Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 50 страниц)

дома и обстриженные верхушки каштанов, среди которых видно

небольшое квадратное строение – погреб, увенчанный облуп

ленной гипсовой статуей: «Зябкая» Гудона.

В этой ветхой стене – калитка с разбитым звонком. Дер

нешь за ручку, и на слабое позвякивание свирепым лаем отзы

ваются огромные собаки. Проходит немало времени, пока ото

прут калитку. Наконец появляется кто-то из прислуги и прово

жает нас к маленькой мастерской в глубине сада, которая осве

щается сверху и вся словно искрится улыбкой. Так мы впервые

пришли к Гаварни.

Мы обходим вместе с ним весь дом и бесконечные коридоры

на третьем этаже, где из шляпных картонок торчат и вывали

ваются небрежно связанные кипы старинных карнавальных

костюмов.

Обстановка самая аскетическая. Узкая железная монаше

ская кровать. Два ряда полок с книгами. Нож, заложенный в

книгу под заглавием «Картезианство» *.

Взгляды на театр. Восхищение «Мещанином во дворянстве»

и «Смешными жеманницами»: превосходные фарсы в духе

55

театральной условности. Признает только условность: «Настоя

щие хорошие пьесы – это те, которые ни на один миг не по

зволяют забыть, что это театр, что действие происходит на под

мостках». Любит, когда можно ясно различить кулисы, разри

сованные холсты. А всякий там лунный свет, иллюзия реаль

ного, диорама – это чушь! Отвращение к «местному колориту»,

«толедским шпагам» и т. д.

– Бальзак купил однажды неподалеку от Жарди ореховое

дерево, чтобы собирать с него плоды, и объяснял, что, по его под

счетам, оно принесет ему в пять раз больше денег *. < . . . >

Метафизичность мещанских разговоров приводит его в

ужас – особенно слова, которые остаются без дополнения:

«Просвещение! Просвещение кого, просвещение чего?» < . . . >

«Приходилось ли вам видеть игру в шары на Елисейских

полях? Там собираются люди всех слоев общества – пирож

ник, инвалид, торговец, приличный господин, у которого из

кармана торчат перчатки. То же и в политических партиях: это

сборища людей с разным мировоззрением, кретинов, которые

заняты политической игрой в шары». < . . . >

Однажды он набросал на бумагу рассказ о человеке, влюб

ленном в идею. Человек ласкает ее, лелеет до тех пор, пока не

замечает на террасе толстую кормилицу, которая, сидя, подки

дывает на колене младенца. Тогда он изменяет идее и целуется

с кормилицей. Идея с горя умирает, а он тащится за дрогами

бедняка, к которому никто не пришел на похороны. < . . . >

– Работа и женщины – вот вся моя жизнь! < . . . >

Рифмовка для поэзии – то же, что дисциплина для храб

рости.

Великие люди – это медали, на которых господь бог отче

канивает их эпоху.

Мышление некоторых людей весьма походит на воскре

сенье – это сочетание всевозможных банальностей.

«– Господа, – провозгласил однажды Нодье, необычайно

воодушевившись к концу обеда, – вот вам пример коррупции

нашего правительства: господин Лэне, который слывет одним

из самых добродетельных министров, как-то под Новый год

56

прислал нам ассигнацию в пятьсот франков, чтобы мы напи

сали хвалебную статью в наших газетах.

– Вы вернули ему деньги? – спросил господин Лепрево.

– Нет, – отвечал Нодье, – зато я написал статью против

него». <...>

Наши вечера, почти все те вечера, когда мы не работаем,—

мы проводим в лавочке странного торговца картинами, Пейре-

лонга, который собирается разорить своего отца еще на три

дцать тысяч франков.

Чудесный малый, огромный, толстый, то и дело поправляет

очки, которые сползают ему на нос, убежденный потребитель

пива, из-за чего физиономия у него раздулась шаром, так что

Путье просит: «Закройте окна, не то Альсим сейчас улетит!»

Человек абсолютно неспособный что-нибудь заработать на про

даже, слабейшее, ленивейшее создание, вечно где-то шатается,

что-то бубнит, ни за что не обойдется без пяти-шести приятелей

за обедом или по крайней мере вокруг стола с пивными круж

ками.

