Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

помощь всем угнетенным народам!» Внося каждое предложение,

Барбес наклонялся, чтобы услышать, что говорят внизу, у три

буны. Юбера там уже не было. Я услышал, как кто-то громко

крикнул: «Распустить Собрание! Учредительное собрание рас

пущено!»

Никогда мне не приходилось с такою силой протискиваться

сквозь толпу; наконец нам удалось выбраться из здания. Мы

прошли через зал совещаний, где люди в белом читали газеты.

В коридоре мы увидали Юбера-Красная борода в центре ожив

ленной группы. Член какого-то клуба принес ему список Вре

менного правительства. Мы расслышали имена Распайля, Блан

ки, Кабе, Барбеса.

Мы вышли. Корпорации все еще стояли во дворе.

Вся лестница Палаты со стороны моста кишела солдатами

мобильной гвардии. Национальная гвардия заполняла мост и

площадь Согласия.

Это было второе 24 февраля * ... неудавшееся!

С 10 до 12 ночи.

В десять часов Париж выглядел довольно странно. Вся Ван-

домская площадь была иллюминована. Улица Сент-Оноре ил

люминована разноцветными огнями. Люди высыпали из домов.

На всех перекрестках собирались взволнованные группы. Сол

даты Национальной гвардии занимали площади, проходили по

улицам, дружески уговаривая разойтись. Люди возмущались

Барбесом и его сторонниками, уже, по слухам, арестованными.

По мере того как мы приближались к набережной, все улочки

возле нее оцеплялись; на набережной тоже разгоняли все ско

пища. Некоторые рабочие высказывались за Барбеса – двое

против двадцати *. Лица у всех были весьма возбужденные.

Отряды Национальной гвардии заняли всю площадь Ратуши.

Тех, кто пытался пройти к Лувру, останавливали окриком:

«Сюда нельзя!» На площади Ратуши солдаты мобильной гвар

дии кричали во все горло: «Долой Кабе, Бланки, Барбеса!»

и т. п., вполне благонамеренно. Все выглядело спокойно.

ГОД 1851

Декабрь.

В великий день Страшного суда, когда ангелы приведут все

души в судилище, а сами во время судоговорения будут дре

мать, как жандармы, положив подбородок на руки в белых пер

чатках, скрещенные на рукоятке шпаги, когда бог-отец с длин

ной белой бородой, каким наши господа из Института * изобра

жают его в куполах соборов, – так вот, когда бог-отец, допросив

меня о том, чт о я в жизни сделал, станет затем допрашивать,

что я видел, то есть чему я был причастен своим зрением, он,

несомненно, задаст мне вопрос: «Скажи мне, мое создание, ко

торое я сотворил разумным и человечным, видел ли ты когда-

нибудь бой быков на арене или же пять огромных голодных

псов, разрывающих на части несчастного старого осла, тощего

и беззащитного?» – «Увы, господи, – отвечу я, – я видел худ

шее: государственный переворот».

«Что ж! Революция свершилась!» – так сказал, входя к

нам, г-н де Бламон, кузен Бламон, приятель нашего кузена

Вильдея, бывший гвардеец, ныне седеющий консерватор, зады

хающийся от астмы и очень вспыльчивый. Было восемь часов

утра. Привычным жестом стянув сюртук на животе, словно за

стегнув ремень, он тут же распрощался с нами и отправился

торжественно провозглашать свою фразу на пути от Нотр-Дам-

де-Лорет до Сен-Жерменского предместья *, всем знакомым, ко

торые, вероятно, еще только просыпались.

Потрясающая новость! Скорей вниз! Брюки, туфли и все

прочее, и – на улицу! В приказе, вывешенном на углу, сооб-

41

щалось о порядке прохождения войск. На нашей улице Сен-

Жорж войска заняли дом газеты «Насьональ» *.

Чтобы добраться до нашего дяди *, мы прошли по набереж

ной Счетной палаты и набережной Почетного легиона. Целый

полк расположился вдоль набережной, сложив ружья в козлы,

уставив все скамейки флягами с вином и всяческими колба

сами, по-преториански пируя на виду у всех, опьянев от

событий ночи, от этого утра и от вина. Одни ружейные козлы,

небрежно сложенные хмельными владельцами, рухнули на

мостовую, когда мы проходили мимо. К счастью, ружья не

были пьяны: они не участвовали в пиршестве и не выстре

лили.

