Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

по нему тяжелыми сапогами водоноса.

Все так же беден и грустен, как это и полагается лириче

скому поэту. Болен, у него астма, – но по-прежнему очарова

тельный собеседник. Удивительное умение: тут же, болтая

с вами, набросать чей-нибудь силуэт, нарисовать человеческий

тип, подметить смешное. <...>

1 декабря.

Были с визитом у Сент-Бева, чтобы выразить ему благо

дарность за статью о нашей «Женщине в XVIII веке» *, по

явившуюся нынче утром в «Конститюсьоннель». Он живет на

улице Монпарнас.

Дверь – вернее, дверцу – отворила домоправительница,

особа лет сорока, с манерами гувернантки из хорошего дома.

Сначала она проводила нас в гостиную на первом этаже – гра

натовые обои, мебель в так называемом стиле Людовика XV,

обитая красным бархатом, – холодная, голая, буржуазно-баналь-

ная комната, весьма похожая на гостиную дома терпимости в

каком-нибудь провинциальном городишке. Тусклый свет еле

проникает сюда из узкого палисадника, отделяющего дом от

высокой стены, сквозь окна, затянутые сплетениями виноград

ной лозы без единого листика на чахлых почерневших побегах.

Отсюда поднимаемся по узкой внутренней лестнице в его

спальню, как раз над гостиной. Первое, что бросается в глаза

при входе, – кровать без полога, покрытая периной; прямо на

против два окна без занавесок; слева два книжных шкафа крас

ного дерева, набитые книгами, переплетенными по моде времен

Реставрации, с тисненым орнаментом на корешках, в готиче

ском вкусе Клотильды де Сюрвиль. Посреди комнаты – стол,

заваленный книгами; везде – в углах, у шкафов, повсюду груды

книг и брошюр; все это навалено, нагромождено, беспорядочно

разбросано, словно при переезде на другую квартиру; кажется,

будто это просто меблированная комната, где живет какой-

нибудь бедный труженик.

Сент-Бев кипит негодованием по поводу «Саламбо» *. Он про

сто в ярости, он брызжет слюной:

– Во-первых, это невозможно читать... И потом, послу

шайте, ведь это же самая настоящая трагедия, чистой воды

классицизм. Битва, мор и глад – да ведь это для литературной

393

хрестоматии... Мармонтель, Флориан – кто угодно... Я, знаете

ли, предпочитаю Нуму Помпилия.

Битый час, несмотря на все наши возражения (надо же

защищать друзей от критики!), он обрушивал на нас свое него

дование, изрыгал свои впечатления от прочитанного.

Уходя, мы спросили:

– Что это у вас здесь в папке, гравюры?

– Да, – ответил он, – это Ленен: я обещал, знаете, что-

нибудь написать о нем для Шанфлери... * Но, боже мой, до чего

мне трудно писать о гравюрах! Вот вы, господа, совсем другое

дело, вы это умеете...

И лицом и манерой говорить Сент-Бев очень напомнил мне

господина Ипполита Пасси – то же хитрое выражение, тот же

взгляд, та же форма черепа, тот же тембр голоса, то же легкое

пришепетывание. Я заметил, что болтливые люди обычно при

шепетывают. А они оба болтуны. И притом одного образца: без

удержное красноречие, краснобайство, осведомленность обо

всем на свете – ходячие энциклопедии, знания понатасканы ото

всюду, образование довольно поверхностное, зато универсальное.

Днем Луи Пасси рассказывал мне, что Саси вернулся из

Компьена в совершеннейшем восторге: он очарован, ослеплен,

просто обезумел. Право, такие сильные впечатления гу

бительны для стариков. Он все повторяет, как ребенок: «Если

бы вы только знали! Золото! Серебро! А женщины!»

Вечером я был на премьере «Сына Жибуайе» * Ожье. В им

ператорской ложе – принц Наполеон, в ложе напротив – его

сестра принцесса Матильда; немного подальше – его любовница

Жанна де Турбе... полный парад. Только в наше время можно

наблюдать такое явление, как придворные Аристофаны.