Он поселил у себя одну женщину, – она некрасива, но же

манно отворачивается, чтобы взять понюшку табака, но уютно

мурлыкает в кресле, мило лепечет, в ней есть некоторое изяще

ство приличной дамы, прикрывающее сильно выраженную исте

рию, из-за которой она каждый месяц ссорится с любовником

ради того, чтобы пожить недельку с одним из сотрапезников

своего мужа, потом она возвращается с повинной, и все продол

жается как ни в чем не бывало. Ее особенность в том, что во

круг нее распространяется какое-то возбуждение ума, в ее об

ществе люди становятся остроумнее.

Путье, после ряда приключений, способных затмить романы

Kappa, ставший здесь чем-то вроде приказчика и реставратора

картин, – впрочем, без определенных обязанностей, если не счи

тать обязанностей patito 1, – в глубине лавчонки бросает в сто

рону шутовские реплики и остроты.

Сюда каждый вечер приходят пить Надар, художник Хаф-

фнер, самый известный пьяница и болтун из всех эльзасцев;

Валантен, художник из «Иллюстрасьон» *. Деэ, этот хлыщ, лю

битель серых тонов; Галетти со своей свирепой физиономией;

колорист Вуальмо со спутанной рыжеватой шевелюрой Апол

лона; совсем еще молодой Сервен и многие другие... Начи

нается такой крик, такие вольности, что Пейрелонг вынужден

1 Возлюбленного ( итал. ).

57

время от времени величественно и негодующе восклицать: «Да

где ты находишься?!»

В числе доводов, какими Пейрелонг убеждал отца в выгод

ности своего коммерческого предприятия, была и ссылка на

огромную экономию от того, что он перестанет ходить в ко

фейню, и бедняга открыл теперь бесплатную кофейню у себя

на дому!

Однажды решили всем скопом съездить в Фонтенебло к па

паше Сакко, в Марлотту * – излюбленное отечество современ

ного пейзажа и Мюрже. Амели надевает самое роскошное пла

тье, нацепляет все свои драгоценности; и мы врываемся в лес,

где каждое дерево кажется натурщицей в окружении этюдных

ящиков.

И вот начинаются долгие переходы вслед за художниками и

их любовницами, когда мы, словно простодушные гризетки,

жадно вдыхаем деревенский воздух. Это похоже на воскресные

прогулки рабочих. Живем одной семьей, через перегородки

слышны любовные шорохи и шепоты. Берут друг у друга мыло,

с волчьим аппетитом набрасываются на жидкую похлебку,

сдобренную шуткой, которая вознаграждает нас за плохое вино

и придает что-то водевильное всему лесу даже здесь, в Нижнем

Брео, где чудится, что вот-вот появятся перед вами друиды.

Каждый вносит свою лепту в общее веселье. Дамы не ворчат,

даже если промочат ноги. Мюрже весел среди этой зелени, как

выздоравливающий, который хлебнул абсента. Усаживаются на

камнях и рассказывают всякие смешные нелепицы. У папаши

Сакко некоторые пытаются сыграть партию в бильярд на таком

старом рыдване с выбоинами, что карамболи получаются сами

собой. Палицци в особо торжественных случаях подвязывает

кухаркин фартук и готовит баранину «по-еврейски», которую

поедают чуть ли не с костями.

Ночью спят, как после тяжелых полевых работ; сделанные

за день этюды сохнут, а любовница Мюрже, целуя, спрашивает

его, сколько платят за страничку в «Ревю де Де Монд».

Август 1852 года.

Я застаю Жанена по-прежнему веселым и сияющим, напе

рекор подагре, которая сводит ему ногу: «Когда моего дедушку

вели на гильотину, у него была подагра на обеих ногах. Впро

чем, я не жалуюсь: это лишних десять лет жизни! Я ни разу

не болел, а того, в чем проявляется мужчина, – добавляет он,

улыбаясь, – я еще не утратил».

