Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 50 страниц)

изобрел человек, это эфемерное существо, чтобы причинить

себе страдания! Homo homini lupus 1 – вот что верно!.. Ни

1 Человек человеку волк ( лат. ) .

208

одного откровения, а ведь богу это так легко... Да, письмена в

небе... Неопалимой купине * следовало бы снова запылать.

Существует ли бессмертие души? И каково оно? Бессмертие

личное? Или всеобщее? Скорее, быть может, всеобщее? В при

роде господствует не личное, в ней господствует всеобщее.

Я нахожу, что человек своими слабыми силами осуществил

нечто более важное, чем осуществил бог. Он все изобрел для

себя, все создал: паровой двигатель, книгопечатание, дагерро

тип... «И вы подумайте, мой дорогой, ведь человечество так

еще молодо! Представьте себе только, ведь двадцать четыре

столетних старца, взявшись за руки, образовали бы цепь, соеди

няющую нас с баснословными временами – временами Тезея...

Нечего и говорить, что любое научное открытие подрывает

католицизм. Постойте, вспомним Канта. Почувствовав, что все

системы, все верования, которые он старался возвести, рассы

паются у него в руках и в мыслях, он пришел к выводу, что

существует только нравственное начало, только чувство долга...

Да, но это очень холодно, очень сухо. Почему все это – именно

на этой Земле? Почему – смерть? А что потом, после смерти?

Вот великая мысль... И ведь никто не является нам хотя бы

во сне, когда человек отрешен от жизни, не является, например,

ни покойный отец, ни мать – предупредить сына... Эх, мой до

рогой, diis ignotis 1 – великолепный алтарь афинян!»

В таких речах Сен-Виктора, прерываемых молчанием и зву

чащих снова и снова, я вижу, как его тревожит мысль о смерти,

этот глубинный страх, – наследие религиозного воспитания, от

которого не свободны даже наиболее эмансипированные, наи

более свободомыслящие.

«И почему эта извечная боязнь смерти? Помните, у Гомера,

Ахилл совершает возлияния? И из этих возлияний взлетают

души, подобно рою пчел? И он говорит: «Я предпочел бы быть

работником в деревне, чем царем этих душ» *. <...>

22 июня.

Наш век? Это век приблизительного. Люди приблизительно

талантливы, светильники приблизительно позолочены, книги

приблизительно напечатаны... Приблизительное – во всем: в ре

месле, как и в творчестве; в характерах и в промышленности;

приблизительное – в торговле, приблизительное – в науке...

Приблизительное – вот, видимо, дух нашего времени.

1 Неведомым богам ( лат. ) *.

14 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

209

26 июня.

По дороге к Шарлю Эдмону беседуем с Сен-Виктором о ге-

тевском «Диване», флаконе чистейшей эссенции роз, по сравне

нию с «Восточными поэмами» Гюго; говоря о грубости и крича

щих красках этих последних, Сен-Виктор сравнивает их автора

с хозяином большой кондитерской «Слава Багдада», завлекаю

щей, как перерывы в сказках «Тысячи и одной ночи».

Обедаем на свежем воздухе, человек двенадцать за столом.

О! Как в этой среде, даже в этой среде думающих людей, в этом

стане литературы, мысль мало индивидуальна, мало отмечена

печатью личности; мало, так сказать, почвенна! Сколько в ней

книжного, сколько предубеждений. Она вылеплена из наносной

земли, как мозг г-на Прюдома. Говорят о Вольтере, которому

дружно приписывают душу, готовую обнять все человечество,

вобравшую в себя великое Милосердие идей, приписывают

сердце, пожираемое жаждой справедливости... Вольтер! Какое

черствое сердце, какой бешеный эгоизм ума, – да это адвокат,

а не апостол! Вольтер – это скелет человеческого я!

Потом новая тема – война, вчерашняя победа *. Шовинизм,

патриотический хор уличных мальчишек с циркового райка; *

все умы распластались перед победой, перед успехом! Ни одна

душа не воспротивится этому триумфу, тогда как он – смерть

литературы, он – сабля, положенная на книгу, а великая сво

бода – не народов, но людей, свобода печати – в цепях, в на

морднике, и неизвестно, на сколько времени! Все эти люди

с легковесной совестью приспособились держать нос по ветру!

