Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

вполне подходящее для завершения этой бездушной церемонии,

заключения брачного контракта, этой формальности американ

ского типа, которая привносит в законный брак дух Граждан

ского кодекса. Все! Сделка заключена. Мой кузен стал мужем

глупого чудовища, из идиотской семьи, идиотского происхож

дения; но зато шестьсот пятьдесят тысяч франков приданого...

Он сиял от радости!

24 апреля.

У Маньи.

Долгая беседа об абстрактных понятиях пространства и вре

мени, безумная смена галлюцинаций и гипотез. В конце кон

цов я слышу голос Бертело. Он говорит:

– Так как всякое тело, всякое движение производит хими

ческое воздействие на органические тела, с которыми оно хоть

на секунду находилось в контакте, то, быть может, все, с тех

пор как существует мир, сохранилось в своего рода фотографи

ческих снимках. Быть может, это единственный след, остаю

щийся от того, что мы промелькнули в вечности. И наука так

прогрессирует, совершает такие чудеса, что кто знает, не про

явит ли она когда-нибудь портрет Александра на скале, куда

упала когда-то его тень?

Флобер, присутствовавший на генеральной репетиции «Свя

того Бертрана» *, говорит, что Османн – настоящий режис

сер Водевиля, он указывает всем место и командует на сцене,

вставляет в пьесу слова; а в пьесе Феваля, после слов: «Такие

облигации, как облигации парижского муниципалитета» – при

бавил: «Но ведь облигации муниципалитета приносят большой

доход!» Префект департамента Сены рекламирует себя в своих

пьесах! < . . . >

32

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

497

Четверг, 27 апреля.

В субботу мы отдали нашу пьесу во Французский театр,

нисколько не надеясь и даже не помышляя о том, что она будет

принята. Вчера Тьерри должен был вернуть нам ее. В ответ на

наше письмо он прислал ее нам сегодня утром с запиской, в

которой спрашивает нас, почему мы не предлагаем нашу пьесу

во Французский театр.

Сегодня вечером мы явились туда. Он говорит о нашей пьесе

так, как будто есть возможность ее поставить. Он соглашается

сам прочесть ее для актеров и ослепляет нас, заранее распреде

ляя роли среди самых крупных имен Французского театра:

это – г-жа Плесси, Викториа, Гот, Брессан, Делоне.

Мы выходим без ума от счастья, в опьянении спускаемся

по лестнице, переглядываясь, как воры, только что ограбившие

какой-нибудь дом. Целых два часа мы ощущаем бешеную ра

дость, какая редко выпадала нам в жизни.

Бедная, милая пьеса об Анриетте! В прошлом году она по

лучила позорный отказ в Водевиле, а теперь ее приняли и об

ласкали здесь, – она напоминает мне красавицу, которая вы

прашивала пять франков на тротуаре, а потом вдруг нашла по

кровителя, в первую же ночь давшего ей сто тысяч франков на

покупку мебели!

Мы выходим без ума от радости, опьяненные, нам хочется

ходить, двигаться, мы идем на Елисейские поля, держа шляпу

в руке, разгоряченные, словно люди, только что взорвавшие ка

кой-нибудь банк, идем, жестикулируя, как эпилептики, обсуж

дая свое счастье... Наконец-то! Неужели нашу пьесу при

няли? А вдруг до тех пор кто-нибудь умрет – император, или

Тьерри, или мы сами?

Суббота, 6 мая.

Сегодня утром, очень рано, звонок. Мы не стали открывать.

В десять часов мне приносят письмо, на которое просят ответа:

это по поводу читки нашей пьесы во Французской Комедии...

Уже! Назначено на послезавтра.

Бегу во Французский театр. Меня принимает г-н Гийяр, он

говорит, что Тьерри можно застать только днем, что вечером

он запирается и размышляет над постановкой моей пьесы.