58

Он показывает нам письмо от Виктора Гюго, которое при

везла мадемуазель Тюилье. «Здесь так грустно... льет дождь,

словно слезы падают». Гюго благодарит его за статью по по

воду его мебели *, сообщает, что его произведение выйдет в

свет через месяц и что он пришлет его Жанену в корзине рыбы

или в морской галете. «Говорят, после этого Бонапарт выставит

меня из Академии... Тогда вам достанется мое кресло».

Потом Жанен начинает расписывать нечистоплотность и

зловоние Планша, предмета его вечного отвращения: «Когда он

занимает кресло во Французском театре, то уж на два соседние

никто не сядет. У него слоновая болезнь... Одно время думали,

что у него «copulata vitrea» 1 Плиния. Он бы мог ею обзавестись,

если бы не был таким грязнулей...»

Одна актрисочка из Французского театра, не помню ее

имени, как-то спросила его, видел ли он такую-то пьесу.

«Как? – закричал Жанен, подпрыгивая на стуле. – Вы не чи

тали моей статьи!» И вот он пугает ее, что она никогда ничего

не добьется, если не будет читать его статей, следить за лите

ратурой, если не будет относиться ко всему, как Тальм а, как

мадемуазель Марс, которые не пропускали ни одной важной

статьи! Бедняжка актриса должна была торжественно по

каяться в своем грехе. <...>

По внешним бульварам тащится пустой катафалк. Мясник

положил туда корзину с мясом, а сам идет следом. < . . . >

Ноябрь.

Мы привязались к одному юноше, нервному человечку,

хрупкому, застенчивому и вечно краснеющему – словно на

лавку в передней нашей газеты брошен цветочек фиалки. В нем

есть что-то женственное, даже девическое. Его зовут Шолль, он

родом из Бордо, пишет милые стихи и довольно буйную прозу.

Мы подбадриваем его дружескими рукопожатиями, мы знако

мим его с Вильдеем. Мы помогаем ему, мы его любим. < . . . >

«Париж» * вышел в свет 22 октября 1852 года. Это первая

ежедневная литературная газета с сотворения мира. Ее первая

статья написана нами.

1 Двойное остекленение ( лат. ) .

ГОД 1853

Январь.

Редакция «Парижа» помещалась сначала на первом этаже

в доме № 1 по улице Лаффит рядом с рестораном «Золотой

дом». Через несколько месяцев «Париж» перекочевал на улицу

Бержер и расположился над редакцией «Национального соб

рания».

Достопримечательностью редакции «Парижа» был кабинет

Вильдея, для убранства которого он воспользовался черными

бархатными обоями и такими же портьерами с серебряною бах

ромой из своей гостиной на улице Турнон, – не кабинет,

а мечта могильщика-миллионера. Здесь Вильдей развлекался

тем, что пугал самого себя, приготавливая пунш при погашен

ных свечах. Эта траурная комната, куда, казалось, сейчас вне

сут покойника, была святая святых нашей газеты. Сбоку нахо

дилась касса, настоящая, с решеткой, – там сидел наш кассир

Лебарбье, внук виньетиста XVIII века, вместе с Путье извле

ченный нами из глубочайших недр богемы; он уже зазнавался,

хотя еще ходил в наших старых башмаках.

Один беглый сотрудник «Корсара» * вел всю кухню газеты

в небольшом кабинетике. Это был рыжеволосый человечек не

большого роста, с круглыми глазами jettatore 1, сомнительный

литератор, подозрительный журналист; единственный, кроме

Вильмессана, он избежал облавы на журналистов-легитими-

стов, которую устроили после Второго декабря, человек, кото

рый мне всегда казался оком полиции в нашей газете *.

1 Колдуна ( итал., неаполит. диалект. ) .

60

Он был отец семейства и отец церкви, проповедовал добрые

нравы, крестился, словно честный человек, попавший в банду

мошенников, – и, несмотря на все это, преуспевал в грязных

разговорах куда больше всех нас. Ему поручили (о, ирония

судьбы!) редактировать «Мемуары госпожи Саки» *.

