Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)

в которой мы вынуждены копаться, говоря о них, – наполняют

нас тоскою, отвратительны нам до тошноты.

322

Мы развеселились немного, лишь заговорив о простаке

Пеньоне, издателе «Прессы». Гэфф и Сен-Виктор убедили его,

будто «Прессу» собирается купить некий богатый перс, но что

при этом он намерен выпускать газету с гербом Персии —

львом, пожирающим солнце. И это еще не все – он будто бы

хочет вдобавок, чтобы год на газете указывался отныне по ле

тоисчислению Хиджры! * Каково-то будет подписчикам!

Театр и газета – вот, в сущности, два важнейших источ

ника безнравственности литературы, две важнейшие отрасли,

где особенно сказывается ее вырождение. <...>

17 октября.

Видел Жанена в его загородном доме. Он подарил мне свой

«Конец одного мира» *. Об этой книге, – а это не книга худож

ника и не книга ученого, а просто нескончаемый понос слов и

имен, энциклопедия в духе г-жи Жибу и г-жи Поше, – он ска

зал, что ее большое достоинство (и, прибавим, единственное) —

живой, разговорный язык; недаром он всю ее от начала до

конца продиктовал жене. Он прав, книга производит впечатле

ние живого разговора, но надо бы научиться разговаривать, как

Дидро!

Вечером – премьера в театре Амбигю; * по ходу пьесы там

тонет женщина, зритель видит все это воочию: женщина барах

тается в воде, то погружаясь, то выплывая, – словом, показы

вается трюк утопания. Будущее театра принадлежит машини

стам сцены. <...>

Сегодня, проходя по Монмартру, я обратил внимание на вы

веску, красующуюся над окном какого-то сапожника: «Уничто

жение пауперизма». Это просто великолепно! Прочесть на вы

веске какой-то лавчонки что-то вроде заглавия статьи Бодрий-

яра или темы заседания Академии нравственных и политиче

ских наук – такое возможно только в XIX веке.

Чем больше я занимаюсь XVIII веком, тем больше убеж

даюсь, что основным смыслом его и целью было развлечение,

удовольствие, точно так же как смысл и цель нашего века —

обогащение, деньги.

Понедельник, 28 октября.

Сент-Бев, предупредивший нас письмом о своем визите,

явился к двум часам. Это человек небольшого роста, круглень

кий, несколько уже отяжелевший, почти мужиковатый с виду;

21*

323

одет просто и непритязательно, немного под Беранже, без ор

денов.

Высокий плешивый лоб, переходящий в белую лысину.

Большие глаза, длинный, любопытствующий, сластолюбивый

нос, рот большой, некрасивого рисунка, слабо очерченные губы,

широкая белозубая улыбка, острые скулы, торчащие желва

ками; есть во всем этом что-то жабье; вообще вся нижняя часть

лица – розовая, полная. Производит впечатление умного про

винциала, только что вышедшего из своей библиотеки, где он

проводит дни затворником, но где, однако, имеется чуланчик

с запасом доброго бургундского; он весел и свеж, у него белый

лоб, а щечки горят от приливающей к ним крови.

Словоохотлив, говорит легко, словно чуть-чуть касаясь ки

стью полотна, – так какая-нибудь женщина пишет мелкими

мазками хорошенькие, хорошо скомпонованные картинки. Рас

сказы его заставляют вспомнить наброски Метсю, только неза

конченные, без смелых бликов. Умно распределены оттенки,

есть своеобразие в его остроумии.