Это разливанное море, это изобилие вина и мяса, подстре

кавшее героические банды на новые подвиги, было великолеп

ным зрелищем, которое надолго запечатлелось в моем созна

нии. И ко всему еще – яркое солнце, солнце Аустерлица, по

явившееся в своем золотом мундире безукоризненно точно,

словно выполняя приказ. Язык Цицерона, вырезанный и окро

вавленный *, безусловно, находился именно там, среди винных

фляг, – эта реликвия свободы была запрятана в колбасах, по

добно мощам святого Марка *. И долго после этого я не мог

пройти мимо бочонков, выстроенных на тротуарах возле вин

ного погребка, не задавая себе вопроса, будут ли спасены ос

новы общества. Но бочонки медленно сползали по канату в

подвал, и я отчетливо представлял себе, что основы общества

будут спасены далеко не скоро...

Старушка привратница в доме нашего дяди на улице Вер

ней, с заплаканными совиными глазами, сказала нам: «Сударь,

я же ему говорила не ходить туда!.. Они арестовали его в мэрии

Десятого округа... Он пошел туда, а я ему ведь говорила...» Мы

направились в казарму на набережной д'Орсэ. Ходили слухи,

что всех из мэрии поместили туда. Ворота были заперты, у

полицейских под форменной одеждой спрятаны сабли. Они

отвечали нам: «Их тут уже нет!» – «А где же они?» —

«Неизвестно». Потом полицейский рявкнул: «Не задержи

ваться!»

Я уверен, что государственные перевороты протекали бы

еще успешней, будь у нас оборудованы особые места, ложи,

кресла, чтоб можно было все видеть и ничего не упустить. Но

этот государственный переворот чуть-чуть не сорвался. Он

оскорбил Париж в одном из его лучших чувств: он не удовле

творил зевак. Он был разыгран под сурдинку, без барабанного

боя, разыгран наспех, как одноактная пьеса. Зрители только

42

успели занять свои места. Мы, любопытные, остались, можно

сказать, ни с чем.

Даже в наиболее захватывающие мгновенья статисты стре

ляли по окнам, я хочу сказать – по залу, и – самое грустное —

они забывали, что надо забыть зарядить свои ружья. Уверяю

вас, этого было достаточно, чтобы испортить почти весь спек

такль. Мне пьеса не понравилась, но тем не менее и я в каче

стве опытного критика терпеливо глядел на полицейских, кото

рые били людей ногами в грудь, на атаки ужасных кирасиров

с пистолетами в руке против толпы, возглашающей: «Да здрав

ствует Республика!», на маленькие убогие баррикады из жал

ких дощечек, подчас поставленные кем-нибудь в одиночку на

бульваре, на делегатов, которых встречали ударом кулака, – я,

повторяю вам, глядел на все это тревожно, с болью в сердце,

испытывая легкое бешенство и довольно сильный стыд, но был

нем как рыба, – и вот, даже я чуть было не свистнул, когда на

углу улицы Нотр-Дам-де-Лорет какой-то проходившей жен

щине пулей пробило платье – это Венсенские стрелки * охоти

лись за прохожими, стреляя с улицы Лаффит.

Среди афиш, расклеенных по городу в день Второго декабря

и в последующие дни, афиш, которые оповещали о новой

труппе, о ее репертуаре, о ее постановках, о главных актерах и

о новом адресе директора, переехавшего из Елисейского дворца

в Тюильри, имелась афиша, которая так и не появилась, хотя

и должна была появиться, – чего, впрочем, Париж и не подо

зревал. Отсутствие этой афиши не вызвало никаких пертурба

ций ни в природе, ни в обществе. Однако это была не простая

афиша, она должна была – одной буквой и двумя цифрами:

«В 18...» – оповестить весь мир и Францию, что появилось два

новых писателя – Эдмон и Жюль де Гонкур.

Но республики, которые хотят стать империями, или, вер

нее, люди, у которых есть долги и звезда *, не интересуются

подобными вещами!

Но типография Жердеса была окружена войсками. Жердес

трепетал. «В 18...», это могло намекать на 18 брюмера *.