За столом в большой комнате околачивались целыми днями

завсегдатаи редакций. Мюрже, со своим плаксивым лицом,

с грязными остротами кабацкого Шамфора и ласковым, покор

ным взглядом пьяницы; Шолль с моноклем в глазу, с вечным

стремлением получить на будущей неделе годовой доход в пять

десят тысяч франков, издавая двадцатипятитомные романы;

Банвиль с мертвенно-бледной физиономией Пьеро и птичьим

фальцетом, с его изощренными парадоксами и прелестными си

луэтами, которые он рисовал со своих друзей; Kapp, острижен

ный наголо, словно каторжник, со своим неразлучным спутни

ком Гатейе, настоящим тюленем; тщедушный неопрятный

человек, с жирными волосами и лицом онаниста, по фамилии

Эгжи, озлобленный против Академии; неизменный Делааж,

воплощающий собою вездесущность, а каждым своим рукопо

жатием – банальность, липкий, клейкий, вязкий человек, бла

годушный слизняк; Форг, зябкий южанин, похожий на китай

ское запеченное мороженое, с дипломатическим видом прино

сящий в редакцию свои колкие статейки, словно составленные

из иголок; Луи Эно, щеголяющий своими манжетами, своей

подчеркнутой вежливостью и изогнутым, любезно наклоненным

станом, придававшим ему сходство с исполнителем роман

сов.

Бовуар бурлил, как пенистое шампанское, искрясь и перели

ваясь через край; клялся, что перестреляет адвокатов своей

жены *, и щедро разбрасывал направо и налево туманные при

глашения на какой-то мифический обед.

Гэфф облюбовал себе диван, часами лежал на нем и дремал.

Он и просыпался только для того, чтобы рассказать, как он

взломал секретер своей матери и взял оттуда последние два

дцать франков на букет для какой-то актрисы; или же забра

сывал шутками Венэ, который путался в ответах, увязал и уто

пал под остроумными нападками Гэффа, а тот поддевал его на

каждом неправильном выражении. Когда все уходили, Гэфф

пробирался к самому Вильдею, приставал к нему, увязывался

с ним обедать в «Золотом доме» или вымогал у него два

дцать франков, которые производили в нем полный переворот:

он становился вечерним Гэффом, Рюбампре * театральных

кулис.

61

А Шарль, среди всех этих людей, отдавал распоряжения,

суетился, бегал туда и сюда, вертелся с самодовольством ре

бенка и важностью министра, довольный, чувствуя себя прямо-

таки Жирарденом. Число подписчиков не возрастало, и он по

стоянно строил планы, вводил всякие новшества; вечно он изо

бретал какую-нибудь систему анонсов или премий, находил ка

кой-нибудь способ, какого-нибудь человека или имя, которые

должны были обеспечить десять тысяч подписчиков на следую

щей же неделе.

Несмотря ни на что, газета преуспела, и хоть не принесла

доходов, но произвела большой шум. Это была газета молодо

сти и свободы. В ней чувствовались литературные убеждения,

словно в нее заронил луч света 1830 год. В ее столбцах было

рвение, пыл и бешеные залпы кучки стрелков. Ни порядка, ни

дисциплины, презрительное из принципа отношение к подписке

и подписчикам. В ней был блеск, горячность, дерзость, отвага,

ум, верность определенным идеалам, некоторые надежды, не

много безрассудства, немного смешного – такова была эта га

зета, которая никогда, – в этом была ее особенность и ее до

стоинство, – не стремилась стать выгодным делом.

Воскресенье, 20 февраля.

В конце декабря Вильдей, побывав в министерстве полиции,

голосом, каким говорят в пятом акте пьесы, произнес:

– Против газеты возбуждено преследование из-за двух

статей. Одна – статья Kappa, а вторая – это статья со сти

хами. Кто за последнее время приводил в своей статье стишки?

– Мы.

– Ах, это вы! Очень мило...

Вот каков был повод к возбужденному против нас преследо

ванию, из-за которого нас предстояло вызвать в суд исправи

тельной полиции, запятнать нас обвинением в оскорблении об

щественной морали и добрых нравов и, вероятно, подвергнуть

наказанию, – и все это без каких-либо отголосков в прессе,

кроме публикации приговора, где наше преступление будет

определено в такой общей форме, что с трудом можно будет

провести грань между нами и каким-нибудь педерастом или

монахом-игнорантинцем, пристающим к мальчикам.

