Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)

во Франции и возвеличило Прюдома! < . . . >

13 июня.

Сегодня узнал, во что обходятся выборы кандидату, не

достигшему успеха. Моему другу Луи Пасси это стоило по

франку за голос: итого за восемь тысяч голосов – восемь тысяч

франков. Добиться положительных результатов стоит дороже...

Существуют общины, где раздается милостыня, и пьянчуги,

которых угощают. Его счастливый конкурент – г-н д'Альбю-

фера истратил на все это шестьдесят тысяч франков.

17 июня.

< . . . > Прочел «Воспоминания о Сольферино» * швейцар

ского доктора Дюнана. Оно взволновало меня. Некоторые кар

тины великолепны, трогают до глубины души. Это прекраснее,

в тысячу раз прекраснее и Гомера, и отступления Десяти

Тысяч, всего, всего. Сравниться с этим могут разве только неко

торые страницы Сегюра об отступлении из России. Вот что

значит настоящая правда жизни по сравнению с искалеченной

правдой, с той, что с сотворения мира писалась и изображалась

по памяти!

Я вижу, что во время последних войн поля сражений при

вели в ужас и русского Александра и французского Наполеона.

Новая черта! Только Наполеон, – первый, конечно! – рожден

ный и выросший солдатом, мог спокойно взирать на битвы

XIX века.

Закрываешь книгу с ощущением ужаса, точно выходишь из

передвижного госпиталя, и проклиная войну.

22 июня.

У Маньи.

С е н т – Б е в . Будем пить! Я пью. Ну, Шерер!

Т э н . Гюго? Гюго неискренен.

С е н – В и к т о р . Гюго!

С е н т – Б е в . Как, Тэн, вы считаете, что Мюссе выше Гюго!

Но ведь у Гюго настоящие книги!.. Он под носом у правитель

ства, которое все же обладает достаточной властью, сцапал са

мый большой успех в наше время... Он проник всюду... Жен

щины, народ, все его читали. Его раскупают в течение четырех

часов... И я, прочтя «Оды и баллады», понес к нему все свои

422

стихи... Люди из «Глоб» называли его варваром... * Так вот,

всем, что я сделал, – я обязан ему. А люди из «Глоб» за десять

лет ничему меня не научили.

С е н – В и к т о р . Мы все ведем начало от него.

Τэн. Позвольте. Гюго – это громадное явление нашего вре

мени, но...

С е н т – Б е в . Тэн, не говорите о Гюго! Не говорите о госпоже

Гюго. Вы ее не знаете... Только мы двое, Готье и я... Но это

превосходно!

Т э н . Мне кажется, вы сейчас называете поэзией какое-ни

будь описание колокольни, неба, наглядное изображение чего-

либо. Но это не поэзия, это живопись.

С е н – В и к т о р . Но я же ее знаю!

Г о т ь е . Тэн, мне сдается, что, говоря о поэзии, вы впадаете

в буржуазный идиотизм, требуете от нее сентиментальности!

Поэзия – это совсем не то. Это капелька света в бриллианте,

это светозарные слова, ритм и музыка слов. Капелька света ни

чего не доказывает, ничего не рассказывает. Таково начало

«Ратбера»; * в мире нет поэзии, равной этой, так она высока!

Это Гималайское плоскогорье... Тут вся аристократическая Ита

лия! И ничего, кроме имен!

Н е ф ц е р . Раз это прекрасно, значит, в этом есть мысль!

Г о т ь е . Ты уж молчи! Ты помирился с богом ради того,

чтобы создать журнал и издавать газету, ты отдался на волю

старика!

За столом смеются.

Τэн. Вот, например, английская женщина...

С е н т – Б е в . О, вот французская женщина, – это само оча

рование. Одна, две, три, четыре, пять, шесть женщин – это вос

хитительно! Они так милы, так прелестны!.. Что, вернулась

наша подружка?.. Подумать только, когда приходит время, мно

гие из этих несчастных, самые очаровательные, идут за бес

ценок! Потому что заработок женщин... Вот о чем такие люди,

как Тьер, никогда не подумают. С этого надо начинать обнов

ление государства. Вот те вопросы...