И Жердес, у которого печатались одновременно «Ревю де Де

Монд» * и «В 18...», Жердес швырнул в огонь пачку наших уже

отпечатанных афиш. Это привело к тому, что мы вышли в свет

5 декабря, без афиш, но зато в главе, посвященной политиче

ским вопросам *, появились вклейки взамен выдранных стра

ниц, ибо на последних, по уверению нашего издателя, мы сде-

43

лали ряд опаснейших намеков на события, совершившиеся пол

года спустя.

«В 18...» в конце концов вышло; это «В 18...» – наш воз

любленный первенец, взлелеянный нами, ухоженный, книга,

которую мы писали и переписывали целый год, книга несовер

шенная, испорченная некоторыми подражаниями Готье, но для

первого произведения оригинальная до странности, первое де

тище, за которое можно было не краснеть, ибо в нем прояви

лись в зародыше все стороны нашего дарования, все тона на

шей палитры, еще несколько резкие и слишком яркие. Первое

слово нашего скептического «кредо» было произнесено и, как

нам подобает, с улыбкой.

Бедное «В 18...»! Оно пришлось кстати – ничего не ска

жешь! Симфония идей и слов в этой свалке *.

Однако же как-то утром Роза * случайно принесла нам

«Деба» *. Эдмон громко позвал меня к себе. Оказывается, Жа-

нен в первой же статье, появившейся после Второго декабря,

статье, которой мы так ждали, говорит о нас, только о нас, на

все лады, смешивая мед с шипами роз, – то сечет нас розгами

иронии, то прощает нам, говорит о нас с уважением и серьезно,

оповещает о нашей молодости, снисходит к ней и пожимает ей

руку *. Всякая несусветная мешанина, посвященная нашей

книжке вперемежку с новыми водевилями, «Индюшкой с трю

фелями» Варена и «Бессмертными жабами» господ Клервиля

и Дюмануара, – статья, где говорится обо всем по поводу нас и

о нас по всякому поводу. Нас прямо распирало от радости, это

была именно та радость, переходящая из духовной в физиче

скую, которая наполняет ликованием душу и тело, первая ли

тературная радость, которой больше никогда не испытать, по

добно радостям первой любви! Радость первого литературного

причастия, нечто возвышающее, окрыляющее душу, нечто при

ковывающее ваши очарованные глаза к этим гнусным газетным

строчкам, где, не читая их, вы словно видите ваше имя, начер

танное огненными письменами, ласкающее ваш взгляд, как ни

когда ничто, даже самое прекрасное произведение искусства, не

будет ласкать его.

Весь этот день мы не ходили, мы бегали. Мы примчались к

Жанену благодарить его, – он принял нас, добродушно улы

баясь во весь рот: «Да, черт побери! Я именно так вас себе и

представлял!»

Мы мечтали. Мы строили воздушные замки. Мы казались

себе великими людьми, вооруженные для борьбы Жаненом —

44

при помощи одного росчерка его пера. Мы ждали беглого огня

газет, навострив уши, дрожа над нашими надеждами. И вот

появилась статья в «Ревю де Де Монд» – яростная, жестокая,

почти наглая, подписанная Понмартеном, который стирал нас

в порошок, надевал на нас дурацкий колпак и приклеивал нам

прозвище «Вадиус * из курительной комнаты». «Что ж, – ре

шили мы, – спокойных врагов у нас не будет».

Ко всему прочему, когда мы рассчитывались с Дюминере,

единственным издателем Парижа, который отважился принять

нашу злосчастную книжку во время осадного положения, ока

залось, что продано всего каких-нибудь шестьдесят экзем

пляров.

За месяц до выхода в свет «В 18...» к нам неожиданно

явился любопытный малый, дальний родственник, наш кузен

или что-то вроде этого *. Однажды утром к нам звонят: входит

какой-то человек внушительного вида, и мы с трудом узнаем

его. Это был он. Мы росли, как часто растут дети в семье, —

виделись от случая к случаю, дружили во время летних кани

кул, которые мы проводили у его дяди, маркиза де Вильдея.