Пятнадцатого декабря мы напечатали статью-фантазию, со

ставленную из разных обрывков и отдельных заметок. Статья

называлась: «Путешествие из дома № 43 на улице Сен-Жорж

к дому № 1 на улице Лаффит». Путешествие в духе Стерна *,

62

от нашего дома до редакции газеты, с прихотливо-фантастиче-

ским обозрением разных промыслов, лавочек со всяческими

странными товарами, торговли картинами и безделушками, —

всего, что встречается по пути, в том числе лавочки одной

особы, бывшей натурщицы, некогда знаменитой в среде худож

ников; в описание этой лавочки мы вставили, не упоминая имен,

историю одной «Обнаженной» Диаса; Натали послала ее Ра-

шели, а последняя отправила ее обратно к Натали, которая

отомстила целомудренной Рашели письмом. Эти два письма

хранились у Жанена в экземпляре пьесы «Габриелла» *. По по

воду Диаса мы процитировали пять строчек из Таюро: *

Телом дивным и нагим

К Адонису приникает,

Гладит юношу она

И ему, упоена,

Шею нежную кусает.

Именно за то, что мы процитировали эти пять строк, право

судие нашей страны предъявило нам обвинение и собиралось

нас покарать.

Но за этим невероятным ребяческим предлогом к судебному

преследованию крылся какой-то смысл. Была какая-то подоп

лека, тайный приказ правительства суду, чувствовалась рука

министерства полиции, озлобленность чиновников, подозрения

начальника канцелярии, литературные взгляды министерства

и, возможно, месть актрисы – все то, что в империи эпохи

упадка собирает грозовые тучи.

Мы давно чуяли готовящийся удар. Газета не пользовалась

хорошей репутацией, редактора-издателя недолюбливали за

графский титул и за материальную независимость. «Париж»

все считали продолжением «Корсара». Мы лично тоже не осо

бенно нравились. Мы слыли необузданными орлеанистами, а в

Сен-Жерменском предместье нас знали как людей, отказав

шихся написать кантату. Даже цитировали наш ответ на пред

ложение ее написать, воистину ответ в древнеримском духе.

Так что мы остерегались прибегать к резкому стилю и сильным

эпитетам.

Невзирая на все это, зловещие слухи множились. Дюма,

связанный с человеком из министерства полиции, ведающим

прессой, с н е к и м Латур-Дюмуленом, представителем промыш

ленной богемы, которого он однажды водил к Жирардену,

когда Латур-Дюмулен хотел ввести новую модель пуговицы

для гетр, – итак, Дюма-сын держал нас в курсе всех обид и

63

мстительных замыслов, которые там скапливались: «Господин

де Вильдей прибывает в министерство в собственном экипаже.

Мне подают его визитную карточку, и когда я прошу его обо

ждать, он уходит... Вот вам доказательство враждебных на

строений газеты: все просто в лепешку расшибаются, чтобы до

стать приглашения в Тюильри и к господину Ньеверкерку,

а газета никогда и не обращалась с такой просьбой».

Господин де Мопа говорил аббату де Сюзини, хлопотавшему

за Вильдея: «Господин Вильдей играл на понижение, нам его

газета нежелательна». Не следует к тому же забывать, что Ра-

шель была любовницей принца Наполеона *.

Мы ждали, мы плохо спали ночью, как спят, при режиме

Империи, в ожидании суда исправительной полиции. Ничто

так мало не успокаивает и ничто так не страшит в подобных

случаях, как чистая совесть. Сознавать себя невиновным —

значит сознавать себя осужденным. Впрочем, медлительность,

с которой действовала эта неповоротливая машина, иногда за-

роняла в нас надежду, что, возможно, дело не доведут до

конца, – но вот однажды вечером, во время дружеского обеда,

к нам принесли в накуренную комнату две повестки – третья

была Карру и четвертая – Лебарбье, редактору журнала.

Я направил своего дядю, г-на де Курмон, к Латур-Дюму-

лену, который ему заявил: «Сударь, я рад был получить от вас

сведения об этих двух молодых людях... Должен вам сказать,

дело первоначально казалось... мы думали, что действитель

но обнаружен шантаж... Потом, когда я ближе ознакомился с

материалами, я сам послал своего личного секретаря к госпо

дину де Руайе с просьбой прекратить судебное преследова

ние, – передайте вашим молодым людям, что я хлопотал за

них».