В е й н . Значит, если бы была Конвенция...

С е н – В и к т о р . У женщины нет возможности существо

вать... Одна малютка из Жимназ, зарабатывающая четыре ты

сячи франков в год, говорила мне вчера...

Г о т ь е . Проституция – это обычное занятие для женщины,

я уже говорил об этом.

Ж ю л ь . Но ведь хотят уничтожить всякую торговлю пред

метами роскоши!

423

К т о – т о . Значит, мы возвращаемся к Мальтусу!

Ш а р л ь Э д м о н . Мальтус – это мерзость!

Τэн. Но я думаю, что производить на свет детей можно

только в том случае, если вы в состоянии их обеспечить. Де

вушки едут в Россию, чтоб стать там учительницами. Это

ужасно!

Э в д о р С у л ь е . Как! Это же верх безнравственности! Вы

хотите ограничить... Ну что ж, если дети умирают, пусть уми

рают. Но надо их делать...

Слышится голос: Прекратите...!

Д р у г о й г о л о с . Это эгоизм!

Э д м о н . Как это эгоизм? Не облегчаться!

Ш а р л ь Э д м о н . Да!

Г о т ь е . Ваша любовница бесплодна?

Ш а р л ь Э д м о н . Да!

Общий смех.

С е н – В и к т о р . Боже мой! Это же природа, это же великий

Пан!

Г о л о с . А природа мстит за себя, когда...

Тут Сент-Бев повесил себе на уши вишни. Картина! Заго

варивают об авторском праве.

Г о т ь е . Я такую прекрасную речь произнес в Комиссии, что

упустил возможность провести постановление об обратном дей

ствии закона.

С е н т – Б е в . Что такое? В этом нет здравого смысла. Хотя

я по существу против всякой собственности, все же я ежегодно

продаю небольшую собственность в виде томиков... Это дает

мне возможность делать подарочки женщинам... На Новый год

женщины так милы, что просто невозможно...

Кто-то упоминает имя Расина.

Ηефцер (обращаясь к Готье). Сегодня утром ты совершил

низость. В своем утреннем фельетоне в «Монитере» ты хвалил

талант Мобана и Расина.

Г о т ь е . Это верно, Мобан очень талантлив... Я просил для

него орден... У моего министра идиотские идеи – он верит в

шедевры. Вот я и написал о представлении «Андромахи». Что

же касается Расина, который писал стихи, как свинья, то об

этом существе я не сказал ни одного похвального слова... В ди

вертисменте, – знаете, в дивертисменте такого рода, – выпу

стили некую Агар...

С этой минуты Готье называет Сент-Бева не иначе как «мой

дядя» или «дядя Бев».

Ш е р е р (с высоты своего пенсне испуганно глядя на сидя-

424

щих за столом). Господа, вы так нетерпимы... Вы действуете по

принципу исключений... Ну, зачем же клеймить? Надо пере

строиться, надо бороться с этими первобытными взглядами.

Вкус – это ничто, только суждения чего-нибудь стоят. Нужны

суждения...

Ж ю л ь . Напротив, нужен вкус, а не суждения. Вкус – это

темперамент.

С е н – В и к т о р (робко). Я, признаюсь, питаю слабость к

Расину...

Э д м о н . Вот что меня всегда удивляло. Это то, что одно

временно можно любить салат обильно сдобренный уксусом и

обильно сдобренный маслом – Расина и Гюго.

В заключение – шум голосов.

Ч е й – т о г о л о с . Мы друг друга не понимаем!

Г а в а р н и . Слишком хорошо понимаем!

Exeunt 1.

29 июня.

< . . . > Париж – вот подлинная атмосфера, необходимая для

деятельности человеческого мозга!

1 июля.