Днем мы заходим к Тьерри; мы полны надежды, заранее все

обдумываем, планируем. И на все это, словно капли ледяной

воды, падают одно за другим слова Тьерри, который говорит

нам, что Гот не пошел ему навстречу так, как он надеялся; что

Гот слишком связан с Лайа, которому чересчур уж благодарен

498

за свой успех в «Герцоге Иове»; * так как он только что сыграл

роль старика, то хочет теперь сыграть роль молодого, но в

пьесе своего автора, – все это Тьерри говорит доверительно и

осторожно, подобным вещам можно верить только наполовину,

и боишься того, что остается недосказанным. К концу нашего

визита он произносит такие фразы, которыми словно хочет смяг

чить отказ и утешить нас на тот случай, если пьеса не будет

принята, – упоминает о других пьесах, которые мы могли бы

еще написать.

Мы уходим от него молча, слегка обескураженные. Наша

мечта потускнела, и я чувствую, как во мне копится желчь, го

товая разлиться, мне становится не по себе, меня мутит, появ

ляется неприятное ощущение в желудке и тошнота.

Вечером, после обеда у Марсиля, когда он сует нам под нос

папки с портретами Лоуренса, в его темной манере, мы только

из вежливости удерживаемся, чтобы не закричать: «Спасибо!

Довольно!» Волнения нынешнего дня, волнения, которые пред

стоят нам завтра, утомляют нас, как сорокачасовое путешест

вие по железной дороге. Мы так устали, что готовы упасть

ничком, так устали, что даже не спим. Мы слышим, как бьет

шесть, семь, потом восемь и девять часов, и чувствуем ноющую

боль под ребрами.

8 мая.

И вот мы в этом кабинете, на красном бархатном диване,

у стола, покрытого зеленым сукном. Их десять, все они без

молвны и серьезны. На столе пюпитр, графин с водой и стакан,

а перед нами картина, изображающая смерть Тальма *.

Тьерри начинает читать. Он читает первый акт – бал в

Опере. Все смеются; то, что мы братья, вызывает симпатию,

доброжелательные взгляды. Он сразу же читает второй акт и

переходит к третьему. Мы в это время почти ни о чем не ду

маем; в глубине души у нас страх, который мы стараемся за

глушить и рассеять, прислушиваясь к своей пьесе, к ее словам,

к голосу читающего Тьерри. Слушатели теперь серьезны, зам

кнуты и безмолвны, – хочется пробить это молчание, выспро

сить, выманить у них ответ. Читка окончена.

Тьерри просит нас встать и отводит нас в свой кабинет. Мы

садимся. На окнах кабинета занавески из жатого муслина;

свет от них бледный, приглушенный, как в ванной. Смотрим на

обивку потолка – мифологический сюжет на белом фоне,—

словно призываем на помощь наш милый XVIII век. Потом, как

это бывает в минуты огромного волнения, начинаем с глубоким

32*

499

вниманием разглядывать все, наш взгляд скользит от кончика

носа терракотового бюста под стеклянным колпаком вниз,

до золоченого деревянного плинтуса. Минуты тянутся беско

нечно. Сквозь дверь – из двух дверей открыта только одна – мы

слышим шум голосов; среди них громче всех голос Гота, кото

рого мы боимся. Затем тихий металлический звук шариков,

один за другим падающих в цинковую урну.

Слышим, как открывается дверь. Наши глаза устремлены

на часы, показывающие 3 часа 35 минут. Я не вижу, как вхо

дит Тьерри. Но кто-то пожимает мне руку, и я слышу ласко

вый голос: «Ваша пьеса принята, и хорошо принята». Это

Тьерри. Он хочет поговорить с нами. Но через две минуты мы

просим у него разрешения убежать, вскакиваем в экипаж и

едем, предоставляя воздуху обвевать наши непокрытые головы.

11 мая.

Как хорошо быть счастливыми! < . . . >

Эжен Перейр говорил Пасси: «В восемнадцать – девят

надцать лет я был добрым, но я уже чувствую, что становлюсь

неумолимым эгоистом, потому что живу среди людей, думающих

только о себе, вижу сделки и вращаюсь в мире сделок. Теперь

я готов все и всех растоптать ради своей выгоды. Ужасно го

ворить такие вещи, но это так». < . . . >

22 мая.

Теперь в нашей жизни остался только один интерес: волне

ние, которое мы чувствуем, изучая правду. Без этого – скука

и пустота.

