Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)

лютной властью денег, то не угрожает ли такому обществу, та

кому народу денежная революция? < . . . >

Мы бываем только в одном театре. Все остальные нам

скучны и раздражают нас. Нам противен тот смех, каким пуб

лика награждает все вульгарности, гнусности и глупости. Наш

театр – Цирк. Мы смотрим на акробатов и акробаток, на клоу

нов, на артисток, прыгающих через затянутый бумагой обруч,

на всех исполняющих свои номера и свои обязанности: во всем

мире они – единственно неоспоримые таланты, абсолютно убе

дительные, как математика, или, вернее, как опасный прыжок.

Нет тут ни актеров, ни актрис, создающих видимость таланта:

циркачи или падают, или не падают. Их талант – факт.

На этих мужчин и женщин, рискующих переломать себе

кости ради нескольких хлопков, мы глядим с замиранием

сердца, с каким-то жестоким любопытством и в то же время с

симпатией и состраданием, будто эти люди одной с нами породы,

будто все мы – Бобеши, историки, философы, паяцы и поэты —

равно геройски прыгаем для этой дуры публики.

Кстати, знаете ли вы, что самое большое превосходство муж

чины над женщиной проявляется в опасном прыжке? <...>

29 ноября.

Книгоиздательство Амио возвращает мне мою книгу «Лите

раторы», оговариваясь, что оно – книгоиздательство мир

ное. < . . . >

Посылаю эту бедную книжицу к Дантю, хотя его издатель

ская смелость не внушает мне особого доверия. Доведем до

десятого, и тогда поставим крест.

В ожидании ответа и выхода в свет этой книги, в которую

мы вложили столько надежд и от которой до сих пор получали

одни лишь неприятности, мы яростно хватаемся за гравюру.

223

И вот для нас теперь существует только наша медная доска и

наш офорт. Когда-то нам пришлось сказать, что офорт требует

дьявольской работы. Совсем наоборот: это работа для очень

спокойного, старательного господина, проводящего маленькие

черточки, маленькие завитушки своей иголочкой. Ну что ж!

Это механическое занятие, прерываемое разглядыванием зазуб

рин, расчетами, размышлениями о том, удастся или не удастся

что-нибудь, прекрасно отвлекает нас, и мы стали обедать, не

чувствуя, что едим, спать, потеряв представление о времени,

рано вставать – чудо, какого даже любовь никогда не совер

шала с нами. <...>

7 декабря.

<...> Когда расшатанное общество клонится к своему за

кату, когда у него нет больше доктрин и школ, а искусство,

отойдя от одних традиций, только нащупывает другие, можно

встретить странных сыновей упадка, поразительных, свобод

ных, прелестных авантюристов линий и красок, способных все

смешать, всем рисковать и придавать всему особый отпечаток

чего-то изломанного и редкостного; это как бы черновики вели

кого, но неудачливого художника, с бьющим через край вооб

ражением, это сама непосредственность, порыв, изобилие, та

лантливость. Таков Фрагонар, самый чудесный импровизатор

среди художников.

Фрагонар, представляется мне, отлит из того же металла,

что и Дидро. У обоих тот же огонь, та же сила вдохновения.

Страница Фрагонара – все равно что картина Дидро. Тот же

шутливый и взволнованный тон, те же картины семейной

жизни, умиление перед природой, свобода выражения – словно

в непосредственном рассказе. Плевать им обоим на установив

шуюся форму, канонизированную линию или мысль. Дидро,

скорее, дивный рассказчик, чем писатель, Фрагонар больше

рисовальщик, чем художник. Люди первого импульса, живого

трепета мысли, которую ваши глаза или ум воспринимают как

бы при самом ее рождении.

9 декабря.

Когда третьего дня мы пришли в Музей за разрешением

гравировать Ватто – «Ассамблею музыкантов у Кроза», – Шен-

невьер рассказал нам, что уже с неделю в Музее целый пере

полох из-за рисунка Моро «Королевский смотр», что у Музея

нет денег на эту покупку. Г-н де Резе охотно разъясняет нам,

где можно посмотреть рисунок.

224

О. Ренуар. «Харчевня матушки Антони».

Масло. (1866 г.)

И. Тэн. Фотография (1865 г.)