А какое поразительное отречение от своих взглядов, как со сто

роны религиозных людей, так и со стороны республиканцев!

Уйдем, вернемся в наш угол, закопаемся в кругу своей

семьи! Прочь из этого сухого и плоского мирка, где нет ни пре

данности, ни характеров, ничего прочного, устойчивого, где не

любят, не страдают, не возмущаются; где нет и тени братства,

идеалов, жертвенности! В сущности, это буржуазное общество,

но без воспитанности, даже без тех лживых покровов, под ка

кими прячут при помощи светских манер, красивых слов и ли

цемерия всю сухость и глубочайшее бессердечие ужасного, же

стокого человеческого эгоизма!

В нас живет отвращение Катона к богам, отвращение Шам-

фора к людям. Нас тошнит от этой эпохи. Среди своих совре

менников мы будто в ссылке... События нас ранят, Провидение

нам претит. Счастье грязно. Фортуна ломает комедию, пере

бежчики отвратительны. Еще одно гнилое исчадие Победы вхо-

210

дит в своих сапожищах в Историю, при жизни обеспечивает

себе память в Потомстве: это светопреставление, конец иллю

зиям и верованиям порядочных людей, религии чести. < . . . >

Бар-на-Сене, с 29 июня по 7 августа.

< . . . > Лекен, Мирабо – красота совершенно современная,

красота неправильных линий, горящего взгляда, страстного вы

ражения, красота живого лица. < . . . >

<...> Сегодня вечером один рабочий сказал моему родствен

нику: «Я не религионер... Я признаю, что религия хороша для

детей, но сам я уже слишком стар, чтобы понимать ее».

Время, от которого не осталось образца одежды и обеденного

меню, – мертво для нас, оно не поддается гальванизации. Исто

рия в нем не оживет, потомство не переживет его вновь.

С пистолетом в руке, взятом из моей гостиной, я вышел в

сад. Оружие делает человека злым. По верху стены пробиралась

кошка. Я выстрелил. Кошка сперва не шевельнулась, затем

осела, задрожала – и разом упала спиной на песок дорожки.

Мгновение она билась, отчаянно дергались задние лапы, хвост

медленно опустился, она застыла... Смерть животного такая же,

как и смерть человека.

И два поступка вызывают во мне наибольшие угрызения со

вести: я дразнил мою обезьянку Коколи, а она умерла в то же

утро, и убил эту кошку, живое существо, быть может счастли

вое.

Обществом сейчас владеют две партии, две страсти: клери

калы и республиканцы, лицемерие и зависть. <...>

Август.

1. Труппа актеров.

2. Труппа балерин.

3. Торговцы марионетками для народа (не менее трех-че-

тырех).

4. Сотня французских женщин.

5. Хирурги, аптекари, врачи.

6. Салотопы, водочные мастера, винокуры.

7. Полсотни садовников.

8. 200 тысяч пинт водки.

14*

211

9. 50 тысяч локтей синего и алого сукна.

Вот список того, что Бонапарт, желая колонизовать Египет,

считал необходимым для создания общества, цивилизации, усло

вий, необходимых европейцу, чтобы чувствовать себя на родине.