Конечно, мы стремились, насколько это возможно, гальва

низировать историю и гальванизировали ее при помощи

правды, более правдивой, чем у других, мы воссоздавали ее без

прикрас. Ну, а теперь мертвая правда нам больше ничего не

говорит! Мы чувствуем себя как человек, привыкший рисовать

с восковых фигурок, перед которым вдруг предстали живые

модели, или, вернее, сама жизнь, ее дышащее горячее нутро,

ее трепещущие кишки.

25 мая.

Едем завтракать в Трианон, целой компанией, вместе с

принцессой Матильдой. Странные вещи бывают в жизни. Когда

мы приезжали сюда искать следов Марии-Антуанетты, мы ни

как не думали, что в хижине, нарисованной для нее Гюбером

500

Робером, мы будем завтракать в обществе принцессы из дома

Наполеона.

Вечером. – К концу обеда, за десертом, принцесса всегда

переводит разговор на любовь, на рассуждения о любви, на лю

бовную казуистику, – так и нынче она попросила каждого

сказать, что он больше всего хотел бы получить на память от

женщины. Каждый назвал то, что он предпочел бы: один —

письмо, другой – туфельку или волосы, третий – цветок;

я сказал: ребенка, – за что меня чуть не выгнали вон.

Тут Амори Дюваль, улыбаясь глазами и смущенно моргая,

что с ним всегда бывает, когда он говорит о чем-либо подоб

ном, сказал, что он всегда хотел и мечтал получить от жен

щины ее перчатку, сохраняющую отпечаток и форму ее руки,

рисунок ее пальцев. «Вы не знаете, – добавил он, – что значит

во время танца просить перчатку у женщины, которая не хо

чет вам ее дать. А потом, через час, она садится за фортепьяно,

она снимает перчатки, собираясь что-нибудь сыграть; вы не

сводите глаз с ее перчаток; она уходит, оставив обе перчатки.

Вы не хотите взять их сами. Гости расходятся, женщина воз

вращается, но берет только одну перчатку. Этим она подает

вам знак, и вы счастливы, счастливы!» Амори Дюваль очень

красиво рассказал все это.

После долгого разговора с Фромантеном, одним из самых за

мечательных собеседников в области искусства и эстетики, ко

торых я когда-либо слышал, мне кажется, что в художниках

есть что-то от последних богословов.

Он интересно рассказывал о себе, о том, что он ничего, ни

одного слова не знает о живописи, что он никогда не писал с

натуры, никогда не делал набросков, – он хотел просто смот

реть; лишь через несколько лет то, что произвело на него впе

чатление, он воскрешает в живописи или в литературе. Так, его

книги о Сахаре и Сахеле * были написаны, когда в его вообра

жении снова встало то, чего, как ему раньше казалось, он ни

когда не видел; все написанное в этих книгах – правда, но там

нет никакой точности; например, он в самом деле видел караван

вождя с собаками, но во время какого-то другого путешествия,

а не того, о котором он рассказывает.

Он сказал еще, что его большое несчастье – это несчастье

всех современных мастеров: он не живет в героические вре

мена живописи, во времена, когда умели писать большие по

лотна; и у него вырывается сожаление о том, что он не впитал

в себя традиций, что он не работал учеником в мастерской ка

кого-нибудь Ван дер Мелена.

501

26 мая.

< . . . > Сегодня утром к нам во двор приходит певец с гита

рой на широком ремне, перекинутом через плечо. Он поет, и

мне кажется, я никогда не слышал такого пенья. Это было

что-то итальянское, – улыбки, воркованье в безоблачном небе.

И все это неслось из седой бороды певца – теперь разва

лины, а когда-то красавца – и наполняло меня блаженством.

Я бросил ему пригоршню су. Когда он кончил и посмотрел

вверх, у нас почти что навернулись слезы на глаза, и мы же

стами посылали ему немое «браво».

Откуда это нежное и грустное волнение? От его музыки?