Еще мальчиком он строил из себя взрослого мужчину. В кол

леже Станислава он вел себя так, что его выгнали. В шестна

дцать лет, сидя рядом со мною во время обеда, он мне расска

зывал о таких оргиях, что у меня глаза на лоб лезли. В восем

надцать лет он пытался писать и исправлял труды своего

учителя истории Яновского. В двадцать лет он был республи

канцем. У него была борода и свои мнения; он носил остроко

нечную шляпу цвета осенних листьев, говорил «моя партия»,

пописывал в «Либерте де пансе» *, громил в своих статьях

инквизицию и ссужал деньгами философа Жака. Поговари

вали, что у его отца, который служил в Индии, был солнечный

удар. Пьер-Шарль, граф де Вильдей, казалось, родился от

этого солнечного удара.

И вот мы снова встретились, снова общаемся с ним. В виде

предлога для своего визита он упоминает какую-то библиогра

фическую книжку, для которой ему требуется два соавтора.

Затем постепенно он выглядывает из своей черной бороды,

смеется над барабанным боем, под который собирается идти в

атаку для завоевания славы, превращается в настоящего ре

бенка, каким он и был на самом деле, сбрасывает с себя и по

пирает ногами личину серьезности и протягивает нам руку.

Мы были одни, мы рвались вперед, и он тоже. Да и родство,

если только оно не отчуждает друг от друга, всегда несколько

45

сближает, и мы двинулись вперед втроем. Следует сказать, что

ему было совсем нетрудно добиться успеха.

Однажды вечером, в кофейне неподалеку от театра Жим-

наз *, мы потехи ради сочиняли названия газет и журналов.

«Молния»! – со смехом выкрикнул Пьер-Шарль и, так же

смеясь, продолжал: – Кстати, почему бы нам не основать жур

нал?» Он уходит от нас, ведет переговоры с ростовщиками,

придумывает фронтиспис: молния поражает Академию, начер-

тывая на туче имена Гюго, Санд и Мюссе, – затем он покупает

справочник Боттена, готовит полосы, и не успевает смолкнуть

последний залп Второго декабря, как «Молния» выходит. Ака

демия счастливо отделалась: цензура не пропустила фронтис

пис. Это единственная услуга, которую она нам оказала.

Воскресенье, 21 декабря 1851 года.

Жанен нам говорил: «Чтобы пробиться, нет ничего лучше

театра...» И вот однажды, когда мы выходили от него, нам

вдруг пришла в голову мысль написать для Французского

театра * новогоднее обозрение в виде светской беседы между

господином и дамой, у камина, в последний час старого

года.

Когда пьеска закончена и наречена «В новогоднюю ночь» *,

Жанен дает нам письмо к г-же Аллан.

Мы отправляемся на улицу Могадор, на шестой этаж,

в квартиру актрисы, которая побывала в России со своим ре

пертуаром – пьесами Мюссе. В гостиной об этом напоминает

византийская икона богородицы. Хозяйка одевается перед трех

створчатым зеркалом актрисы, в котором видишь себя целиком

и чуть ли не сзади. Она принимает нас, и мы потрясены: ее го

лос, на сцене такой нежный, музыкальный, ласкающий, одухо

творенный, в жизни вдруг оказывается совсем заурядным —

грубым, хрипловатым, вульгарным. Актеры играют голосом,

как и всем прочим.

Она нас принимает у себя, чтобы познакомиться с той

маленькой ролью, которую мы ей принесли. Она слушает, —

у нас мурашки по спине бегают, – потом где-то в середине она

восхищается, издав несколько тех невнятных восклицаний,

за которые можно лобызать актрисе туфли, и соглашается

играть!

Час дня. В два мы бежим к Жанену. Но мы забыли, что он

пишет очередную статью, – получить письмо невозможно.

«Завтра я поговорю о вас с Уссэ».

46

В три часа мы появляемся в кабинете Арсена Уссэ, он встре

чает нас стоя, не выходя из-за своего стола и не предлагая нам

сесть. Мы говорим ему, что есть пьеса «В новогоднюю ночь»,

что она должна быть поставлена 31 декабря и что г-жа Аллан

взялась к этому сроку приготовить роль. Он взирает на нас, как

министр на школьников, и произносит убийственную фразу:

«Мы не будем ставить в этом сезоне новых пьес... Невозможно...

Ничем не могу помочь...» И под конец: «Пусть Лире прочтет и

составит отзыв, а я, возможно, устрою вам бесплатную читку».