Может быть, следует изобразить в «Актрисах» одну из вы

нужденных связей, вроде связи Деннери, – написать о мужчи

нах, которые могут обладать самыми красивыми женщинами

Парижа, подчинять их себе из-за той роли, того влияния, той

карьеры, которую они в состоянии обеспечить женщине, и в

то же время они прикованы к старухе, которая изливает на

них отчаяние своих сорока лет, заставляет подчиняться уни

зительным предписаниям и уходить, когда приходят ее любов

ники. < . . . >

2 июля.

Я нахожусь на империале омнибуса, рядом с канализацион

ным рабочим. Он рассказывает кучеру, как опасна их профес

сия, сколько их погибает за год, тонет в канализационных тру

бах во время грозы, как тела находят у Ботанического сада,

куда их выносит водою. Он сам однажды провисел на руках

два часа. Сколько таких людей безвестно гибнет где-то там, в

низах общества!

1 Уходят ( лат. ) .

425

Понедельник, 6 июля.

У Маньи.

Сент-Бев подал в отставку как член Комиссии академиче

ского Словаря, то есть отказался от тысячи двухсот франков

в год, ради того, чтоб опубликовать свою сегодняшнюю статью о

Литтре. Он бывает страстным в своей ненависти.

Нынче вечером он очень горячо настаивает на том, чтобы

на улицах было поменьше полицейских, опекающих нравствен

ность, он так громко восстает против произвола, существую

щего при регистрации проституток, как будто говорит pro domo

sua 1. Он требует, чтобы кто-нибудь из почтенных мужчин под

нялся на трибуну Законодательного корпуса и защитил прости

туток, оказал бы им поддержку: тогда господин Тьер и все

остальные ничего не могли бы возразить. < . . . >

12 июля.

Читаю «Путешествие в Индию» * Салтыкова, и меня охваты

вает такая потребность в экзотике, что я бегу купить себе

ананас!

13 июля.

Звонят. Посыльный приносит письмо Сент-Бева. Он нездо

ров и просит нас прийти к нему поговорить по поводу его статьи

о Гаварни.

После нескольких слов о биографии Гаварни переходим к

литографиям, к рисункам. Велико же наше изумление, когда

мы видим, что Сент-Бев читает подписи под рисунками про

тивно их смыслу, калечит их, ничего в них не понимает, прояв

ляет невежество в отношении парижских словечек. Он спраши

вает нас, что такое план, мы объясняем ему это, упоминаем о

тетушке, но и это слово ему так же незнакомо, как слово гвоздь *.

В самом рисунке он ничего не видит, ничего не замечает,

не схватывает содержания нарисованной сцены, из диалога в

подписи не понимает, кто же именно говорит. Он доходит до

того, что тень одного из персонажей принимает за персонаж и

со смешным и сердитым упрямством утверждает, что видит

трех действующих лиц.

Ему нужны всякие пояснения, он их впитывает, записывает.

Он цепляется за каждое оброненное нами слово, чертит каран

дашом заметки на листке бумаги и строит на нем свою статью

1 О своем личном деле ( лат. ) .

426

при помощи нескольких точек опоры, набрасывает ее план в

виде какой-то сороконожки. Он осведомляется о других худож-

никах-бытописателях. Мы говорим ему: «Авраам Босс!»

– Какой это эпохи?

– Фрейдеберг.

– Как вы сказали?

– Фрейдеберг.

– Как это пишется?

И так все. Он ловит, схватывает, проглатывает наспех, хва

тает на лету ваши идеи, ваши слова, ваши знания, ничего не

понимая и не усваивая всего этого. Мы испуганы и сконфужены

глубиной невежества, скрытого в недрах этого человека: он

ничего не понимает, обо всем осведомляется, все высасывает

из разговоров, мастерит статьи в направлении нужном жур

налу, спасается тем, что пользуется услугами специалистов,

друзей, близких.

Послали за экипажем для нас, мы ожидаем в гостиной, она

выходит в унылый садик Сент-Бева – садик трапписта. На

столе бюст принцессы работы Карпо – гипс, покрытый стеа

рином, – сочная и полная движения скульптура в стиле Гу-

дона.