Но ведь она была веселой! Или, может быть, от мысли о пе¬

чальной судьбе артиста, опустившегося до того, чтобы чаровать

улицу? < . . . >

Любопытное явление нашего времени: самая положитель

ная, легче всего реализуемая ценность – это редкости, произ

ведения искусства. Они стали более надежной ценностью, чем

рента, земля, дом. Настоящий современный капитал основы

вается на прихоти. < . . . >

На днях наша экономка сказала нам, как неразумное суще

ство, неожиданно сделавшее открытие: «О, вы ломаете себе го

лову, чтобы разгадать тайну природы, но вам никогда ее не

разгадать!» Тайна природы – какие это слова! Сколько неяс

ного будоражат они в мыслях этой женщины по поводу наших

занятий.

Мое изречение, имевшее большой успех на одном из обедов

у Маньи: «Бодлер? Да ведь это Беранже в Шарантоне!» *

1 июня.

Кажется, я забыл упомянуть, что на днях отказался от

брака, который принес бы мне двадцать пять тысяч ливров

ренты, – и точно так же отказался бы от брака с приданым в

сто тысяч ливров ренты.

6 июня.

Мы начинаем чувствовать презрение, отвращение к нашим

сотрапезникам у Маньи. Подумать только, что здесь собираются

самые свободные умы Франции! Конечно, большинство из них,

от Готье до Сент-Бева, люди талантливые. Но как мало у них

502

собственных мыслей, мнений, основанных на их собственном

ощущении, собственном чувстве! Какое отсутствие индивидуаль

ности, темперамента! Как все они по-мещански боятся пере

хватить через край, боятся передовых мыслей!

Сегодня вечером нас чуть не побили каменьями, когда мы

сказали, что у Эбера, автора «Отца Дюшена», – которого,

кстати, никто из сидевших за столом не читал, – был талант.

Сент-Бев заявил, что об отсутствии таланта у Эбера свидетель

ствует его непризнание современниками!

Все это – слуги ходячих истин, предрассудков, возведенных

в закон, Гомера или принципов 1789 года, изысканные и обра

зованные Прюдомы. Поэтому теперь мы говорим там мало и

подкрепляем личные мнения всяческими ссылками, пренебре

гая возможностью удивлять сотрапезников совершенной само

стоятельностью наших взглядов.

В известном возрасте человек, быть может, поступает

мудро, не говоря о том, чего не знает, потому что он этого не

знает, и умалчивая о том, что знает, потому что он это

знает. <...>

Барбизон, 14 июня.

Роману – вся подлинная правда; театру – вся фантазия,

но фантазия, которая прячется в современной жизни. <...>

16 июня.

Большая прелесть этих мест состоит в том, что здесь не

возможно тратить ни время, ни деньги.

Существует только два сорта книг: те, которые пишешь

для публики, и те, которые пишешь для себя. < . . . >

Париж, 3 июля.

< . . . > « П о л ь и Виржиния» – это первое причастие любов

ного влечения.

Трувиль, 10 июля.

<...> Лазурь, солнце, краски Средиземного моря не подхо

дят для океана. Ему нужны серые тона, дождь, желтая мутная

вода, сумрачная погода, хмурое небо.

503

Как-то вечером – небо цвета графита, словно луженое, лило

вое с жемчужно-серым оттенком, а море – свинцовое, и на его

поверхности что-то вроде зеленого пепла. А на нем – серые па

руса и маленькие белые паруса, похожие на белые крылья

больных бабочек. <...>

Тип нашего времени, настоящая женщина в стиле Напо

леона III – эта чудачка и сумасбродка, маркиза д'Обеспин-

Сюлли, жена супрефекта без гроша в кармане; она сейчас в

большой моде. Чуть ли не при первом знакомстве она нам ска

зала:

– Ох, этой зимой у меня были большие сердечные горе

сти, – и она не может удержаться от смеха. – Луи – это мой

муж – мне изменил. Но он был очень мил со мной, он теперь

дает мне десять тысяч на туалеты... Это была одна шлюха... Ах!

Мне так помог спиритизм. Вы и представить себе не можете,

чего только я не узнала с его помощью!.. Впрочем, бедный ма

лый, по правде говоря, и не виноват. В тот момент у него было

нервное расстройство. Ему чудились разные вещи, призраки...

О, конечно, в этом все дело!

И так она болтала больше часа, без всякой логики, с вы

ражением лица, совсем не соответствовавшим тому, что она го

ворила, бойко перескакивая с одной мысли на другую, мешая

самые разнообразные поверхностные чувства светской жен

щины с верой в хиромантию и в вертящиеся столы, с суеве

риями, присущими кокотке.

