Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 50 страниц)

смотреть на них с оборотной стороны!

29 сентября.

Порода министров деградирует, и мне кажется, ниже она

уже не может опуститься. При Луи-Филиппе это были хоть

преподаватели. А теперь я знаю одного, – это настоящий Го-

диссар *, южанин из самых низов, Форкад де Ларокет: бакен

барды как у средиземноморского моряка, шея словно у тор

говца дешевым вином, приехавшего с юга, или у какого-нибудь

Каннебьерского * любезника, – что-то общее с красавцем брю

нетом – солдатиком времен Реставрации, каких можно видеть

на непристойных литографиях Девериа. Этот Форкад де Ла-

рокет – министр общественных работ. Одновременно смирен

ный и скучный, надменный и грубый.

Вот он сидит за столом, развалившись, как плохо воспитан

ный человек, сияя, шумно и глупо фыркая, – провансальское

ничтожество в черном фраке, – и рассказывает старые марсель-

ские анекдоты, истрепанные до дыр.

Вечером, в курительной, он разлегся на диване, по при

вычке нынешних государственных деятелей, овернцев и мар-

сельцев, обтирающих каблуки сапог о шелковую или ситцевую

обивку мебели. Он свысока, с презрением, смотрит на окружаю

щих – художников и писателей, – несколько теряет равнове

сие, ошеломленный циничной беседой Готье и Понятовского,

которые, с сигарами во рту, предаются трансцедентному об

суждению сексуальных особенностей утренних часов, и вдруг

застывает от изумления, сразу весь сникает, пригвожденный к

месту вопросом Готье, – тот спрашивает его со своей невоз

можной фамильярностью: «Господин министр, сколько раз в

неделю бываете вы близки с женщиной?»

11 октября.

Сегодня закончили нашу пьесу: «Бланш де ла Рошдра-

гон» *.

Улице Шильдебер конец. С нее уезжает Гоге, торговец ра

мами.

573

Странная улица и странный человек! Эта улица с облупив

шимися домами, круто заворачивающая и выходящая на Сен-

Жермен-де-Пре, имеет вид провинциального тупичка. Улица,

где на мостовую выставляли всякий хлам из лавок старьевщи

ков, где над сточной канавой стояли кресла, где мостовую за

громождали рамы с обвалившейся позолотой, испещренные пят

нами шпаклевки. Чего только не было в витринах и на улице!

Старые портреты, поставленные кое-как на стулья, от сидений

которых остались только ремни; вышивки крестиком, изобра

жающие святых подвижниц; распятия, фаянсовая монастыр

ская посуда, медные водопроводные краны, оловянные блюда,

средневековое оружие и латы, охотничьи рога, виднеющиеся

из-под академического мундира, гитары, повешенные на рамы

картин, изображающих выразительные головы гречанок в тюр

банах, модные во времена филэллинизма *, пологи кроватей и

занавески, висящие на оконных ставнях лавки.

Одна из этих лавок, прямо у двери Гоге, похожа на палитру

лохмотьев, самых старых и самых рваных, между двумя позе

леневшими гобеленовыми портьерами, выгоревшими, вытер

тыми, изъеденными молью, истлевшими, виднеется что-то вроде

дыры, заполненной свертками галунов, грудами шнуров для

открывания входных дверей, лоскутами шелка и шерсти, —

нечто вроде кучи тряпичного перегноя.

Затем – совсем темная, осклизлая лестница и привратниц-

кая во втором этаже, где в сырости, в зеленоватом свете, лью

щемся из окна с цветными стеклами, сидят привратник и при

вратница возле трех горшков с бальзамином, словно утоплен

ники на травянистом возвышении среди желтого дна реки.

У Гоге и его спутницы жизни лица гладкие, смиренные и

не внушающие доверия, – лица дьячков-перекупщиков.

13 октября, Сен-Гратьен.

И хозяева и гости скучают. Дождь. У Ньеверкерка заку

порка вены. Он играет в своей комнате с любителями карточной

игры. Принцесса позирует для портрета и не может двигаться.

Кажется, что жемчужины у нее на шее зевают, как створки ра

ковин, где они зародились. В углу обе принцессы Бонапарт *

делают вид, что читают.