Заговорили о его портрете Луи-Филиппа; * по этому поводу

Сент-Бев передает якобы из достоверного источника, что гене

рал Дюма в августе 1848 года переслал г-ну де Монталиве соб

ственноручное письмо Луи-Филиппа, в котором тот просит

Национальное собрание сохранить за ним его имения, как при

надлежащие «старейшему генералу армии, начало деятельности

которого восходит к самой Революции» *. Монталиве бросил

письмо в огонь. «Непременно напишу об этом, – добавляет

Сент-Бев, – Луи-Филиппа я видел только однажды, когда меня

представляли ему в качестве новоиспеченного академика. Со

мной вместе были Гюго и Вильмен. Луи-Филипп горячо жал

Гюго руку и благодарил за то, что тот в своей речи упомянул

мнение о нем Наполеона *. Затем был разговор относительно

Французской академии, которую назвали древнейшей; он ска

зал на это, что академия delia Crusca * древнее нашей. Король

мог бы этого и не знать! Он назвал даже дату основания. Г-жа

Жанлис сумела вложить все это ему в голову... Что касается

слова башка, то вовсе не я его выдумал, как утверждает госпо

дин Кювилье-Флери; это выражение Виктора Кузена – он ска

зал мне однажды, указывая на павильон Тюильри, ныне уже

снесенный: «Неплохая голова, а еще лучше сказать башка,

здесь обитает!»

Заговорил о «Сестре Филомене»: истинную ценность, по его

словам, представляют только те произведения, которые основы

ваются на правде, на изучении натуры; он-де не слишком лю-

324

бит вымысел в его чистом виде, и ему не очень нравятся кра

сивые сказки Гамильтона; в конце концов, он не очень уверен

в том, что древние действительно обладали пресловутым идеа

лом, о котором у нас столько твердят: они изображали реаль

ный мир, но все дело в том, что мир этот был прекраснее, чем

наш...

Говорит о женщинах, старых женщинах, вроде г-жи де

Буань, в которых только в удается ощутить подлинный дух

XVIII века. Еще он сказал, что поскольку мы, благодаря на

шим занятиям, все время живем в прошлом столетии, наша

жизнь, в сущности, может считаться за две, и потому можно

сказать, что в общей сложности мы вдвоем уже прожили сто

шестьдесят лет!

Мы показали ему один рисунок девяноста третьего года:

«Остров любви в Бельвилле». Он сказал: «Это напоминает мне

историю знакомства Сальванди с Беранже». Некий англичанин,

поселившийся во Франции после Реставрации, часто давал зва

ные обеды. Жил он в Бельвилле. Однажды, получив приглаше

ние отобедать у него, Сальванди отправляется в Бельвилль и

сталкивается на крыльце с каким-то человеком, уже давно

тщетно звонящим у дверей. Оказывается, что оба они невнима

тельно прочитали адрес, указанный в пригласительном письме:

англичанин уже четыре месяца как перебрался в Пасси. Тогда

они решают пообедать хоть где-нибудь, и обедают вместе, так и

не будучи представлены друг другу. Сальванди недоумевает по

поводу своего сотрапезника: в нем есть что-то простонародное,

но вместе с тем чувствуется и нечто очень тонкое. В середине

обеда незнакомец вдруг заявляет: «А теперь я спою вам пе

сенку, чтобы на душе стало веселее». Человек этот был Бе

ранже, в то время еще не пользовавшийся такой славой. «Об

становка – как раз для встречи с Беранже!»

Мы высказываем сомнение, действительно ли так уж была

заслуженна слава Беранже. «Да, он был далек от нас... Но вот

подите же, один человек чуть ли не каждые две недели присы

лает мне из Батиньоля какое-нибудь стихотворение Беранже.

И видно при этом, что здесь у него, – он ударяет себя по лбу, —

есть определенная идея. Да, так уж ведется у нас во Фран

ции – полоса невезения, потом полоса везения... Но к Беранже

мы были слишком строги... Да, конечно, столбовая дорога его

поэзии – это заурядное, но на обочинах ее можно найти немало

изящного, немало высокого. Под грубой оболочкой таилось не

мало истинной поэзии. Ламартин как-то сказал о нем, что у него

были грубые руки. Неправда, руки у него бывали нежные».

325

И кажется, что здесь он затронут лично.

Разговор заходит о вольных выражениях и различных остро

тах, и он приводит фразу, сказанную г-жой д'Осмон после аре

ста герцогини Беррийской; когда г-жа д'Осмон стала всячески

ее честить, все возмутились: «Почему вы так жестоки?» – а

г-жа д'Осмон отвечала: «Она наставляла нам рога!»