23 июля.

Теперь появилось множество хоров * и хористов. Пиво и му

зыка – два ужасных предмета немецкого экспорта, от которых

Франция тупеет. Мужчины в сюртуках, одетые, как разряжен

ные мастеровые, словно возвращаются с похорон Мейербера на

Монпарнасском кладбище. Все это похоже на оперу в исполне

нии минзингов, на какие-то академии проходимцев. Я как

будто переношусь на праздник времен сорок восьмого года или

вижу Францию через сто лет, и наш народ с его излюбленными

аксессуарами – со знаменем, сделанным из хоругви, и с чем-то

вроде орденской ленточки в петлице. Для меня в этих хорах

есть что-то пугающее, какая-то угроза: это Июньские дни му

зыки.

За табльдотом судейские весело болтают о вещах, относя

щихся к их профессии. Я словно слышу, как палач точит свое

лезвие. < . . . >

504

В романе, таком, как мы его понимаем, точное описание ве

щей и мест не служит самоцелью. Оно – только способ перене

сти читателя в некую среду, подходящую для душевного состоя

ния, которое должно быть вызвано этими вещами и этим ме

стом. < . . . >

Париж, август.

Все наблюдатели грустны. Вполне понятно: они видят, как

живут другие и как живут они сами. В жизни они не актеры,

а свидетели. Они никогда не берут из окружающего ничего та

кого, что их опьяняло бы. Их нормальное состояние – мелан

холическая безмятежность.

Сен-Гратьен, 7 августа.

Принцесса, которая написала нам, что при чтении «Жер-

мини» ее стошнило, отзывает нас в сторонку. Она хочет знать,

хочет понять, ее бесконечно интригует, как это возможно, чтобы

такие люди, как мы, писали подобные книги. Она клянется

всеми святыми, – эта служанка нисколько ее не интересует, но,

читая нашу книгу, она возмущается тем, что сама она обречена

любить точно таким же образом, как и эти несчастные.

Среда, 16 августа.

К завтраку приезжают супруги Бенедетти и врач принца

Жерома, недавно срезавший принцессе маленькую бородавку на

веке. Беседуем о здоровье; кто-то делает принцессе комплимент

по поводу того, что она всегда хорошо себя чувствует, и она

говорит на это: «О да, правда, я никогда ничем не болела, кроме

скарлатины. Я ничего не знаю, ни пиявок, ни компрессов. Знаю

только касторовое масло и пюльнскую воду».

В омнибусе, который довозит нас до Саннуа, мы обсуждаем

проведенные здесь три дня. Мы говорим о принцессе. Нам ка

жется, что людей такого высокого ранга судят слишком строго

и что представительницы буржуазии редко ведут себя с такой

простотой и любезностью. Мы вспоминаем, что принцесса вни

мательнее к людям, которых она приглашает к себе, и более

тонко разбирается в них, чем почти все знакомые нам светские

женщины. Мы говорим о свободе ее обращения, о ее внимании

к каждому, о ее очаровательных резкостях, о ее страстной, яр

кой речи, о ее артистическом откровенном языке, о том, как она

рубит сплеча, о ее мужественности и вместе с тем о ее милых

женских черточках, об этом сочетании недостатков и досто

инств, носящих печать нашего времени, таких новых и неожи-

505

данных в представительнице царствующей фамилии и превра

щающих ее в любопытный тип принцессы XIX века: что-то

вроде Маргариты Наваррской, воплотившейся в родственнице

Наполеона.

Бывают авторы такие же антипатичные, как люди. Когда

вы их читаете, они не нравятся вам так, как будто вы их ви

дите. <...>

Пятница, 18 августа.

Мы изумлены тем, что газеты и некоторые люди говорят о

нашем ордене * и удивляются, почему мы его не носим. Черт

возьми, они заставляют нас подумать об этом: мне кажется, что

с самого основания ордена Почетного легиона не было людей,

менее нас подходящих для его получения.

19 августа.

