Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

множество изобретений, и он поддерживал в себе изобретатель

ский пыл стаканчиками водки, а перед тем как засесть ночью

за работу, по два, по три часа играл на скрипке, потому что

был еще и отличным музыкантом.

Он умер, сожалея, что у него не хватило времени завершить

свое изобретение, – ибо настоящее применение его винта —

в воздухе, а не в воде. < . . . >

511

2 ноября.

В вагоне; половина пятого.

Желтая луна, большая, круглая. Небо почти невыразимого

синего цвета, цвета самого чистого кобальта, как бывает только

над снеговыми горами. Рыжеватые осенние тона подернуты

нежной дымкой, благодаря которой темная и гармоничная рос

кошь увядшей листвы растворяется в гармонии вечера. Де

ревья – сплошная золотистая легкость: в ночном сумраке,

встающем над землею, как облако пыльцы, они словно одеты

в листву из тумана.

Бар-на-Сене, 3 ноября.

Он еще существует, все тот же, все тут же, в своей конторе,

укороченный, обгрызенный, – ему по кускам ампутировали

почти всю ногу, – одна рука у него парализована, вторая нога

потеряла всякую чувствительность, и к ней уже подбирается

гангрена. Он здесь целый день, без движения, никуда не ухо

дит, сидит, как наседка, над своей конторкой, своими папками,

счетами, выдвижными ящиками с купчими и деньгами, над

связками ключей, над всей писаниной своих земельных доку

ментов, он живет, склонившись над ними, и живет теперь

только ими; его разум уже впал в детство, дар речи часто про

падает, но и разум и речь всегда ясны и отчетливы, если дело

идет о том, что находится здесь; он держится своими боль

шими, уже обессилевшими крестьянскими руками и за доку

менты на владение землей, и за самую мысль об этой земле;

согнувшийся, собравшийся в комок, придавленный, он сам по

хож на чудовищный обрубок земельной собственности.

5 ноября.

Я лежу, забравшись под провинциальный пуховик. На кро

вать мне бросают письмо. Распечатываю, – это Тьерри сооб

щает, что Делоне будет играть, что надо возвращаться, что

премьера назначена на 1 декабря. Право, театр это какая-то ма

шина, производящая смятение чувств, волнения, неожиданные

перемены, – ужасная машина.

Сегодня вечером здешний мэр рассказал забавную историю.

Он знаком с Полем де Коком, посылает ему свинину и кровя

ную колбасу, получил в подарок его портрет. Однажды, по слу

чаю крестного хода на праздник святого причастия, жена мэра

собрала у себя все самое красивое для убранства своего пере-

512

О. Ренан. Фотография

Ж. Мишле в последние годы жизни.

Фотография

Г. Флобер. Фотография Надара

(около 1860 г.)

И. С. Тургенев. Гравюра П. Гедуэна

(1868 г.)

носного алтаря. Муж приходит и видит в самой середине ал

таря, на месте господа бога, портрет Поля де Кока, что, впро

чем, нисколько не умалило благочестивого рвения верующих.

6 ноября.

В составе нашего поезда есть вагон с отгороженным поме

щением – ставни, выкрашенные под дерево, закрыты, и только

вверху оставлены три просвета для вентиляции. Вагон этот чер

ный, весь же поезд коричневато-красный, с желтыми колесами.

На двери вагона белыми буквами написано: «Министерство

внутренних дел», а на кузове: «Тюремная служба». Туда са

жали женщин, которые плакали, утираясь клетчатыми плат

ками. И птицы, сидевшие на крыше вагона, поспешно улетели.

10 ноября.

Наконец-то мы, сидя за столом возле суфлера, следим за тем,

как на сцене репетируют. Во время первой репетиции нам опять

пришлось пережить ужасную минуту. В момент выхода Де

лоне его не оказалось на месте. Его позвали, и наконец он

явился.

Нас особенно поражает то, о чем нам говорил Тьерри: круп

ные актеры долго мямлят, прежде чем начнут понимать, вос

принимать, выражать. Вначале они репетируют, декламируют

словно немного по-детски. Чувствуется, как велика их потреб

ность в том, чтобы их натаскивали, учили! Жесты не удаются

им, в интонациях нет уверенности. Они ежеминутно делают со

вершенно обратное тому, что вы написали. И вам кажется, что

они так медленно усваивают внешние и внутренние черты ва

шего персонажа!