Э. Литтре. Фотографии Пьера Пети

Бежим по указанному адресу на улицу Бурбонэ, 13. Вот мы

в небольшой комнате, перед столом – переносная печка, около

нее сидит на своем детском стульчике полугодовалый малыш, —

убогая мастерская простого белья. У лампы работает женщина.

Просим показать рисунок; женщина извлекает из-под стола

обернутую салфеткой папку, и перед нами Моро, знаменитый

Моро, «Королевский смотр», порыв ветра, королевская гвардия,

король, швейцарская артиллерия, кареты, любопытные, оттес

ненные прикладами, микроскопические солдаты, длинная линия

деревьев Саблонской равнины.

Спрашиваем цену – тысяча франков. А в Музее сказали,

триста! Мы их предлагаем, но женщина сухо говорит какой-то

девчурке: «Проводи господ», – и отнимает у нас всякую наде

жду; спускаемся по жалкой лестнице, а горло пересохло, как

после сильного волнения.

Назавтра, для очистки совести, предлагаем четыреста фран

ков мужу, хозяину. Вечером всем скопом: муж, жена, вплоть

до грудного ребенка на руках, – являются к нам с рисунком,

на который уже надеяться было нечего, и весь вечер мы им

любуемся, возбужденные, будто игроки, просидевшие за кар

тами целую ночь напролет.

Два маленьких исторических случая с продажей.

Иду поручить покупку книг и брошюр времен Революции,

согласно полученному мною каталогу. «Сударь, – говорит мне

г-жа Франс, – продажа не состоится». – «Как?» – «Да, мужа

вызвали в суд и продажу запретили. Господа эти даже сказа

ли, что пусть он за счастье сочтет, что избежал конфиска

ции!» – Утаивать прошлое, выправлять историю в 1859 году!

В наше неслыханное время это самый неслыханный случай.

Омар * по крайней мере имел мужество не скрывать своих

убеждений: сжигал библиотеки. А право владельца, свобода про

дажи?

Другой случай. Замечаю у Виньера объявление о продаже

вещей г-жи Бьенне: ларец с флаконами, принадлежавший ко

ролеве Марии-Антуанетте, 23 предмета из горного хрусталя.

«О, должно быть, любопытно!» Виньер улыбается: «Разве не

знаете, что произошло? Император пожелал взглянуть. Ему

приносят. Он говорит: «Очень хорошо, мне нравится». – «Но,

ваше величество...» – «Мне нравится, очень хорошо». Оценщик

в крайнем затруднении...» Царственная манера приобре

тать! <...>

15 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

225

16 декабря.

Статья в «Монитере» о неоспоримой свободе печати: * сплош

ная ложь – вплоть до деспотизма, прибегающего к лицемерию,

вплоть до цензуры, прибегающей к маскировке. – И как раз в

тот день газета сообщает о помиловании Дуано и об ожидаемом

помиловании Мерси *. – Порой это кажется наглым вызовом

общественному мнению. < . . . >

22 декабря.

<...> Хороший или плохой у нас склад ума? В любом начи

нании мы видим конец и исход. Другие очертя голову тотчас

же ввязываются в любое приключение. Мы же, в дуэли, напри

мер, видим смерть противника, тюрьму, пенсию, которую при

дется выплачивать семье, тьму неприятных неожиданностей,

о чем и мысль-то другим не приходит. В любовной интриге, в

мимолетном увлечении мы представляем себе последствия, за

губленные деньги, здоровье, свободу. В стакане вина нам ви

дится завтрашняя головная боль. И так во всем... Причем это

отнюдь не мешает нам подраться на дуэли, вступить в связь с

женщиной, выпить стакан вина.

Такое ли уж это несчастье? Нет, если отравлено удоволь

ствие настоящей минуты, зато будущее нас никогда не сму

щает, и мы готовы все и всегда исчерпать до дна, вполне обду

манно, с собранными силами и неизменным терпением в случае

неудачи.

Нет ничего более пленительного, более редко встречающе

гося и более изысканного, чем французское остроумие у иност

ранца; оно обаятельно, как акцент креолки, болтающей по-фран

цузски. Галиани, принц де Линь, Генрих Гейне – вот самые

изящные умы Франции. < . . . >

Каждое возвышенное произведение подозрительно: в нем

роются, в нем шарят, как в чемодане на таможне. Скажите что-

нибудь вольное в философской книге – и книгу конфискуют.