О Флобере: «Нельзя так медлить... Иначе запоздаешь для

своего времени... Куда ни шло еще, когда речь идет о творениях

Вергилия... И потом, знаете, то, что Флобер сейчас пишет, все

равно собьется на «Мучеников» Шатобриана. После «Госпожи

Бовари» ему следовало писать произведения из современной

жизни. И тогда имя его осталось бы в литературе, и оно участ

вовало бы в битве, в той великой битве, которую ведет сейчас

роман. А теперь мне пришлось сделать полем боя «Фанни» *,

территорию гораздо менее подходящую для этой цели».

Рассказывает, какую досаду вызывает у него необходимость

постоянно перескакивать с темы на тему, из одного столетия в

другое. «Не успеваешь даже никого как следует полюбить. Нет

возможности кем-либо увлечься... Это так надоедает: чув

ствуешь себя как лошадь, которой разрывают губы мундшту

ком, заставляя поворачивать то налево, то направо!» И он изо

бражает, как лошадь кусает удила.

Затем мы говорим о том, какие огромные барыши приносят

театральные пьесы. «Сами посудите, вот я сейчас законтракто

ван на три года, если только не случится что-либо непредви

денное... Так вот, сумма моего заработка за эти три года будет

равняться той, которую приносит одна пьеса, поставленная на

сцене, даже если она не пользуется успехом... Жанр стихотвор

ной комедии, я считаю, отжил свой век – либо вы пишете

стихи, а не комедию, либо вы пишете прозой... Все в конце кон

цов сведется к роману. Да, этот жанр столь обширен и емок, что

способен вместить в себя все. Сейчас в этой области сделано

немало талантливого».

И он уходит, протянув нам на прощание руку – настоящую

руку священнослужителя – жирную, мягкую, холодную. «При

ходите ко мне как-нибудь в один из первых дней недели, – го

ворит он, – потому что в конце недели у меня уж не голова,

а пивной котел».

Воскресенье, 3 ноября.

Обедали у Петерса вместе с Сен-Виктором и Клоденом.

После обеда Клоден потащил меня в «Театральные развлече

ния». Всю неделю я усердно работал. Не знаю почему, но я чув-

326

ствую настоятельную потребность подышать воздухом какого-

нибудь злачного места. Время от времени необходимо опу

ститься на самое дно.

В одном из коридоров встретил директора, Сари; передает

рассказ Лажьерши, ездившей не так давно в Руан к Флоберу;

она уверяет, что одиночество и непомерная работа скоро совсем

сведут его с ума. Флобер нес ей всякую чепуху – о каких-то

вертящихся дервишах, о каких-то птицах, якобы устроивших

гнездовье в его постели... Не помню уже, кто рассказывал мне

со слов мадемуазель Боске, гувернантки его племянниц, об

этой его невероятной, лихорадочной работе; даже своему слуге

он разрешил заговаривать с ним лишь по воскресным дням,

и то, чтобы сказать: «Сударь, сегодня воскресенье». <...>

7 ноября.

< . . . > В XIX веке романическое уже не питается любовью,

единственная сфера романического в наши дни – это карьера

политического деятеля. Только здесь может играть еще какую-

то роль случайность; это единственная область, не укладываю

щаяся в рамки обычного буржуазного порядка вещей. Непред

виденное ныне почти не встречается. < . . . >

12 ноября.

< . . . > Великая наша беда в том, что непрерывный умствен

ный труд, которому мы предаемся, все же не поглощает нас

целиком; правда, он как бы одурманивает нас, но не заполняет

настолько, чтобы мы могли стать недоступными для честолюби

вых помыслов и нечувствительными к ударам, которые нано

сит нам жизнь.

Пошлая, плоская жизнь; ничего, ровно ничего не происхо

дит. Одни каталоги. Дни, наполненные отчаянием, утрата вся

кого вкуса к жизни так мучительна, что порой ты готов поже

лать себе что угодно, лишь бы в этом была какая-то подлинная

сила.