Время от времени принцесса отпускает какую-нибудь во

пиющую бессмыслицу по поводу Рима. Такая уж странность у

этой неглупой женщины. Как собеседница она весьма незау

рядна, но, когда она спорит, у нее ум, доводы, гневные выпады

574

совсем как у вспыльчивого пятилетнего ребенка. В сущности,

она ненавидит папу потому, что ненавидит императрицу! *

Араго читает статью своего приятеля Вильмо о папстве,

одну из тех статей, которые издеваются над Ватиканом, упо

требляя выражения, достойные Пти-Лазари... * Два римских

князя, маленький Габриелли и толстый Примоли, не подают ни

какого признака собственного мнения о настоящем и будущем

их страны; сразу видно, что они – дети своей родины!

Понемногу наступает вечер. Дождь все не перестает. Эбер

вылизывает кисточкой жемчужины на портрете. Не знаем, что

делать, о чем говорить. Сеанс окончен. Переходим в соседнюю

гостиную. Принцесса ложится на ковер со своим маленьким

племянником, который чешет ей спину. И в этот час, когда на

висла угроза столь больших событий, когда назревают такие

перевороты, я вижу, до чего могут опуститься, из-за дождя или

бури, развлечения скучающего двора, мелкого или крупного.

Один художник придумал положить палку от метлы на два

стула, и некоторые из гостей, чтобы рассмешить принцессу,

если они свалятся, садятся на эту перекладину, уравновешивая

друг друга, и пытаются палочкой сбить четыре бумажных

рожка, насаженные на шишечки, украшающие спинки стульев.

16 октября.

Обедаем с Эбером у Филиппа.

Он говорит нам об одном своем римском ученике, молодом

скульпторе Баррасе, брате известного художника, которого

давно уже мучило непреодолимое желание поехать в Грецию,

чтобы написать по-гречески под каким-нибудь сделанным им

бюстом или статуей: и 1. Эбер недавно полу-

чил от него письмо, полное отчаяния; он пишет, что на родине

Фидия нет больше натурщиков, нет даже глины, и один скульп

тор, которого он наконец отыскал, сказал ему, что, если в Гре

ции кто-нибудь хочет создать произведение искусства, он едет

в Рим, а в Афинах теперь лепят только по картинкам.

Мы заговорили с ним о Гренобльском музее. Он рассказал

нам, что на его призвание повлиял не музей его родного города,

не великолепный Рубенс, а ручьи его родины, эти небольшие

ручьи, не шире стола, с очень быстрым течением, хотя вода ка-

1 В Афинах [такой-то] создал ( греч. ) .

575

жется неподвижной, и только на сером дне, где пестреют жел

тые камушки, колышутся зеленые стебли всевозможных порос

лей. Эти нежные и гладкие тона под быстро текущей водой,

этот затонувший свет, эта прозрачность подводной жизни ручья,

под переливчатой глазурью, – глазурью, которую он сравнивал

с копаловой камедью, – все это было для него зеркалом, в кото

ром отражался его идеал.

Берлиоз его земляк. Дома их родителей стоят в горах совсем

близко друг от друга, один повыше, другой пониже. Они виде

лись еще сегодня утром, и Берлиоз рассказывал ему, что в две

надцать лет, у себя на родине, он был влюблен в двадцатилет

нюю девушку. Потом он много раз испытал любовь, жестокую,

романтическую, с надрывом, и все-таки в глубине души у него

брезжило глухое воспоминание об этой первой любви, кото

рое ожило в нем, когда он снова встретился в Лионе с той де

вушкой, ставшей уже семидесятичетырехлетней старухой.

А теперь он ей пишет, и письма его полны только воспомина

ниями о чувствах его двенадцатилетнего сердца, и он живет

только этим давно угасшим огнем.

Октябрь.

Для людей вроде нас жизнь – это такая работа, такой труд,

такая занятость, что когда мы будем умирать, нам, наверно,

придется спросить себя: «Да разве я жил?»

Четверг, 14 ноября.