Меж тем к низкосортной, пошлой стряпне относятся благо

душно и терпимо. Гнуснейшим двусмысленностям в водевилях

и фарсах – свободный путь, никаких возражений театральных

цензоров. Альфонсина смело может сказануть в театральном

ревю: «Вы мне щекочете Мадженту» * – но напишите, например,

«Госпожу Бовари», – и вы узнаете, что в Париже имеется суд.

226

25 декабря.

Только что пообедал у моего дядюшки; развеселился ста

рик, сияет, прочитав брошюру против папы *. В буржуа всегда

сказывается старая вольтерьянская кровь, даже если у этого

буржуа отец умер на эшафоте, – своего рода личная ненависть

к папству. Простофили не понимают, что дело не в самом папе,

что папство – основа основ старого режима, санкция социаль

ного строя, собственности, своего рода островок власти, которую

Революция уже готова растерзать. Старая порода во Фран

ции – порода узколобых чиновников, либеральных ротозеев.

Оппозиция со стороны богатого буржуа, подписчика «Консти-

тюсьоннель», парламентария или лавочника, быть может, и

составляет главный элемент распада Франции, и мой дядюшка

в этом отношении типичен.

Вчера он вопил: «Да здравствует реформа!», посылал в

«Насьональ» секретные заметки о финансах Июльского пра

вительства, чем по мере сил участвовал в Революции 48-го года,

разорившей всех домовладельцев как таковых, снизившей

арендную плату, а ведь он – владелец дома на улице Сент-

Антуан! Но зато по крайней мере свалили Гизо!.. Сегодня он

громит папу и, не жалея рук, аплодирует угрозе революции, не

останавливаясь даже перед социальным хаосом, перед подо

ходным налогом, налогом на богатых, введенным 15 мая 1848

года из-за второго польского похода, декретированного Барбе-

сом, не останавливаясь перед войной в Италии... А сегодня

утром он был у обедни!.. Вот каков буржуа! < . . . >

15*

ГОД 1 8 6 0

1 января.

Тысяча двести наград армии, ни одной – литературе, нау-

кам. Великолепное достижение нашего прогресса, нашей циви

лизации, современного состояния общества. Грубая сила у нас —

все, она всем завладевает.

7 января.

Вечер заключения брачного контракта Эдуарда * и дочери

одного адвоката. Все время наблюдал присутствующих. Дипло

матическая молодежь со своими особыми манерами: ходит на

носках, приподняв плечи, ссутулившись, отставив локти;

смеются каждой фразе, своей или чужой, голова свешена.

Затем государственные советники, старые адвокаты – сло

вом, буржуа. Вся внешность этих людей свидетельствует о бур

жуазном богатстве, богатстве не великой давности, сколочен

ном за одно поколение крупными хищениями в армии, в гене

ральном казначействе, заманиванием клиентов в контору, бары

шами от торговых и биржевых сделок, всякого рода грязью и

низостью: в подавляющем большинстве – широкая, как у ско

тоторговцев, грудь, озабоченные, порою комичные лица дере

венских ростовщиков, бычья шея, массивные широкие плечи,

короткие руки, большой живот. О! По заслугам был им дарован

Домье!

Какие портреты этой породы, какое мщение! Не упустить

эти внешние признаки в нашей «Буржуазии».

Четверг, 12 января.

Мы дома, у себя в столовой, и эта красивая репсовая ко

робка, с задрапированными стенами и потолком, вся увешан

ная рисунками с голубым грифом, куда мы теперь торжест-

228

венно водрузили и «Королевский смотр» Моро, весело освещена

искрящимися и мягкими огнями люстры из богемского хру

сталя.

За нашим столом – Флобер, Сен-Виктор, Шолль, Шарль Эд-

мон; из женщин – Жюли и г-жа Дош, волосы ее схвачены крас

ной сеточкой, слегка припудрены. Беседа о романе «Он»

г-жи Коле, где под именем Леонса обрисован Флобер; * время

от времени Шолль, желая привлечь к себе внимание, что-нибудь

врет или разделывает кого-нибудь из отсутствующих, а кончает

тем, что клянется переломать Лурине кости.