Г-н Ожье – один из них. Нельзя отказать ему в большой сме

лости, когда он нападает на врагов правительства, и в большом

мужестве, когда он высмеивает побежденных.

Да, такова будет роль Империи в истории Прогресса: она

наложит на все, даже на французское остроумие, печать низо

сти, придаст всему привкус полицейского участка, гнусные,

подлые черты агента-провокатора. Памфлет окажется одним из

видов кантаты. Ювеналы пишут по подсказке, Мольеры метят

в сенаторы.

4 декабря.

Бабушка маленьких девочек Мишель сама шьет для их

кукол нижние юбки, чтобы внучкам не пришли в голову недо

зволенные мысли! < . . . >

391

Среда, 10 декабря.

«Саламбо» – это высшее, что может быть достигнуто с по

мощью труда, одного лишь труда. Шедевр прилежания, и

только. < . . . >

Суббота, 13 декабря.

Мы получили от принцессы Матильды весьма любезное

письмо со всякими комплиментами по поводу нашей «Женщины

в XVIII веке», а также приглашение пожаловать к ней сегодня

на обед.

Поднимаемся на второй этаж, в круглую гостиную: красные

панели, увешанные всякими рамочками, повыше – зеркала

с резьбой.

Здесь уже ожидают прибывшие раньше нас Гаварни и Шен-

невьер. Вскоре из личных покоев принцессы появляется Нье-

веркерк, потом сама принцесса, потом ее лектриса, г-жа Дефли.

За столом нас всего семеро. Если бы не серебряная посуда

с гербами ее императорского высочества, да не эти важные бес

страстные лакеи, настоящие княжеские лакеи, которых словно

заводит по утрам какой-нибудь Вокансон, ничто не напоминало

бы о том, где мы находимся, – настолько просто себя чувст

вуешь, так свободно, непринужденно, даже игриво течет беседа

за столом.

Все это, конечно, не имеет и отдаленного сходства с боль

шими или маленькими салонами прошлого: здесь уже XIX век

в чистом виде. Принцесса – настоящая современная женщина,

артистическая натура, а это совсем не тот тип, что виртуозка

XVIII века. Разница огромная: там была прелесть женствен

ности и ума, здесь подкупающее вас стремление быть чистосер

дечной, доброжелательной, близкой к вашей среде, – в раз

говоре с вами она не боится употребить словцо из жаргона

художников, говорит все, что ей только придет на ум.

В этот раз принцесса понравилась мне несравненно больше,

нежели в первый. Она чувствует себя равной среди мужчин.

Она доверчива, откровенна – и благодаря этому сильно выигры

вает. Горько сетует на то, как понизился умственный уровень

современной женщины по сравнению с теми, которых мы рисуем

в своей книге, жалуется, что не может найти женщины, которая

проявила бы интерес к искусству, литературным событиям и

пусть не по-мужски, но почувствовала бы влечение к чему-

нибудь высокому или редкостному, – передаю то, что она гово

рила, своими словами. Она рада была бы принимать у себя

395

всех умных женщин нашего времени: «Ну, хотя бы мадемуазель

Рашель, боже мой, с какой радостью я принимала бы ее! Ведь

среди женщин, которых я принимаю, с которыми приходится

встречаться, ни с одною нельзя по-настоящему поговорить.

Войди сейчас кто-нибудь из женщин, я вынуждена была бы не

медленно переменить разговор, – да вы сами сегодня убедитесь...

А госпожу Санд я готова пригласить в любое время».

– С ней умрешь со скуки, – говорит Ньеверкерк.

В принцессе чувствуется большая благожелательность,

искреннее стремление быть в курсе всего, и притом в разных

областях; без тени предрассудков, даже с каким-то удоволь

ствием она говорит то, что не принято в ее среде; изо всех сил

старается окружить себя художниками и писателями, не очень

их понимает, но немного доверяет и верит на слово, что их

следует почитать. Но в наше время большего нельзя и тре

бовать. <...>

Воскресенье, 14 декабря.