Директорская святая водица, которую он плеснул нам в лицо,

словно ледяную воду из стакана.

Мы мчимся к Лире, куда-то на шестой этаж. Нам открывает

хозяйка: «Но вы же прекрасно знаете, господина Лире нельзя

беспокоить! Он пишет статью».

«Входите, входите!» – кричит нам Лире, и мы входим в на

стоящую берлогу холостяка, к тому же человека пишущего, —

пахнет чернилами, мужчиной и неприбранной постелью.

Лире очень любезен, обещает вечером прочесть нашу пьесу и

наутро дать свой отзыв.

От него мы летим к Брендо. Нет дома. Его мать сообщает,

что он будет к пяти. В половине пятого мы пишем Лире. В пять

снова звоним у дверей Брендо и застаем там целое семейство.

Хозяина ждут к обеду. Мы беседуем с семейством актера чуть

ли не до шести часов. Брендо нет и нет!

В половине восьмого мы поймали его в артистической

Французского театра.

– Выкладывайте... – говорит он, одеваясь и бегая по ком

нате в белом пеньюаре. – Не могу, увы, не могу прийти на

читку. – Он кидается то за гребнем, то еще за чем-нибудь.

– А сегодня вечерком?

– Не могу! Мы с друзьями прямо отсюда отправляемся

обедать... Хотя, стойте! Сегодня я буду пятнадцать минут не

занят во время спектакля, вот я и прочитаю! Подождите меня

в зале.

Играли какую-то пьесу Гозлана. Наконец опустили зана

вес. Брендо наша пьеска понравилась, и он обещал поговорить

с Уссэ. В восемь часов везем рукопись и письмо на квартиру к

Лире. В девять мы снова у г-жи Аллан, которая в кругу семьи,

каких-то школьников, выглядит совсем по-домашнему, – мы

выкладываем ей все события этого дня. Таков был наш первый

день авторских треволнений.

Два дня спустя мы, трепеща и замирая, ждем решения

своей участи на скамье, на одной из площадок лестницы Фран-

47

цузского театра. И вот из кабинета Уссэ доносится голос г-жи

Аллан: «Не ожидала от вас, да, да, не ожидала...»

«Провалились!» – говорит один из нас, в полной духовной и

физической прострации, которая так великолепно схвачена

у Гаварни: юноша, в отчаянии рухнувший на стул в тюремной

камере Клиши *.

Все кончено. Наш мыльный пузырь лопнул. И откровенно

говоря, пьеса «В новогоднюю ночь» не заслуживала большего.

Такова судьба первых литературных мечтаний. Они сущест

вуют лишь для того, чтобы взлететь к небу, провожаемые взгля

дом детей, сверкнуть и лопнуть.

ГОД 1 8 5 2

Конец января.

«Молния» – еженедельное обозрение литературной, теат

ральной и художественной жизни» – вышла в свет 12 января

1852 года.

И вот мы играем в журнал. У нашего журнала есть своя

редакция – на первом этаже в доме на улице Омаль, которая

тогда только начинала застраиваться. У нас имеется свой управ

ляющий, которому выдаются сто су под расписку. Это Путье,

богемный художник, друг Эдмона по коллежу. У журнала своя

линия поведения: романтизм, чистый, резкий, строгий, без вся

кой примеси. Бесплатное помещение объявлений и даже пре

мии: Вильдей, проекты которого так же экстравагантны, как

его бархатные жилеты и часовые цепочки, придающие ему вид

какого-то итальянского князя, украшающего своей особой

табльдот, – Вильдей задумал устроить в виде премии бал для

подписчиков. Итак, у нашего журнала есть все, кроме подпис

чиков.

Мы проводим в конторе два-три часа в неделю, и всякий

раз, когда раздаются шаги на этой новой улице, где мало про

хожих, мы ждем, не появится ли подписчик, читатель или со

трудник. Никто не является, ни рукописи – невероятно! – ни

даже поэты – уже совсем непостижимо!