От десерта Дош убегает на генеральную репетицию «Нор

мандской Пенелопы» *, завтра первое представление... У Сен-

Виктора ничего нет для фельетона, и он также отправляется на

репетицию, вместе с Шоллем.

И вот, оставшись в тесном кругу, говорим о театре. Фло

бер усаживается на своего конька, на эту славную клячу: «Те

атр не искусство, тут – просто секрет. Я подглядел его у тех,

кто им владеет. Вот он. Сперва надо выпить несколько стака

нов абсента в кофейне «Цирк», потом говорить о любой пьесе:

«Не дурно, но... купюры!», повторять: «Да... только пьесы-то

нет!» – и, главное, вечно строить планы и никогда пьес не пи

сать... А напишешь пьесу или хотя бы статью для «Фигаро» —

вконец прогоришь! Я узнал этот секрет от одного дурака, но к

нему-то он попал от Ла Рун а. Ведь это Ла Руна принадлежит

великолепное изречение: «Бомарше – предрассудок»... – Бомар

ше! – восклицает Флобер. – Да пускай ваш Ла Руна идет ко

всем чертям! Пускай попробует сочинить хотя бы такой тип,

как Керубино».

Флобер никогда не соглашался на переделку «Госпожи Бо-

вари» для сцены, считая, что любая идея допускает только

одну отливку, имеет только одну задачу, и, не желая доверить

свое произведение какому-нибудь Деннери, отшучивается:

«Знаете ли вы, чт о обеспечивает успех на Бульварах? Надо,

чтобы публика угадывала продолжение. Однажды я оказался

рядом с двумя женщинами; проглядев одну сцену, они расска

зывали следующую: по ходу действия сочиняли всю пьесу!»

Заходит разговор о людях нашего круга, о том, как трудно

найти среди них человека, с которым можно бы было ужиться,

который был бы порядочным, не слишком надоедливым, без

мещанских предрассудков и хорошо воспитан. Шарль Эдмон

уверяет, что знает таких с десяток, но может назвать лишь

трех-четырех. И все начинают сожалеть о недостатках Сен-Вик

тора, а ведь из него мог бы получиться такой славный друг!

229

У этого доброго малого душа – потемки, он никогда не откроет

вам своего сердца, даже когда доверчив и откровенен умом;

иной раз, после трех лет близкого знакомства и даже дружбы,

он внезапно обдает вас холодностью и пожимает вам руку,

словно первому встречному... Флобер объясняет это воспита

нием, говорит, что три установленные у нас формы, три рода

воспитания – религиозное обучение, армия и Нормальная шко

ла – оставляют в характере человека неизгладимый след. <...>

Затем в гостиной, заволоченной сигарным дымом, с нами

остается только он один; он крупно шагает по ковру, задевая

головой шарик люстры, и, в порыве откровенности, как с духов

ными братьями, делится с нами своими мыслями.

Рассказывает о своей уединенной дикой жизни, даже в Па

риже замкнутой, упрятанной от всех. Терпеть не может театра,

так что его единственное развлечение – воскресный обед у

г-жи Сабатье, «Председательши», как ее называют в кружке

Готье; деревню не переносит. Работает по десять часов в день,

но растрачивает уйму времени, забываясь за чтением, посто

янно отвлекаясь в сторону от своей работы. За стол сядет в

полдень, а распишется только к пяти; на чистом листе бумаги

писать не может, ему нужно сначала набросать на нем ряд мыс

лей, – как художнику, сделать подмалевку.

Затем говорим о том, как мало читателей интересуется ма

стерством произведения, ритмом фразы, собственно красотой

вещи:

– Понимаете ли, как бессмысленно работать над изъятием

ассонансов из фразы или повторений слов на одной и той же

странице? Кому это нужно?.. А затем, даже когда произведение

удалось, его успех – не тот, которого вы хотели. Успех «Гос

пожи Бовари» вызван ее водевильными моментами. Успех все

гда связан с какими-то побочными сторонами... Да, форма, но

кому она приносит радость и удовлетворение? Заметьте, что

именно форма и вызывает подозрение у правосудия, у судей,

они ведь за классику... Но никто классиков и не читал! Восьми

литераторов не отыщете, кто прочитал бы Вольтера, действи

тельно прочитал. Не наберется и пяти, кто знал бы хоть по на

званиям пьесы Тома Корнеля... А образы, их у классиков —

полным-полно! Трагедия – сплошь одни образы. Никогда Пет-

рюс Борель не осмелился бы на подобный безумный образ:

Сожжен таким огнем, что я зажечь не мог *.