<...> В современном обществе, в нынешних салонах искус

ство беседы окончательно выродилось. Она растекается теперь

на отдельные разговоры, как река на ручейки. Почему? Потому

что в салонах не стало равенства. Важная особа не снизойдет

до беседы с человеком маленьким, министр не станет разгова

ривать с господином без орденов, знаменитость – с личностью

безвестной. Прежде каждый, кто был принят в салоне, свободно

заговаривал с любым, кто окажется рядом. Ныне салон – это

пестрая толпа, где каждый разыскивает своих.

Человеку свойственно сожалеть о прошлом. И ничто не

говорит яснее о характере и, в особенности, о складе ума чело

века мыслящего, чем эти сожаления, это томление по прош

лому, эта устремленность духовного взора в минувшие вре

мена, эта тоска по утраченному раю, представление о котором,

в зависимости от темперамента человека, связывается с той или

иной исторической эпохой.

Флобер, тот тоскует по грубому варварству, по господству

силы, по нагому телу, покрытому грубой татуировкой и обвешан

ному стеклянными побрякушками, по жестоким, первобытным

инстинктам, по битвам, по кровавым потрясениям, по временам

героическим и диким.

Сен-Виктор кажется изгнанником из Древней Греции. Он

томится по ее городам, где было больше статуй, нежели граждан.

XIX век кажется ему глухой провинцией, отстоящей далеко-

396

далеко от Афин. Ему не хватает Фидия, и неба Ионии, и фило

софов.

А мы – нас словно переехали колеса Революции. Порой,

когда мы пристально всматриваемся в самих себя, мы кажемся

себе эмигрантами из XVIII столетия. Мы как бы выходцы из

этого пленительно-изысканного века с его тончайшим вкусом,

с его безудержным остроумием и восхитительной развращен

ностью, – века самого умного, самого просвещенного, когда так

процветала учтивость, изящные искусства, сладострастие, во

ображение, милые прихоти; века, наиболее человечного (то есть

наиболее далекого от природы) из всех, какие когда-либо суще

ствовали в мировой истории. < . . . >

Четверг, 18 декабря.

Открываю дверь в гостиную Жанена в его загородном до

мике. Он слышал, как мы позвонили, это совершенно очевидно:

он читает нашу «Женщину в XVIII веке» и что-то слишком уж

внимательно, – конечно, он взял книгу в руки только сейчас,

когда мы поднимались по лестнице. Обещает посвятить нам

свой ближайший фельетон в «Эндепанданс». Ради кого? Не

ради нас! Тогда против кого? Ведь каждый фельетон Жанена

подсказан каким-либо злым умыслом.

Я заговорил о рисунках Гюго, только что появившихся в

печати *. «А у меня, – сказал он, – есть один великолепный его

рисунок к «Легенде веков». Он тут же показал мне этот рису

нок, довольно хороший в самом деле и довольно мрачный – все

тот же неизменный готический замок на фоне черного неба,

пронизываемого молниями.

Я похвалил его великолепное собрание современных авто

ров в превосходных изданиях и сказал, что ни у кого другого

нет такой коллекции. «Да, – ответил он на это, – никто еще не

подумал, что книги, которые мы пишем, когда-нибудь будут

древностью...»

Рассказывает нам, что на днях он диктовал своему секре

тарю, – он теперь уже не пишет, а диктует, – и вдруг замечает,

что тот прервал работу. «Что случилось?» – В ответ секретарь

указал ему на стенные часы. «Уже пять часов, – сказал он, —

а мы с вами начали в одиннадцать». – Да, представьте, я ухит

рился продиктовать безостановочно шесть часов подряд и, сам

того не замечая, сделал вместо одного фельетона два. Честное

слово, я почувствовал себя таким гордым, будто одним выстре

лом попал сразу в две мишени!» Неплохо сказано: так хва

стаются победители на ярмарочных состязаниях.

397

Мы спускаемся по его деревянной лесенке и слышим, как

он, оставшись один, поет там во все горло, чтобы доказать нам,

как он молод и бодр. Так старцы румянят себе щеки, желая

скрыть, что одряхлели и выдохлись! <...>

Не происходит ли с годами в нас самих процесс того отбора,

который потомство производит по отношению к прошлому,—

строгий процесс проверки, окончательных приговоров, безус

ловной оценки? Я несколько раз перечитываю двадцать стро

чек из «Госпожи Бовари» – и не знаю, может быть, так на

строило меня недавнее чтение «Саламбо», – но мне вдруг бро

сился в глаза этот чисто материальный способ описания тыся-

честепенных подробностей, преподносимых как на блюдечке,—

и все показалось таким фальшивым, нелепым, натянутым, убо

гим. Вот не думал, что это так недалеко ушло от «Фанни»...