< . . . > Признать талант у своих друзей еще труднее, чем

признать его у своих врагов. <...>

Весь ноябрь ведем адскую жизнь: публикуем книгу *, устраи

ваем квартиру, имеем дело со всевозможными ремесленниками,

приводим в порядок книжный шкаф, пишем головоломную ра

боту о мастерах виньетки, соблюдаем особый режим для каж

дого из нас и стараемся немного поправить свое здоровье...

В этом бренном мире мы должны были бы взять себе девиз:

«Несмотря ни на что».

А пока мы наделяем им героя нашей пьесы *.

25 ноября.

Мы в Бар-на-Сене, в деревне и в кругу семьи, для разнооб

разия.

А там, в Париже, успех нашей «Манетты Саломон» в полном

разгаре.

576

4 декабря.

В бульварных газетах вы сталкиваетесь с ненавистью та

кого низкого пошиба и с такою бездарной завистью, что прихо

дится чуть ли не смущаться, настолько лестны для вас подоб

ные нападки. < . . . > .

17 декабря.

Мы любим эти перемены, это торжествующее утоление фи

зических потребностей по возвращении с охоты, эту бичующую

усталость, это опьянение питьем, едою, сном, когда мы превра

щаемся в животных, испытывающих неземное блаженство.

23 декабря.

По возвращении в Париж.

Жизнь! Что такое жизнь даже для самых счастливых, осы

панных богатством, даже для самых лучших! Этот святой, этот

вельможа, этот обладатель годового дохода в два миллиона, че

ловек, который так стремился к добру и красоте, – я говорю о

герцоге де Люинь, – даже он однажды, удрученный жизнью, не

мог удержаться от восклицания: «Что за проклятие висит надо

мной!»

Четверг, 26 декабря.

Заходили к Тьерри попросить его, чтобы во Французском

театре прочли нашу пятиактную пьесу о Революции – «Бланш

де ла Рошдрагон». Его любезности нас очень напугали.

31 декабря.

Принесли переписанную рукопись нашей «Ла Рошдрагон».

Она внушает нам какой-то инстинктивный страх, как нечто та

кое, что должно породить адскую тревогу и волнения, связан

ные с театром. < . . . >

Кто-то рассказал анекдот о муже, после смерти жены нашед

шем ожерелье из фальшивых камней, которое он когда-то ей

подарил. Он хочет продать его, несет к ювелиру, и поражен

предложенной ему ценой: камни превратились в настоящие *, и

это утешает мужа! <...>

37

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

ГОД 1 8 6 8

1 января.

Ну, вот и Новый год... еще одна почтовая станция, где, как

говорит Байрон, судьба меняет лошадей.

24 января.

Если взвесить все, то театральная пьеса должна быть или

эпопеей, или фантазией. Пьесы о нравах, столь похожие на со

временные романы о нравах, – какая это карикатура, какое

убожество, какая бессмыслица! < . . . >

Если бог существует, то атеизм должен казаться ему менее

оскорбительным, чем религия.

Щедрость человека говорит о наличии у него почти всех

остальных достоинств, украшающих члена общества; скупость

же говорит об отсутствии этих достоинств.

2 февраля.

< . . . > Есть люди, которые во всем видят заботу провиде

ния. Ну, а нам приходится видеть во всем нечто противополож

ное. Когда в нашей жизни прекращаются крупные неприятно

сти, то кажется, будто какая-то злая воля случая, наделенная

дьявольским воображением, всячески ухищряется, чтобы му

чить нас своим невыносимым, издевательски глупым преследо

ванием.

Из всех квартир этого дома только в нашей есть произведе¬

ния искусства, и только у нас во время дождя протекает пото

лок. Мы недавно расширили свою квартиру, присоединив к ней

еще одну маленькую, и нам казалось, что мы чудесно устрои

лись; и вот какой-то конюх по шесть часов в день кричит, ревет,

578

свистит, не давая нам спать по утрам и работать днем. Это при

водит нас в ужасно нервное состояние; с возрастом тишина

становится подругой человека.

Я думаю, что во многих случаях кровоизлияние в мозг —

результат несоответствия между человеком и местом, которое

он занимает; ограниченный мозг не выдерживает слишком вы

сокого положения. < . . . >

5 февраля.