Впрочем, это не относится к г-же Плесси. У нее одной по-

настоящему литературный ум. Она сразу все понимает и под

хватывает на лету. Она немедленно прониклась всем, что вло

жено наблюдением, чувством, страстной правдивостью в роль

г-жи Марешаль. Она заметила все места, где выражено самое

сокровенное, и сказала: «Просто удивительно, как это муж

чины могут вызнать такое о нас, женщинах?» И она понимает

все так живо, что воплощение у нее происходит мгновенно, им

провизированное, всегда умное, иногда прямо-таки божествен

ное.

33 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

513

15 ноября.

В последние дни, едва лишь я разверну любую записку,

как сразу же нахожу выражения симпатии какого-нибудь жур

налиста, мелкого или крупного, из тех, кого я считал своими

врагами, но кого теперь обезоружили мои успехи. Такие письма

вызывают во мне лишь великое презрение к этой шлюхе-извест-

ности: мы столько времени мучились, стараясь взять ее силой,

а она вдруг сама начинает расточать нам свои низкие, продаж

ные ласки.

16 ноября.

После репетиций на этой высокой сцене создается такое впе

чатление, что дома потолки у нас низкие, и сон – досадная по

меха. Ночь кажется пустой и выводит из терпения, – время

тянется бесконечно, если чего-нибудь ждешь. Мы теперь живем

только нашей премьерой.

17 ноября.

< . . . > Мне говорили, да я и сам вижу, что нельзя быть

слишком податливым с актерами. В театре все готовы сесть

автору на голову и уродовать его пьесу. Податливый автор

в конце концов стал бы терпеть советы театральных служи

телей.

На репетициях всегда чувствуешь невероятное нервное воз

буждение из-за всех поправок, навязываемых, рекомендуемых,

требуемых, подсказываемых то одним, то другим – директо

ром, режиссером, актерами, актрисами. Изменить выход, иначе

надеть шляпу, сгладить одно, выбросить другое. Целая куча за

мечаний, целый ряд маленьких ампутаций ваших фраз и ваших

мыслей на живом теле пьесы. В конце концов это действует на

нервы, когда, словно по одному вырывая волосы, у вас выбра

сывают из пьесы слово за словом, производят медленное ампу

тирование перочинным ножом.

18 ноября.

В сущности, в театре есть нечто суровое. В женщинах там

мало женского. Они приходят туда в будничном платье, ка

кими-то распустехами. Чувствуется, что и туалеты и улыбки —

все это они берегут для публики. Никакого кокетства, очень

мало женственности, это артистки-работницы. Они совсем не

дают материала о закулисных романах. Ни малейшего намере-

514

ния найти здесь любовника или даже легкое увлечение. Роль

в пьесе – и только.

Во время репетиций ведешь странное существование, все

получается шиворот-навыворот. Весь день проводишь в потем

ках, во мраке, прорезанном только светом двух ламп. Реальная

жизнь совершенно приостанавливается, солнца не видишь и

даже не имеешь представления о том, который теперь час.

Выходишь из театра в четыре часа, на улице уже сумерки.

Одуревший и сбитый с толку, не понимаешь, спишь ты или

бодрствуешь.

И все же такая жизнь очень захватывает, потому что все

время надо придумывать что-то, и тебе открывается такое ис

кусство, о котором ты даже и не подозревал: искусство мно

жества маленьких деталей, бесконечно прелестных и тонких.

Это согласование каждого жеста и слова, поиски и находки

именно такого жеста, который был бы наиболее уместен, это

композиция групп на сцене, установление или нарушение кон

такта между двумя персонажами, подчеркивание слов везде,

где это требуется, естественность движения актера, когда

он садится, когда он встает, – пока всего этого добьешься,

сцену приходится повторять десять раз: мелочи, но такие

важные, такие необходимые и до очевидности правдивые,

что, когда они найдены, невольно вскрикнешь: «Вот оно!» —

и сразу почувствуешь радостное волнение, какой-то жар в

затылке.

