто работает на улицах и считает, что это

самое лучшее; он даже предлагал редакции «Иллюстрасьон»

целую страницу парижских сценок, но эти дураки отказались.

«Я еще ничего не создал, – добавил Валантен, – но рано или

поздно примусь за эту большую работу, уж она-то будет кое-

что значить».

В последний раз мы видели его на Бульварах, перед «Па

рижской кофейней». Он покачивался на ходу и молчал, опер

шись на руку приятеля. Мы подошли. Он взглянул на нас, но

узнал не сразу. «А, дружище, – пробормотал он наконец. – А я

вас и не узнал. Глаза слабеют». Говоря это, он часто моргает.

Во взгляде – что-то жалкое. Он смертельно печален. Уже вось

мой месяц он не курит. Почти не может работать. Глаза косят,

он только облизывается на свои доски. А что за головные боли!

Какие-то внезапные, словно ему выстрелили в голову. Вот уже

два года, как он болен. То и дело вскакивают прыщи, а врач еще

и шутит над этим.

Валантен явился в Париж без гроша в кармане и двена

дцать тысяч франков ренты нажил своим горбом. Поездки в

Африку и в Испанию доконали его.

У этого увальня, у этого мужичка был тонкий, кокетливый,

изящный, словом, женственный талант. В его работах была

милая светская грация, что и требовалось «Иллюстрасьон». Он

был прямо-таки создан для этого дела. Рисунок у него безу

пречный. В одном из его альбомов, размером в пол-ладони, я ви

дел наброски с испанских простолюдинов, сделанные замеча

тельно точно и уверенно. К тому же он знал толк в дереве, и

типографские граверы понимали его с полуслова. Одна из осо

бенностей его таланта состояла в том, что туалеты на гравюрах

Валантена всегда были современны, женщин он одевал по по

следнему слову моды; следил за фасонами манжет, воротнич

ков, платья и все принимал к сведению. Поразительная злобо

дневность.

У Валантена было два-три небольших офорта, из которых

мне запомнился один – бродячие музыканты. Незадолго до

91

смерти он пробовал силы и в живописи. Как будто даже напи

сал одну картину для церкви своего родного Алармона.

По утрам он читал Библию, по вечерам – Рабле.

В первые дни своей парижской жизни он рано вставал,

чтобы пойти посмотреть последнюю литографию Гаварни, вы

ставленную в витринах Обера – в те времена на Биржевой

площади.

Август.

Я не знаю более ужасного извращения жизненной правды,

чем восковые фигуры *. Эти замороженные движения, эта жи

вая мертвечина, эта неизменность, неподвижность, безмолвный

взгляд, окаменелая осанка, эти кисти рук, неловко свисающие

с запястий, эти скверные черные парики, напяленные на го

ловы мужчин, эти длинные ресницы, скрывающие глаза жен

щин, – шелковая решетка, сквозь которую выглядывает бархат

ная птица, – эта мертвенно-бледная плоть – все вызывает

смертную тоску.

Возможно, у столь поразительного плагиата природы боль

шое будущее; я представляю себе, как восковая фигура объеди

нит и сплавит в себе два великих пластических искусства —

скульптуру и живопись. В день, когда это произойдет, реалисты

останутся без работы.

Восковая фигура еще не вышла из младенчества, как коме

дия в эпоху Фесписа *. Но в новой Республике, которая уже

грядет, она станет всеобщим народным искусством. Нет сомне

ний, что демократии будущего воздвигнут во славу будущей

Франции новый Версаль, где будут собраны мемориальные ше

девры, доступные пониманию каждого, так что простой народ

во всем разберется, не умея читать по слогам, – Версаль воско

вых фигур.

О да, это будет сама История, великие события, высокие

свершения, внезапно выловленные из нее и застывшие, сохра

ненные для бессмертия в своей форме и в своем цвете. Конечно,

для этого привлекут художников. Делароши, например, будут

делать макеты мизансцен, расставлять кресла, давать советы

относительно поз, выбирать место для модели, подыскивать

разные фигуры. Вместе с художниками будут работать режис

серы, актеры и т. п. – все, чье ремесло призвано сочетать и

классически изображать вымышленные, мнимые факты. И, мо

жет быть, дело дойдет до того, что все исторические лица будут

снабжены рычажками, при повороте которых раздадутся знаме

нитые изречения: «Ко мне, овернцы!» * – крикнет д'Асса; «По-

92

дите скажите это вашему хозяину...» – произнесет Мирабо;

«С высоты этих пирамид...» – провозгласит Наполеон; «Он

должен быть нашим...» – скажет Бильбоке... Иллюзия полная,

народ будет доволен.