Наряду с этим и государственный советник Арман Лефевр,

наш родственник, писал г-ну де Руайе в нашу защиту. Г-н

де Руайе ответил, что дело возбуждено не из-за стихов, которые

мы цитировали, но совсем по другой причине – я решил сохра

нить это признание генерального прокурора. А в устной беседе

он объяснил г-ну Лефевру, что нам вынесут обвинительный

приговор, что нас посадят в тюрьму, но все устроится, если по

дать императору прошение о помиловании; он, Руайе, первый

поддержит нас. Все было совершенно ясно, мы поняли, какой

план созрел в голове у генерального прокурора: сначала нас

слегка опозорят судебным приговором, затем окончательно —

прошением о помиловании. Второй империи требовалось запо

лучить еще двух подлецов. По крайней мере так считал г-н

64

Цветная гравюра Хекусаи

Гаварни. Портрет работы А. Монье

1852—1853 гг.

«Его отец финансист». Рисунок Гаварни.

Из серии «Люди Парижа.

Мещанские драмы»

де Руайе. Позднее он, хотелось бы думать, перестал себя тешить

подобной надеждой.

Получив повестки, мы явились во Дворец правосудия к од

ному из тех людей, которые в искусстве допроса сравнялись с

пыточных дел мастерами. Нашего следователя звали г-н Бро.

Он допрашивал нас так, словно мы задушили фланелевыми

жилетами родную мать. Возможно, он был груб, чтобы не вы

дать своего смущения. Когда мы показали, что стихи Таюро

взяты нами из «Очерка литературы XVI века» Сент-Бева *,

книги чуть ли не классической, которая открыла своему автору

дорогу в Академию, наш выстрел пришелся в упор, и следова

тель, не зная, что ответить, утратил всякое представление о

вежливости, – впрочем, и без того весьма слабое! Уходя от него,

мы сказали Карру: «Против нас возбуждено дело за оскорбле

ние дурных нравов!»

Нам нужен был адвокат, ибо вздумай мы обойтись без него,

это сочли бы за признак нашего пренебрежения. Друг нашего

семейства, адвокат кассационного суда г-н Жюль Делаборд по

советовал нам ни в коем случае не обращаться к блестящему

адвокату, талантливость которого могла бы оскорбить или обо

злить судей. Нужно было раздобыть такого адвоката, который,

как он выразился, пользуется расположением суда, – одного

из тех честных дураков, чье убожество как бы молит о пощаде

для их клиентов; человека без громкого имени и громких слов,

одного из тех, кто повергает дело к ногам разжалобленных су

дей и потихоньку, пошло и надоедливо выклянчивает оправда

ние, словно милостыню. Адвокат Магон, которого г-н Делаборд

нам рекомендовал, обладал всеми этими качествами. У него

в гостиной стояла жардиньерка на деревянной полированной

ножке в виде извивающейся змеи, тянущейся вверх, к птичьему

гнезду. При одном взгляде на эту жардиньерку меня прошиб

холодный пот: я мгновенно постиг нашего адвоката. Когда я из

ложил ему суть дела, он был в явном затруднении: он совер

шенно не мог понять, как к нам отнестись. Мы были для него

нечто среднее между людьми из общества и уголовными пре

ступниками. Он бы доверил нам свои часы, но тут же взял бы

их обратно.

На некоторое время ход дела приостановился. До нас доле

тали слухи, что все кончится постановлением об отсутствии со

става преступления. Но отчет о нашем допросе, напечатанный

в бельгийской газете, где нашего следователя, кажется, обо

звали палачом во фраке, донесение о нашем разговоре в редак

ции «Парижа», шпионские сведения, исходящие от людей,

5 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

65

близких к нашей газете, приказ из полиции, озлобление судей

ских, обидчивость Дворца правосудия – все это привело к

тому, что окончательно решено было не прекращать судебного

преследования.

Нас вызвали на 2 февраля в суд исправительной полиции,

в шестую камеру. В этой камере обычно и разбирались подоб

ные дела, она достаточно проявила себя, так что на нее можно

было положиться. Зная ее готовность к услугам, ей поручали

судебные дела прессы и политические приговоры.