Никто и не подозревает о той работе, о том непрерывном

пережевывании, в котором нуждаются актеры, чтобы проник

нуться своею ролью. Им нужно ежедневно впитывать ее в те

чение месяца, после чего нередко обыкновенный актер, почти

что бездарный, начинает восхитительно выдавать свою роль.

Выдавать – правильное слово. По этому поводу замечательно

выразилась мадемуазель Марс: «Роль у меня недостаточно сво

бодно изрыгается», – это мне рассказал Гот. Мелкие актеры в

театре выглядят тускло, словно какие-то писаки, у них вид

письмоводителей провинциального нотариуса.

Единственный недостаток г-жи Плесси – то, что ее умные

догадки, ее внезапная интуиция не останавливаются и не

закрепляются. Она схватывает так быстро, что каждый день

схватывает что-то новое. Так она играла всю нашу пьесу,

от репетиции к репетиции и отрывок за отрывком, и иг

рала божественно, но каждый раз она бывала божественна

в таком месте, которое на следующий день ей уже не столь

удавалось.

33*

515

20 ноября.

Эта театральная жизнь беспрерывно причиняет волнения!

Сегодня, когда всего уже, кажется, добились, Тьерри говорит

нам, что цензура возмущается нашей пьесой *, и, может быть,

это кончится запрещением. < . . . >

24 ноября.

Читая Гюго, я замечаю, что существует разрыв, пропасть

между художником и публикой наших дней. В прежние века

такой человек, как Мольер, только выражал мысли своей пуб

лики. Он был с ней как бы на равной ноге. Сегодня великие

люди поднялись выше, а публика опустилась. < . . . >

25 ноября.

< . . . > Главное в нас – желчь и нервы. Не хватает жара в

крови, от которого люди становятся деятельными; но, может

быть, именно этим и объясняется наша наблюдатель

ность. < . . . >

Понедельник, 26 ноября.

Захожу к Франсу. Какой-то господин, тоже зашедший в

лавку, слышит, как мы говорим о том, что все билеты на нашу

премьеру уже раскуплены. Он незнаком с нами, никогда не

читал ни слова из наших произведений. Но он говорит: «Зайду

в театр, может быть, удастся...» Вот что такое свет, и вот как

создается успех: погоня за тем, что уже недоступно! < . . . >

30 ноября.

По мере того как приближается день, когда наша пьеса пой

дет во Французском театре, я начинаю думать, что, может быть,

и существует Провидение, вознаграждающее за постоянство

усилий и твердую волю.

2 декабря.

Наконец-то глухая тревога, мучившая нас все эти дни, ис

чезла: цензура прислала в театр смешного человечка, цензора

Планте, который принес визу.

Нетерпенье всех этих дней уступило место полному и спо

койному удовлетворению, и нам не хочется, чтобы события раз

вивались дальше. Нам хотелось бы подольше оставаться в таком

положении. Нам почти жаль так скоро покончить с этой при¬

ятной приостановкой жизни во время репетиций, жаль этого

516

прелестного аромата удовлетворенной гордости, щекочущего

нам ноздри в удачные моменты нашей пьесы, в лучших местах

наших любимых тирад, когда каждый раз и все по-новому

ждешь привычного слова и уже бормочешь его заранее.

3 декабря.

Сегодня репетиция в костюмах. Я вхожу в фойе и там вижу

порхающую и прелестную Розу Дидье в нашем костюме Бебе;

ее прекрасные черные глаза смотрят из-под белокурого парика,

а вокруг нее разлетается пышное облако муслина. Мне показа

лось, что все большие старые портреты этого строгого фойе,

все предки благородной Трагедии и степенной Комедии, Оро-

сманы в тюрбанах * и королевы с кинжалами, нахмурили брови

при виде этого бесенка с карнавального бала в Опере.

Вы глядите, слушаете, видите, как все эти люди ходят, го

ворят вашей прозой, движутся и живут в мире, созданном вами,

вы чувствуете, что эта сцена ваша, чувствуете, что все здесь

принадлежит вам: шум, суета, музыка, рабочие сцены, стати

сты, актеры – все, вплоть до пожарных, и вас охватывает ка

кая-то гордая радость оттого, что вы владеете всем этим.