28 августа 1855 г.

У древних в удовольствиях было величие: они развлекались

цирком – боями животных, настоящей человеческой смертью

и грандиозными казнями мучеников. Лампионами для их ил

люминаций были христиане, обмазанные смолой.

Наши развлечения жалки; мы дрожим, как бы не сломал

себе шею эквилибрист, который никогда не срывается, как бы

не вывихнула бедро какая-нибудь Саки, которая тем не менее

доживает до восьмидесяти лет, а вместо древнего цирка – у нас

театр: безопасные кинжалы и чувства, изображенные при по

мощи белил. Самое же чудовищное, что может совершить ка

кой-нибудь Мюссе, – это запустить бутылку с сельтерской в

грудь уличной девке.

Красота человека сосредоточилась в его лице, она тоже пе

режила всеобщую эволюцию. Условия жизни людей стали со

вершенно другими: жизнь под открытым небом сменилась

жизнью заключенных, все расы выродились. А эти тупицы —

официальные педагоги – еще хотят, чтобы изящная словес

ность застыла без движения.

К тому же от действия, от внешнего драматизма, от романа

плаща и шпаги, от авантюрного романа типа «Жиль Бласа»

любознательность и исследование обратились к чувству, к внут

реннему действию, внутреннему драматизму, обратились от по

вествования о событиях – к повествованию о мысли.

Да здравствуют неофициальные таланты! Рембрандт, Гоф

ман! Какой пройден путь от первобытного человека до того уди

вительного разложения здравого смысла, которого достиг

Гофман!

30 августа.

Вчера в ресторане обедали некие отец и сын. Отец – утом

ленное и изящное лицо старого негоцианта; сын – юная лисья

мордочка. Отец разглядывает одну девушку: «У нее прекрас

ный цвет лица!» Сын: «Да... На Промышленной выставке я ви

дел швейную машину, которая выполняет работу двадцати

восьми швей...»

93

Воскресенье, 2 сентября.

Пришел обедать Путье. Рассказывая о том, как он с одним

старым художником, имеющим орден, работал в Лувре над ко

пией портрета императора, Путье заметил, что этот художник

напоминает тех кавалеров ордена Почетного легиона, которые

в газетных рекламах подтверждают своей подписью, что были

излечены от лишая.

Мы повели его на бал в монмартрский Эрмитаж. Вечное

пьяное паясничание Путье; все виды остроумия; olla podrida 1

из каламбуров, эпиграмм, всяких глупостей, намеков на бога и

дьявола, комических преувеличений, причудливых передразни

ваний; кошмарная болтовня, в которой сказывается водевилист,

художник-мазила и пьяный литератор, – она сопровождается

буйными жестами, обезьяньими гримасами, цирковыми «гоп-

ля!», развинченными, судорожными движениями. Путье без

конца пристает к одной из танцующих: «Кормилица моей

крошки! Негодяйка, она портит свое молоко!.. Я тебя узнал!

У тебя носовой платок моей жены: метка А. П. !» Утверждает,

что надзиратель, приставленный следить за целомудрием

танцевальных па, – его дядя, что теперь тот лишит его наслед

ства и т. д. Пляшет, потом вдруг начинает передразнивать вся

кие танцы и позы, демонстрируя свои панталоны, протертые на

заднем месте; издевается над салонным танцем, над Петрой Ка-

марой, изображает щелканье кастаньет и пылкость испанского

темперамента, затем – Наполеона, глядящего в подзорную

трубу, заложа руку за спину. Отплясывает буррэ, подпрыгивает

с легкостью сильфа, весь извивается, прижимается к своей

партнерше.

6 сентября.

Были на Монмартрском кладбище.

Сама меланхолия впадает в водевильный, стиль у просто-

фили-буржуа, охваченного скорбью. Ничто так не отвращает от

мысли о бессмертии, как это зрелище смерти; ощущаешь без

различие к посмертной судьбе собственного имени, воля сла

беет... Одному человеку пришла в голову мысль окружить мо

гилу сына двумя рядами железных колышков, а колышки уве

шать колокольчиками с продырявленными в них крошечными

отверстиями; колокольчики должны раскачиваться от ветра и

убаюкивать сына, звуча наподобие эоловой арфы. Неподалеку

1 Мешанина ( исп. ) .

94

от польского Акрополя, на стенах которого все польские души,

лишенные родины, расписались под изречением: «Exoriatur

nostris ex ossibus ultor» 1, – бок о бок с Альсидом Тузе лежит

маркиз Буйе – вот как играют человеком судьба и смерть *. Нет

на свете ничего более схожего с кладбищенской путаницей, чем

коллекция автографов.