Мы чувствуем какой-то страх за свою пьесу, которая уже

наверняка будет поставлена; опасения и тревога слегка отрав

ляют нам радость; она немного тускнеет из-за быстроты, с ка

кой наступают события, – мы больше хотели бы, чтобы они

маячили на горизонте.

29 августа.

После обеда, не вставая из-за стола, мы говорим друг с дру

гом о себе.

Во мне течет лимфа XIX века – мыслительной, чисто ду

ховной жизни. И может быть, я оказался бы в среде, более соот

ветствующей моей натуре, живи я в другой век, например в

Германии XVI столетия, где ценились сила, телесные каче

ства, – я бы ел мясо вепря, пил, целовался. Где-то глубоко во

мне сидит свинья, которой, мне кажется, не пришлось получить

развития.

У меня другие стремления, чем у второго из нас. Если бы

он не был тем, чем стал, он тяготел бы к семейной жизни, к

буржуазному идеалу, мечтал бы соединить свою судьбу с сен

тиментальной женщиной. Я – чувственный меланхолик, а он —

страстный и нежный меланхолик.

Я ощущаю в себе черты аббата XVIII века и вместе с тем

некоторые черточки предательской иронии, свойственной

итальянскому XVI столетию, хоть я и терпеть не могу крови,

жестокости, физической боли, и разве что ум у меня может

злобствовать.

506

Эдмон же, напротив, почти добродушен. Он родился в Ло

тарингии, у него германская душа, – мы впервые додумались

до этого. Я же парижский латинянин.

Эдмон легко может представить себя военным какого-нибудь

другого века; он чувствует в себе лотарингскую кровь, не прочь

подраться и любит помечтать. Я же скорее занимался бы де

лами капитула, дипломатией городских коммун и весьма гор

дился бы тем, что умею провести мужчин и женщин, – для соб

ственного удовольствия, чтобы иронически полюбоваться этим

зрелищем. Неужели сама природа предопределяет судьбу стар

шего и младшего, как раньше ее предопределяло общество?

Странная вещь! У нас в конце концов совершенно разные

темпераменты, вкусы, характеры – и совершенно одинаковые

мысли, одинаковые оценки, симпатии и антипатии к людям,

одинаковая интеллектуальная оптика. У обоих мозг видит оди

наково, одними и теми же глазами *.

31 августа.

<...> Роман, который мы теперь пишем *, это история, пе

релистывающая людей.

Все идет к уничтожению неожиданного, к уничтожению пре

лести случайного, в обществе, в архитектуре, в пейзаже. <...>

Мы оба довольно хорошо дополняем друг друга: Эдмон это

страсть, Жюль – воля.

1 сентября.

У нас завтракает Гот. Этот актер пришел в театр из хоро

шего общества, он учился в коллеже; вид у него такой, как

будто он приехал из деревни, лицо веселое, как у деревенского

священника и хитрого сельского жителя. У него веселость санг

виника, улыбка широкая, открытая, общительная, доброжела

тельная.

В нем чувствуется человек, который видит, наблюдает, сле

дит за различными типами, зарисовывает силуэты. Он говорит,

что, не умея рисовать, очень хорошо набрасывает на бумаге

движения какого-нибудь персонажа, когда обдумывает свои

роли. Мы заводим речь о таинственной кристаллизации роли в

голове актера, и тут он говорит, что вначале создает роль, ис

ходя из авторского замысла, стараясь усвоить его полностью.

Вот почему он никогда не работает уверенно, если автора

пьесы уже нет в живых: для него роль умирает вместе с авто-

507

ром. Он должен слышать, как автор читает роль и объясняет

ее по-своему. А потом, говорит он, если ему удается сочетать

замысел автора с каким-нибудь живым типом, который он на

блюдал, то дело сделано, его персонаж создан. Например, когда

он играл Жибуайе, – а это как раз подходящий для него тип,

он очень обогатил все его движения и язык, – живым образ

цом ему служил Жан Масе, еще до того, как тот остепенился.

Когда я упомянул имя Плесси, он изобразил нам ее как на

стоящую Гаргамель: *

– Она может съесть целого индюка. После представления

ее охватывает лень, креольская истома. Вдруг ее глаза начи

нают блестеть, у нее текут слюнки, и она восклицает: «Ах, с

каким удовольствием я сейчас поела бы говядины с соусом на

прованском масле!»

