Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)

данность. Они излучали повсюду свет, удовольствие, живость,

впечатлительность, несдержанность, свою страстность буду

щего человека, человека в миниатюре. Ребенок, которого мы

вели за руку, был внешне таким же ребенком, как дети нашего

прошлого, – те же движения, та же возня, но и только, – ни

настоящих радостей, ни безрассудства, ни подлинного детства.

Он даже не объедается!

4 декабря.

Юшар видел Бофора, нового директора Водевиля. Нашу

пьесу ни приняли, ни отвергли: «Директор не берет на себя

смелость принять ее сейчас. Он предвидит какую-то опасность,

хочет обождать...» – Что ж, наша «Газетка» * еще не совсем

готова, но – терпение...

151

5 декабря.

< . . . > Ателье – веселое место? Место, где есть художники и

где нет солнца! <...>

24 декабря.

< . . . > В кофейне речь заходит о Тюргане, сотруднике «Мо-

нитера». Кто-то рассказывает, что Тюрган, войдя с человеком

в более или менее близкие отношения, тут же вносит его фами

лию в свою книжку, настоящую книжку банкира; в одном столб

це – приход, в другом – расход; при первой же услуге, кото

рую оказывает сам, ставит отметку в графе «расход»; если ему

тоже отвечают услугой, он отмечает это в графе «приход» и

каждый месяц подводит баланс, чтобы у его дружбы и любез

ности всегда был значительный актив.

ГОД 1858

14 января.

< . . . > От жизни одного человека сейчас зависит все обще

ство: * все пожелания и вся тревога за личные интересы каж

дого – в том числе и биржевиков, играющих на повышение, да

и нас самих, не желающих этой смерти, потому что она может

помешать нам закончить нашу книгу.

Но, с высшей точки зрения, никогда еще история так но

зависела от руки человеческой, никогда еще подобным образом

не предуказывался ход событий: очевиднейшее сотрудничество

с самим господом богом, почти что готовность провидения под

чиниться человеческой воле.

Удивительный инстинкт, от природы свойственный чело

веку! Как бы восхищенное удивление перед этими людьми, пре

одолевающими два самых сильных инстинктивных желания

относительно себя и других: не быть убитым и не убивать.

Убивать и умирать во имя идеи, какова бы она ни была, —

этим измеряется моральная высота, доступная нации, ее мо

ральная температура, пульс идеала, существующего только для

передовых цивилизаций и невозможного у тех народов, которые

еще не вышли из детского возраста и находятся еще в диком

состоянии.

Суббота, 30 января.

Вместе с Альфонсом отправляемся ужинать к Вуазену. Он

предупреждает нас, от имени своего дяди *, чтоб мы были

осторожны, так как Руайе все еще плохо настроен по отноше

нию к нам. Это слегка действует мне на нервы, и мне приходит

на ум мысль о добровольной ссылке. Уехать в Бельгию, осно-

153

вать там философский журнал, который бы судил с высокой

точки зрения не события, а породившую их социальную среду.

Но ведь есть же родина, Париж и сточная канава. Все это раз

дражает и беспокоит. Не знаю, что больше может быть похоже

на глиняный горшок и горшок чугунный *, чем писатель и ти

рания.

Куропатка и шербет с ромом в кабинете с китайскими обо

ями и резными багетами из золоченого бамбука.

Приехали на бал. Панталоны у нас очень темные, но это все

же не черные панталоны, и нас задерживают при входе. Нас

просят пойти переодеться, чтобы все было по бальным прави

лам. Мы интересуемся, необходим ли белый галстук... Нам

позволяют пройти, но только в виде исключения. «Впрочем, —

говорит нам швейцар, – вы все равно будете себя чувствовать

неловко». Опять этот бал – все, что осталось от прежней Вене

ции, – бал, опустившийся до борделя. Я сталкиваюсь в кори

доре с какой-то рыжухой без маски. Я огрызаюсь. Она меня

хватает. Я начинаю ругаться. Она сбивает с меня шляпу на пол.