Говорит нам о тех, кто его окружает: что ему нужны все

эти домочадцы, что оживление за обеденным столом рассеивает

одиночество, которым он слишком много пользовался в свое

время, так что теперь оно внушает ему ужас. Говорит о грусти

одиночества, о грусти его воскресных вечеров в былое время:

«Я знал много женщин из общества, но что им было до моих

воскресных вечеров?»

15 июля.

< . . . > Взор женщины, эта способность все сказать без

слов, – какая тайна! Когда-нибудь написать об этом две-три

страницы. < . . . >

В поезде, в уголке нашего вагона, сидит старик, у него офи

церская розетка Почетного легиона, красивая голова старого

военного. На шляпе – траурный креп. Он печален, той острой,

поглощающей всего человека печалью, которая бывает после

похорон близкого существа. Это чувствуется, в такой скорби

есть что-то вроде электрического заряда. Мы спрашиваем, не

беспокоит ли его табачный дым. Сначала он ничего не слышит,

потом, услышав нас, делает жест, говорящий о полном безраз

личии, точно ему все – все равно и он ничего не чувствует. Мы

427

видим, что он глотает слезы, видим, как нервно дрожат от горя

его руки.

В Батиньоле он сходит, поднимается с трудом, резким уси

лием. Весь день преследовала меня тень этой старческой скорби.

И от всего того, что мы видели, мы сами стали печальны. Нас

охватило возмущение против бога, который создал и смерть, и

страдания живых людей; возмущение против бога, который злее

человека и приносит горя еще больше, чем люди. Человек, что

создал он плохого, злого, жестокого? Войну и правосудие – вот

и все. Если была бы только смерть, это еще куда ни шло, но

болезни, страдания, горе, все муки жизни! Быть всемогущим

и создать все это! Вот мысли, которые помимо нашей воли цеп

лялись одна за другую. < . . . >

Пятница, 17 июля.

В Нейи, у Готье.

Половина девятого. Он за столом. Он обедает не ранее

восьми часов. С ним сын и две дочери в платьях с короткими

рукавами; кокетливым движением девочки берут раков, полное

блюдо которых стоит посредине стола, грызут их с хрустом,

досадуя на скорлупу, и отбрасывают ее как-то по-кошачьи.

Они оборачиваются в нашу сторону, хотят что-то сказать, при

этом одна просовывает головку под голову другой, – устроив

такую этажерку, они гримасничают и смеются; рассказывают

про китайца, с которым вчера обедали, отправившись за пода

ренной им туфелькой китаянки. Бормочут китайские слова,

услышанные от него. Все это, как некий восточный аромат,

идет к ним, красивым и шаловливым восточным женщинам

Парижа, – у них в движениях чувствуется ласковая изнежен

ность, они покачивают станом, как те женщины из гарема, при

вычно ласковые красивые животные, которых раджа Лахора

отстранял рукой во время визита князя Салтыкова *. Минутами

кажется даже, что девочки – порождение той тоски по Востоку,

которую испытывает их отец.

И вместе с тем на столе появляются блюда космополитиче

ской кухни: шпинат, приправленный растертыми зернами абри

косовых косточек, сабайон, – Готье счастлив, наслаждается, ест, говорит, шутит, он забавно добродушен, обращается к горнич

ным с комической торжественностью – он весь расцветает, как

Рабле в кругу своих.

Встают из-за стола, переходят в гостиную. Девочки ти

хонько, мило тянут вас в свои полутемные уютные уголки,

точно хотят с вами чем-то поделиться. Старшая читает по бук-

428

вам китайскую грамматику, приносит сделанную ею из брюквы

скульптуру «Анжелики» Энгра; скульптура уже пересохла, и

ничего нельзя разглядеть. Сколько смеха!

В это время вернулась жена Готье со своей подругой, ста

рой актрисой, и мужем актрисы, офицером, которого та на себе

женила. И вот начинается великий кулинарный разговор...