Мы зашли за нашим дядей Жюлем де Курмоном, чтобы вме

сте с ним сделать визиты судьям. Нас предупредили, что пра

восудие требует соблюдения подобных правил вежливости. Это

было нечто вроде «Morituri te salutant» 1, до которого эти гос

пода, по-видимому, лакомы.

Сначала мы направились в конец улицы Курсель, к предсе

дателю суда по фамилии Легонидек, поселившемуся там, оче

видно, для того, чтобы находиться поближе к площади Монсо,

где, по всеобщему мнению, он добывал себе любовников. Он

был сух, как его имя, холоден, как старая стена, с изжелта-

бледным лицом инквизитора. В его доме стоял затхлый дух мо

настыря, а в его саду не пели птицы.

Потом мы посетили обоих судей. Один из них – Дюпати,

потомок известного бордоского прокурора, – не был, кажется,

склонен считать нас закоренелыми преступниками. Второй, по

фамилии Лакосад, тип ошеломленного буржуа, похожий на Ле-

мениля, принимающего ножную ванну в «Соломенной шляп

ке» *. Он впутался в дело, как театральный комик в водевиль

ную интригу. В комнате, где он нас принимал, висел его порт

рет в охотничьем костюме, один из самых необычайных портре

тов, какие мне когда-либо доводилось видеть: представьте себе

Тото Карабо * в засаде или Кокодеса в степи. Когда мы ему

старательно изложили дело, которое он должен был разбирать,

он ничего не понял. Должен отдать ему справедливость – я ни

когда еще не видел судьи, менее поддающегося влиянию и

меньше осведомленного о деле, которое ему поручено.

Последний визит мы сделали товарищу прокурора, который

должен был выступать с обвинительной речью. Его фамилия

была Ивер, и манеры у него были светские. Он заявил, что он

лично не находит в нашей статье ничего преступного, что

наша статья, но его мнению, не подлежит действию закона, но

что он был вынужден возбудить судебное дело после неодно-

1 Идущие на смерть приветствуют тебя ( лат. ) *.

66

кратных предписаний министерства полиции, после двукрат

ного требования г-на Латур-Дюмулена; что он рассказывает это

нам как порядочный человек и просит, чтобы мы как порядоч

ные люди не воспользовались его признанием при своей за

щите... То есть этот человек олицетворял собой Правосудие в

полном повиновении у Полиции; он возбуждал дело по указке,

он обвинял по приказу, он исполнял свои обязанности, дейст

вуя против совести. Он судил нас, невиновных, и был готов тре

бовать самой суровой кары за преступление, которого мы не

совершали, он объяснил нам это наивно, цинично, прямо в

лицо. Нельзя было сказать, что он продается ради куска хлеба:

у него было приличное состояние, как-никак тридцать тысяч

ренты.

«Ну и сволочь!» – сказал мой дядя, выйдя из его дома.

И заявление товарища прокурора, и лживые уверения Латур-

Дюмулена, что он якобы пытался прекратить дело, между тем

как он дважды понуждал товарища прокурора к обратному, —

все это вдруг выбило дядю из привычного состояния оптимиз

ма и эгоизма, и он возмущался и негодовал, задетый за живое.

Все это хоть на миг встряхнуло этого закоренелого обыва

теля.

До суда нужно было выяснить еще кое-что весьма для нас

важное, а именно вопрос о слове шантаж и о том, что под этим

подразумевалось; мы отправились к г-ну Латур-Дюмулену. Мы

явились в министерство. Это было за день до суда. Нас попро

сили обождать в передней, где канцелярский рассыльный читал

книгу Ла Героньера, сидя напротив портрета императора, од

ного из тех портретов, что малюются для украшения префектур.

Когда нас пригласили в кабинет Дюмулена, мы сказали ему:

«Сударь, нам предъявили обвинение, которое, естественно, нас

крайне задевает, но, кроме всего прочего, существует одно об

стоятельство, еще более тяжкое: был упомянут «шантаж», и мы

явились к вам, чтобы получить объяснения по этому поводу...»