Среди книг, вывезенных Бонапартом в Египет, книги рели

гиозные – Ветхий и Новый завет, Веды, Коран, – числятся по

разделу политики. < . . . >

Прочел у Сегюра: * для перевязки раненых, вместо бин

тов, – бумага, найденная в архивах Смоленска; пергамент вместо

лубков и простыней; корпия из пакли и верхнего слоя

бересты. < . . . >

Великая беда всякого человека, который не получает власть

по наследству, – то, что он пробирается к ней, держится за нее

при помощи всякого рода грубого мошенничества, шарлатан

ства, силков для народа. Вся история Наполеона, с той поры,

когда он – пользуюсь античным термином – делал вид, что

установил тиранию, и до той поры, когда он осуществил ее на

деле и исчерпал все ее возможности, – полна таких ловких хо

дов, показных действий, вранья для дураков. Начиная с письма,

которое он посылает, вместе с почетной саблей, какому-нибудь

капралу, называя его «своим товарищем», и кончая декретом

о Французском театре, подписанным, для отвода глаз, в Москве,

этой могиле его дерзких замыслов, – все сплошной театральный

трюк. Все фальшиво, все ложь, все реклама у этого человека,

замечательного актера, у которого, по словам Сегюра, никакая

страсть не бывала бескорыстной. Прочитайте его переписку

с Жозефом... Вы остановитесь в нерешительности между вос

хищением перед Египетской кампанией Наполеона и восхище

нием перед той ловкостью, с какой он устроил себе в Париже

рекламу между двумя пушечными выстрелами. Прочитайте, в

особенности, два письма («Пресса», 2 августа) по случаю три

умфального вступления в город Гвардии: какой режиссер, – он

ничего не забывает, входит в такие детали, как куплеты, кото

рые должны петь в завершение военных банкетов! Победонос

ный Бильбоке, гениальный Меркаде! Юпитер – Скапен! Это

словцо г-на де Прада *. <...>

«Дон-Жуан» доставляет моему уму тонкое и изысканное

удовольствие, думаю, такое же наслаждение испытывают зна

токи музыки, слушая музыку Россини. < . . . >

212

Замок Круасси, с 12 по 26 августа.

< . . . > Тоска, глубокая, безнадежная. Время будто не дви

жется...

Вчера я сидел за одним концом большого стола, за другим

Эдмон беседовал с Терезой. Я ничего не слышал, но когда он ей

улыбался, невольно улыбался и я, и с тем же наклоном головы...

Никогда еще не было такого примера одной души в двух те

лах. < . . . >

Были у меня иллюзии, убеждения, горячность мысли, энту

зиазм души; теперь же я считаю, что ни одна мысль не стоит

даже пинка ногой в зад, – в мой по крайней мере. < . . . >

30 августа.

< . . . > Между Людовиком XV и Революцией, в те смутные,

тяжелые и горячие годы, когда собирались грозовые тучи, об

щество, в котором уже начиналось смешение классов, человече

ство, которое уже утрачивало установленные порядки под по

рывами ветра, несущего с собою иллюзии и пыль, – породили

целый рой, целый ливень новых людей, необычных, таинствен

ных, нелепых. Все общественное мнение, все, чем только можно

было еще дышать, оказалось во власти этих грандиозных ярма

рочных шутов, шарлатанов, чародеев, смутьянов, бешеных фак

тотумов, пасквилянтов, памфлетистов, выдумщиков различных

систем, афер и чудес. Каждый – ходячая алчность. Среди бела

дня дефилируют эти личности, эти индивидуальности, растущие,

как грибы, в сумерках отживающего мира, порождение рас

пада – кудесники и брехуны! Бомарше, Уврар – те же Люсьен

или Меркаде; Месмер со своей лоханью, Тевено де Моранд и

Аретино; Бриссо, Ленге, Калиостро; * и в этой комедии характе

ров, в этом цыганском таборе – шуты, великие рогоносцы,

Корнманы, поощряемые каламбурностью своей фамилии 1.

Это – первые признаки моровой язвы авантюристов в области

пера, валюты, языка, афер и так называемой универсальности,

носители которой шумят повсюду, заполняют Оперу, Дворец

кляузников, во всем проявляют пыл, пишут, создают газету и в

образе Фигаро предваряют Робера Макэра. < . . . >

< . . . > Возвращаясь в Париж, чувствуешь, вдыхаешь словно

остаток опьянения грубой силой, дошедшего до нас от позднего

1 Kornmann буквально значит рогоносец ( нем. ) .

213

Рима. В газетах – имена генералов, которые будут председа

тельствовать в государственных советах. В витринах нотных

магазинов – «Зуаво-полька», «Тюрко-полька»... Тюркосы! Вот

она, цивилизованная война! До чего докатилась война в

XIX веке? До озверения, до животной грубости, до того, что

пришлось расстрелять с полдюжины солдат, потому что они

разгромили публичный дом, и еще одного, потому что он непре

менно хотел поцеловать выставленную в окне парикмахерской

восковую красавицу, а когда хозяин воспротивился, чуть не

прикончил его. <...>

3 сентября.