Искусство ради искусства? Вряд ли кто возводил его на та

кую высоту, как классик Бюффон, сказавший в речи при при-

230

еме в Академию: «Форма выражения истины важнее для чело

вечества, чем сама эта истина» *. Чем это не искусство ради

искусства! А слова Лабрюйера: «Искусство писать – это искус

ство определять и изображать»? *

Потом Флобер называет нам три свои часослова стиля: Лаб-

рюйер, некоторые страницы Монтескье, некоторые главы Шато-

бриана; и вот, выпучив глаза, с разгоревшимся лицом, подняв

руки, как для объятий, приняв позу Антея, он воспроизводит

на глубоких грудных нотах отрывки из «Диалога Сциллы

и Евкрата» *, и его голос звучит медью, походит на рычание

льва.

Флобер вспоминает непревзойденную статью Лимерака о

«Госпоже Бовари», и особенно заключительные слова: «Как

можно позволять себе столь недостойный стиль, когда на тро

не – первый писатель из пишущих на французском языке,

Император?»

Беседуем о его карфагенском романе, доведенном до поло

вины. Он рассказывает о своих изысканиях, о своей работе,

о прочитанном, о груде заметок, которая могла бы послужить

пьедесталом для какого-нибудь Бэле; а затруднения со словами,

необходимость передавать термины перифразами... «Знаете ли

мое единственное желание? Хочется, чтобы умный порядочный

человек засел бы с моей книгой часа на четыре, и я угощу его

славной порцией исторического гашиша. Только этого я и доби

ваюсь... А в общем, работа – все-таки лучшее средство хоть

что-то стибрить у жизни!»

25 января.

Совсем как бывает при первом представлении пьесы: нас

гонит на улицу какое-то волнение, что-то вроде смутного ожи

дания модных в наше время грубых выпадов, пощечины, что

ли, или удара палкой, чего-то неизвестного, – и мы убегаем

из дому, как из вялой, расслабляющей среды.

И вот мы на бульваре Тампль, в рабочем кабинете Флобера;

окно выходит на бульвар, на камине – золоченый индусский

идол. На столе – страницы его романа, почти сплошь зачерк

нутые.

От его радостных, горячих, искренних поздравлений с нашей

книгой становится хорошо на душе. Мы гордимся такой друж

бой, прямой, открытой, в ней здоровая непринужденность и щед

рая откровенность. <...>

231

Понедельник, 30 января.

У Дантю нам говорят, что в утреннем выпуске есть статья

Жанена. Покупаем «Деба» в видим восемнадцать колонок о на

шей книге. Можно было рассчитывать на статью по меньшей

мере благожелательную, а взамен – один из самых зверских

разносов, на какие способен Жанен. Во всей этой фельетонной

пене кроется настоящее вероломство: книга наша выдается за

произведение, стремящееся унизить литературу, за памфлет,

направленный против нашей же братии, за мстительную едкую

клевету *. А между тем эта книга – лучшее и самое мужествен

ное дело нашей жизни! Книга, показывающая все низкое в ли

тературе таким низким лишь для того, чтобы высокое стало

еще выше, еще более достойно уважения!

Нам любопытно бы знать, каким мелочным страстишкам,

мелочным обидам, какой жалкой зависти – из-за места, отве

денного нами такому-то или такому-то, – обязаны мы тем, что

автор «Мертвого осла» открещивается от нашей книги и стыд

ливо ужасается ею. Но дело в том, что этот человек, в котором

фальшиво все – от фраз до рукопожатий, от стиля и до самой

совести, – ужасается правды, иначе бы его так не бесил правди

вый показ действительного. Это – единственная разносная

статья за всю нашу литературную жизнь, не оставившая в нас

ни малейшей горечи...