Актриса – женщина полная, вроде тех полных женщин легкого

поведения у Бальзака, которые все умеют и так хорошо готовят

лакомые блюда для своего любовника. Самый крупный спор

идет о том, как варить раков. Вызывают кухарку и выправляют

ее укоренившиеся ошибки. Это совещание в стиле Иорданса,

причем Готье утверждает, что всюду можно хорошо поесть —

даже в Испании, если удовлетвориться пучеро, то есть ветчиной

с яйцами.

После этого сразу же переходят к обсуждению книги Ре-

нана. Мы объединились с Готье в отрицании всякого литера

турного таланта у автора этой книги, в антипатии к Ренану

как к человеку, в отвращении к фальшивому вкусу Ренана и к

неопределенности утверждаемого им тезиса, к неискренности

и желанию обмануть самого бога, который и не бог и больше

чем бог.

– Книгу об Иисусе Христе надо было бы сделать вот та

кой, – говорит Готье.

И принимается рисовать образ Иисуса – сына продавщицы

в парфюмерном магазине и плотника.

«Никудышный человек, он бросает своих родителей, выстав

ляет свою мать и, окруженный шайкой негодяев, всяким подо

зрительным людом, могильщиками, девицами легкого поведе

ния, устраивает заговоры против существующего правитель

ства, – поэтому его и распяли, или, вернее, побили каменьями,

и очень хорошо сделали. Чистейший социалист, Собрие того

времени, он все разрушал, все уничтожал: семью, собственность;

он яростно нападал на богатых, советовал бросать своих детей,

или, точнее говоря, не делать их; распространял теории «Под

ражания Христу»; * был причиной всех ужасов, потоков

крови, инквизиции, преследований, религиозных войн; погрузил

во мрак всю цивилизацию, которая была в расцвете при поли

теизме; уничтожал искусство, убивал мысль; и вот после себя

он оставил такое дерьмо, что три-четыре манускрипта, приве

зенные Ласкарисом из Константинополя, и три-четыре осколка

статуй, найденных в Италии во времена Возрождения, стали

для человечества как бы вновь обретенным небом...

Вот по крайней мере была бы книга. Все это могло быть

429

ошибочно, но в книге была бы своя логика. С тем же успехом

могут существовать и прямо противоположные утверждения...

Но я не понимаю книги, которая ни то ни се!»

Понедельник, 20 июля.

У Маньи. Говорят о книге г-жи Гюго * и о временах «Эр-

нани», – Готье утверждает, что носил не красный жилет, а ро

зовый камзол *, – смех... «Но это очень важно. Красный жилет

говорил бы о политическом оттенке, республиканском. Ничего

подобного не было. Мы были просто средневековцами... Все,

и Гюго в том числе... Республиканец! Даже не имели представ

ления, что это такое... Только Петрюс Борель был республи

канцем. Все мы были против буржуазии и за Маршанжи... *

Мы принадлежали к партии камнеметов, вот и все... Когда я

воспел античность в предисловии к «Мопен» – это было раско

лом. Камнеметы, и ничего, кроме камнеметов. Дядюшка Бев, признаю, всегда был либералом. Λ вот Гюго в то время был за

Людовика Семнадцатого! * Уверяю вас!»

– Ого-го!

– Да, за Людовика Семнадцатого. Вздумайте сказать мне,

что в тысяча восемьсот двадцать восьмом году он был либера

лом и что в голове у него были все эти пошлые штучки... Он

принялся за все эти гадости позже... Это с тридцатого июля ты

сяча восемьсот тридцатого года он стал на голову... По существу

Гюго – это чистейшее средневековье. На Джерсее * полно его

гербов. Он был виконтом Гюго. У меня двести писем госпожи

Гюго, подписанных «виконтесса Гюго».

– Готье, – обращается к нему Сент-Бев, – знаете, как мы

провели день премьеры «Эрнани»? В два часа мы, Гюго и я,

его верный Ахат, были вместе во Французском театре. Мы под

нялись наверх, в башенку, и смотрели, как движется очередь,

все войска Гюго... Был момент, когда Гюго испугался, увидев,

что проходит Лассайи, которому он не давал билета. Я успо

коил его: «За него я отвечаю». Потом мы пошли к Вефуру обе

дать, – кажется, внизу, потому что в то время Гюго ведь еще

не был важной персоной.