Мы принесли от Пьера Гаварни папки с бумагами, настоя

щие куски жизни Гаварни *, и погружены в них с утра до ночи.

Своего рода вскрытие трупа, которое как бы затягивает и

поглощает нас, почти лишает нас самостоятельного существо

вания, так что мы словно живем не своей собственной жизнью,

а жизнью этого человека; мы изучаем его шаг за шагом, погру

жаемся в самую глубину, идем за ним по пятам, увлеченные

вихрем блуждающей, бродячей деятельности Вечного Жида в

делах и в любви, и нас утомляет его утомленность.

Удаление от людей чрезвычайно способствует прижизнен

ной шумной славе. Вольтер в Фернее, Гюго на Джерсее – два

существования, как бы перекликающиеся между собою. Для

гения или таланта показываться в обществе – это значит нано

сить ущерб своему величию.

Когда очень тоскуешь, то кажется, что жизнь движется

автоматически. События, зрелища, прохожие – все словно

во сне. < . . . >

8 февраля.

<...> Одна из гордых радостей писателя, – если он подлин

ный художник, – это чувствовать в себе способность обессмер

тить на свой лад все то, что ему захочется обессмертить. Сколь

бы мало он ни значил, он сознает себя как бы творящим боже

ством. Бог создает живых людей; человек с творческим вообра

жением создает выдуманные жизни, которые оставляют в мире

воспоминание более глубокое и, так сказать, более пережитое.

11 февраля.

На вечере у Арсена Уссэ, в особняке, который он приобрел

в квартале Божон на деньги, вырученные от спекуляций зе

мельными участками.

37*

579

Это княжеский особняк деятеля лжеискусства, с галереей

картин, которые, если вы там задержитесь, заставят вас утра

тить представление о подлинности чего бы то ни было в живо

писи.

Тереза, чета Лионне, Дюрюи и весь современный Парнасик *,

ведущий свое происхождение от Махабхараты через рифмы

Банвиля.

Один из первых случаев, когда шум нашего успеха дости

гает наших ушей и вокруг нас как бы пенится жадное любо

пытство. Есть даже люди, почти так же неизвестные нам, как

и публике, которые говорят, что восхищаются нами.

Среди всего этого общества – красивый молодой человек в

жилете с вырезом в форме сердца, в рубашке, набегающей по

перечными складками, в черном фраке с бархатными отворо

тами, с белой камелией вместо ордена в петлице; от него разит

зловонными духами; ублюдочная помесь молодого депутата

времен Луи-Филиппа и хлыща времен Наполеона III. Это Map¬

селен, иначе говоря, Плана, один из моих бывших соучеников,

главный редактор «Ви Паризьен» *. Нас представляют друг

другу, и уж не знаю, как это вышло, но через два часа мы

вместе ужинали. В «Английской кофейне», очень скоро, после

четырех-пяти фраз, произнесенных высокопарным тоном, этот

журналист светских людей, который выколачивает из них со

рок тысяч годового дохода, начинает раздражать меня так же,

как и сама «Ви Паризьен». Это настоящий парижанин с ши

карными взглядами на все, поверхностный дилетант, друг

Ворта, цитирующий Генриха Гейне. Он сразу мне не понра

вился, а потом стал просто противен. Говоря о подделке под

Рубенса, которая висит у него в доме, он сказал об этой кар

тине: «Это так прилично!» Так прилично! Ох! Слышать подоб

ные слова из уст человека, создавшего успех своей газете и

сколотившего себе состояние, поставляя публике всю эту лице

мерную безнравственность, это пахнущее пачулями похабство,

все эти сцены, превращающие жену в любовницу и супруже

ское ложе в непотребное место! < . . . >

Наш милейший философ Тэн пристает сейчас к принцессе

с просьбой выгодно женить его.

14 февраля.

У Пайв а.

Прекрасная вещь богатство. Оно заставляет все прощать.

И никто из здешних завсегдатаев не замечает, что этот дом —

580

самый некомфортабельный в Париже. За столом невозможно

выпить стакан воды с вином, потому что хозяйке пришла фан

тазия вместо бутылок и графинов завести какие-то хрустальные

соборы, поднять которые под силу разве что водоносу. В оранже

рее, где курят после обеда, то замерзаешь из-за сквозняков

сверху, то задыхаешься от пышущих жаром калориферов.