Слабой стороной многих произведений XVIII века было то,

что их авторы слишком много вращались в свете и сообразовы

вались с его понятиями, вместо того чтобы сообразовываться с

собственными. В этом же слабая сторона современной журна

листики. < . . . >

327

Все великие произведения искусства, которые считаются

идеалом прекрасного, были созданы в эпохи, не знавшие кано

нов прекрасного, или же художниками, не имевшими понятия об

этих канонах. < . . . >

Не кроется ли будущее нового искусства в сочетании Га-

варни с Рембрандтом – в реальности человека и его одежды,

преображенной магией света и тени, поэзией цвета – солнцем,

льющимся с кисти художника? < . . . >

Я считаю гнусной всякую профессию, связанную с верше

нием правосудия. Я сам присутствовал однажды при том, как

исправительная полиция уже при Империи выносила приговор

«за возбуждение ненависти и презрения к Республике». Мне

кажется, случись вдруг, что в течение одного месяца сменилось

бы три вида террора – красный, белый и трехцветный, – одни

и те же судьи преспокойно продолжали бы заседать, судить, вы

носить приговоры, и окажись при этом затянувшиеся дела, они

при белом терроре выносили бы приговоры именем красного,

а при трехцветном – именем белого! < . . . >

Бог, думаю я, создает характер человека цельным. Он вкла

дывает в пас способность восхищаться либо Генрихом Гейне —

либо Расином; либо Вольтером – либо Сен-Симоном. Восхи

щаться же одновременно и тем и другим – это уже свойство

благоприобретенное и говорит либо о лживости, либо о мало

душии. < . . . >

24 ноября.

<...> История – это роман, который был; роман – это

история, которая могла бы быть.

Вторник, 26 ноября.

<...> Сегодня утром я посылал Розу к дядюшке за день

гами. Он принял ее в чулане, где хранятся фрукты, сидя на

большой тыкве. Если бы в таком виде увидел его я, он пока

зался бы мне, вероятно, олицетворением буржуазии, восседаю

щей на своем троне. Именно таким изобразил бы Домье Прю-

дома-земледельца.

ГОД 1 8 6 2

1 января.

Для нас первый день нового года – это день поминовения

мертвых. Сердцу холодно, оно подсчитывает утраты.

Мы взобрались на шестой этаж к старой кузине Корнелии,

в ее бедную комнатенку. Но она не могла даже принять нас,

столько у нее было визитеров – каких-то дам, учеников кол

лежа, разных родственников. У нее не хватало ни стульев, ни

места, чтобы всех нас усадить. Вот одна из превосходных черт

дворянства: в этой среде не избегают тех, кто впал в бедность.

Вокруг кузины всегда теснятся люди. В буржуазных семьях это

не так: родичей, находящихся ниже определенного уровня бла

госостояния и живущих выше пятого этажа, за родственников

не считают.

Мера ума человека – его умение сомневаться, способность к

критике; мера его глупости – легковерие. Примеры тому – моя

любовница и государственный советник Лефевр. <...>

19 января.

<...> Вид бедняка всякий раз внушает мне чувство грусти,

которое уже не покидает меня в течение всего дня.

Чем определяется политический талант или гений? Боль

шими ошибками, совершенными на большом поприще. Погу

бить великое государство – значит быть великим государствен

ным мужем. То, что он, падая, увлекает за собой, оказывается

мерой его величия. <...>

Тратить деньги – вот к чему сводилась жизнь в XVIII веке.

Собирать их – вот к чему сводится жизнь в веке нынеш

нем.

329

Во сне меня преследует Национальная гвардия, которая

является мне в облике г-на Прюдома, сражающегося при

Фермопилах; проснувшись, еще в постели, я думаю о будущей

книге – это история одной жизни, – я покажу все терзания, все

бесчестные поступки, все гадости, через которые заставляет

пройти человека цивилизованное общество, не допускающее,

чтобы кто-то смел быть никем, чтобы он не желал быть ни изби

рателем, ни присяжным,– кем бы то ни было.

29 января.

< . . . > Сен-Виктор начисто лишен какой-либо наблюдатель

ности, у него отсутствует способность понимать и чувствовать

людей и явления жизни. То, что он считает своим жизненным

опытом, целиком почерпнуто им из книг. Поэтому о людях и яв

лениях он судит по их изображению в искусстве. Образ для

него – зеркало; он видит жизнь только отраженной. <...>.