31 января.

«Господин редактор!

Позвольте нам ответить в нескольких словах на статью, лю

безно посвященную нашей книге «Литераторы» критиком, кото

рый своими строгими высказываниями только делает честь лю

бой работе и уже премногим обязал нас в прошлом, – господи

ном Жюлем Жаненом.

Фельетон в «Журналь де Деба» от 30 января представляет

нашу книгу якобы отражающей только одно отвратительное в

литературе, грязь, развращенность, нездоровое воображение,

предательство и измены деятелей пера.

Наша же книга – в чем мы по совести уверены – совсем не

похожа на такое едкое, безжалостное и обезнадеживающее про

изведение.

Если она касается того, что порочит литературную профес

сию, касается людей, ее компрометирующих, то ведь она гово

рит также о благородных чувствах, о возвышенных умах, кото-

232

рыми литература может гордиться. Если книга резко осуждает

пороки и низости, она приветствует в то же время величие, пре

данность, молчаливый героизм, нравственные силы, таящиеся

в литературном мире. Уничтожая охвостье и наемников этой

армии, она славит ее знаменосцев и солдат. И таким противо

поставлением сцен и персонажей авторы романа, по своему

глубокому убеждению, не нанесли ущерба доброму имени той

великой литературной корпорации, к коей сами имеют честь

принадлежать.

Примите, господин редактор, уверения в нашем неизмен

ном почтении.

Эдмон и Жюль де Гонкуры».

Четверг, 2 февраля.

Сталкиваюсь у Жюли с Абу, по привычке он разом выпа

ливает мне свои поздравления *. Абу, смахивающего на ма

ленькую обезьянку, сопровождает нечто вроде медведя: его

fidus Achates 1, Сарсе де Сюттьер, здоровенный, неотесанный

мужлан с грубыми ручищами и грубыми ножищами, грубым и

тяжелым провинциальным выговором; он низко кланяется,

услышав мое имя, поздравляет меня, затем, снова влезая в свою

шкуру критика, говорит, что в нашей книге слишком уж много

ума, слишком густо («Вот именно, слишком густо», – он, ка

жется, в восторге от своего словца), что мы недостаточно пом

ним о рядовом читателе и провинция нас не поймет... Я до

вольно резко обрываю эти плоские теории, эту пошлятину:

«Писать на публику? Но разве любой почетный успех, завид

ный успех прочной славы не насиловал вкусов публики, не соз

давал ее для себя, не заставлял ее считаться с ним? Возьмите

все великие произведения, – они поднимают читателя до себя,

а не опускаются до него... А затем, о какой публике речь?

О публике из кофейни «Варьете» или Кастельнодари, о публике

вчерашнего вечера или завтрашнего утра? Все это рутина».

Спрашиваю у Абу, не запретят ли из-за его рассказа о дуэли

продажу «Фигаро» на улицах. «Да, – отвечает Абу, – Билло

при мне велел Ла Героньеру написать приказ; а вечером, за обе

дом у принцессы Матильды, я громко, чтобы вынудить у

Ла Героньера ответ, спросил его, когда он отправит свой приказ.

Он отвечал: «Завтра»... Сегодня я рассказал об этом Фульду,

и тот заметил: «Задержал приказ Моккар, или префект поли-

1 Верный Ахат ( лат. ) *.

233

ции, Вильмессан держит его на веревочке...» И Абу добавляет:

«Не представляете вы себе, что такое правительство. Непотреб

ная компания».

Произведения Уссэ напоминают мне сувенирчики розового

дерева, изделия кустарей Сент-Антуанского предместья, с севр

скими дощечками, разрисованными, как парфюмерные кар

тинки. < . . . >

Суббота, 4 февраля.

Иду в «Деба» узнать судьбу маленького, в десять строчек,

нашего ответа на восемнадцать колонок Жанена, где мы, в об

щем, просто выразили уверенность, что не задели чести лите

ратуры, противопоставляя истинный труд литературному ремес

ленничеству, а знаменосцев – обозникам этой армии. «Су

дарь, – говорит мне г-н де Саси, – ваш ответ появится, если вы

этого требуете: это ваше право. Но я вас откровенно предупреж¬

даю, что «Журналь де Деба» никогда больше не станет говорить

о вас». Это слишком дорогая цена, и я забираю свое письмо

обратно. Вот к чему сводится в наиболее почтенной газете на

шего времени право выступить с ответом.