20 декабря,

< . . . > Государи удостаивают официальных визитов только

денежный мешок, только миллионеров. Ни один государь ни

разу не посетил ни одного великого человека. Если тот при

смерти, он велит иногда узнать о его здоровье, если умер, —

присылает карету, чтобы она представляла его особу на похо

ронах. Но к деньгам он ходит в гости самолично, ибо это един

ственная сила, которая под стать его собственной. И так ведется

вот уже три столетия: Людовик XIV и Фуке, Людовик XV и

Буре, Наполеон III и Ротшильд. <...>

21 декабря.

< . . . > Во время охоты в Феррьере Император выстрелил в

фазана, и тот вдруг закричал: «Да здравствует император!»

Оказалось, что это попугай, которому Лами перекрасил перья.

Не за это ли Ламп получил орден Почетного легиона?..

Мало! < . . . >

Суббота, 27 декабря.

Оригинальность состоит вовсе не в том, чтобы искать ори

гинальное в Карфагене, а в том, чтобы обнаружить его рядом

с собой. Чувствуется в этом нечто провинциальное. Все равно

что отправиться на Восток ради того, чтобы удивить руанцев.

Я определил бы Флобера двумя словами: гениальный... провин

циал. < . . . >

ГОД 1 8 6 3

3 января.

У Маньи *. – Книги, которые мы пишем, жанр, в котором мы

работаем, все это, видимо, произвело на Сент-Бева боль

шое впечатление. Та атмосфера искусства, в которой мы жи

вем, смущает его, тревожит, влечет. Он достаточно умен, чтобы

понять, сколькими новыми красками способны обогатить рома

ниста и историка эти, доселе неизвестные в истории элемен

ты – и он желает быть в курсе дел. Он осторожно задает во

просы, пытается подбить на разговор, просит снисхождения к

его опубликованной в понедельник статье о братьях Ленен. Он

так мало знает, но рад был бы знать побольше... < . . . >

4 января.

<...> Просмотрел восемьдесят листов «Испанской войны»

Гойи. Кошмары войны. Особенно страшен один лист – он оста

ется в памяти, подобно жуткому видению, примерещившемуся

лунной ночью где-нибудь в темном лесу; изображен человек,

насаженный на сук дерева – совершенно голый, окровавлен

ный, с ногами, сведенными судорогой страдания. Агония пыт

ки лицо, искаженное непереносимой мукой, волосы дыбом;

одна рука отрезана по плечо, словно отломана рука у статуи.

Да еще рты, отверзтые в предсмертном вздохе, умирающие,

которые изрыгают кровавую рвоту на рядом лежащие трупы;

Испания... в виде нищего, чьи ноги под колесами лазаретной

тележки!

Ужасы – вот стихия Испании. Даже здесь, в творениях по

следнего ее великого художника – неумолимость инквизитора.

399

Каждый офорт испепеляет врага, предвосхищая суд потомства,

подобно тому как инквизиция сжигала еретика, прежде чем он

станет добычей адского пламени.

Обрие, который играет и теряет на бирже, рисует нам бир

жевиков как самых отъявленных грубиянов, каких видел когда-

либо свет. В них нет даже простой душевной широты: уж

от них не жди дружеской услуги! Никогда не посоветуют вы

годного дельца, не подскажут, как получше поместить капитал.

Деньги для них – нечто принадлежащее по праву только им

одним. Все они эгоисты, мужланы, хамы, взять хотя бы того,

которого прозвали «сто су в пристежном воротничке». Неко

торые из них заведомо, открыто ненавидят литературу и лите

раторов. < . . . >

11 января.

<...> Флобер рассказывает нам, как мальчиком он читал

книги, теребя себе волосы и прикусив язык, и до того углуб

лялся в чтение, что, случалось, вдруг сваливался на пол. Од

нажды, упав, порезал себе нос о стекло книжного шкафа.