Я даю ей пощечину... И в ответ получаю три – первые в моей

жизни. Возвращаясь, мы размышляем о том, что только люди

без имени и глупцы могут позволить себе удовольствие острить

с мартышками, которые строят из себя принцесс, которые на

костюмированном бале прикидываются женщинами и которые,

кроме всего прочего, могут подвести вас под дуэль. – Мысль

для «Романа на час»: человек стремится узнать руку, которая

когда-то наградила его пощечиной.

Воскресенье, 31 января.

Обед у Юшара. Вечный окорок косули в качестве основного

блюда.

За обедом – разговор о Дюма. Все литературные люди

утверждают, что у него нет ничего общего с литературой.

Потом заговорили о нем как о человеке. Мюрже защищает его,

но прямо-таки багровеет, когда Юшар передает, как Дюма всем

рассказывал, что Мюрже занял у него деньги, и как он, Юшар,

однажды явился к Дюма попросить денег взаймы, а тот вынул

записную книжку, где у него записано: Шанделье – 14 тысяч

франков, Мюрже – 250 франков и т. д., и сказал, что таким об

разом он раздал уже 30 тысяч франков, а посему... Но Юшар

сам видел, как Дюма, проиграв приятелю две тысячи франков,

тут же вынул их из своего бумажника... Дюма – самый бла

горазумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит

с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здо-

154

ровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно;

сердце бьется, как заведенные часы, и вся жизнь разграфлена,

как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуаз

ными представлениями о счастье – без волнения, без увлече

ний; только к этому и стремится. Тип для «Литераторов».

Один из постоянных участников этих забавных воскресных

сборищ – Шарль Эдмон: светлые, как конопля, волосы, голос

то нежный и глуховатый, то вдруг, в минуты возмущения,

звучный, громоподобный. Неиссякаемые рассказы о польском

героизме, достойном древних римлян, и легенды о зверствах

русских. Говорит медленно, хорошо; грустен, выдержан, а в

суждениях неистов; приветливо улыбчивые и ласковые славян

ские глаза, какое-то слегка азиатское, кошачье обаяние, свойст

венное славянским народам; избегнул увлечения мистицизмом,

но сохраняет его отпечаток в своем образе мыслей; о Мицке

виче сообщает много ярких подробностей, потрясающих черт,

драматических коллизий мысли; затем говорит о Товянском —

основателе религиозного двия;ения, которым одно время увле

калась польская эмиграция; теперь он удалился в горы, в

Швейцарию.

Маркиз де Беллуа: внешность деревенского дворянчика, лю

бителя доброго вина, доброй охоты; хитроват, остроумен, тон

кий срывающийся голос; весь напичкан классикой и цитирует

по-латыни, совсем как Жанен в своих фельетонах.

К вечеру является сухощавый, темноволосый человечек с

огромным носом, с виду строгий и щепетильный. Это Фроман

тен, художник и писатель, создатель пейзажей Сахары, отри

цающий, разумеется, все современные школы, кроме Энгра и

Делакруа, не находящий ничего здорового в современной живо

писи, начиненный всяческими теориями и диалектиками ис

кусства; о себе как художнике говорит с напускным смирением,

но не умеет быть скромным.

1, 2, 3 февраля.

Тоска. Какая-то смутная тоска. «Это все погода», – как го

ворит Роза. Да, погода! Мысль преследуется, подвергается гоне

ниям, все небезопасно. Будущее наше творение... сможем ли

мы его завершить? Все упирается в Нравственность и Проку

ратуру! К тому же повсюду в газетах – рука полиции; оскорб

ления, на которые нельзя даже ответить; литература подонков

и ругателей – и не одна, а несколько: вместо одного Рива-

роля – всякие Вейо, Гранье де Кассаньяки, Барбе д'Оревильи.

Ни знамени, ни лозунга – только личные интересы! Кондо-

155

тьеры. Их жалкий успех – лишь триумф, оплачивающий рабо

лепные услуги ругателей. Недавно вечером я видел Шолля.

Он собирается в «Фигаро» обругать Юшара, потому что я у

того обедаю... «Фигаро» – вот это газета, вот это люди! Бездар

ность, зависть, грязное белье и ночной столик... Тьфу!

13 февраля.