Гаварни явился к обеду. Он героически решается пойти с

нами на бал в Оперу. Едва переступив порог, просит бумаги и

записывает какие-то математические штучки, придуманные по

дороге. Говорит нам: «Я родился совсем молодым, я и сейчас

еще совсем молод. Только мозг у меня – стариковский...»

По поводу бала вспоминаем о Шикаре, настоящее имя кото

рого – Александр Левек. Вход стоил пятнадцать франков. Про

пускали строго, Шикар сам стоял на контроле и лично встречал

каждого. В основном пускал коммерсантов. Был настолько не

сговорчив, что не хотел пропустить Кюрме, редактора «Фран

цузов», где была напечатана статья, прославившая Шикара и

посетителей его бала на всю Европу *.

Гаварни сводил туда раз Бальзака; тот, усевшись на бан

кетку, в своем белом монашеском одеянии, с маленькими искро

метными глазками, раблезианским лицом, подняв свой носик-

картошку, разглядывал все вокруг.

Знаменитые танцоры, это прежде всего Брунсвик, хотя он

почти и не танцевал, только ходил взад и вперед, делая вид,

что крутит шарманку; а хохотали до слез. Женщины сомни

тельного свойства, из борделей и т. п. ... Иной раз бывала ме

жду ними и потасовка; мужчины не дрались никогда. Ярост

ные танцы, женщины так и прилипали к своим партнерам.

234

Шикар отплясывал в каске, украшавшей Марти в «Отшель

нике» *. Большой потехой считалось напоить муниципальных

гвардейцев, стоящих на страже у входа, посдирать с них каски

и танцевать в них.

Кабинеты, куда отправлялись до и после ужина. Огромный

стол, накрытый в танцевальном зале.

Самый смешной и гнусный среди всех – Дуве, ювелир Пале-

Рояля, распевающий с гитарой песенку о парижском гамене.

Шикар, солидный банкир, связанный с кожевенной торгов

лей, жил тогда с маленькой честной гризеткой, даже не подо

зревавшей, что это тот самый знаменитый Шикар.

Ведем Гаварни поглядеть на Леотара. Затем, после Цирка,

пьем грог в плохонькой кофейне, где Гаварни с восхищением

рассказывает нам о трудах Био, о его книгах по математике, в

которых фигуры отсутствуют.

И вот мы в Опере, подымаемся по лестнице на бал, где Га

варни не бывал уже пятнадцать лет. Вот он идет со

мной под руку, затерявшись в этой толпе, он, Гаварни, неузнан

ный в своем королевстве король, имевший полное право ска

зать: «Карнавал – это был я» *.

Он пришел сюда, чтобы приобщиться к нынешним маска

радным выдумкам, к новым модам в области нелепого. Подни

маемся в ложу и целый час смотрим на танцы и маски; Га

варни, кажется, тщательно изучает новые костюмы: почти все

танцорки в детских платьицах выше колена, которые оставляют

на виду всю ногу и хорошенькие ботинки и ездят у ворота в

такт музыке, сползая с плеч и с груди.

Когда Гаварни вдосталь насмотрелся, веду его к нам ноче

вать. Бедняга простудился, выходя из Цирка. Ему стало плохо

от жары на балу. Он идет, подымается к нам, едва волоча ноги,

и, усевшись у камина, признается, что был момент на улице,

когда он думал, что не дойдет. Потом он засыпает, по-детски

очаровательно подшучивая – у него всегда это так хорошо по

лучается – над балом, над тем, каких безумств мы там могли бы

натворить.

Воскресенье, 5 февраля.

Завтрак у Флобера. Буйе рассказывает нам красивую исто

рию * об одной из сестер милосердия Руанского госпиталя, где

он работал в качестве интерна. Можно было понять, что речь

шла о платонической любви к другу Буйе, тоже интерну.

Однажды утром Буйе находит его повесившимся. Сестры

подчинялись уставу затворничества и выходили в сад госпиталя

235

только в день причастия. Сестра входит в комнату умершего,

опускается на колени; в течение четверти часа молится без

слов. Буйе молча вкладывает ей в руку прядь волос покойного.