У него в гостях молодой студент-медик, Пуше, который

очень интересуется татуировкой и рассказывает нам о всевоз

можных ее видах. Например, у одного каторжника на лбу была

татуировка печатными буквами: «Не везет», у другого – на

обеих ляжках по Голгофе, а у одной девки на животе – «Сво

бода, Равенство и Братство».

Черты вашего лица еще не передают вашего облика. Пере

смотрите чьи-нибудь фотографии, ни одна из них не похожа

на другую. < . . . >

12 января.

<...> Ах, какой успех мог бы иметь честолюбивый поли

тик, стоило бы ему только провозгласить такую точку зрения:

абсолютное равенство для всех перед лицом Церкви и Мэрии

при трех величайших событиях в жизни человека: рождении,

венчании и смерти. Равенство и бесплатность. Чудовищно, что

наряду с равенством перед законом, существующим если не на

практике, то хотя бы формально, и всюду объявленным, царит

400

самое чудовищное неравенство перед лицом бога. В церкви

должно быть одинаковое для всех крещение, одинаковое венча

ние и одинаковое погребение.

Какая в нас странная смесь аристократических вкусов и

либеральных идей! < . . . >

20 января.

В природе нет прямых линий. Это изобретение человечества,

может быть, единственное, принадлежащее собственно чело

веку. Греческая архитектура, построенная на принципе прямой

линии, абсолютно противоестественна.

Во все эпохи империй мода тяготеет к античности, к клас

сическим образцам. При тираниях порабощение распростра

няется даже на вкусы.

21 января.

< . . . > На этой неделе мы получили приглашение принцессы

Матильды провести у нее нынешний вечер. Мы думали, это

будет интимный вечер, такой же, как ее обеды по средам, тем

более что этот день совпадает с годовщиной *. Мы очень изуми

лись, увидя, что особняк ярко освещен, сквозь ставни проби

ваются огни большого празднества, а при входе – страж с але

бардой.

И вот, поздоровавшись с принцессой, мы входим в гостиную

с расписанными зеркалами: на их стекле – изображение Аму

ра, натягивающего лук. Мы укрылись за роялем, перед нами

плечи, шиньоны, волосы, скрученные на затылке и, как рукой,

схваченные гребнем, гладкие спины, бриллианты, гребень, укра

шенный ажурной золотой пластинкой, ветка белых цветов,

небрежно приколотая сбоку на голове. Прямо против нас, заго

раживая входную дверь, группа мужчин, изукрашенных наш

лепками, орденскими лентами, а перед ними – чудовищная

фигура с самым плоским, самым низменным, самым страшным

лицом, словно лягушачьей мордой: глаза в красных прожилках,

веки, похожие на раковины, рот, напоминающий прорезь в ко

пилке, притом же слюнявый, – настоящий сатир царства золота:

это Ротшильд.

Слева, у камина, – тут же, без подмостков, – Брессан и Мад-

лена Броан разыгрывают комедию-пословицу Мюссе. А справа

от нас, на красной шелковой банкетке с красной бархатной

спинкой, расшитой золотом, сидят принцесса Клотильда, похо-

26

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

401

жая на некрасивую горняшку, Императрица и Император, ipse 1

Наполеон III... император, весь на виду, как великолепная

мишень. Всегда в таких случаях мне приходит на память «Бал

Густава III» *, и моя мысль не без удовольствия останавли

вается на этом воспоминании. Я так и слышу выстрел, гул голо

сов, ахи женщин, вижу суматоху, вижу ярость полиции, по

спешное бегство сенаторов, вижу, как у многих дрожат на груди

орденские ленты, вижу лукаво помалкивающих лакеев, вижу,

как мысль об измене мгновенно возникает в мозгу у всех, слышу

первую волну гула, выкрики, шум голосов и, наконец, вопль:

«Vixit Imperator...» 2

Тут же, рядом с нами, Флобер. Наша троица представляет

собой группу оригиналов. Мы почти единственные без орденов.