Моя любовница тут, рядом, лежит, опьянев от абсента.

Я напоил ее, и она спит. Спит и разговаривает. Я слушаю, за

таив дыхание... Необычный голос производит странное впечат

ление, почти пугает; он – как бы сам по себе, слова безволь

ные, сонные, следуют медленно, акцент и интонация – как в

драмах, разыгрываемых на Бульваре. Вначале, мало-помалу,

слово за словом, от воспоминания к воспоминанию, она, словно

глазами памяти, всматривается в свою молодость, ее напряжен

ное внимание вызывает из ночи давно уснувшего прошлого то

предметы, то лица: «О! Он меня очень любил!.. Ведь говорили,

что у его матери дурной глаз... Кудри у него были такие свет

лые... Не суждено нам было... Мы сейчас были бы богаты,

правда?.. Не сделай этого мой отец... А коли так, тем хуже...

Не хочу и говорить...»

Да, это действительно ужасно – склоняться над телом, в ко

тором, кажется, все угасло и теплится одно лишь животное

существование, и слушать, как в него возвращается прошлое,

словно призрак в покинутое жилище! А потом эти секреты,

которые вот-вот будут высказаны, и только случайно их что-то

задерживает; эта тайна мысли, не контролируемой сознанием,

этот голос в совсем темной комнате, – страшно, как будто бре

дит труп...

Потом встают впечатления сегодняшнего дня. Она повто

ряет слова, сказанные ею всего лишь несколько часов назад и

еще не остывшие в памяти. Ей надо уговорить одного господина

признать своим ребенка, – ребенка, принятого ею у роженицы.

И, странное дело, эта женщина, чья речь и интонации всегда

так простонародны, говорит сейчас не только очень правильно,

но еще и с дикцией превосходной актрисы. Порою она обра

щается к сердцу этого человека; но чаще всего это – ирония,

ирония приглушенная и взволнованная, почти каждый раз пере-

214

ходящая в нервный смех. Ее пыл, аргументация, красноречие,

великолепное умение говорить смущают меня, я восхищен, как

лучшей сценой в театре. Только у Рашели мне приходилось

слышать вот так произнесенные слова, так брошенные фразы.

В ее голосе временами появляются грудные ноты мадемуазель

Тюилье. Ибо голос ее изменился, приобрел каким-то образом

другую тональность, в нем зазвучали горечь и боль.

Когда я ее разбудил, глаза ее были полны слез и первых

пробудившихся в ней воспоминаний; я ничего ей не подсказы

вал, но она тут же сама заговорила о своем детстве, молодости,

об отце, о своем любовнике.

Жизор, с 6 по 24 сентября.

< . . . > Насколько написанное слово, книга превосходит бе

седу! Самая плохая книга, самая легковесная и пустая – это

как бы корда, определяющая границы движения мысли, арену

истины. <...>

Две силы уравновешивают человека и противостоят его воле:

перемена и привычка. <...>

Ипполит Пасси, человек, вечно разглагольствующий о равен

стве 89-го года, провозглашающий на каждом слове смертный

приговор кастам и ненависть к аристократии, написавший про

тив аристократии книгу * и постоянно ее цитирующий, подхо

дит позавчера к своей свояченице и говорит ей: «Мне, пони

маете ли, необходимо снять квартиру на втором этаже. Прихо

дят ко мне люди такие почтенные, такие знатные, не могу же

я заставлять их подыматься на пятый этаж. Неудобно, чтобы

и с семьей-то они нашей встречались... Я знаком с русской

знатью, бываю в самом высшем обществе. Эдгар чуть было не

женился на молодой особе, род которой древнее царского...

Ох! Трудно будет его женить. Я создал нашей семье извест

ность. И при его имени ему нужна только такая невеста».

8 октября.

Придумали заглавие для книги, которую надо написать и

которую мы напишем: «Неведомая история Наполеона» *.

15 и 16 октября.