Публика была очень своеобразная: прославленный Ворт со

своей женой – г-жа Плесси никогда не играет прежде, чем они

не посмотрят ее туалет, – а с ними целая толпа знакомых порт

них и портных.

С каждой репетицией пьеса производит все большее впечат

ление. Актеры сами себе удивляются и восхищаются друг дру

гом. Весь театр вместе с нами верит в огромный успех, все по

вторяют такую фразу: «Уже двадцать лет во Французском те

атре не было такой хорошей постановки и такой игры!»

Мы больше не ходим, не сидим спокойно. Все тело – как

в лихорадке, мы беспрерывно двигаем руками, у нас потреб

ность делать жесты. Такое состояние, как бывает у женщин:

при малейшем волнении на глаза навертываются слезы; почти

болезненная нервозность от радости. Хочется выкурить три си

гары подряд. Все кажется недостаточным.

5 декабря.

Ночью хорошо спали. С утра завозим свои карточки крити

кам, заезжаем к Рокплану.

Он завтракает. Весь в красном, на ногах мокасины – выши

тые сапоги; похож не то на палача, не то на оджибуэя *. Гово

рит, что люди нашей профессии должны бороться с нервным

517

напряжением, что вот он только что съел два бифштекса, что

есть способ массировать себе желудок, ускорять пищеварение.

И когда мы делаем ему комплименты по поводу его здоровья, он

отвечает: «Ох, у всех что-нибудь да не в порядке... У меня тоже

есть свое больное место. По утрам я беспрерывно отхарки

ваюсь, это очищает мне горло на целый день...»

Оттуда мы едем навестить старого папашу Жанена; он те

перь уже не покидает своего швейцарского домика: подагра

превратила его в театрального критика, не выходящего из своей

комнаты. Он сказал мне, что его жена как раз одевается, чтобы

ехать в театр – смотреть нашу пьесу. Невольно, несмотря на

свирепый разнос «Литераторов», мы вспоминаем наш первый

визит к нему, когда он написал свою первую статью.

Наконец время подходит к обеду. Мы едем к Биньону и там

съедаем и выпиваем на двадцать шесть франков, как люди, у

которых впереди сто представлений их пьесы. Никакой тре

воги. Полная безмятежность и свобода мысли; уверенность в

том, что даже если публике и не совсем понравится наша пьеса,

то играют ее все-таки замечательно и игра актеров все равно

обеспечит ей успех. Просим принести нам «Антракт» *, читаем

и перечитываем фамилии наших актеров. Потом курим сигары,

чувствуя вокруг себя этот Париж, где наши имена уже на устах

у многих, а завтра зазвучат повсюду; мы как бы вдыхаем пер

вый угар шумного успеха! Сцена! А на сцене мы! И мы вспо

минаем, как на ночном столике грошовых актрис мы иногда за

мечали кусочек бумаги с коротенькой ролью, и сердце у нас тре

петало.

Приезжаем в театр. Вокруг, кажется, довольно оживленно,

много движения. Мы, как победители, поднимаемся по той ле

стнице, по которой столько раз поднимались в смертельной тре

воге, вызванной самыми различными причинами. Днем мы

твердо решили: если к концу пьесы увидим, что восторг пуб

лики заходит слишком далеко, мы быстро улизнем, чтобы нас

с триумфом не потащили на сцену.

Девять часов. В табачной лавочке слышу, как рассказывают

какому-то актеру, что «Горация и Лидию» * освистали. Горят

уши. Пальто совсем лишнее.

Коридоры театра полны народа. Все разговаривают, как

будто в большом волнении. Мы ловим на лету слухи о том, что

вокруг пьесы начинается шум. «Такая очередь за билетами, —

сломали барьеры!» В фойе входит Гишар в костюме римлянина,

довольно обескураженный: его освистали в «Горации и Лидии».

В воздухе понемногу начинает пахнуть грозой. Мы спуска-

518

емся, заговариваем с нашими актерами. Гот, с какой-то стран

ной улыбкой, говорит нам о зрителях: «Они не очень-то ласко

вые!»