И почти все в том же роде. Подают великолепный чай, но если

попросить стакан воды или что-нибудь другое, не входящее в

программу, это вызовет здесь такое замешательство, как в са

мом скудном хозяйстве.

А Готье в этом негостеприимном во всех отношениях доме,

сидя рядом с этой женщиной, которая то и дело испуганно от

шатывается от него, боясь, как бы его сигара не прожгла ей

платье, неиссякаемый Готье сыплет парадоксами, возвышен

ными суждениями, оригинальными мыслями, перлами своей

фантазии. Что за собеседник! Гораздо интереснее, чем его

книги, и говорит он всегда гораздо лучше, чем пишет. Что за

лакомство для артистической натуры эта его речь с двойным

тембром, в которой одновременно звучат и часто смешиваются

два голоса: Рабле и Генриха Гейне, – сальные непристойности

и нежная меланхолия. Сегодня он говорил о скуке, о гложущей

его скуке, и говорил о ней так, как будто он поэт и живописец

этой скуки.

Критик всегда судит заодно с публикой: скорее соглашается

с ее мнением, нежели внушает ей свое. < . . . >

«Поль и Виржиния» – шедевр, изображающий частное

проявление общечеловеческого чувства: любовь, обновленную

придуманным для нее новым окружением.

Моя приходящая служанка, г-жа Базлер, сказала о своем ча

хоточном муже, который перед смертью стал привередлив в

еде: «Он сыт своими мыслями!» Народные выражения! Даже

гениальный человек никогда до них не додумается! < . . . >

21 февраля.

Начали разбирать наши римские заметки, приводить в дви

жение зародыш нашего романа «Госпожа Жервезе».

23 февраля.

Мы прибили к двери карту Рима, чтобы быть в нем, входить

в него, прогуливаться по нему глазами.

581

24 февраля.

Ровно двадцать лет тому назад, около часу дня, с балкона

нашей квартиры на улице Капуцинок *, я увидел, как медник,

хозяин лавочки напротив, проворно взобрался по лестнице

и, торопливо стуча молотком, сбил со своей вывески слово «Ко

ролевский», стоявшее перед словом «медник». В тот день мы

были в Тюильри. Возле бассейна валялась отрубленная голова

лани, и амазонка с ипподрома гарцевала на лошади. У статуи

Спартака * на голове был красный колпак, а в руке – букет

цветов. Часы на дворце остановились, а на большом балконе

один из победителей, в халате Луи-Филиппа, передразнивал

короля на манер Домье, произнося излюбленную королем

фразу: «Всегда с новым чувством удовольствия...» *

Проходя теперь по улице Капуцинок, я вижу на вывеске

медника «Императорский» вместо «Королевский».

В наши дни предметы искусства – совсем как башмаки или

пачки свечей времен Директории. Это уже не достояние люби

теля, подлинного коллекционера; теперь это просто предмет спе

куляции, ценность, переходящая из рук в руки, средство для

прибыльного обращения денег у антикваров-миллионеров, кото

рые занимаются перепродажей, торопливо, как в игре «Жив Ку

рилка», передавая соседу пыл и безумие аукционов.

Как смешно, что студентам отводят такую важную роль во

всех выступлениях, касающихся литературы, искусства, театра,

Свободы! Собственно говоря, что же такое студент? Будущий

поверенный в делах или будущий нотариус – зародыш фран

цузского прюдомства!

Бывают дни, когда я спрашиваю себя, не является ли ис

кусство, творчество, только уменьем портить заметки, сделан

ные с натуры! < . . . >

4 марта.

Сегодня вечером принцесса сказала: «Мне нравятся только

те романы, героиней которых я бы хотела быть».

Эта фраза может служить критерием отношения женщин

к романам.

6 марта.

Все наши неприятности, неудачи, своего рода разочарова

ние в жизни, происходящее от ее безжалостных насмешек, —

582

все это привело нас в философское состояние, и мы спокойно

смотрим на то, что нашу пьесу не примут: это огорчение вклю

чится в общий итог.