Ну, конечно, у вас будут трудные репетиции, по три часа

подряд! Но, видите ли, это необходимо. Вот остроумное выра

жение мадемуазель Марс во время бесконечной репетиции:

«Мне это надоело не меньше, чем всем вам, но роль у меня еще

недостаточно свободно изрыгается!» *

Как все люди с современным и живым талантом, он любит

прислушиваться к разговорам на улице, на империалах омни

бусов. И он передает нам разговор двух рабочих. Младший вы

говаривал старшему: «Ведь она тебя ни в грош не ставила, эта

женщина!» – «Я любил ее». – «Так она же ночевала с поли

цейским в меблированных комнатах!» – «Я это знал!.. Эта

женщина, видишь ли... я мог бы съесть ее послед!»

Вместе с Готом мы во Французском театре ждем Тьерри, ко

торый пошел прочесть нашу пьесу г-же Плесси и попытаться

убедить ее, чтобы она впервые сыграла роль матери. С нами

этот бедняга Гийяр, по обязанности меланхолически читающий

разную белиберду, предлагаемую авторами-неудачниками, так

что, начитавшись всяких трагедий, он каждую ночь видит во

сне, будто его семья голодает. Случаются разные истории: так,

один несчастный написал из больницы Милосердия, что у него

под подушкой пистолет и что, если пьеса его не будет принята,

он застрелится, – так он и сделал... Гот сравнивает Ампи, пяля

щего глаза на юбки, с индюком, стоящим перед гипсовым

яйцом.

И вот входит Тьерри, усталый, измотанный, с волосами,

сбившимися набок, с подпухшими глазами, похожий на изму

ченного византийского Христа. Г-жа Плесси очень неохотно

согласилась играть, но требует блестящей постановки.

Мы так устали от этих беспрерывных волнений, что когда

508

после обеда мы сидим на бульваре, то все, что делается вокруг,

прохожие, сам бульвар, уходит куда-то вдаль, стушевывается,

все у нас в глазах слегка расплывается, как во сне.

3 сентября.

У принцессы в Сен-Гратьене.

Сегодня вечером за обедом было ужасно. К смущению и

страху Ньеверкерка, который даже перекрестился, принцесса,

в присутствии своих гостей художников, назвала Делакруа пач

куном, а греческое искусство – скучным и даже не постесня

лась громко и резко заявить, что предпочитает японскую вазу

этрусской. Нам кажется, что это мы немного повлияли на нее,

и она дала волю своему собственному вкусу.

Милая подробность придворного ухаживания: Эбер принес

пару перчаток и нашел способ заставить принцессу их приме

рить, а потом взял их обратно.

Возвращаемся по железной дороге вместе с Карпо, и он с

жаром изливает нам свои эстетические теории. Красота для

него это всегда природа, – как уже найденная красота, так и

красота, которую еще нужно найти. Для него современное че

ловеческое тело, в своих прекрасных образцах, дает такие же

проявления красоты, как и те, что мы видим в греческом искус

стве: и сейчас еще есть атлеты, вроде того гвардейца, который

проделывает дыру в бочонке с вином и выпивает этот бочонок,

держа его над головой. Для него, как в наше время для всех

талантливых и передовых людей, не существует идеализации

красоты: красоту можно только встретить и воспринять. Ко

роче, это художник, способный сделать набросок даже в омни

бусе, – за что над ним издевался такой бездарный идиот, как

академик Кабанель.

Этот Карпо натура нервная, резкая, экзальтированная, его

лицо – грубое, словно вырубленное топором, с перекатываю

щимися желваками и глазами разгневанного рабочего – всегда

в движении. Жар гения в теле камнетеса.

14 сентября.

Делоне решительно отказывается от роли, а если он не бу

дет играть, то ставить пьесу, по-видимому, невозможно. Распре

деление ролей расстраивается, и, как нам говорит Тьерри, если

порвется эта петля, распустится и весь чулок.

Сегодня мы гуляем в отчаянном настроении. Мы волочим

ноги по опавшим листьям в Тюильри, не замечая ничего во

круг, ощущая горечь во рту и пустоту в голове!