Ходил к Альфонсу, нахохлившемуся в своем кресле у ка

мелька. На камине – брошюрка, проспект г-на Вафилара, вла

дельца бюро похоронных процессий. Сметы погребения со

всеми подробностями, меню для всех разрядов, начиная с деся

того и кончая первым. Ничто не забыто в этом меню смерти —

количество священников, бахрома, восковые свечи и т. д. Даже

гравюры на дереве в виде заставок к каждому отделу, где доб

росовестно изображено все, что вы можете получить за свои

деньги.

Перелистывая брошюрку, я наткнулся на карандашную по

метку: какие-то числа, а под ними сумма – четыре тысячи и

несколько сот франков. Отец Альфонса находился рядом, он

все понял, но улыбался и смеялся вместе с нами. Мы шутили

над Альфонсом, над его предусмотрительностью и любовью к

порядку, над тем, что он, мол, уже составил точную смету.

Выходим. Альфонс шагает рядом со мной, его отец – позади

нас. «Послушай, все-таки, это?..» – «Да, это для отца», – про

износит он, улыбаясь.

Самый великий комик никогда не придумал бы такой ужас

ной шутки. Даже отцеубийца не мог бы об этом помыслить.

Сидя у камелька, спокойно подсчитывать на полях проспекта

похоронного бюро, во сколько обойдется смерть отца! И, за

метьте, он все согласовал в своей смете – приличия и эконо

мию, требования, диктуемые социальным положением отца, и

свою нелюбовь к лишним расходам, он скомбинировал два раз

ряда: отпевание – по первому классу, похоронная процессия —

по второму. Таким образом, все спасено – и честь и деньги.

20 февраля.

Встретил на днях свою бывшую любовницу, акушерку Ма

рию; * она пополнела и похорошела. Речь ее занимательна, как

книги доктора Бодлока *, а на ягодицах у нее ямочки, как на

академических рисунках Буше. Она рассказывает мне, что

устроила выкидыш любовнице председателя Исправительного

156

суда, Легонидека, – того самого, который судил нас за оскорб

ление нравов. Будучи уже судебным следователем и женатым

человеком, он сам привел к Марии эту женщину – горничную

его жены.

Превосходно проводим воскресенья у Юшара. Очарователь

ные беседы о высоких материях, раблезианские шутки, пере

ходы от нового анекдота к великому вопросу о душе и о смерти,

к вечному монологу: «То be or not to be...» 1

Сен-Виктор, который провел после обеда часа два, в позе

воздыхателя с картины Ватто, у подола некогда прославленной

Марии Станцуем Польку – ныне гнусной старой шлюхи со

сморщенным лицом, мечтающей раздобыть пятнадцать тысяч

франков на обстановку в стиле Бове, – Сен-Виктор встает,

дыша тяжело, как кабан, с раздувающимися ноздрями, с выпу

ченными глазами, натыкаясь на мебель, которой он не замечает,

и говорит об ужасе, который ему внушает бог. Мы тоже при

знаемся, что не очень-то спокойны в этом отношении.

Говорим о светской жизни, о Библии, о правах женщины,

на наш взгляд, слишком широких в Париже. Тонко заметила

одна женщина, г-жа де Траси: «От женщины должен исходить

легкий аромат рабства».

Вечера Юшара – последний кружок единомышленников;

такие вечера утешают и веселят, они возвышают душу после

всего грязного белья, которое зависть полощет в канаве, после

всей дряни, которою кормится современная французская мысль.

Клоден нам рассказывает, что Марк-Фурнье, этот выскочка,

ухитрился превзойти на своем обеде англичан – салфетки ме

няли после каждого блюда.

5 марта.

< . . . > Написать трилогию «Народ»: «Мужчина», «Жен

щина», «Малыш» (бродяга). < . . . >

Шурин нашего Луи *, мэр общины по соседству с Версалем,

получил приказ от комиссара версальской полиции прислать

ему сведения о настроениях среди жителей его общины и спи

сок всех, кто на последних выборах голосовал против прави

тельства.

Тип для «Молодой буржуазии» – священник, умнейшей

человек, наставляет женщин в добродетели и в знании света;

1 «Быть или не быть...» ( англ. ) .