Мы подходим к дыре в занавесе, пытаемся разглядеть зал,

но видим только какое-то сияние, ярко освещенную толпу.

И вдруг слышим, что заиграла музыка. Поднятие занавеса, три

удара, возвещающих начало, – все эти торжественные моменты,

которых мы так ждали, прошли для нас совершенно незамечен

ными.

И мы изумлены, слыша чей-то свист *, затем еще и еще,

слыша бурю криков и отвечающий им ураган «браво».

Стоим в уголке за кулисами, среди масок *, прислонившись

к какой-то стойке. Я машинально смотрю на рукав, на голубой

шелковый рукав какой-то женщины в маскарадном костюме.

Мне кажется, что статисты, проходя мимо, глядят на нас с жа

лостью. А свистки продолжаются, потом раздаются аплоди

сменты.

Занавес опускается, мы выходим на воздух без пальто. Нам

жарко. Начинается второй акт. Свистки возобновляются с бе

шеной силой, кто-то подражает крикам животных, кто-то пере

дразнивает актеров. Освистывают все, вплоть до молчания

г-жи Плесси. И битва продолжается: с одной стороны – актеры

и масса публики в оркестре и в ложах, которая аплодирует, а

с другой – партер * и вся галерка, которая, крича, прерывая

актеров руганью, дурацкими шутками, старается добиться того,

чтобы опустили занавес.

«Да, немного шумно», – несколько раз говорит нам Гот. Тем

временем мы остаемся здесь, прислонившись к стойке, и все это

поражает нас в самое сердце; мы побледнели, мы нервничаем,

но все-таки стоим и слушаем, своим упорным присутствием за

ставляя актеров продолжать до конца.

Раздается выстрел из пистолета. Занавес падает при неи

стовых криках всего зала *. Проходит г-жа Плесси, разъярен

ная, как львица, бормоча ругательства по адресу этой публики,

оскорбившей ее. И, стоя за кулисами, мы в течение четверти

часа слышим, как бешеные крики не дают Готу возможности

произнести наше имя.

Мы проходим сквозь беснующуюся и орущую толпу, запол

няющую галереи Французского театра, и идем ужинать в «Зо

лотой дом» с Флобером, Буйе, Путье и д'Осмуа. Мы держимся

уверенно, несмотря на то что нервные спазмы сжимают нам

желудок и вызывают у нас тошноту, как только мы пытаемся

что-либо проглотить. Флобер не может удержаться и говорит

519

нам, что мы великолепны, и мы возвращаемся домой, чувствуя

такую бесконечную усталость, какой еще никогда не испыты

вали за всю свою жизнь, – как будто мы десять ночей подряд

провели за игрой в карты.

6 декабря.

Главный клакер говорит мне, что со времени «Эрнани» и

«Бургграфов» * в театре не бывало подобного шума.

Обед у принцессы, которая вчера так много аплодировала,

что, когда вернулась домой, руки у нее горели; она страшно

возмущена свистками и понимает, что они относились гораздо

больше к ней самой, чем к пьесе.

Вечер провел со своей любовницей; она присутствовала на

вчерашнем спектакле и говорит, что утром не смела выйти на

улицу, ей казалось, что вся эта история написана у нее на

лице. < . . . >

9 декабря.

Ожье удивляется, как это не могли восстановить спокойст

вие на премьере, удалив из зала человек десять – двенадцать.

На сегодняшнем представлении, так же как и на двух пре

дыдущих, актеры как будто хотят спросить нас, что означает

эта терпимость полиции по отношению к свистунам. После

спектакля Коклен рассказал мне, что сегодня, когда свистки

стали все заглушать, зрители из двух или трех лож первого

яруса собрались вместе и пошли к полицейскому комиссару,

говоря, что они заплатили за билеты, привезли сюда свои се

мейства и желают слушать пьесу. Полицейский комиссар от

ветил им: «На этот счет нет никаких распоряжений».

От всех этих беспрерывных волнений у нас сжимается желу

док, пропадает аппетит. Теперь мы ходим на спектакли с анг

лийскими мятными лепешками: от нас прямо разит волнением.