Никогда потом она с ним об этом не говорила, но с тех пор

стала к нему очень внимательной.

В пять часов приходит Сен-Виктор и тепло, словами, иду

щими от всей души, так сказать, от самого сердца его ума, го

ворит нам, что за последние пятнадцать лет «Госпожа Бовари»

и наш роман – единственно подлинные произведения. Он хо

тел посвятить нам фельетон. Но Гэфф – Сен-Виктор показы

вает его письмо – оставляет фельетон за собой, хочет отомстить

за Флориссака. Сен-Виктор, оставшись наедине с Гэффом, по

советовал ему соблюдать предельную вежливость. Да, все как

полагается. Забавно, что честь литературы станет защищать

продажная душа. Этот мир – смехотворная комедия.

Понедельник, 6 февраля.

Приходит с добродушным и заинтересованным видом

Монселе, похожий на аббата из-за своей слоновой болезни, и с

улыбкой сообщает нам, что пришел за «модным произведе

нием». Он говорит еще, наполовину сохраняя свою улыбку, что

хочет вплотную заняться вопросами нравственности в своем от

чете для «Прессы». Чувствуем, что этот человек полон злобы к

нам из-за нашего положения и нашего домашнего очага, полон

зависти, как автор «Истории революционного трибунала» к ис

торикам, создавшим «Общество» и «Марию-Антуанетту», полон

злобы за наши успехи, достигнутые на его поприще, и полон

к тому же недоброжелательства голодранца к обладателям ме

бели Бове.

Значит, у Гэффа не хватило мужества напасть на нас, и он

подыскал себе журналистика, дабы тот выступил pro domo

sua 1. В былые времена, когда литератор затрагивал вельможу,

тот посылал своих детей поколотить обидчика; теперь же, по

пробуй кто затронуть банкира или его любимчика, банкир по

ручает наемному пасквилянтику оскорбить писателя... Спра

шиваю себя, много ли выиграла от этого честь литературы?

Вечером, у Дантю, мы сталкиваемся с Фурнье, и он сооб

щает, что высказался о нас в «Патри» *. Едва мы успели побла

годарить его, как он исчезает. Читаю его статью – это разнос

и защиту добропорядочности литераторов. Кажется, что против

1 Здесь: вместо него ( лат. ) .

236

нас и нашей книги несется улюлюканье, и вся литература це

ликом, видно, решила объявить себя блюстительницей чести

Монбайара и разных там Кутюр а и Нашеттов *. Особенно и

«Обществе литераторов» взбесились все, как один. Узнаем о

статье Понмартена. Он единственный и, вне всяких сомнений,

останется единственным, кто поддерживает нас в печати. Гово

рят, что это Жанен взял на себя труд разделаться в «Ревю де

Пари» с «Провинциальной знаменитостью в Париже» *.

Четверг, 9 февраля.

< . . . > Один, два, три тома... Бегать, ходить, писать, думать...

И это я, рожденный быть ящерицей на озаренной солнцем, хо

рошо мне знакомой стене Виллы Памфили! *

Слова! Слова! Религия милосердия сжигает, религия брат¬

ства гильотинирует... История! Революции! Афиша, всегда про

тиворечащая тому, что происходит на сцене! <...>

Суббота, 25 февраля

Приходил Флобер. Доказательство провинциального упор¬

ства этой натуры, его одержимости работой – рассказ о сног

сшибательных дурачествах в Руане, продолжавшихся почти два

года. Читает отрывки из трагедии об открытии вакцины для

оспопрививания *, которую он набросал вместе с Буйе в чистей

ших принципах Мармонтеля (в ней все, даже «дырявый как

решето», выражено метафорами, строк по восемь длиной), —

трагедии, которая еще раз показывает бычье упорство этого ума,

заметное и в его шутках, каждая из которых стоит четверти

часа зубоскальства.

По выходе из коллежа он много писал, но ни разу ничего не

напечатал, если не считать двух статеек в руанской газете *. Со

жалеет, что не смог опубликовать роман в полсотни страниц,

написанный им сразу по окончании коллежа: посещение скуча