157

полностью выражает себя в том совете, который он дает жен

щине, обеспокоенной холодностью своего мужа: «Видите ли,

дитя мое, у порядочной женщины должен быть легкий аромат

кокотки... тонкое белье, знаете ли...»

12 марта.

Написал Шарлю Эдмону по случаю хвалебной заметки в

«Прессе»: «Милостивый государь, спасибо, большое спасибо!

Наши иллюзии обращены в прошлое, ваши верования – в буду

щее; но, как ни далеки наши боги, для нас всегда будет суще

ствовать некая общая родина, где мы будем обмениваться ду

ховным рукопожатием, своего рода Иерусалим свободных и бла

городных идей, где мы сообща будем искать утешения и му

жества».

24 марта.

< . . . > Чем дальше, тем больше жизнь кажется нам буф

фонадой, которую надо и воспринимать и покидать смеясь.

26 марта.

Путье повел нас в Ботанический сад, – вот уж что меньше

всего выражает идею бога для тех, кто его настолько уважает,

чтобы не мыслить его просто большим и грубым каменщиком,

занятым постройкой миров. Убогая фантазия, повторяющиеся

формы... На мой взгляд, больше величия в мозгу человека, чем

во вселенной, в «Комедии» Бальзака – чем в комедии бога.

Вот огромной черной гадюке служитель бросил трех лягу

шек, которых она поглотила. За что? В чем может состоять

первородный грех лягушки?.. И жуткая мысль, неверие в

какую-либо справедливость овладевает человеком, когда он стал

кивается с этим круговоротом пожирания, с этим законом пол

ного и всеобщего истребления, который охватывает всех, начи

ная от какого-нибудь клеща и кончая слоном! В древних рели

гиях все прекрасно сочеталось и обосновывалось. Бог был зло,

страшилище, которому поклонялись. Но бог I года христиан

ской эры совершенно не подходит для мира, где господствует

рок и право сильного. Это барашек в цирке.

Когда лягушка исчезает в треугольной змеиной голове и

змеиная шея растягивается и играет, как латунная пружина,

женщина, стоящая со своей служанкой неподалеку от нас, от

водит глаза и произносит: «Ужасно!» Это одна из крупнейших

158

в наше время торговок человеческим телом – Элиза, Фарси * II.

Чуть подальше, в отделении травоядных, мы натыкаемся на

борца Виньерона. Так вот каковы прогулки и развлечения этих

сверхпресыщенных, этих последних представителей античного

мира в мире современном – атлета и сводни.

Бегемот, лежащий в своей каменной купели, выплывает на

поверхность. Над водой раскрывается нечто огромное, розовое,

бесформенное, какая-то глыба слизистой ткани, выпуская книзу

острый копьеобразный язык, – при виде этой исполинской па

сти, плавающей в воде, как огромный лотос, кошмаром возни

кает перед вами уголок допотопного мира.

Для «Молодой буржуазии» – обратить внимание на тетку и

кузину Пасси.

Молодая девушка, новый и уже распространенный тип —

мадемуазель Прюдом.

31 марта.

«Ордена вы не получите!» С этих слов наш великолепный

Луи начал свой рассказ:

– В Биарице существует библиотека в двадцать пять то

мов, среди них была ваша «История Директории». Дам а-Инар

говорит императрице: «Вот новая книга, которая будет вам

интересна,– «Французское общество при Директории». Импе

ратрица взялась за книгу, затем стиль начал ее слегка утом

лять, а затем она вдруг захохотала. Подходит император, спра

шивает, в чем дело. Императрица показывает ему слово тетехи,

примененное к женщинам времен Директории. Император смот

рит, перечитывает, удостоверяется в том, что действительно так

написано, и сурово закрывает книгу...

Вот почему, утверждает Луи, нам не получить ордена! Рас

сказал об этом случае генерал Роге, который все видел собст

венными глазами и слышал собственными ушами. <...>

11 апреля.

На Королевской площади, в мрачном углу, где у дверей то

мятся в ожидании две кареты, стоят полицейские и вереница

обитателей Марэ, супружеских пар в стиле Домье, последних

простоволосых гризеток... Это здесь. Вхожу вместе со всеми.