– Вы собираетесь уехать? – спросил кто-то Ренана.

– Да, я уезжаю в Сен-Мало. < . . . >

28 июля.

Снова побывали в Марлотте, – это совсем рядом, – мы были

там лет десять назад вместе с Пейрелонгом, торговцем карти¬

нами, и его возлюбленной, с Мюрже и его Мими и проч.

430

Опять увидели эту деревушку, но она стала вычурной, в ней

появились какие-то жалкие буржуазные домишки; какие-то

архитектурные потуги; какие-то попытки создать кофейню —

и даже писсуар! Здесь теперь имеется замок с решеткой, укра

шенной короной, выстроенный молодым бароном на удивление

художникам, но выстроенный лишь наполовину и брошенный

за недостатком денег!

Во всем поза и ложь. Осталось то же убогое крестьянство,

его вино, от которого можно заболеть, и его соломенные тюфяки

с клопами, – все это весьма живописно, но терпимо только для

двадцатилетних юношей или для пейзажистов.

Заворачиваем за угол домишка, на котором висит скверное

панно – какой-то натюрморт. Это вывеска кабака. Оттуда

несется смех, громкие голоса; выходит крестьянин – красно

мордый, прыщавый, беззубый, с улыбкой до ушей, как у бес

путного Отца Радости; в мягких туфлях на босу ногу; он фа

мильярно пожимает руку нашему компаньону Палицци: это

Антони, тот, у кого находят приют начинающие художники.

Дом испоганен живописью, подоконники превращены в па

литры, на штукатурке стен – следы, будто маляры обтирали

об них руки. Из бильярдной мы заглядываем в столовую, всю

размалеванную карикатурами в стиле кордегардии и шаржами,

изображающими Мюрже *. Там три или четыре человека —

нечто среднее между лодочниками, парикмахерами и бездар

ными художниками. У них вид скверных рабочих-блузников;

завтракают они в три часа, с ними бабенки неопределенного по

ложения, живущие в этом доме. У женщин прически и туфли,

как в Латинском квартале. Они приходят и уходят запросто.

Уже не понимаешь, что же это за художники, что же это за

школа для изучения местного пейзажа. Похоже, что у этого

Антони день и ночь одни только кутежи, как на заставе или

в «Клозри де Лила»:* звенят гитары, летят в голову тарелки,

а иногда пускается в ход и нож. Лес – это уже банальность, и

потому он опустел. В Мар-о-Фэ, там, где кругом гранит, яркая

зелень, могучее величие, розовый вереск, в этом ателье на све

жем воздухе я видел только два-три зонтика художников,

а рядом – их любовницы, которые шили и занимались почин

кой белья в тени походных мольбертов.

На обратном пути нам показывают дом Мюрже, у околицы,

в начале леса. Потом Лешаррон, торговец вином, друг Мюрже,

говорит нам растроганным голосом: «Ах, бедный Мюрже, вот

тут я часто приготовлял ему омлет. Он все свое время проводил

здесь...» Потом добавляет, вздохнув: «Я потерял много денег

431

из-за него. Чем ставить ему такое прекрасное надгробие – я

видел его, когда был в Париже, лучше бы заплатили его долги.

Это сделало бы художникам больше чести!»

Мюрже! Антони! Этот покойник, мне кажется, как-то гармо

нирует с этим кабаком. Нынешняя Марлотта, с ее лжехудож

никами и лже-Мими в полосатых, красных с синим, гарибаль-

дийках, словно и создана, чтоб быть под покровительством свя

того Мюрже! Самый запах абсента пропитан воспоминанием об

атом несостоятельном должнике.