В XVIII веке вельможа был олицетворением безрассудства,

разврата, расточительности, прихотей изящного порока, благо

родного и тонкого распутства. В XIX веке вельможа – меща

нин. Что олицетворяет он собой теперь? – Семью, сбережения,

буржуазию. Он утратил пороки своей касты, а вместе с ними и

достоинства своего сословия.

Если в лице человека есть какие-либо черты, напоминающие

Дон-Кихота, ему обязательно присущи и некоторые благород

ные черты его характера. <...>

Захмелев, мы обычно начинаем сочинять вслух какой-нибудь

памфлет, всякого рода дерзкие, полные иронии и гнева преди

словия, которые никогда не будут написаны. Где-то очень глу

боко мы храним в себе изрядный запас злости, презрения, стра

стного гнева, – в обычное время чувства эти сдерживаются

врожденной вежливостью и хорошим воспитанием; в минуты

возбуждения они вырываются наружу. <...>

Январь.

< . . . > Искусство не едино, или, лучше сказать, нет одного

искусства. Японское искусство – такое же великое искусство,

как и греческое. Что такое греческое искусство, в сущности го

воря? Реалистическое воспроизведение прекрасного – и только.

В нем нет мечты, нет фантазии. Одна лишь абсолютная пра-

330

вильность линий. В его способах изображения природы и чело

века нет той крупинки опиума, которая так чувствуется в япон

ском искусстве и так сладостно волнует душу. < . . . >

То, что происходит в наши дни, – еще не нашествие варва

ров; это нашествие шарлатанов. < . . . >

Как видно, бог придавал немалое значение нашей братской

связи, если заставил нас платить за это столь дорогой ценою,

обременив нас всеми тяготами жизни и наделив утонченностью

нервов, вкуса, ума и чувств, составляющей наше несча

стье. <...>

6 февраля.

Видел сегодня в предместии Сен-Жак девочку – что за

глаза! Горячий взгляд их на мгновение встретился с моим,

и меня словно обдало жарким светом. Чудо, красавица, настоя

щая заря! Нечто ангельское – и в то же время возбуждающее,

нечто целомудренное – и в то же время бесстыдное. Эта дев

чушка и еще та, другая, такого же возраста, которую я видел

как-то в Байях пляшущей тарантеллу среди развалин древнего

храма, принадлежат к тому женскому типу, который с первого

взгляда словно пронзает насквозь. Как бы ни была очарова

тельна взрослая женщина, в ней никогда не может быть такой

победоносной прелести. Поистине ангельский возраст жен

щины – это полудетство, когда улыбка ее – словно цветок,

румянец – алая роза, взор – утренняя звезда!

Живопись – это низший вид искусства. Ее цель – передать

материальное. А насколько верно подражает она действительно

сти? Поставьте картину рядом с тем, что она изображает, ря

дом с реальным, рядом с жизнью: что такое солнечный луч,

изображенный на полотне рядом с настоящим лучом солнца?

Напротив, преимущество литературы в том, что ее поприще, ее

область – нематериальное.

Когда-нибудь окажется, что наше время – гнетущее, ско

вывающее, наполняющее нас стыдом и отвращением – имеет

свою хорошую сторону: наш талант сохранится в нем, словно в

уксусе. < . . . >

12 февраля.

<...> В наши дни наблюдается какая-то болезненная лю

бовь ко всему болезненному. В живописи нравятся плохие кра-

331

ски, плохой рисунок, все незаконченное, словом, Делакруа. Меж

тем как у нас есть искусство Гаварни, исключительно здоровое

и гармоничное, гораздо большим успехом пользуется Домье,

в котором чувствуется что-то разбухшее, апоплексическое.

Среди ценителей искусства появились особые люди – утон

ченные, рафинированные, изощренные любители вычур, кото

рым мило лишь то, что сделано небрежно, кое-как. По мере

того как Мишле все больше разлагается как писатель и, роясь

в навозе истории, лопатами выгребает оттуда вязкую массу

мертвых фактов, чтобы ляпать ее на бумагу, как ему взду

мается, назло синтаксису, даже не заканчивая фразы, – он вы

зывает все большее восхищение. Бодлер поднимает целую бурю

восторгов.