Сперва – большая комната, куда проникает тусклый свет с

холодного и голого двора; повсюду на вешалках – поникшие,

159

будто скорбящие, платья умершей, платья женщины, платья

королевы: белые бальные накидки из атласного пике, одеяния

Гофолии, все реликвии этого тела, все одежды этой славы, раз

вешанные на гвоздях, словно по стенам морга, похожие на при

зрачные покровы, облекавшие ночную грезу, которые застывают

и умирают с первым лучом солнца.

Несколько торговцев этим пышным и поблекшим тряпьем

расхаживают вдоль стен, выискивая в тунике Камиллы прореху

от меча ее брата.

«Проходите, господа и дамы!» – раздается визгливый голос

глашатая, и он подталкивает бурлящую толпу.

А вот и серебро – салатницы, ведерки для шампанского, до

вольно заурядные, ни Мейссонье, ни Жермен таких не рисо

вали; книги в убогих переплетах с кожаными корешками; три

серебряных несессера, бриллианты, ларчик с драгоценностями,

подделками под этрусские безделушки Ватикана и Museo

Borbonico 1, и с цыганскими драгоценностями, случайными кам

нями, оправленными каким-нибудь Жилем Забулдыгой из Тюн-

ского царства; * ужасный десертный сервиз расписного фар

фора; на буфете несколько чашек плохого современного севр

ского фарфора играют в прятки с одной-единственной старин

ной севрской чашкой.

«Проходите, господа и дамы!» – снова слышится визгливый

голос.

А гостиная! Плоды трудов убогого обойщика! Вот небольшая

спальня: кровать черного дерева, голубые шелковые занавески

и раскиданные по всей комнате кружева – английские воланы,

малинские гарнитуры, валансьенские платки, весь этот терпе

ливый труд каторжных пауков. У изголовья кровати – старуха,

худая, желтая, с горящими, жадными еврейскими глазами, сто

рожит кружева. «Проходите...» – слышится голос.

Ε tutto, вот и все, что оставила после себя Рашель: тряпки,

бриллианты, драгоценности, книги в дешевых переплетах и

кружева – наследство куртизанки *. <...>

Вторник, 13 апреля.

Вчера вечером вместе с корректурой «Марии-Антуанетты»

получил записку от сего господина, именуемого Амбруаз Фир-

мен-Дидо, который пишет, что, будучи типографом Института

и соприкасаясь с весьма почитаемыми литераторами, он счи

тает своим долгом предложить мне несколько исправлений, ко-

1 Бурбонского музея ( итал. ) .

160

личество каковых на шести листах достигает ста девятнадцати!

Эта необычная выходка привела нас в неописуемый гнев: типо

графщик лезет в цензоры, издатель лезет в авторы! Каждую

образную строчку, каждое образное слово, каждую фразу, где

имеется звукопись, каждый продуманный нами оборот и

прием – все носящее на себе печать нашей воли и нашей лич

ности этот подлец отмечает как подлежащее остракизму...

О! В некоторых случаях я, вероятно, мог бы отважиться про

явить малодушие; но чтобы мы, люди обеспеченные и, в сущ

ности, не зависящие от тирании издателя, мы, верные своему

идеалу, занятые постоянными поисками, готовые взвешивать

каждую запятую, полные стремления писать по-настоящему, с

любовью к каждой фразе, мы, верные себе и упорные в этой

верности себе, – да чтобы мы позволили какому-то глупцу, ду

рачине, какому-то болвану трогать и теребить то, что нами вы

ношено, заново пестовать наше детище, переодевать наши идеи

в наряды, скроенные ножницами Прюдома! Ну нет! И я сегодня

пошел сказать господину Амбруазу Фирмен-Дидо, типографу

Института, что некоторые из его ста девятнадцати исправлений

нам кажутся приемлемыми, а остальные – немыслимыми; что

мы взвесили все и готовы, на худой конец, забрать у него ру

копись, но не позволим калечить произведение.