На днях Дюма-сын сказал нам по этому поводу, что, когда

ставились его первые пьесы, Лабиш спросил у него: «Ну как,

у тебя еще не болит живот?» – «Нет». – «Так еще заболит,

когда напишешь побольше пьес!»

11 декабря.

Первый акт нашей пьесы играют совершенно как панто

миму. Свистки не дают расслышать ни одного слова.

Среди враждебного шума в зале Брессан в своей роли «гос

подина в черном фраке», самой выигрышной роли во всей пьесе,

проявляет восхитительное мужество.

520

Утром по Латинскому кварталу из рук в руки передавали

воззвание, призывающее добиться того, чтобы занавес был опу

щен во время первого акта. По крайней мере теперь план этих

происков вполне ясен: хотят заглушить все удачные сцены и,

в особенности, эффектные фразы. Самое лучшее в пьесе больше

всего освистывается, а наиболее драматические места встре

чаются самым громким смехом.

Одно обстоятельство сразу характеризует эти происки: пе

ред нашей пьесой сыграли «Смешных жеманниц» Мольера, —

в зале свистели. Освистали Мольера, думая, что освистывают

нас.

12 декабря.

Когда мы возвращались домой, к нам подошел какой-то че

ловек с безумными жестами, словно опьяневший от бедности.

Он сказал нам, что «два человека не могут отказать в куске

хлеба одному человеку!».

14 декабря.

Изумительно, как это у нас обоих, таких болезненных,

нервы еще способны выдерживать подобную жизнь целых де

сять дней, к удивлению всех окружающих, наших друзей, акте

ров, Тьерри, который как-то сказал нам: «Да, для вас это часы

жестоких испытаний!»

Я говорю не только о волнениях, о том, как глупое и дикое

улюлюканье отдается у нас в груди, но и обо всей этой жизни

без минуты отдыха для головы и тела. Править корректуру

для «Эвенман» *, согласовывать текст, писать по двадцать пи

сем в день, благодарить то тех, то других, читать все газеты,

принимать посетителей, пожимать руки сочувствующим, объез

жать в карете тысячу мест, подготовлять себе публику, давать

поручения, присутствовать до конца на всех спектаклях, чтобы

актеры не бросали игру, по вечерам приглашать друзей на

ужин, а сверх того еще находить время и иметь присутствие

духа, чтобы писать наше предисловие *, писать его по частям,

набрасывая фразы карандашом, в экипаже, за едой, в кофейне,

за кулисами... За десять дней как будто тратишь столько нервов,

столько мозга, сколько хватило бы на десять лет.

15 декабря.

Сегодня утром приходит Тьерри. Накануне он получил пер

вый экземпляр предисловия. Я с первого взгляда понял, что

наше предисловие убило нашу пьесу.

521

Ну и что с того, пусть! Я сознаю, что написал правду, ука

зав на пришествие этого нового социализма пивных и богемы,

который ополчился против всех чистоплотных работников, про

тив всех талантливых людей, не таскающихся по кабачкам, на

пришествие того социализма, который в наши дни вновь начал

в литературе манифестацию 20 мая * и провозгласил свой бое

вой клич: «Долой перчатки!» Потому что в этом и есть суть про

исков против нас. И может быть, люди, которым эти происки

кажутся забавными, потому что сегодня они метят только в

нас, впоследствии перестанут над ними смеяться.

Затем, ссылаясь на нападки «Газетт де Франс», которую он

нам показывает, заканчивающиеся курьезным призывом к на

логоплательщикам, чьи деньги идут на постановки таких пьес,

как «Анриетта Марешаль», он просит нас взять пьесу из театра.

Мы отказываемся, говоря, что, как он прекрасно знает, освис

тывают совсем не нашу пьесу и что мы решили ждать, пока ее

не запретит правительство.

Сегодня вечером, при сборе в четыре тысячи франков и

при знаках горячей симпатии незнакомых людей, вызванной

беспричинными и злобными выходками наших врагов, пред

ставление превращается в триумф. Чуть кто-либо свистнет —

и весь зал поднимается с места, требуя удалить нарушите

лей тишины. После такой удачи мы просим г-на Тьерри назна

чить еще один спектакль. Он отвечает, что не может ничего

обещать.