Приходит Ропс, который прислал нам рисунок в высшей

степени артистического, дерзкого стиля, изображающий про

ститутку.

Странный, интересный и симпатичный малый. Он говорит

об ослеплении художников тем, что они видят перед собой: ху

дожники замечают только то, что их приучили видеть, напри

мер цветовые контрасты, но они совершенно слепы к внутрен

ней сущности современных явлений.

Он говорит также о жестокости современной женщины, о ее

стальном взгляде, о ее неприязни к мужчинам, которую она

даже не старается скрыть. <...>

6 марта.

Делаем визиты всем актерам Французского театра, которые

и при выборе жилища проявили нежелание общаться со своей

средой, вызванное взаимной завистью и ненавистью, и рассе

лились по отдаленным уголкам Парижа и предместий, на ули

цах extra muros 1, неведомых кучерам.

Сначала заезжаем к Коклену, на улицу Вивьен, в дом, где

помещаются бани. Мы застаем его за бритьем, в домашнем

туалете оборванца, и тут полностью проявляется непригляд

ный облик и плохое воспитание актера, застигнутого в утреннем

неглиже.

Право, о каждом из них можно отчасти судить по тому

дому, где он живет: у Леру, взявшего себе жену с деньжата-

ми, – целый дворец, как у биржевого агента; Гот, этот кре

стьянин, живет в своей маленькой вилле в деревушке Булен-

вилье; у Ренье уже в прихожей угадывается жилище состоя

тельного и претенциозного буржуа.

7 марта.

Сегодня с утра мы с ужасом ждали мигрени; она не разы

гралась. Но от раздражения из-за постоянного шума в доме,

из-за неприятностей, преследующих нас уже столько дней, у

нас совершенно расстроились желудки.

Впрочем, мы не создаем себе никаких иллюзий, у нас нет

никакой надежды, мы чувствуем это заранее.

1 Вне стен ( лат. ) ; здесь – за пределами старинных городских

укреплений Парижа.

583

По дороге один из нас, тот, кто должен был читать

пьесу, почувствовал перебои в сердце и страшно испугался,

что не будет в состоянии читать. Мы заходим в кофейню,

пьем по стакану грога с ромом. Вот героизм литературной

жизни!

Наконец мы в зале, где происходят читки, вполне уверен

ные в том, что нам откажут, – актеры собираются нехотя, по

одному, спрашивают, надолго ли мы их задержим; некоторые

громко заявляют, что, если это продлится больше трех часов,

они не могут остаться до конца. Тьерри здесь, он все отвора

чивает голову, избегая нашего взгляда. Протягивает нам

руку, холодную, как колодезная веревка. Актеры располага

ются на диванах, стульях и креслах в скучающих и утомлен

ных позах. Но мы решили, несмотря ни на что, прочесть эту

заранее обреченную пьесу так, чтобы она как можно глубже

запечатлелась у них в памяти. И совершенно хладнокровно,

совершенно владея своим голосом, так же спокойно, как если

бы я читал у себя в комнате, с полнейшим и высочайшим пре

зрением к тем, кто меня слушает, я не спеша читаю, в то время

как Коклен рисует карикатуры и подталкивает локтем Брес-

сана, чтобы тот посмотрел на них. Однако же остальные —

Ренье, Гот, Делоне – слушают пьесу и, кажется, заинтересо

вались ею. Этих людей, которые знают Революцию только по

Понсару *, несколько поражает настоящая, историческая Ре

волюция.

Тьерри все время сидит, прикрыв лицо рукой, и слушает

так, как будто его подвергают пытке, а в перерыве между ак

тами вполголоса переговаривается о чем-то с актерами. Перед

третьим актом, который мог бы стать для Делоне очень выиг

рышным, Тьерри надолго задерживает этого актера у камина,

как бы предостерегая его от искушения голосовать за пьесу.

Я бесстрашно продолжаю читать. И понемногу пьеса приковы

вает внимание слушателей; они то и дело взглядывают на мо

его брата расширенными от удивления глазами, словно спра

шивая себя, не имеют ли они дело с талантливыми безумцами.