16 февраля.

Флобер рассказывает, как однажды он просидел над «Са-

ламбо» тридцать восемь часов подряд и дошел до такого изне

можения, что когда попытался за обедом налить себе стакан

воды, то оказался не в силах даже поднять графин. < . . . >

Главный признак проститутки – полная обезличенность.

Это уже не личность, а единица некоего стада. Она до такой

степени утрачивает свое «я», то есть перестает сознавать себя

как нечто обособленное, что за обедом в публичных домах девки

то и дело запускают руки друг другу в тарелку, не отличая

своей от чужой. У общего котла они составляют одно существо.

19 февраля.

< . . . > Я убежден, что от сотворения мира не было еще на

земле двух других людей, подобных нам, – людей, которые так

всецело были бы захвачены, поглощены мыслью и искусством.

Когда нам приходится сталкиваться с тем, что не имеет отноше

ния к мысли, к искусству, у нас такое чувство, будто нам нечем

дышать. Книги, рисунки, гравюры – вот чем замыкается наша

жизнь, наш кругозор, ничего другого для нас не существует.

Мы перелистываем книги, рассматриваем картины – только

этим мы и живем. В этом сосредоточено для нас все – «Hic

sunt tabernacula mea» 1. Ничто не способно отвлечь нас от этого,

устремить к иному. Мы свободны от тех страстей, которые за

ставляют человека покинуть библиотеку или музей, уйти от со-

1 Здесь: «Тут жилище мое» ( лат. ) *.

332

зерцания, раздумья, наслаждения мыслью, линией. Политиче

ское честолюбие нам неведомо; женщине в нашей жизни отве

дена наипростейшая роль – раз в неделю отдавать нам свое

тело.

20 февраля.

< . . . > Кремье при смерти. Знаменитый писатель париж

ского театра Буфф даже в предсмертном бреду, даже в агонии

продолжает имитировать знакомых актеров. Умирать, передраз

нивая Дезире, – как это страшно! В загробный мир он вступит

со скабрезной шуткой. Не сама ли смерть потешается над собою

в мозгу этого водевилиста?

Пятница, 21 февраля.

<...> Нет ничего труднее, чем найти тему для комедии. Мо

жет быть, уместно было бы в наше время написать «Дворянин в

мещанстве». < . . . >

Понедельник, 3 марта.

Падает снежок. Мы наняли фиакр и отправились в Нейи, на

улицу Лоншан, 32, к Готье, чтобы отвезти ему выпуски «Фран

цузского искусства» *

Разговор зашел о Флобере, о его удивительной манере ра

ботать – он ведь чуть ли не по семь лет сидит над одним и тем

же, – о его невероятной добросовестности, о его терпении.

– Вы только подумайте, на днях он мне говорит: «Я уже

вот-вот кончаю. Осталось фраз десять, не больше, да и у тех

уже готовы интонации окончаний». Понимаете? Он слышит

концы еще не написанных фраз, у него готовы интонации...

Забавно, а?.. А вот для меня во фразе должен быть прежде

всего ритм зримый, так сказать. Например, фраза, длинная

вначале, ни в коем случае не может внезапно обрываться, если,

конечно, это не делается ради особого эффекта. Книга пишется

ведь не для того, чтобы читать ее вслух... К тому же сплошь да

рядом этот пресловутый флоберовский ритм никому, кроме

него, не слышен, от других он ускользает. Флобер рычит себе

каждую фразу вслух. Знаете, у него бывают этакие фразы– ры-

чания, которые кажутся ему верхом гармонии; но ведь для

того, чтобы они казались такими нам, всем пришлось бы ры

чать, как он... В конце концов у нас с вами тоже есть неплохие

страницы, – в вашей «Венеции», например... Право же, это не

менее ритмично, чем то, что делает Флобер, и, однако, мы ни

когда так не лезли из кожи!..

333

У него есть на душе один страшный грех, угрызения сове

сти отравляют ему жизнь и скоро сведут его в могилу: в «Гос

поже Бовари» у него, видите ли, стоят рядом два существитель

ных в родительном падеже: «венок из цветов апельсинного де

рева». Он в полном отчаянии, но сколько ни старается, иначе

не скажешь... А теперь хотите осмотреть мой дом?» <...>

Воскресенье, 9 марта.