Эдуард везет нас на два дня в Комри, к своему отцу, в одно

из тех поместий, под Парижем, в которые вкладывают сто ты

сяч франков, чтобы получить каких-нибудь тридцать, – более

215

всего положение землевладельцев смахивает на положение

отцов.

Идем посмотреть Руайомон *, тот маленький фаланстер, тот

маленький затерянный оазис высшего общества, о котором в дни

нашей молодости Лефевр нам все уши прожужжал. Общество

вымерло! Ушло былое веселье! Остались только г-жа Бертье и

Фруадюр, престарелая чета, когда-то свидетели великолепных

празднеств, видевшие театр маркиза Белиссанса, когда на сцену

выводили настоящих лошадей, а декорацией служила настоя

щая мельница!

Сейчас тут только низенькие потемневшие домишки, похо

жие на старых ворчунов; парк попал во владение комиссионеру

по поставке угля, монастырская галерея застеклена, и в ее

окнах между черными водостоками висят безобразные краше

ные ткани; в саду же, среди зелени, развлекаются фабричные

голодранцы и звенит парижское арго.

Отправляемся в большой замок Людовика XIII, довольно

пышно реставрированный, к графине де Санси, супруге Санси-

Парабера, придворной даме императрицы. Повсюду – порт

реты императора и статуэтки наследного принца в форме гре

надера.

Мы пришли ради портрета г-жи де Парабер; * он – в гости

ной. Это одна из лучших работ Ларжильера. Женщина, как бы

восседающая на облаках пышных тканей; корсаж в фиолетовых

тициановских тонах выступает из целого потока золотистого

шелка. В руке у нее роза, по семейному преданию, поднесен

ная ей регентом в награду за ее уступчивость. Негр в стиле

Веронезе, затерянный внизу картины, протягивает цветы той,

кого регент называл «мой маленький черный вороненок», —

хрупкой молодой женщине со стальными нервами, созданной

для наслаждения и оргий.

Характер лица, улыбка глаз, весь облик отмечен уже чем-

то вполне современным и соединяет в себе тип времен Людо

вика XIV и волоокий тип времен Регентства, тип женщин Натье.

Облик изысканно-изящной женщины наших дней в костюме

эпохи Людовика XIV; завитые волосы зачесаны кверху в виде

диадемы богини – всего этого нет на портрете, гравированном

де Вале.

Когда мы уже прощались, г-жа де Санси, дочь генерала Ле-

февра-Денуэтта, предложила нам посмотреть ее наполеонов

ский музей. Это предметы из комнаты Бонапарта в особняке

на улице Победы, завещанные ее отцу.

216

Дверь, выходящая на лестницу, не выше среднего человече

ского роста, комната устроена в виде мансарды. На коричне-

вато-лиловом фоне – арабески в духе помпейских, иссиня-белые

барельефы. Над ними орден Почетного легиона, «Честь и Ро

дина»; с одной стороны – орел, с другой – крокодил. Внизу —

античная мужская голова и античная женская голова. Дере

вянная кровать выкрашена под зеленую бронзу; ножки в виде

четырех пушек; карниз для полога у кровати – в виде антич

ного копья, с него спадает такая же ткань, как на окнах, – по

лотнища холста в широкую синюю полосу, имитирующие па

латку.

Есть и письменный стол, – возможно, тот стол, за которым

было подписано 18 Брюмера: полированное дерево, зеленая

стойка для бумаг; на двух нижних дверцах – античные мечи

с орлиными головами под зеленую бронзу, увенчивающими

рукояти. Перед адвокатским курульным креслом красного де

рева с зеленой сафьяновой обивкой – переносная печка. Кро

шечный комод красного дерева, с львиными бронзовыми голо

вами, в пасти у них – панно. Стулья – в виде барабанов, кожа

ные, набитые волосом.

Так и представляешь себе этого человека еще до Брюмера —

уже позером; театрализованная берлога, кричащая его союзни

кам о славе. Мизансцена государственного переворота. От этого

несет духом Спарты, властью, войной, всем, что он хотел дать

в себе почувствовать. Похоже на скверные аксессуары старого

провинциального театра. < . . . >

29 октября.