Видел я здесь и добропорядочную могилу, могилу семей

ную. «Поль Нике, бывший торговец, умер в 1829 году» – про

чел я; возле Поля покоится г-жа Нике, родившаяся в 1791 году.

18 сентября, по пути из Парижа в Жизор.

В зелени над стеной движутся две веревки; время от вре

мени мелькают две маленькие ручки. Это качели.

21 сентября, Жизор.

Господин Ипполит Пасси – лысый старик, еще сохранив

ший на висках несколько седых волосков; у него живые свер

кающие глазки, он высок и подвижен. С наслаждением бол

тает. Говорит не переставая и обо всем на свете. Он шепелявит,

но речь его правильна, высказывается он ясно и четко.

Обо всем на свете есть у него не только мнение, но и не

которое понятие. Он много прочел, много повидал, много

усвоил.

Но это приносит ему, как и всякому неспециалисту, лишь

бесплодное удовольствие. Знания обо всем понемногу. Стре

мится к самостоятельности, страстно ее добивается, кичится ею

в отношении ко всему – к властям, к общественному мнению,

к общепринятым теориям, к готовым истинам или к королям.

Дунайский крестьянин * из гостиных, обличитель, приемлющий

все энциклопедии и отвергающий все евангелия, рассматривает

формы правления только как разновидности коррупции, опре

деляет тариф на все: папство – миллион двести тысяч франков,

депутатство (сорок восьмого года) – восемнадцать тысяч фран

ков, предоставленных национальным мастерским; не верит ни

в людей, ни в политику, верит только цифрам и политической

экономии.

Очень разносторонняя и очень дисциплинированная па

мять – целый арсенал оружия против иллюзий и преданности

идеям. Добродушная ирония и лафонтеновская улыбка старого

1 «И восстанет мститель из нашего праха» ( лат. ) *.

95

государственного деятеля по поводу всего, к чему можно бы

предположить в нем привязанность, например по поводу Луи-

Филиппа, которого он называет «папашей Олибаном» * государ

ства. Увлеченный всем, что практически полезно, он равно

душен к остальному, в том числе и к искусству; на Промышлен

ной выставке не желает видеть ничего, кроме грошовых ножей.

Яростно насмехается над верой как таковой, над религией и,

как все это поколение 89-го года, вскормленное «Девственни

цей» *, неистощим на вольтерьянские шутки и злые насмешки

над царством божиим, над его хартией – Библией и над его от

ветственными министрами.

Обаятельный собеседник; ум не обширный, но вместитель

ный, поклонник здравых парадоксов и скептических суждений;

любитель ораторствовать в салоне или в кресле у камина, зло

словя направо и налево, отрицая принципы, принижая людей

воспоминаниями об их прошлом, а события – сообщением под

робностей; он стремится скорее поразглагольствовать, чем убе

дить, скорее восхитить слушателя, чем увлечь его, скорее не

упустить вопроса, чем вникнуть в него, ниспровергает верова

ния, чернит общество, господа бога, чернит все и вся – и это

лишь для вящей славы своей как собеседника. Есть два сорта

людей, заметил Монтескье, – люди мыслящие и люди забавляю

щие. Г-н Ипполит Пасси – из забавляющих.

У Эжени Пасси, его дочери, – маленькие глазки, носик, ро

тик, зубки и подбородочек. Еле слышный голосок. Если ей слу

чится шевельнуть рукой – это уже происшествие. Если ей до

ведется открыть ротик – это просто чудо; а если это чудо свер

шается, она так бережно извлекает из себя свой слабенький

голосок, что он похож не на речь, а скорее на замирающее эхо

шепота в комнате больного. Она может минут сорок пять оста

ваться в одной позе. Она медленно и спокойно переводит взгляд

с предмета на предмет. Она кажется одной из этих безжизнен

ных и благожелательных спокойных героинь, картинкой из

кипсека, статуей, лишь наполовину оживленной Пигмалионом,

гофмановской женщиной-куклой, или нет, она, пожалуй, напо

минает злосчастную принцессу из рыцарского романа, милую и

терпеливую, доверчиво поджидающую великодушного героя,

которому суждено освободить ее.

24 октября.

< . . . > Мысль для нашей книги «Мечты о диктатуре» – до

тация в сто тысяч франков всем крупным изобретателям, ху

дожникам, литераторам и т. д. < . . . >

96

T. Готье в турецком костюме. Акварель Э. Жиро,

написанная в Сен-Гратьене, у принцессы Матильды

Принцесса Матильда.

Рисунок Эбера

Три императора.

Рисунок Леонардо да Винчи

(копия Ж. Гонкура)

«Позорный столб иногда следует

украшать императором».