И вот, глядя на нас троих, я думаю о том, что правительство

этого вот человека, юстиция этого самого императора, сидящего

здесь, которого мы почти касаемся локтем, привлекли нас к

судебной ответственности за оскорбление нравственности! Ка

кая ирония! < . . . >

25 января.

< . . . > Прочесть несколько сот древних авторов, занести на

карточки выдержки из них, написать книгу о том, какую обувь

носили римляне, или снабдить примечаниями какую-нибудь

надпись – это называется эрудицией. Это делает вас ученым,

вы пользуетесь всеми преимуществами. Вы – член Института,

вы человек серьезный, профессор Французского коллежа, вас

почитают, как ученого бенедиктинского монаха.

Но займитесь веком близким к нам, великим веком; пере

смотрите ворох документов, десяток тысяч брошюр, пятьсот

журналов и создайте на основании всего этого не монографию,

а реконструкцию всего духовного облика общества, раскройте

сущность XVIII века и Революции в их самых интимных чер

тах, – и вы будете всего лишь книжный червь, милый любитель

редкостей, приятный нескромный болтун.

Французская публика не может еще примириться с тем, что

бы история вызывала в ней интерес.

28 января.

< . . . > Нет, не потому, что мы теперь обедаем у принцессы

Матильды, не потому, что этой женщине, остроумной, но, в

сущности, глупой и неинтеллигентной, как все женщины, чер-

1 Сам ( лат. ) .

2 Император скончался... ( лат. )

402

ствой, как Наполеон в юбке, вздумалось почему-то познако

миться с нами и показалось занятным видеть нас у себя; нет,

не потому у нас с некоторых пор где-то в глубине души воз

никли следующие мысли: что все правительства имеют основа

ния для скептицизма; что оппозиция в конце концов столь же

мало почтенна, как и угодничество перед властями; что чело

вечество продажно и политическая честность сохраняется лишь

тогда, когда не было еще случая пасть или проституироваться.

Умный человек должен считать, что народ, в громадном

большинстве, состоит из дураков. Весь талант умного человека

должен быть направлен на то, чтобы их надуть. Нет больше

ничего, ни прогресса, ни принципов, только фразы, слова, пу

стая болтовня – вот что мало-помалу начинаем мы видеть в

нашем времени, которое тоже станет когда-нибудь историей,

как и все прошедшие времена.

Революция – просто переезд на новую квартиру. Корруп

ция, страсти, честолюбие, низость той или иной нации, того

или иного века попросту меняют апартаменты, что сопряжено

с поломками и расходами. Никакой политической морали: ус

пех – вот и вся мораль. Таковы факты, явления, люди, жизнь,

общество.

Я ищу кого-нибудь, чье мнение было бы бескорыстно, – и не

нахожу. Люди идут на риск, на жертвы ради получения места,

компрометируют себя из расчета. Мой друг Луи Пасси предан

дому Орлеанов, потому что связал с ними свое будущее. И та

ковы все вокруг меня. Взгляды сенатора определяются его

окладом; убеждения орлеаниста – его честолюбием. В каж

дой партии не наберется и трех искренне убежденных

безумцев.

В конце концов это приводит к величайшему разочарованию:

устают верить, терпят всякую власть и снисходительно отно

сятся к любезным негодяям – вот что я наблюдаю у всего моего

поколения, у всех моих собратьев по перу, у Флобера, так же

как и у самого себя. Видишь, что не стоит умирать ни за какое

дело, а жить надо, несмотря ни на что, и надо оставаться чест

ным человеком, ибо это у тебя в крови, но ни во что не верить,

кроме искусства, чтить только его, исповедовать только лите

ратуру. Все остальное – ложь и ловушка для дураков.

Сегодня утром получил письмо от одного аптекаря, помощ

ника мэра какого-то там городка на Юге, он просит у меня мои

книги для коммунальной библиотеки. Клянчит Христа ради на

просвещение для своих сограждан.