Эжен Жиро сказал нам сегодня вечером, за кулисами, что

принцесса получила ужасное анонимное письмо по поводу на

шей пьесы, в котором ей обещают, что первым же факелом

будет подожжен ее особняк и что «всех ее любовников переве

шают». Всех ее любовников! Вот уже три года, как мы бываем

в ее салоне: нам много чего приходится там видеть, но, черт

нас побери, если одному или другому из нас когда-нибудь на

мекнули, что он может наставить рога Ньеверкерку! Ох, уж эти

клеветнические легенды, распространяемые партиями, о лю

бовных приключениях принцесс и королев! Мы вспомнили о

Марии-Антуанетте... И подумать только, что подобные выдумки

входят в историю!

Я заметил, что день моего рождения всегда отмечается ка

ким-нибудь событием в нашей жизни. Лет десять тому назад

полиция нравов возбудила против нас преследование по поводу

статьи, появившейся 15 декабря. Сегодня запрещена наша

пьеса.

522

16 декабря.

Сегодня вечером, когда мы обедали со студентами, бывшими

на нашей стороне, один из них объяснил нам, как различные

учебные заведения могут обеспечить успех или провал пьесы.

Он рассказал нам, как они, от чистого сердца, оглушительно

аплодировали пьесе Понсара «Честь и деньги» только из-за

одной тирады: «Негодяи, подлецы!..» * – с которой Лаферрьер

обратился на премьере к императорской ложе.

Когда близко видишь людей, которые вам аплодируют, то

начинает казаться, что люди, освистывающие вас, может быть,

не так глупы.

17 декабря.

Нужно многое прощать, и мы многое прощаем Тьерри, этому

трусливому герою, этому полухрабрецу, зажатому между ор

ганизаторами травли и нашим правительством, самым преда

тельским из всех властей. Сегодня вечером, у принцессы, Ожье

повторил мне ту беспримерную фразу, которой маршал Вайян,

эта подлая и злая ехидна, вместо выговора оглушил беднягу: *

«Сударь, я смотрю на вас – и я вас осуждаю!»

23 декабря.

На днях я получил письмо от четырех студентов, пославших

в газеты тот чудовищный литературный манифест *, который

я постарался обессмертить в своем предисловии. В письме ко

мне, гораздо менее образном и выдержанном в более спокойных

тонах, студенты продолжают утверждать, что их свистки носят

исключительно литературный характер. И я уже был склонен

поверить этому, когда в последней фразе, предшествующей их

четырем подписям, обнаружил великолепную орфографическую

ошибку, такую ошибку, сделать которую под силу разве что

четверым.

Впрочем, неслыханные нападки обрушиваются на нас со

всех сторон. В статье, напечатанной в «Сьекль», бесстыдно

озаглавленной «Свободу театру» и требующей от властей за

прещения нашей пьесы, г-н де ла Форж по поводу невинной

шутки о «миротворце Вандеи» * подло призывает на нашу го

лову гнев армии и Вандеи, вторя в этом отношении статье,

опубликованной в «Монитер де л'Арме», которая, как я подо

зреваю, подсказана цензурой. Чтобы уж перечислить всех, на

зову еще Этьена Араго, который в своей третьей или четвер

той разносной статье кричит о профанации Революции, потому

что мы сравнили одного старого господина с лошадью Лафай-

523

ета. Я не знал, что лошади времен Революции уже превращены

в реликвии!

Но среди всех этих нападок, оставивших во мне только горь

кую мысль о том, что враг с пером в руке никак не может быть

честным человеком, есть такие, которыми я невольно восхи

щаюсь и которые навсегда останутся одним из великих приме

ров гражданского мужества, проявленного профессором права.

Это выступление профессора Франка перед целым курсом Сор

бонны, на лекции о праве наследования: когда он ввернул в

свою речь комплимент по адресу г-на де Монталамбера, это не

понравилось его аудитории, поэтому он решил наброситься на

«Анриетту Марешаль» и стал поносить ее, к великому удоволь

ствию всех «Деревянных трубок» *, слушавших его курс.