Мы бесстрашно продолжаем выпускать журнал впустую,

сохраняя веру апостолов и иллюзии акционеров. Вильдей вы

нужден продать коллекцию «Ордонансы французских коро

лей», чтобы продолжить существование журнала, затем он на

ходит ростовщика, у которого раздобывает пять-шесть тысяч

франков. Никаких изменений. Нас упорно не замечают. На ме

сте нашего управляющего-художника появляется другой, по

4 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

49

фамилии Каю, создание столь же фантастическое, как и его

имя, книгопродавец из района Сорбонны и член Академии го

рода Авранша; потом третий управляющий, похожий на щел

кунчика, бывший военный, – у него нервный тик, поэтому он

поминутно косится на место, где некогда красовались его эпо

леты, и сплевывает через плечо.

Я бросаю Вильдею мысль о Гаварни, он загорается этой

мыслью, и журнал начинает выходить с литографиями Га

варни.

Осуществляя замысел устроить бал для подписчиков, Виль-

дей взял у своего ростовщика партию в двести бутылок шам

панского; оно начало портиться, и мы решаем вместо бала

«Молнии» устроить семейный праздник в редакции. Пригла

шены все знакомые «Молнии». Разыскали Путье, потом одного

архитектора, затем торговца картинами и всяких неизвестных,

приглашенных случайно, наспех; на каком-то вечере подобрали

двух девиц; позвали Надара, который начал печатать серию

своих карикатур в нашем журнале, – он предлагал открыть все

окна и зазывать прохожих, чтобы помогли распить шампан

ское.

В один прекрасный день у нашего журнала появляется под

писка. Подписчица – актриса, единственная душа, пожелав

шая выписать «Молнию». Это была певица из Музыкального

театра *, г-жа Рувруа. Она выгодно поместила свои шесть

франков: Вильдею предстояло впоследствии немало промотать

с ней из своих двух миллионов.

Однажды, когда любовница Вильдея, рыжая особа по имени

Сабина, зашла к нам в редакцию и спросила: «А почему этот

человек, вон там, в углу, такой печальный?» – ей ответили

в один голос: «Это наш кассир!» < . . . > 1

У меня есть родственница, миллионерша, по пятницам она

съедает только одну селедку, и то ее отцу достаются мо

локи. Пока ей не исполнилось девятнадцать лет, ей не давали

мыла. < . . . >

Когда человек умирает от расширения сердца, на лице его

появляется выражение экстаза. Одна девица, которую считали

умершей от расширения сердца, лежала неподвижно, лицо ее

было закрыто простыней, отец рыдал у постели; вдруг она сни-

1 Ломаные скобки с отточием означают пропуск фрагмента (см.

комментарий). ( Прим. редакции. )

50

мает простыню с лица, становится на колени, долго утешает

отца, который начинает верить в чудо, потом она говорит: «Те

перь я могу спать», – и снова накрывает лицо просты

ней. < . . . >

Некий господин, путешествуя, завязывает узелки на носо

вом платке, чтобы запомнить города. <···>

Бывают книги, похожие на итальянскую кухню, – они на

полняют, но не насыщают. <...>

Постель, на которой человек рождается, воспроизводит себя

и умирает, – написать об этом когда-нибудь. < . . . >

Право, мне хочется скинуть звание гражданина Франции,

как сорочку, которая жмет под мышками. < . . . >

У меня было два родственника.

Один из них звался маркиз Тимолеон де Вильдей. Он был

сын министра Людовика XVI. В прошлом – государственный

секретарь у графа д'Артуа. Это был, каким я его помню, вели

чественный седовласый старец, щеголявший ослепительным

бельем и великолепными манерами светского человека, – вид

благосклонный и в то же время слегка надменный, лицо Бур

бона, изысканность Шуазеля и молодая улыбка при виде

женщин.

Этот любезный, очаровательный обломок двора отличался

всего одним недостатком – он не мыслил. За этой маской не

было ничего. За всю свою жизнь я не слышал, чтобы он гово

рил о вещах, которые бы не были сугубо материальными, вроде

погоды или блюда за обедом.

Он выписывал и отдавал в переплет «Шаривари» и «Моду» *.

В спальне у него стояла ковровая скамеечка для коленопрекло

нений во время молитвы. Он был воистину от природы добрым.

В деревне он приглашал к себе своего кюре, и так как кюре

приносил ему розы, он не чувствовал, что у того воняют ноги.