Действительно, надо много выдержки, чтобы устоять перед

соблазном писать фельетоны, еженедельно подогревающие вашу

гордость, приносящие вам широкую известность и даже позд

равления дураков, не говоря уже о постоянном месте на всех

первых представлениях, о внимании к вам актрис, о наличной

славе и звонкой монете, наполняющей ваш карман.

Сидеть в своем углу, жить одному и в себе самом, получать

весьма слабое удовлетворение, – ощутимое лишь очень отда

ленно и почти не осознаваемое, – от занятия, которое никогда

не сопровождается успехом в настоящем, а лишь сулит его в

будущем: от создания книги; быть безвестным для своих вра

гов, непонятным для друзей, так как труд ваш слишком серье

зен, а шуму вокруг него очень мало, – для всего этого, особенно

в наше время, надо обладать некоторой силой. < ...>

217

Любопытно, что больше всего раскупают те книги, которые

меньше всего читаются. Это книги, стоящие напоказ в книжных

шкафах у людей не читающих, – книги, так сказать, меблиро-

вочные. Примеры: Вольтер, Тьер и т. д.

29 октября.

В таланте некоторых людей, таких, например, как Сен-

Виктор, таланте очень значительном, есть что-то непрерывное,

очень уж ровное, порой меня раздражающее. Такие авторы

будто не пишут, а струятся. Ни дать ни взять – винные краны

на народных праздниках: раздача народу метафор. <...>

Мы подумываем о том, чтобы все происходящее в обществе

изобразить в сатире, в философском романе как глупые трюки

циркового представления. <...>

1 ноября.

Хочу пригласить Сен-Виктора к обеду. Приглашаю на пят

ницу: «Ох! Мой дорогой, у меня фельетон... Какая досада! Не

могу!» – «А в субботу?» – «Тоже».

Он показывает мне фотографии произведений Мемлинга, на

зывает его фламандским Винчи. Говорит, что одухотворенность

этих девственниц порождается лимфой, лимфатичным характе

ром фламандцев.

Затем, беседуя о двух книгах, которые мы пишем, – о его

книге «Борджа», о нашей книге – «Любовницы Людовика XV»,

мы приходим к выводу, что выбранные нами темы таят в себе

немалую опасность – задеть две старые традиции, уважаемые

нами, возможно, потому, что они старые: папство и королев

скую власть. <...>

Любопытно, что самые выдающиеся гении нашей эпохи,

Бальзак и Гаварни, – оба противники равенства и антиреспуб-

ликанцы, оба выступали за различные формы прошлого.

Поразительное и чудесно характеризующее нас безразличие!

На днях, чтобы напечатать своих «Литераторов», мы отдали в

продажу часть нашей ренты. И хотя мы каждый вечер читаем

газету, ни один из нас и не взглянул на сообщения

Биржи. <...>

Свой конек – это, пожалуй, самая насущная потребность

человека: в сумасшедшинке как бы заключена соль жизни. Быть

218

мономаном просто необходимо, надо, чтоб у каждого была своя

навязчивая идея, к которой можно было бы возвращаться,

чтобы пережевывать ее и переваривать, как бетель, – будь то

увлечение садом, постройкой, коллекцией или женщиной.

4 ноября.

Получаем нашу корректуру. Если страницы оказались удач

ными и герои кажутся нам живыми, а в стиле чувствуется жи

вой голос, – тогда после чтения этих листов, словно вырвав

шихся из самых наших недр, после правки их перед сном нас

трясет лихорадка, настоящая лихорадка, и два-три часа мы во

рочаемся в постелях не в силах уснуть.

4 ноября.

<...> У моего зубного врача.

Занимаясь моими зубами, он говорит: «Вы ходите иногда

слушать священников? Они глупы! Никто из них еще ни разу

не сказал, что такое бог».

Его голос из голоса врача стал голосом апостола:

«Только один человек сказал, что такое бог. Бог не может

быть человеком, он – сущность. Это сказал Бэкон. Мария —

творение вселенское, она – отражение бога, вот чего никогда

не говорили священники. Аполлоний Тианский видел Марию

именно такой за несколько столетий до ее рождения, так как

она существовала вечно!