Наконец-то мы теперь почти наверняка знаем, кто прикон

чил нашу пьесу: это императрица. Все дело здесь в том, что

хозяйка салона в Тюильри завидует хозяйке салона на улице

Курсель, завидует родственнице, окружившей себя художни

ками и писателями. Передовая статья в газете Ла Героньера,

подписанная Поленом *, – да, передовая статья, направленная

против пьесы! – и слухи, идущие со всех сторон, в достаточной

мере открывают нам глаза на зависть и на недоброжелатель

ство по отношению к пьесе, вышедшей из этого салона.

25 декабря.

< . . . > Люди, разговаривающие на улице, люди, беседую

щие в ресторанах, – весь Париж говорит о нас прямо нам в уши.

27 декабря.

В Гавре.

Мы счастливы, что вырвались из этого ада. Съесть изы

сканно вкусного бекаса, вдыхать соленый морской воздух: не

много животного счастья.

29 декабря.

Весь день ветер раскачивал, едва не срывая их, все вывески

матросских цирюльников. Сегодня вечером море дает представ

ление «Бури».

Мы на конце мола, среди волн, ветра, неистовой пены, се

кущей нам лицо, как хлыстом; мы провели здесь два часа,

одни, захлестываемые воздухом и водою, и мертвенно-бледная

луна сияла в ночи над тускло-зеленым грозным океаном.

524

< . . . > Наше правительство думает и внушает всем, что оно

очень сильное, – на самом же деле это самая трусливая из всех

властей. Когда ему пришлось выбирать между нами, – а мы

для него только два литератора, – и одной или несколькими

«Деревянными трубками», то есть чем-то вроде бунта, пользо

вавшегося некоторым сочувствием среди студентов, – оно ни

минуты не колебалось в выборе. Нам был почти обещан орден

к 1 января: оно нам его не даст, из страха, чтобы это не расце

нили как протест против «Деревянной трубки». Оно позволило

«Деревянной трубке» отнять у нас верный заработок приблизи

тельно в пятьдесят тысяч франков. Наше счастье еще, что «Де

ревянная трубка» не потребовала от него большего.

31 декабря.

Последняя наша мысль в этом году, когда мы оба сидим у

камина в своем гостиничном номере и ждем полуночи, чтобы

поцеловаться друг с другом, – мысль о том, что в это время в

Марселе играют нашу «Анриетту Марешаль».

ГОД 1866

Гавр, 1 января.

< . . . > В искусстве видеть – значит находить.

Академическая догма о том, что прошлым вдохновляется

будущее, противоречит всем фактам. Искусства, у которых от

прошлого остались совершенные образцы, теперь пришли в пол¬

ный упадок. Достаточно назвать хотя бы скульптуру. < . . . >

Сегодня вечером я слышал за табльдотом, как капитаны тор

говых судов с негодованием говорили о мирном царствовании

Луи-Филиппа, – французские пушки в то время всегда салю

товали первыми. Правительствам еще больше, чем людям, не

обходимо создать о себе такое впечатление, что они способны

драться. <...>

Бальзак в совершенстве понял женщину-мать в «Беатрисе»,

в «Бедных родственниках». Для матери не существует мелочной

стыдливости. Они как святые или монахини; они перестают

быть женщинами. Как-то ко мне пришла одна мать; она хотела

узнать, где ее сын, и говорила, что пойдет искать его куда

угодно, – даже в публичный дом!

6 января.

Ездили обедать к Флоберу в Круассе. Он самоотверженно

работает по четырнадцать часов в сутки. Это уже не работа,

это подвижничество. Принцесса написала ему о нас, по поводу

нашего предисловия: «Они сказали правду, а это преступле

ние!»

526

8 января.

Я как бы нравственно разбит от того, что нами так много

занимались. В конце концов громкая известность производит

слишком громкий шум. Мечтаешь, чтобы вокруг стало тихо.

15 января.

У Маньи.

Тэн утверждает, что все талантливые люди – порождение

своей среды *. Готье и мы утверждаем противное, то есть что

они – исключение. Где вы найдете корни экзотизма Шатобри

ана? Это ананас, выросший в казарме! Готье считает, что мозг

художника не претерпел никаких изменений со времен фарао