Вот вся сцена. Он – за своим бюро, возле окошка, откуда

видна больница Милосердия; я вижу его со спины: старый ре

дингот, шея – словно у ощипанного коршуна, набрякший заты

лок с белыми перьями волос, выбившимися из-под его черной

бархатной фески. Не успел еще я заговорить, как он уже при

нялся меня обхаживать и словами и жестами, – в конце концов

он меня заговорил и втянул в обсуждение своих поправок —

одну за другой. И вот он стал переходить от фразы к фразе, и я

вижу, что наглость этого старого дурака еще больше, чем я себе

представлял: он возомнил, что может понять нас!

То и дело он говорит: «Не понимаю!» – с жестом отчаяния,

а я ему сухо: «Простите, сударь, я очень дорожу этим». Нако

нец он оставляет мою бедную фразу в покое с видом Пилата,

умывающего руки. Во время спора об одном из выражений я

прервал его обвинительную речь вопросом: «У вас есть Лаб-

рюйер? Я сейчас покажу вам это у Лабрюйера». В другом слу

чае, когда он хотел выбросить фразу, а я отстаивал ее, мне

пришлось сказать: «Это с первой страницы надгробного слова

Генриетте Английской» *. А еще как-то: «Это из Сен-Симона».

Заслышав такие слова, он, удивленный и ущемленный, повора

чивался, поворачивал свою старческую физиономию, тупую и

11 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

161

елейно-ласковую, и делал попытку улыбнуться: «Я вижу, вы

читаете хороших авторов, но...» Затем замечание, что это-де

слово не французское, и у меня вот-вот готов слететь с языка

ответ Виктора Гюго: «Оно им станет!» Все ему не так: «Это

чересчур смело – Королева проводила свою жизнь, слишком

фамильярно». Потом его возмущает инверсия, а я ему говорю:

«Но ведь это один из ваших, Боссюэ, сказал об инверсии, что

особенности латинского языка являются особенностями фран

цузского. Я придерживаюсь точки зрения Боссюэ».

Битва длилась три часа; отвратительный старик, почти

взбешенный, бестактно переходил от нападок к лести, от

замечания, которое я отвергал, ко вкрадчивым речам, которые

я пропускал мимо ушей; утомленный ссылками на авторов и

цитатами, которые его прямо-таки огорашивали, вытаращив

глаза, в тупом оцепенении от того, что кто-то так трясется над

фразами, противоречащими вкусу типографа Института, он не

мог прийти в себя, особенно после того как ему было заявлено:

«Есть фразы, которыми я так же дорожу, как мыслями, и я не

пожертвую ни одной такой фразой, как не пожертвую своими

убеждениями. Поверьте, сегодня я больше, чем когда-либо, со

жалею о том, что у меня имеется литературная совесть».

Медленно переворачивались страницы. Он сопротивлялся,

цепляясь за каждый слог, а я размышлял: «О, если бы прови

дение – но где оно? Его нет! – если бы провидение послало

молнию или апоплексический удар в этот затылок, в черепную

коробку этого идиота и поразило его, – о, справедливость! – в

тот миг, когда он собирается окунуть в свинец лапки бабочки-

фразы!» В конце концов, выведенный из терпения отступле

ниями от нормы и латинизмами, этот болван язвительно произ

нес: «Но это уже целая система!» – «Нет, сударь, это религия».

Не знаю, понял ли он, но он замолчал.

Перечитал «Племянника Рамо». Что за человек Дидро, ка

кой поток, как говорит Мерсье! Что за книга, какое гениальное

проникновение в человеческую совесть! Потрясающее опровер

жение приговора потомства: будто бы Дидро – второстепенная

знаменитость, почти сомнительная, Дидро, этот Гомер совре

менной мысли, блекнет рядом с Вольтером, покорившим весь

свет, свое время и будущее, Вольтером – мозгом Национальной

гвардии, не более того! Отнимите у Вольтера его успех, его тра

гедии, его книги, где он пытается хвататься за все, – что тогда

останется? «Кандид» – его единственная слава, его единствен

ная ценность.

162

16 апреля.

< . . . > Все представления об античном мире следует пере

строить в новом духе, свободном, не зависящем от профессоров,

от Академий, от рутины книг, выпускаемых одна за другой,

перестроить, восходя от слова к мысли, от фразы – к нравам.