Чтение заканчивается на страшных словах, которые мне позво

лительно назвать великолепными, поскольку я заимствовал их

у кого-то: «Едем, мерзавцы!» *

Раскрываются двери кабинета Тьерри, до тех пор запертые

на ключ. Ни споров, ни обсуждения; не раздается ни одного

голоса, мы слышим только, проходя мимо, как падают шарики,

и видим, через полуоткрытую дверь, ведущую в коридор, как

весь комитет, торопливо шагая, обращается в бегство. Почти

584

сразу же дверь снова открывается: появляется Тьерри с видом

более чем когда-либо сокрушенным, словно священник, входя

щий в пять часов утра в камеру осужденного на смерть, и гну

савит:

– Господа, к сожалению, должен сообщить вам, что ваша

пьеса будет принята только в том случае, если вы внесете в

нее исправления.

– Ну, конечно! Мы так и думали...

Посещение комитета уже заранее подготовило нас ко всем

махинациям Тьерри, который, разумеется, показал нашу руко

пись Дусэ и получил распоряжения от цензуры, а потом воз

действовал на свой комитет и, как всегда, при помощи своих

подлых интриг и поповской вкрадчивости, заставил его посту

пить по-своему.

– Пьеса, конечно, талантливая... Но нам всем показалось,

что ставить ее до такой степени опасно...

Мы оборвали эти соболезнования, попросив его отослать

нам нашу пьесу.

23 марта.

<...> Флобер? Да это нормандский дикарь *.

Альфонс * сказал мне на днях, что Эжен, тот, что проиграл

шестьдесят тысяч франков, сейчас хлопочет о месте и, веро

ятно, получит его. Какое же место наше правительство может

дать человеку, который был занят только карточной игрой и

проститутками? Место литературного цензора, обязанного су

дить о нравственности произведений, ставить штампы на

книги, благонравные с точки зрения Семьи, Религии, Порядка

и Собственности.

До сих пор еще не было таких богаделен для разорившихся

прожигателей жизни. А самое смешное – это то, что, поскольку

он почти буквально не способен, что называется, писать, его

жена – синий чулок, от которого несет провинциальной зат

хлостью, – будет вместо него прочитывать книги, составлять

донесения и заниматься постыдным, почти полицейским реме

слом в комиссии по сбору сведений! <...>

2 апреля.

<...> Я прочел, что в Мичигане выпал черный снег. От

этого можно с ума сойти – настоящий снег из мира Эдгара

По! < . . . >

585

5 апреля.

<...> Кто знает, быть может, наш талант это сочетание бо

лезни сердца с болезнью печени.

Страстная пятница.

Постный обед у Пайв а. Беседа на религиозные темы; от

бога переходим к астрономии. Некоторых из присутствующих

за столом эта наука сильно утешает и подбадривает. Нам ка

жется, что пространство – это странное утешение. Напротив,

бесконечность миров повергает нас в бесконечное недоумение.

Если в самом деле существует бесконечность, то что же такое

человек? Ничто! Представьте себе клеща-кровосмесителя,

клеща-преступника! < . . . >

14 мая.

Вот в какой обстановке Мария на этой неделе принимала

ребенка. Это было в верхней части бульвара Мадженты, в бара

ках, где живут самые жалкие бедняки Парижа (и кто же сдает

им эти бараки? Барон Джеймс Ротшильд!); роженица лежала

в одном из этих бараков, в комнате со стенами из рассохшихся

досок и с полом сплошь в дырах, откуда поминутно выскаки

вают крысы, – они вбегают и в дверь, стоит лишь ее приот

крыть, – это крысы бедняков, нахальные крысы: взбираясь па

стол, они уносят целый каравай хлеба, теребят край простыни

на кровати и при этом кусают за ноги спящих.

В комнате шестеро детей. Четверо старших спят на одной

кровати, и у них в ногах, которые они даже не могут вытя

нуть, стоит ящик, где лежат два самых маленьких. Муж – раз

носчик овощей, прежде живший безбедно, – мертвецки пьян

все время, пока жена его мучится родами. Жена лежит на со

ломенном тюфяке, такая же пьяная, как и муж; ее напоила

сидящая здесь приятельница, бывшая маркитантка, привыкшая

пить за двадцать пять лет походов и теперь пропивающая свою

маленькую пенсию. И в разгар родов, происходящих в этой

лачуге, в этой ужасной лачуге, какие бывают в цивилизованном

городе, обезьяна уличного шарманщика передразнивает родиль-

ницу-мегеру, пародируя ее крики и гневные ругательства, и

мочится через щель на спину храпящего мужа!