У маркиза был старый лакей в ливрее, старый экипаж и ста

рик негр, которого он привез из колоний, где во время эмигра

ции вел легкомысленный образ жизни и крупно играл. Этот

негр был как бы частицей XVIII века, как бы постоянным на

поминанием о горизонте его молодости.

Он ходил к мессе, постился, говел. К концу поста он стано

вился раздражительным. Тогда он ворчал на прислугу.

4*

51

Он голосовал за правительство, которое способствовало

росту ренты. Он запирался, чтобы подсчитать с кухаркой рас

ходы. Это называлось у него работой. А когда он прибывал

в свои владения, вся челядь должна была выстраиваться у

крыльца.

Он любил пошутить по поводу клистиров. У него были не

слыханные предрассудки: так, например, он считал, что люди,

которые смотрят на луну в подзорную трубу, вставляют туда

какие-то штучки, которые вредны для зрения.

Присутствие женщины было ему всегда необходимо, – овдо

вев, он поселил у себя супружескую пару из своей родни, чтобы

не лишиться общества.

У него была мебель времен Реставрации, кресла, обтянутые

шелком, над которыми словно витала тень тюрбана самой гер

цогини Ангулемской.

Было в нем нечто от великого принципа, впавшего в дет

ство. Это было животное – доброе, благородное, почитаемое, —

животное славное и породистое.

Второй родственник носил фамилию Лабий, а имя – Лео

нид. Будет уместно упомянуть, что его жена, дочь моего дяди с

отцовской стороны, звалась Августой *. Этот Леонид был от

чаянный шутник. Он смахивал не то на монаха, не то на поро

сенка или быка, не то на козла или на сатира: это был человек

в стиле скульптур виллы Фарнезе.

Некогда он был участником заговора, был карбонарий —

чем только он не был. Он сеял гремящий горох с миссионе

рами *. Он избил полицейского комиссара на похоронах Лалле-

мана *. Он был выгнан с юридического факультета; каким-то

чудом избежал смертного приговора. Его богом был Беранже.

Его девиз был: «Соленая шутка и Республика». Он ненавидел

роскошь, жег стеариновые свечи вместо восковых, с удовольст

вием одевался в простую блузу. Носил человечество в своем

сердце и вечно ходил надутый. Он был республиканец, а к кре

стьянам безжалостен, почище любого ростовщика. В его супру

жеской спальне не было занавесок на окнах. Он спал со слу

жанками или выгонял их. Любил стряпню на скорую руку и

дешевое вино. Он был простонароден. Всю жизнь хвастал то

тремястами лет плебейства по линии отца, то своими предками

по материнской линии, начиная с Роберта Брюса. Читал де

Жуи и «Войну богов» *. Верил в печатное слово. Был нетерпим

и необщителен, писал анонимные проклятия против разврата;

в библиотеке у него стоял гипсовый бюст его бога Беранже, он

спал со своей женой в комнате, где не было ночного столика.

52

Был сыном человека, отданного под суд за то, что он не при

ветствовал церковную процессию, и богохульствовал с утра до

вечера.

Эти двое моих родственников были двумя воплощенными

принципами. Это были два социальных полюса, два типа —

республиканец и легитимист. <...>

ЧТО М Н Е З А П О М Н И Л О С Ь

И З О Д Н О Г О Р А З Г О В О Р А С Ж А Н Е Н О М

«Трагедии?.. До чего же они скучны, – эти старые траге

дии! Рашель? Пошлая женщина!.. Актеры! Все они изобра

жают одно и то же... Я лично могу говорить только об актри

сах... Хотя если актеры достаточно безобразны, как, например,

Лижье, еще бывает, что они не лишены таланта; а остальные —

их имен я никогда не упомяну в своих писаниях... Видите ли,

театр – это должно быть Дважды два четыре. Чтобы там

были роли, настоящие женские роли. Именно это и явилось

причиной успеха Мазер... Мадемуазель Бертен однажды зая

вилась ко мне и просит пятьсот франков. Я ей говорю: «Для

чего?» – «Чтобы пополнить тысячу франков, полученную за

спанье с Фехтером». Он смеется. «Что-нибудь новое для зри

теля? Вот еще! Если у «Ревю де Де Монд» изменить цвет об

ложки, оно потеряет две тысячи подписчиков... Забавляйтесь!