Например, какую можно создать большую и блестящую работу

об Аристофане, рассматривая его не как поэта, но как предка

всей партии Ривароля в духовной жизни человечества, как пра

щура журнализма, аристократа-скептика.

Скепсис, скептицизм – увы! – это не та дорога, не та вера,

которая помогает свершать свой путь. Вначале скептицизм вы

ражается в иронии, этой сущности и квинтэссенции француз

ского духа, формуле, наименее приемлемой для масс, для тупиц,

тугодумов, дураков и болванов; потом скептицизм обращается

к идее, оскорбляющей всеобщие иллюзии – по крайней мере те,

которыми все щеголяют, – и самодовольство человечества, кото

рое предполагает самодовольство каждого, эту успокоенность

человеческой совести, выдаваемую буржуа за успокоенность со

вести своей собственной. О, это скверное ремесло – задевать

веру, надежду, милосердие своего соседа! На такой подушке

можно прекрасно выспаться и простить себе все! А ваши смелые

книги и их презрительная улыбка схожи с душою циника, сму

тившей пиршество, где все мирно переваривали пищу.

17 апреля.

<...> Для нашей новеллы «Обезьяна»: * один итальянский

профессор написал солидный трактат, где всерьез доказывает,

что человек – это всего лишь выродившаяся обезьяна. В дебрях

Америки был якобы город, построенный обезьянами, а в нем —

прекраснейшие картины, и среди них – создание какого-то

обезьяньего Рафаэля, изобразившего постепенное вырождение

телесной красоты, от обезьяны к человеку.

Есть люди, которые не понимают наших книг, – зато эти

люди понимают катехизис!

18 апреля.

На обеде у Юшара нас одиннадцать. В качестве дамы —

Лажьерша, толстая тетка с грубым голосом, похожая на добро

душного ньюфаундленда; она, должно быть, подставляет свой

зад каждому желающему.

11*

163

Во всех этих умниках и страстных спорщиках меня пора

жает мелочность характера и дешевый демократизм их рукопо

жатий. «Пти журналь» нападает на них, иначе говоря, их

оскорбляет, – и вот они, стоя выше его, независимые, не нуж

даясь даже во врагах, обладая достаточным талантом и именем,

чтобы представлять собою нечто и без своих фельетонов, без

своей влиятельности, – они ластятся к «Пти журналь», обхажи

вают и ублажают его сотрудников. Шолль – решительно все

более и более великий Шолль, предмет желаний г-жи Дош,

как сам он уверяет,– Шолль обласкан Сен-Виктором!

Я полагаю, что сегодня мы справляем поминки по обедам у

Марио. Как бы то ни было, но мы только что были в роще Ака-

дема: * великие вопросы, to be or not to be искусства, прекрас

ного и безобразного, бога и человека, настоящего и будущего,

были выставлены на стол в красивых клетках, подобно Правде

и Кривде из «Облаков» *, и дрались между собой, как отменные

петухи. Потом все прекратилось. «Фигаро» опять появился в

этом Портике, и мы занялись последними новостями, грязью ис

текшей недели и скандальностями завтрашнего дня.

23 апреля.

После шоколадного суфле и в ожидании шартреза Мария

расстегивает корсаж и предается воспоминаниям.

Маленькая деревушка на берегу Марны, тенистая и глян

цевитая, из тех, какие любят пейзажисты. Тринадцатилетняя

дочь моряка, белокурая, с кожей, еще не потемневшей от

солнца, попадается на глаза молодому человеку, выдающему

себя за архитектора. Точно в романе, он оказывается графом

Сен-Морис, владельцем большого замка по соседству; этот кра

сивый и пресыщенный двадцатисемилетний молодой человек,

принимающий у себя герцогов Орлеанских, стоит на грани

разорения.

И вот крестьяночка водворяется в замке. Он любит ее, что

не мешает ему запирать ее в комнате, когда он выписывает из

Парижа девиц и заставляет их бегать по парку почти нагишом,

в одних газовых платьях, – за их ленты хватаются две его со

бачонки гаванской породы.

А где-то на заднем плане, словно в драмах, – старуха мать,

видимо, отравившая дочку графа и крестьяночки, а самой кре

стьяночке пытавшаяся подсыпать яду в кофе с молоком.