26*

403

Я нахожу этого человека и его поступок нахальным. Что

дает ему право духовно благодетельствовать своим согражда

нам? Все это – из желания показать себя человеком, предан

ным своему делу, сострадательным, добрым, показать, что он

лучше такого, как я, потому что я продаю свои книги. Подоб

ные люди кишат сейчас повсюду, с ними сталкиваешься на

каждом шагу. Они заботятся не о ближних своих, а о просве

щении масс. «Все для народа» – вот девиз Гизо и «Газетт де

Франс», доктринеров, экономистов, либералов и сторонников

Империи. Все они ринулись опекать бедняков, разглагольство

вать о них и пользоваться их тяжелым положением для собст

венной карьеры.

Если кто-нибудь занимается делами других, незнакомых

ему людей – в какой бы форме это ни выражалось: хочет ли

он восстановить их в списках избирателей или устраивает

для них подписку – и если он притом упоминает о себе, то

перед нами обманщик, лицемерный проповедник братства.

Короче говоря, человек, который лучше меня, – негодяй. Для

того чтобы показаться лучше, он и проповедует прогрессив

ные взгляды, объявляет себя либералом или республикан

цем.

Да, заглянув в самую глубь своей души, мы видим в себе

Человека, и все, что выходит за эти пределы, – либо позер

ство, либо корысть. Наша преданность абсолютна: у нас только

и есть, что мы двое, да несколько привязанностей, да один-два

друга. Мы ничем не озлоблены. В нас не скопилась желчь из-за

нужды. Посетив больницу, мы прямо-таки заболели. Смерть

нашей старой служанки нас опечалила. Из-за того, что у ста

рика рабочего, который приходит к нам вешать шторы, не

здоровый цвет лица, мы были расстроены весь день. И все же

нас трогают лишь те страдания, которые мы видим сами. Мы

не пишем об улучшении жизненных условий для необеспечен

ных классов. Сенека писал о нищете, сидя за столом лимонного

дерева *, стоимостью в столько-то тысяч сестерций, – мы не по

вторим этого классического шутовства. Если человек сочувст

вует бедности и беднякам, но в то же время продолжает поль

зоваться, как, например, Пиша, ста тысячами ливров годового

дохода – много больше того, что ему нужно, – он фигляр. Как

только в человеке проявляются апостольские наклонности, я

вия«у в нем комедианта; как только в нем проявляется свя

той – я вижу в нем Бильбоке; проявляется в нем служитель

господа – он для меня Робер Макэр; проявляется мученик —

он для меня Видок.

404

Прогресс? Рабочие хлопчатобумажных фабрик Руана пи

таются сейчас листьями рапса, матери вносят имена своих до

черей в списки проституток.

2 февраля.

< . . . > Преклоняться перед Людовиком XIV или превозно

сить права народа – для меня одно и то же, одинаковое низко

поклонство. В нашем общественном укладе столько же услов

ностей, как и во всяком другом. Только при Империи, вместо

условностей двора, иерархии, этикета, как при королевской

власти, существуют условности патриотизма, равенства и либе

рального лицемерия.

9 февраля.

Вчера мы были в салоне принцессы Матильды. Сегодня

мы – на народном балу в «Элизиуме искусств» на бульваре

Бурдон. Я люблю такие контрасты. Перед тобой различные сту

пени общества, точно лестница жилого дома.

Большой, плохо освещенный зал, гул движения, безрадост

ная суета. Землистые лица, побледневшие от бессонных ночей

или от нищеты. Цвет лица как у бедняков и больных. Молодые

женщины в коричневых шерстяных платьях, во всем темном,

ниоткуда не выглядывает ни кусочка белой материи; нет свет

лых чепцов, только темные; иногда сверкнет красная лента на

чепце или у ворота. У всех вид жалких торговок, женщин

Тамильского рынка, стоящих на ветру с кошачьей горжеткой

вокруг шеи. Лица бесцветные не только от бедности, но и от

малокровия.

Все мужчины в кепи, в пальто, в цветных рубашках, у более

элегантных кашне не завязано, и оба конца с вульгарной не

брежностью закинуты за спину. В этом обществе преобладает,

как мне показалось, тип эльзасского еврея. Танцоры пригла

шают дам на танцы, потянув их сзади за ленты чепца. Общий

вид отвратительный – порок, не прикрытый роскошью.