Упустите время – потом пожалеете».

По поводу нашей статьи о Поссо * он говорит: «У вас есть

какие-нибудь его работы?»

В другой раз: «Нападки Рокплана ничем мне не повредили.

Что можно мне сказать? Что я глуп, что я стар, безобразен?

Все это мне совершенно безразлично... А уж этот Рокплан —

человек весь покрытый aes alienum 1, как выражается Саллю-

стий. Знаете, один молодой человек написал «Сафо», – так

вот он попал в точку! В предисловии он пишет: «Авторы, кото

рые печатают свои книги в расчете на дешевые читальни...»

А еще этот Пиа! Я решил выложить перед судьями всего

себя, всю свою жизнь... Но когда говорят, что я не знаю фран

цузского языка, – единственное, что я по-настоящему знаю, —

это уже слишком! Я не знаю ни истории, ни географии, но уж

французский... – это чудовищно! * И все равно никто не сможет

1 Долгами ( лат. ) .

53

помешать всему Парижу прийти на мои похороны...» А прово

жая нас до дверей своего кабинета, он говорит на прощание:

«Так что вот, молодые люди, не нужно быть слишком щепе

тильными!» <...>

СТРАНИЦЫ О ГАВΑΡHИ *

Огромная пачка любовных писем, купленных на вес у бака

лейщика, – из них он стряпает подписи к рисункам. < . . . >

«– Ненавижу чувства, эмоции, все эти сердца, выложенные

на бумагу, сердца изъясняющиеся печатными знаками. <...>

– Я творю добро, потому что есть вельможа, который мне

за это хорошо платит, и этот вельможа – радостное сознание,

что поступаешь хорошо. < . . . >

«В девяносто третьем все хотели убивать; в сорок восьмом

все хотели грабить. Знаете, кто в сорок восьмом был по-настоя

щему искренен? Те, кто сражался в июньские дни». <...>

– Карикатуры Крукшенка «Бутылка» и «Дети алкого

лика». В конце первой серии – пьяница в больничной каморке

с очагом, обнесенным решеткой, буйно помешанный. На него

смотрят дочь и сын. Дочь – уже распутница, сын – лондон

ский вор, с завитками на висках и цветочком в зубах.

– Один английский клоун во время цирковых гастролей

по Франции писал своему отцу, бочару и члену Похоронного

общества: «Дорогой отец, вот как я выгляжу», – рисунок. «Вот

чем я занимаюсь», – описание представлений и рисунки. «Но

моя жена ждет пятого ребенка. Если вам будет угодно выслать

мне один ливр, при вашем погребении будет одним плюмажем

меньше, зато вы меня очень обяжете» *. <...>

– Бальзак, весь заросший грязью и нудный. В повседнев

ной жизни отвратительный невежда, без всякого понятия. Все

объясненья слушает с открытым ртом, от пошлостей его распи

рает, чванлив, как приказчик. Должно быть, работая, он пре

вращался в какую-то удивительную сомнамбулу – сосредото

чившись на чем-нибудь одном, он интуитивно представлял себе

все остальное, даже то, чего он и не знал. <...>.

54

– В Шотландии вы можете наткнуться на господина, ко

торый прогуливается с каким-то приспособлением вроде этюд

ника под мышкой. Проходят крестьяне, он раскрывает свой

инструмент, – это, оказывается, кафедра проповедника...

Он ничего не знал о своем награждении. Отец де Шенневьер

сообщил ему, что назавтра состоится вручение ордена и что

ему нужно явиться. Гаварни отвечал, что не может. Пришлось

одному из друзей чуть ли не силой вести его к господину Нье-

веркерку за орденом.

«Я страшно хотел получить крест, когда еще носил фраки,

но теперь я их больше не ношу». На нем была синяя

блуза. <...>

«Детский рисунок – вот образец карикатуры. После долгих

попыток мне удалось нарисовать человечка так, как делают это

десятилетние дети; но только одного, другие не получаются!»

<...>

На Версальской дороге в Пуэн-дю-Жур, возле харчевни с

вывеской: «Возрождение говорящего попугая» – выступающая

вперед стена со старой ржавой решеткой, – никак не поду

маешь, что ее можно открыть. Над стеной возвышается крыша