Наконец молодой человек проматывает все и, преследуемый

кредиторами, оказав им сопротивление, достойное более герои

ческих времен, укрывается на крыше своего замка и пускает

164

себе пулю в лоб. Девочку выставляют за дверь вместе с часи

ками, украшенными жемчугом, и бриллиантовыми сережками.

Она беременна. Повивальная бабка, принявшая у нее ребенка,

продает ее подрядчику каменщиков; этого подрядчика девушка

сразу же возненавидела и, желая иметь свой кусок хлеба, воз

вратилась к повивальной бабке учиться ее ремеслу. А затем

судьба Марии становится заурядной женской судьбой, с той

лишь разницей, что женщины, как правило, не учатся на аку

шерок.

25 апреля.

Был у г-на Норблена, коллекционера до мозга костей, доб

рого гения торговцев и аукционов. Маленькая скромная квар

тирка, полная детей, увешана картинами Клода Лоррена по

пятьсот франков за штуку. Он показывает нам свою богатую

коллекцию голландцев; полотна Яна Стейна, которые ценятся

на вес золота. Все эти мэтры действуют мне на нервы, я думаю

о людях, написавших все эти образины, и вижу их перед со

бой: неприятные, приземистые, толстозадые, они мочатся прямо

в камин; в колпаках, сдвинутых на ухо, в блузах булочников,

в передничках месильщиков – безобразные и невоспитанные,

такие, как у Тенирса, не более одухотворенные.

28 апреля.

За всю свою жизнь я лишь дважды был в Парижской ра

туше. Первый раз, в сорок восьмом году, я видел в Зале святого

Иоанна тела всех убитых во время февральских событий —

весьма неплохо ганнализированные * трупы в гробах.

Второй раз в том же самом зале я стоял в чем мать родила,

лишь с синими очками на носу; и, несмотря на мою близору

кость, медицинская комиссия, принимая во внимание мое иму

щественное положение, признала, что из меня выйдет превос

ходный гусар.

Сегодня вечером я иду в Ратушу в третий раз – на бал.

И роскошно здесь и убого. Сплошная позолота, назойливая

пышность залов и галерей; везде парча вместо старинных обоев,

лишь изредка бархат. Тут царит обойщик, а не искусство. И на

стенах, расписанных пошлыми аллегориями кисти таких

Вазари, имен которых я и знать не желаю, искусства еще

меньше, чем всюду. О, пусть меня отведут в галерею Апол

лона! * Но двенадцать тысяч присутствующих здесь и ослеп

ленных всей этой роскошью зрителей не слишком требова

тельны...

165

Над одним из каминов я заметил большой портрет импера

тора, достойный кисти Ораса Верне. Надеюсь, рама сделана как

паспарту – нужно думать о завтрашнем дне.

Зато уж бал как бал: во всяком случае, тесно, и даже тан

цуют. Я увидел форму и учебное заведение такой же древно

сти, как генерал Фуа или как изречение «Это лучшая из рес

публик» *, увидел некий миф, символ, знамя, реликвию: воспи

танников Политехнической Школы *, которые вальсировали

всем скопом, с яростным пылом и увлекали за собой белые и

голубые газовые платья, цепляющиеся за задние пуговицы их

мундиров. Больше всего меня поразили – и они просто превос

ходны – сифоноподобные чернильницы муниципального со

нета, в которых словно видишь те великие дни. Монументаль

ные, важные, серьезные, сосредоточенные, квадратные, роскош

ные, импозантные, они чем-то напоминают и пирамиды, и

брюшко господина Прюдома; они похожи на здравый смысл и

на процветание буржуа!.. О, где вы, чернильницы Мореп а и

Мейссонье!

Там и сям видны плакаты, напоминающие прописи Де

Брара и Сент-Омера: * лондонское Сити обменивается торже¬

ственными рукопожатиями на английский манер с парижским

муниципалитетом.

Ни одной настоящей парижанки: на бале – это женщина,

и только. Парижанкой она становится лишь на улице или в

омнибусе. Но здесь я вижу женщин без определенного харак

тера, некрасивых и веселых, от которых несет благопристойной

нищетой мелкого чиновничества, утраченных состояний, —