Фейдо рассказывал нам сегодня у Флобера о доме Рот

шильда, о кабинете Ротшильда – этом святая святых финансо

вого мира, этой штаб-квартире миллионов. В кабинет ведет

приемная, где с раннего утра толпятся в ожидании разные

люди – высокие особы вперемежку с биржевыми маклерами,

комиссионерами, конторскими служащими: перед Ротшильдом,

как перед смертью, все равны! Ротшильд входит, не снимая

шляпы. Никогда ни с кем не здоровается, ему все низко кла

няются. Иногда он милостиво бросает им шутку – всегда одну

и ту же: «Каспада с биржи, если в курсе пудут изменения, пре

дупредите меня поскорее, согласен возместить расходы на ом

нибус. До сфидания!»

А вот кабинет. Низенькая комната, очень длинная, напоми

нающая межпалубное пространство, – письменный стол самого

Ротшильда, письменный стол его сыновей, а перед ними двена

дцать звонков – куда они только не тянутся! – звонков, соеди

няющих кабинет со всеми Потози * земного шара и раздаю

щихся во всех банках мира. Письменный стол – за ним совер

шается столько сделок, сюда поступает столько ходатайств,

столько просьб о вспомоществовании, сюда антиквары приносят

предметы искусства, отсюда летят приказы: «Купите акций на

тридцать тысяч», – здесь средоточие всех дел и делишек

Кредита.

За всю свою жизнь Ротшильд самолично проводил из своего

кабинета лишь двух посетителей: убийцу Мишеля, который од

нажды, во времена Луи-Филиппа, принес ему целый ворох про

центных бумаг, в связи с вынужденной ликвидацией, и вот на

этих днях – папского нунция...

11 марта.

<...> Все сильные стороны характера молодого человека,

проявляющиеся в наши дни в интриге, в стяжательстве, в карь

ере, в восемнадцатом веке были устремлены к женщине или

334

против нее. Все его тщеславие, честолюбие, весь ум, вся твер

дость, решительность действий и замыслов проявлялись тогда

в любви.

< . . . > Торговка углем с нашей улицы вся кипит от негодо

вания. На днях она повела свою восьмилетнюю внучку впервые

к исповеди. Священник сделал девочке следующие два пред

писания: не петь «Мирлитон» – модную сейчас уличную пе

сенку – и отворачиваться от статуй голых женщин, которые

она может увидеть в доме своих родителей. Странный способ

внушать девочке понятие о боге!.. Нечего сказать, хорош испо

ведник, наивно представляющий себе жалкую лачугу водовоза

в виде секретного зала неаполитанского музея! < . . . >

Ходил смотреть знаменитый «Источник» г-на Энгра. Воз

вращение вспять – изображение девичьего тела по античным

канонам, да еще напряженное, прилизанное, наивное до глупо

сти. Тело женщины вовсе не неизменно. Оно меняется в соот

ветствии с цивилизацией, эпохой, нравами. Тело во времена

Фидия – совсем иное, чем тело в наши дни. Другой век, другие

нравы – и другие линии. Удлиненные, стройные, грациозные

женские тела Гужона и Пармезана не что иное, как женский

тип той эпохи, запечатленный в его изящном образце. Точно

так же и Буше – он просто увековечил в искусстве пухленькую

женщину XVIII века со всеми ее округлостями. Художник,

который не изображает женский тип своего времени, не оста

нется долго в искусстве.

15 марта.