16 мая.

<...> Среди лучших мыслящих людей заметно начинает

чувствоваться реакция против всеобщего избирательного права

586

и принципа демократии; некоторые умы уже видят путь к спа

сению будущего в порабощении черни благодетельной аристо

кратией духа.

Книги всегда, словно рок, тяготеют над нами. Предки наши

были сторонниками папы, и мы сами по природе своей ему со

чувствуем, мы не питаем ненависти к человеку только за то,

что он священник, и все же какая-то непреодолимая сила, не

зримо присутствующая в воздухе, заставляет нас писать книгу,

враждебную церкви *. Почему? Но разве когда пишешь, зна

ешь, почему ты пишешь?

18 мая.

Император мог бы быть прекрасным провидцем, если бы

у него была ясная голова!

У Маньи. – Сейчас главный поставщик идей у Маньи это

доктор Робен; он рассказывает о разных открытиях, кото

рые похожи на парадоксы, и касается то самых серьезных, то

самых мелких вопросов медицины. Сегодня вечером, поговорив

о мозге, он перешел к икрам и назвал их чистейшим продуктом

цивилизации, заметив, что их нет ни у дикарей, ни у деревен

ских почтальонов, потому что у этих людей процесс восста

новления – питание и сон – не возмещает затрату сил.

Какая жалость, какая потеря для всех, что такой умный

наблюдатель и физиолог не написал книги, из которой он рас

сказал нам сегодня вечером любопытнейший отрывок * о влия

нии легочных болезней на душевное состояние больного; ни

один врач не написал еще ни строчки для такой книги; она

должна быть посвящена медико-литературному исследованию

болезней печени, сердца, легких – органов, так тесно связан

ных и так близко соприкасающихся с чувствами и мыслями

больного, – всех резких изменений в душе, происходящих из-за

телесных недугов.

20 мая.

Сегодня вечером у принцессы мы впервые слышали об

разцы юмора Дюма-сына. Грубое, но неисчерпаемое воодушев

ление, реплики, рубящие сплеча, без всякой заботы о вежли

вости; апломб, граничащий с дерзостью, из-за которой его

слова всегда имеют успех у женщин; и при этом жестокая

озлобленность, но, без сомнения, очень оригинальное остро

умие, острое, злое, поражающее внезапно, так что экспромты

Дюма благодаря своей сжатости и резкости превосходят, по-

587

моему, то остроумие, которое этот драматург вкладывает в

свои пьесы!

Он развивает мысль, что у всех поголовно любые чувства и

впечатления зависят только от хорошего или плохого состоя

ния желудка. В подтверждение этой теории он рассказывает об

одном своем овдовевшем знакомом: в тот вечер, когда умерла

его нежно любимая жена, Дюма повел его к себе обедать. Он

угостил его говядиной; протягивая тарелку, вдовец попросил

его жалобным голосом: «Немножко жирненького!» – «Что по

делаешь! Желудок! У него был великолепный желудок, он не

способен был испытывать большое горе. Так же, как и Мар-

шаль, например! Маршаль со своим отличным желудком тоже

никогда не мог испытывать горе!»

Мы присоединяемся к мнению Дюма. Тогда принцесса, как

будто у нее отняли то, что она ценила больше всего в жизни,

ее иллюзии, нечто вроде идеала, который она создавала себе

не из людей, а из различных явлений, – принцесса перед ли

цом такого скептического материализма испускает крики

ужаса. Лицо ее морщится от отвращения к нашим теориям и

от какого-то детского страха перед ними. В такие минуты прин

цесса не помнит себя, не рассуждает; она готова бросить в вас

стулом. Она охвачена настоящим отчаянием, почти комиче

ским в своей искренности.

Все это прерывается рассказом хранителя Версальского

музея Сулье, нареченного при крещении Эвдором, – рассказом

о том, как он пытался покончить самоубийством в день своего