При слове «объяснения» г-н Латур-Дюмулен подскочил, как

чиновник, которого вызывают на дуэль, и заговорил сбивчиво,

сердито:

– Господа, я отказываюсь обсуждать подобные вопросы.

Я – государственный чиновник! – Казалось, он хочет спря

таться за письменный стол. – Какие объяснения? Ваш дядя

приходил ко мне... Я ходатайствовал как мог... Я ни за кем не

признаю...

– Простите, сударь, вы не совсем точно представляете, что

я имею в виду. Единственное, что я хотел бы узнать, – это су-

5*

67

ществуют ли какие-либо жалобы, в которых бы употреблялось

это слово?

– Ах, вот как! Да, ко мне поступают жалобы на газету

чуть ли не каждый день... Если бы я к ним прислушивался,

я бы давно ее закрыл.

– Но позвольте, я не могу себе представить газеты, кото

рой бы меньше, чем «Парижу», пристало слово «шантаж». Да,

сударь, не могу. Господин Вильдей настолько состоятельный

человек, что он недосягаем для таких обвинений. Он даже за

претил принимать подписку от актеров. Вот как обстоит дело.

– Очень рад, но не об этом речь. Если господин Вильдей

и вы сами, господа, благодаря вашему значительному состоя

нию не занимаетесь денежным шантажом, этим все же не ис

ключено, что газета, как все театральные газеты, прибегает

к шантажу... Допустим, чтобы спать с какими-нибудь актри

сами.

– Уверяю вас, сударь, что касается нас, то мы не знакомы

ни с одной актрисой ни из единого театра Парижа... Даже когда

мы, на свою беду, процитировали два письма мадемуазель Ра-

шель и мадемуазель Натали, письма, которые нам не принадле

жат (они хранятся у Жанена), не приводя имен их авторов, —

мы настолько соблюли скромность, что имя господина Ожье,

упоминаемого в одном из писем, заменили обозначением

«г-н Д»... Во всяком случае, мадемуазель Рашель не может быть

на нас в претензии, она отказалась от фривольной картины...

– Она и не жалуется, – поторопился заметить г-н Латур-

Дюмулен. – Я отдаю должное великому таланту мадемуазель

Рашель; и все же я далеко не всегда преклоняюсь перед ней.

Что касается господина Жанена, то, признавая и его талантли

вость, я все же счел нужным говорить о нем с господином Бер-

теном и собираюсь вызвать господина Жанена к себе, ибо

нельзя допускать, чтобы так настойчиво и предвзято чернили

талант мадемуазель Рашель.

Затем, чувствуя, что ступил на скользкую почву, он повер

нул назад и вкрадчиво сказал:

– Впрочем, сударь, я всегда проявлял снисходительность

к вашей газете... Я готов даже поддержать ее подпиской. Ваша

газета служит пристанищем для талантливых людей – для гос

подина Гаварни, например. А про вас, господа, я сначала ду

мал, что ваша фамилия – это псевдоним. Должен признаться,

мне нравится, когда юноши вроде вас, с довольно значительным

состоянием, занимаются писательским трудом по влечению

сердца. Они воздают честь литературе, не делая из нее ремесла.

68

Мне очень нравится, что вы работаете в газете... Но критикой

заниматься не надо, с ней только врагов наживешь, и даже если

писать только хорошее, редко обзаведешься друзьями.

Когда, совершив этот неожиданный пируэт, он кончил уле

щать нас пошлыми любезностями человека, не желающего

иметь врагов, мы откланялись, испытывая такое презрение, ка

кое только возможно испытать к лицемерному преследованию

и к империи, со всей учтивостью привлекающей вас к суду ис

правительной полиции.

Настала суббота. Вильдей отвез нас в суд в своей желтой

коляске, которая представляет собой нечто среднее между каре

той времен Людовика XIV и тележкой ярмарочного шарла

тана, – настоящая «колесница Солнца» Манжена *, нечто бли

стательное и театральное. Никогда еще никого не возили в ис

правительную полицию в таком великолепном экипаже. Сам

Вильдей, которому процесс казался поводом к торжественному

спектаклю, обзавелся для этого случая необыкновенным карри-

ком, темным, с пятью пелеринами, какой можно видеть в театре