Жарища сегодня! Странная погода! Землетрясения! Опять

было в Эрзеруме... Северные сияния, исключительно жаркое

лето, комета в прошлом году: все это что-то да значит... Как

двинут по папе! Не будет больше священников, наступит цар

ствие Христово. И это не выдумки: в Апокалипсисе сказано...

Священникам это хорошо известно! Монсеньер архиепископ в

своем пастырском послании уже говорил об этом царствии

Христовом. За границей сейчас такое мнение очень распро

странено, но священники всемогущи, ничего оттуда не пропу

скают... Однако существует такая церковь, церковь царствия

Христова, раньше она была около железной дороги у Мэнской

заставы, теперь близ Пантеона. Я знаком с одним врачом, кото

рый принадлежит к ней. Они исходят из религиозных прозре

ний Сведенборга. Только это – не основа. Моисей, Иисус Хри

стос и молитва, с которой мы обращаемся к господу нашему,

дабы наступило на земле его царствие, – вот основа!»

Волнение умов, смятение душ, подспудные религиозные

219

учения, нечто вроде мистической мины, подведенной под разум

и под весь XIX век, глухое беспокойство в канун великого сра

жения католицизма – все это чувствуется в речах дантиста,

отражающих и итальянский вопрос, и пастырское обращение

епископов *, и вспыхнувший раздор духовной и светской вла

сти; чувствуются в этих речах симптомы и предвестия великого

духовного переворота; и я вижу в них уже зародившуюся в ла

вочниках и в буржуа анархию верований – зачаток социаль

ной революции и великих революций будущего, которые она

готовит, быть может, в ближайшие четыре-пять лет.

Этого дантиста можно извинить: голова его не защищена,

и на улице он держит шляпу в руке; но мысли и верования,

исторгаемые слабым его мозгом, – не его собственные, не при

надлежат ему одному, они вызваны повальным заболеванием,

как бы дыханием сложившихся обстоятельств; они внушены

ему текущими событиями, носящимися в воздухе идеями.

Государственный советник Лефевр дрожит. Он видит, что

император ринулся в водоворот, не думая о том, что подры

вает основы правления. Лефевр поделился своими опасениями

с Барошем, но тот ответил ему, что сделать тут ничего нельзя,

что Император ни с чем не считается.

Да, этого человека влечет к гибели единовластие, всемогу

щество, которому, возможно, не было равного и в монархиче

ском правлении Франции. Деспотизму какого-нибудь Людовика

XIV или Людовика XV все же приходилось считаться с сове

тами и представлениями министров, людей с именем и государ

ственным умом, корректирующих королевскую инициативу

весом своей собственной личности. Кольбер при Людовике XIV,

Шуазель при Людовике XV достаточно сознавали свою роль в

управлении государством, чтобы не стать простыми прислуж

никами, исполняющими волю хозяина. А при нынешнем хо

зяине люди, его окружающие, только благодаря ему и стали

кем-то, Б а р о ш и и Руэры – не личности. Эти люди, после 48-го

года получившие от власти костюм министра, – а может быть,

и сапоги, – не могли быть настоящими министрами, они только

слуги власти; если бы хозяин рехнулся, они продолжали бы

ему служить.

6 ноября.

< . . . > Все желают быть богатыми. Но из ста человек по

крайней мере девяносто девять желают этого из зависти, в ре

зультате, так сказать, сопоставления, наблюдая окружающих,

220

видя, как преуспевают другие. Я составляю исключение. Меня,

напротив, ничто так не утешает в том, что я не богат, как наблю

дение над богатыми. Только когда я забываю о других, когда

думаю единственно о себе, мне тоже хочется иметь несколько

лишних тысяч ливров ренты.

Я вынужден везти Марию в театр. На миг я искренне уве

ровал, что это мне божья кара, адское искупление, – казалось,

этому спектаклю, этим жестам и голосам не будет конца,

а декорации так и будут сменяться и сменяться, от картины к

картине. Над этим однообразием и монотонностью нависла

угроза вечности... Редко я так страдал, как в часы, когда зады

хался в этой бане, под гнетом этой прозы и этого изображения

французской истории: «Королева Марго» *.