Возле оркестра составилась кадриль, танцоров окружили,

потому что среди них была одна-единственная на всем балу

красивая женщина, еврейка, Иродиада, тип женщины из числа

тех, что под вечерок торгуют на улицах почтовой бумагой.

Какой-то мужчина начал танцевать необычайный канкан.

В своей неистовой акробатике он изобразил всю сущность низ

ких свойств у простонародья XIX века – типы, карикатуры,

отвратительную картину разнузданных движений, шаржирован

ные образы канализационных рабочих, как их рисует Домье.

405

«Это Додош», – с гордостью сказал мне простолюдин, стоявший

от него неподалеку... Женщина, еврейка, вскидывала вытяну

тую ногу, и вы видели на мгновение на уровне головы кончик

ботинка и розовую голень. Делая последнюю фигуру, Додош,

польщенный тем, что на него смотрят трое мужчин в баль

ных шляпах – а мы были единственные в таких шляпах, —

схватил свою партнершу в охапку и швырнул ее прямо в ор

кестр.

Среда, 11 февраля.

Обед у принцессы. Присутствуют Сент-Бев, Флобер, Нье-

веркерк, Резе из Лувра, г-н и г-жа Пишон, – г-жа Пишон изу

чает персидский; она устремляет на нас истерический взгляд

сорокалетней женщины.

Принцесса очень нервна и склонна ниспровергать основы:

«Когда я читаю Волабеля, я зла весь день». – «Вы его читали

сегодня, принцесса», – говорит Ньеверкерк.

Да, в этой женщине видна, и даже очень видна, итальянка,

подпорченная примесью Бонапарта.

Вечером – нападки на Монье (Анри) и яростные высказы

вания о прекрасном в искусстве.

Когда у нас вырывается резкое или злое словцо, Сент-Бев

смотрит на нас так, словно мы змеи; он подает нам руку лас

ково, но несколько сдержанно.

Возвращаемся вместе с Флобером, прежде чем взять фиакр,

полчасика беседуем с полуночной откровенностью. Говорим

о его романе на тему современности *, куда он хочет вместить

все: и движение 1830 года, в связи с любовной историей одной

парижанки, и картину 1840 года, и 1848 год, и Империю.

«Я хочу океан вместить в графин». В сущности, оригинальный

способ писать романы: увлечен археологией, читает Верона и

Луи Блана!

Никто, от верхов общества и до его низов, ни один человек

из большого света или из народа, мужчина или женщина, не

будет вам признателен за весело проведенный вечер, за три-

четыре часа душевной радости: они будут вам более благодарны

за монету в сто су.

<...> Читая предисловия, написанные Мольером, я замечаю

непринужденный, почти приятельский тон автора по отношению

к королю. Даже в лести он избегает низости, потому что обле

кает ее в своего рода мифологическую форму. С той поры досто-

406

инство писателя порядком упало, по крайней мере в обраще

нии. Ныне между властью предержащей и автором такое же

расстояние, как между хозяином и слугой.

14 февраля.

Наши обеды по субботам * – просто прелесть. Разговор ка

сается всего. Каждый принимает в нем участие. Сегодня при

шел Ньеверкерк – типичный человек нынешнего режима: хо

рош красотою Геркулеса и преданного пса, смотреть на него

приятно, внешне очарователен, внутренне безмерно пустой;

мужчина XVIII века во всем, кроме ума, вылощенный эгоист,

эпикуреец и ничего больше, радуется, что в прошлом имел боль

шой успех в любви и что теперь занимает хорошее положение,

что художники гоняются за ним, что он камергер, что допущен

к охоте в Рамбулье, а в остальном – занят исключительно

женщинами; в искусстве видит только то, что имеет оттенок

галантности, интересуется, в сущности, только милыми непри

стойностями; его идеал, если бы он решился в этом признать

ся, – карты-портреты Ригольбош.

У нас новый гость – его привел доктор Вейн, – это Ножан

Сен-Лоран, адвокат. Он начинает с того, что произносит три

фразы, три глупости – не те глупости, которые могут сорваться

у любого, а те, что составляют его сущность, определяют его

целиком. Физиономия широкая, плоская. Чувствуется дурак,

интриган, низкий человек, вышедший из низов. <...>