Современная карикатура

на Наполеона III,

опубликованная в Брюсселе

Возникла идея книги «Актрисы» *, местом действия будет

цирк. < . . . >

Прочел в «Деба» статью некоего Бодрийяра. Партия универ

ситетская и академическая, партия кропателей хвалебных или

порицательных статей, партия бесплодных бездарностей, кото

рые правительство Луи-Филиппа взлелеяло, выпестовало, раз

вратило пенсиями, раскормило, напичкало, напотчевало, на

било трюфелями, ублажило местами в парламенте, обвешало ор

денами, обшило галунами. Они всегда добивались успеха чу

жими стараниями, и Франция не получила от них ничего: ни

деятеля, ни книги, ни идеи, ни хотя бы их преданности. < . . . >

5 ноября 1855 года.

Фоли-Нувель. Билеты проверяет плохо одетая потаскуха.

Капельдинером здесь Савиньи – тот, что прежде был на побе

гушках в «Мушкетере», он может устроить вам все, что угодно.

На авансцене и в открытых ложах расположились шлюхи; не

которые под вуалями, приподнимают их, показывая мужчинам-

зрителям и оркестрантам кусочек своей персоны; другие улы

баются или грозят пальчиком сидящим напротив молодым лю

дям. Распорядительницы, за которыми следуют зрительницы,

каждую минуту просят мужчин из первого ряда «освободить

место даме». Те, у кого места в оркестре, сидят сбоку, вполобо

рота к сцене.

Шлюхи чувствуют себя как в собственной гостиной; они

принимают гордые позы, будто демонстрируя свои дома и эки

пажи.

На балконе и на авансцене рядами сидят мужчины – блед

ные, землистые, ртутно-серые лица на свету кажутся совер

шенно белыми, волосы, разделенные длинными проборами, при

дают им вид гермафродитов, прически и бороды по-женски ак

куратны; словно женщины, они откидываются на спинки кре

сел, обмахиваются программками, сложенными наподобие

веера, беспрестанно поднимают руки, унизанные кольцами,

чтобы собрать в один большой завиток волосы, ниспадающие на

виски, похлопывают себя по губам набалдашниками тросточек.

Запах клозета, обличья сводников. Даже мужчина с орденом

смахивает не то на палача, не то на шпика. Бороды – с про

седью – тянут пятидесятисантимовый абсент через бело-крас-

ные и зеленые палочки овсяного сахара – лакомства оборван-

7

97

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

цев. Карманные лорнетки. Мне кажется, что от всех этих людей

воняет гинекеем; это общество отдает «Бондарем» *.

Здесь чувствуется влияние шлюхи, поднятое на высоту об

щественного влияния, – именно шлюха со своими сутенерами

создает литературные успехи и руководит ими.

Закончить таким абзацем: об исторической необходимости

варварства в гибнущем Риме и о неизбежности проникновения

рабочих с лужеными глотками и здоровыми желудками в это

прогнившее общество с расстроенным пищеварением. <...>.

С 8 ноября 1855 года по 6 мая 1856 года – путешествуем по

Италии *.

ГОД 1856

Париж, 16 мая 1856 года.

Вот я и вернулся. Голова – словно склад, куда свалили

холсты и мраморные скульптуры для какого-нибудь музея.

Некоторые из наших родственников впали в детство. Вы

скочки уже не то что смешны – они вконец обезумели. Знако

мые шлюхи завели собственный выезд! Платья г-жи Колле-

Мейгре обходятся в тысячу франков за фасон. А ведь мой род-

ственник-миллионер крутил папиросы из той самой бумаги, в

которой Лешантер посылал букеты его дочери. У слуг есть те

перь свободный день. Сын моей молочницы вывихнул руку сво

ему хозяину, Лебуше, забавляясь с ним борьбой. Что и гово

рить, все пошло вверх ногами!

Побывал в редакциях газет, чтобы прощупать литературный

пульс. Снова участился. С чего бы это? Неизвестно. Ведь нет

больше ни школы, ни партии, нет ни идеи, ни знамени. Только

оскорбления, в которых иссяк даже гнев, и нападки, делаю

щиеся словно по принуждению; только ничтожные закулисные

скандалы и остроты водевилистов; только запахи клозета и

кенкетов. Мишель Леви и Жакотт е хотят возродить век Авгу

ста, покровительствовать всем попрошайкам, которые марают

бумагу ради того, чтобы свести концы с концами *. Ни одного

нового имени, ни одного нового пера – и никакой горечи! Пуб

лики тоже нет, если не принимать во внимание известное число

обывателей, которые любят переваривать пищу, почитывая по-