< . . . > Что особенного происходит в жизни? Ничего. Какое

романическое происшествие, какая неожиданность возможны в

XIX веке? Никаких. Что же случается? Какое-нибудь назойли

вое вторжение Национальной гвардии – приход тамбурмажора,

желающего во что бы то ни стало оставить у вашего приврат

ника бумагу, при помощи которой вас норовят перерядить в

солдата-гражданина (разновидность столь же древняя, как и

солдат-землепашец), или же притянуть вас к военному суду,

на котором председательствует ваш лавочник. Ибо неверно го

ворят, будто мы достигли равенства на том основании, что у

нас есть Национальная гвардия и тысяча разных других штук

вроде всеобщего голосования. Если и существует равенство ме

жду мной и моим лакеем, который голосует наравне со мною, то

335

его нет между мной и человеком, ежедневно обвешивающим

меня в своей лавке; он выше меня, ибо неизменно оказывается

при чем-то состоящим и что-то возглавляющим. < . . . >

Подходящая фигура для «Молодой буржуазии»: Дайи, че

ловек Долга, – все делается из принципа, добрые дела без ду

шевного порыва, великодушие из приличия; очень доволен сам

собой. Во всем образцовый порядок – с такого-то по такой-то

час, не раньше и не позже, читает вслух своим детям, тем, кому

уже минуло семь лет. Гостей принимает только по четвергам:

четверг день неприсутственный. Водит детей в театр только на

масленицу: масленица предназначена для веселья... Кажется,

будто человек этот рожден не от женщины, а от стенных часов,

от календаря, от инвентарной книги. По мере того как доходы

его растут, растет и его почтение к собственной особе, к своим

рассуждениям, своим мнениям. Готов извлекать пользу реши

тельно из всего, – в том числе из услуг, которые оказывает

другим... Человек, который при близком общении способен на¬

туру артистическую, свободную довести до настоящего бе

шенства.

15 марта.

Сегодня, когда я обедал в ресторане «Беф а-ля мод», прислу

живавший мне гарсон, по просьбе двух каких-то посетителей за

соседним столиком, принес двух восковых собачек, каждая с па

лец величиной. Это его работа. Фигурки полны движения, хо

роши по композиции; поза схвачена превосходно. У этого чело

века есть, несомненно, все данные, чтобы стать скульптором,

а он губит свой талант, бегая вверх и вниз по лестницам ресто

рана... Хотя нет! Если человек этот в самом деле рожден, чтобы

стать скульптором, он им станет. Человек становится тем, чем

он должен быть. Истинное призвание, истинный талант, ода

ренность обладают силою пара – всегда наступит момент, когда

они вырвутся наружу. < . . . >

Воскресенье, 16 марта.

Ходили в квартиру Анны Делион на Елисейских полях, не

подалеку от Триумфальной арки, – поглядеть на распродажу

мебели знаменитой любовницы двух знаменитостей – принца

Наполеона и Ламбера-Тибуста, той самой девицы, что жила

когда-то напротив нас, а затем проделала головокружительный

путь от своего убогого пятого этажа до всей этой роскоши и бо

гатства, до скандальной славы.

336

Что ж, в конце концов я не чувствую к этим девкам никакой

неприязни. Они резко нарушают однообразие приличий, все по

вадки общества, его благоразумную уравновешенность. Они

вносят в жизнь какую-то частицу безумия. Они презирают

банковый билет, хлещут его по обеим щекам. Это само своево

лие – безудержное, победоносное, нагишом врывающееся в

мир, где прозябают скудные радости нотариусов и стряпчих.

Воскресенье, 23 марта.

<...> Величайшая духовная сила заключена в писателе;

она проявляется в его способности вознести свою мысль над

всеми невзгодами человеческого существования и заставить ее

работать свободно и независимо. Чтобы возвыситься до того осо

бого состояния, в котором зреют замыслы, зреет творчество,

писатель должен полностью отвлечься от всех горестей, всех за

бот, решительно ото всего. Ибо творчество – это не что-то меха

ническое, не простая техническая операция, как арифметиче

ское сложение. Речь идет не о том, чтобы сочетать что-то, а о

том, чтобы изобрести, чтобы создать новое. < . . . >

То, что для других роскошь, для нас – необходимость. У нас

никогда нет денег на то, что полезно: всегда найдется триста

франков на какой-нибудь рисунок, но никогда нет и двадцати

на новые простыни.

29 марта.

Флобер сидит по-турецки на своем широченном диване. Он

поверяет нам свои заветные думы, замыслы будущих романов.

Давнишняя его мечта – он и теперь еще лелеет ее – написать

книгу о современном Востоке, Востоке, одетом во фрак. Его ув