Любопытный симптом скуки, испытываемой мною в театре:

ничто там не кажется мне живым; развертывают плоские рас

крашенные картинки, словно раскладывают веера.

Любопытный симптом в духовном творчестве, противопо

ложность отцовству: породив свое духовное детище, вы стано

витесь к нему совершенно безразличны. После волнений и ост

рого интереса, вызванных первой корректурой, – только уста

лость и скука. Словно все это не ваше, словно правишь чужую

корректуру.

Руан, отель «Нормандия», вторник, 15 ноября.

Первый раз в жизни нас разлучает женщина. Эта женщи

на – г-жа де Шатору, из-за которой один из нас едет в Руан,

чтобы переписать пачку ее интимных писем к Ришелье, храня

щихся в коллекции Лебера.

Я в гостинице, в одной из тех комнат, где не мудрено и

помереть невзначай; из заледенелого окна, выходящего во

двор-колодец, просачивается тусклый свет. За стеной голос

провинциального шутника распевает то «Miserere» из «Труба

дура», то «Царя Беотии» из оффенбаховского «Орфея».

Сегодня, кажется, я понимаю, что такое любовь, если она

только существует. Отбросьте от любви чувственное начало,

влечение полов, и тогда она совпадет с нашим отношением друг

к другу: разлучить нас – все равно что разлучить пару таких

птиц, которые могут жить только вдвоем. В отсутствии другого

каждому из нас не хватает второй половины его я. У нас

221

остаются только полуощущения, полужизнь, мы словно разроз

нены, как книга из двух томов, когда затерялся первый. Вот,

думается мне, в чем сущность любви: ни полноты чувств, ни

полноты жизни в разлуке.

Но разве любовь такова? Ведь у нас к слиянию сердец при

соединяется еще и полное слияние умов, столь характерное для

нас, полное единство всего духовного существа... Я польстил

любви, сравнивая ее с нашим братским союзом.

16 ноября.

Встречаю на вокзале Флобера, провожающего свою мать и

племянницу в Париж, где они будут жить зимою. Его карфа

генский роман доведен до половины. Рассказывает мне о своих

затруднениях, прежде всего о работе, которую ему пришлось

проделать, чтобы убедиться в достоверности своего повествова

ния. Затем – об отсутствии словаря, из-за чего ему приходится

для обозначения званий прибегать к перифразам. Чем дальше,

тем труднее. Приходится размазывать местный колорит, как

соус.

Говорим об Абу; Флобер согласен со мною в том, что явная

нехватка ума привела Абу к полной беспринципности: «К тому

же такие темы требуют серьезного отношения». Сам Вольтер,

заговаривая об этом, весь корчится в конвульсиях, его тря

сет лихорадка, и он, с пеной у рта, восклицает: «Раздавите

гадину!» < . . . >

Неделю тому назад отнес в гранках наших «Литераторов»

Мишелю Леви, который тут же спросил: «Моих друзей, надеюсь,

не затрагиваете?» Сегодня выслушиваю его ответ. Он огорчен:

«Ну, будь что-нибудь другое... Но издать роман против Виль-

мессана! * Вы поймите, он меня засадит!» Словом, он не осме

ливается. – Странное явление – трусость тех, кто не дерется, не

может драться и не должен драться.

Понедельник, 21 ноября.

<...> Кажется, все браки теперь совершаются на условиях,

твердо гарантирующих сохранность приданого. Еще одна харак

терная черта времени, черта нашей буржуазии. Нынеш

ние отцы и матери не прочь отдать любому мужчине тело, здо

ровье и счастье дочери, но спасают капитал.

По существу, без всяких преувеличений, монета в сто су —

подлинный бог нашего времени. Вот поразительное свцдетель-

222

ство. Вспомните театр разных веков, разных народов – вы най

дете там драматические столкновения страсти, чувства, много

смешного. Но не найдете там ни драм, ни страстей, связанных

с денежным вопросом. Сегодня же существует только одна

пьеса: деньги. И весь драматизм на наших сценах, начиная с

Одеона и кончая Французами, это драматизм денег: брачного

контракта и завещания. Если вся душевная жизнь некоего об

щества, народа, даже юношеские страсти находятся под абсо