509

18 сентября.

Мы идем к Камилю Дусе по поводу нашего дела с Делоне.

В передней служитель читает «Газетт дез этранже», и жирные

провинциальные актеры, исполнители роли Антони из стран

ствующих трупп, печально ожидают на диванчиках.

Из кабинета выходит Делоне, и Камиль Дусе говорит нам,

что он никак не мог его уломать: этот лицедей взвинчен, опья

нен, ожесточен своею значительностью. Он решительно не хо

чет играть и заявляет, что заставить его можно только в су

дебном порядке. Неужели все то, чего мы достигли, пропадет

из-за каприза какого-то лицедея?

20 сентября.

Все пропало. Он отказался наотрез. Мы в положении лю

дей, которые стараются убить время, таскаясь из одного места

в другое, чтобы забыть о том, что живут на свете; а между тем

мы вздрагиваем каждый раз, услышав звонок или заметив уго

лок письма в нашем почтовом ящике у швейцара, при малей

шем проблеске надежды, когда у нас вдруг возникает новый

план и мозг начинает работать, словно взбесившаяся зубчатая

передача.

28 сентября.

< . . . > Сегодня Тьерри говорит нам, что в настоящий момент

играть нашу пьесу невозможно, что придется сыграть ее после

пьесы Понсара *. «На Французский театр повеяло ветром ста

чек», – сказал он.

Нам ужасно не повезло – такого случая во Французском

театре еще не бывало, – премьера уже назначена, роли распре

делены, приняты лучшими актерами труппы, декорации изго

товлены и испробованы, и все проваливается из-за одного-един-

ственного актера; а ведь он после читки подал голос за нашу

пьесу и каждый вечер исполняет в пьесах Мюссе не менее мо

лодые роли, чем отвергнутая им роль, якобы слишком для него

молодая.

Впрочем, со вчерашнего утра нам известна подоплека всего

этого. Г-н Делоне сказал нам, что завтра же начал бы репети

ровать и играл бы в нашей пьесе, если бы министерство согла

силось предоставить ему то, о чем он просил, – конечно, такие

же условия, как у Брессана. Итак, наша пьеса убита наглой

попыткой шантажа, предпринятой бывшим первым любовником

в отношении дирекции и администрации.

510

Таким людям, как мы, видно, на роду написано бороться

всегда, даже после победы, и всегда терпеть неудачи, даже по

сле успеха. Да, мы-то уж не похитим нашу славу, – скорее мы

ее возьмем насильно.

Барбизон, лес Фонтенебло, 20 октября.

Право, при нашей болезненности мы проявили мужество, и

нашему творчеству свойственна храбрость, раз мы живем здесь,

в дрянной гостинице, полной неудобств, терпимых лишь для ра

бочей натуры художников, – здесь, где комнаты без каминов,

где за столом после еды набивают себе рот сыром «грюйером»

и где витает бесконечная грусть собравшихся здесь неудачни

ков и зловещая меланхолия, порождаемая всеми теми болез

нями, которые стеклись сюда на свидание.

Здесь есть чахоточный, кашляющий всю ночь; малокров

ный; кто-то вроде сумасшедшего и человек с болезнью спинного

мозга, который волочит ногу.

Этот последний, некто Виттоз, – скульптор, в прошлом пе

репробовавший все профессии; голова его полна всякой вся

чины и воспоминаний обо всех столицах Европы; сегодня ве

чером он рассказывает, и очень хорошо, о Соваже, изобретателе

пароходного винта, которого он близко знал.

Он так изобразил его: длинные седые волосы, длинная се

дая борода, великолепные жилеты, красивая актерская осанка,

величественные жесты при нищенской одежде, длинный синий

сюртук; это был неумолимый, стоический работник, он жил в

районе Менильмонтана; его можно было встретить там, когда

он нес себе на завтрак и обед не распроданные накануне рыноч

ные остатки. Это был тип бескорыстного изобретателя, которого

все обкрадывали: Эриксон украл у него пароходный винт, Жи

рарден – его аппарат для изготовления скульптурных портре

тов, и к концу дней своих он жил только на пенсию, которую

платило ему Морское министерство; в голове у него всегда было