Мы идем обедать в другой кабачок, к Сакко, к тому, кто

вместе с Ганном в течение десяти лет предоставлял всем нашим

знаменитым мастерам современного пейзажа скверный приют

и скверную пищу. Теперь это мрачный дом. У жены Сакко

невралгия головы, она вся закутана, она в унынии, как все кре

стьянки, потерявшие силу. Муж отсыпается после пьянства и

очередной неудачи. Дочь, воспитанная барышней, проведя три

года в России, свалилась на голову родителям и от нечего де

лать обслуживает путешественников. Мы едим наш обед из

жалкого кролика, тушенного в вине. Нантейль загрустил, и этот

дом не может его развеселить.

29 июля.

Здесь изо дня в день все растет в нас какая-то глупая ра

дость, пронизывающая весельем все тело, все его ощущения.

Чувствуешь себя так, точно солнце проникло под кожу. Лежишь

в саду, под яблонями, растянувшись на соломе в коробах для

промывки фруктов, и чувствуешь такое сладкое и счастливое

отупение, как будто ты в лодке, в тростниках и слышишь, как

рядом на плотине с шумом катится вода.

Блаженное состояние – мысль застыла, взгляд блуждает,

грезишь без конца, не знаешь, какой сегодня день, мысль летит

за белой бабочкой, порхающей в капусте.

Внизу, на кухне, к колпаку над очагом приклеена большая

афиша, оставшаяся от выборов: «Единственный кандидат, ко¬

торого выдвигает правительство, это господин барон де Бо-

верже». Афиша здесь, можно сказать, по распоряжению поли

ции: комиссар заставил кабатчиков наклеить ее, угрожая в

противном случае прикрыть их заведение! < . . . >

1 августа.

Мар-о-Фэ: серые скалы, земля пепельного цвета, розовый

вереск. Корни – как змеи, куски гранита – точно спины гиппо

потамов, увязнувших в топи, морщинистые стволы великолеп

ных дубов. Нечто вроде леса друидов на потухшем вулкане.

432

8 августа.

< . . . > Здесь говорят: «Все зарылись в солому», вместо

того чтобы сказать: «Все легли спать».

11 августа.

К нам сюда приехал Сен-Виктор. Вечером за обедом мы

говорим о Риме, о незначительных размерах его памятников

которые в наших воспоминаниях рисуются нам величествен

ными, о его триумфальных арках, которые свободно прошли бы

под аркой на площади Звезды, о его Форуме – он не больше

площади в наших префектурах, о Колизее с его ареною не более

чем в сто пятьдесят футов, то есть меньше нашего Ипподрома.

По существу нет никакой величественности ни в Греции, ни в

Риме.

Проводим часы, покуривая трубки и наблюдая, как под

арками моста, там, куда могут проникнуть лучи, кишат насеко

мые, колышется сетка света, отраженного водою.

Говорят, физически человек обновляется каждые семь лет.

А духовно не обновляется ли человек еще чаще? Сколько чело

век умирает в одном человеке, прежде чем сам он умрет?

Сегодня вечером, в кабачке, я слушаю, как люди, прочи

тавшие «Королеву Марго», рассказывают о Карле IX. Алек

сандр Дюма был настоящим учителем истории для народных

масс.

Что нам нравится во всем, так это крайность: крайность в

политических мнениях, крайность в хорошем самочувствии или

недомогании, в роскоши или непритязательности, в физических

движениях. Словом, мы прирожденные враги золотой середины.

Мюссе? Жокей лорда Байрона.

Мне кажется, в деревне я совершенно не могу работать.

Я чувствую, что я – дерево, вода, лист; но не чувствую, что

я – мысль.

12 августа.

< . . . > Я возвращаюсь в Мар-о-Фэ. И вот, хорошо все обду

мав, понимаю, что я вовсе не ощущаю пейзажа. Во сто раз

большее наслаждение я испытываю, когда остаюсь у себя в

комнате, среди моих рисунков, листаю каталог Тешене или

Обри.

28 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

433

Человек достиг пятидесяти лет, имеет пятьдесят тысяч го

дового дохода и размышляет: «В жизни есть одно разорительное

чувство – чувство собственности, и почти все огорчения проис

ходят из-за него, ибо человек хочет видеть в себе не пожизнен

ного обладателя, но вечного собственника вещей и живых су

ществ. Так вот, это чувство – самое основное и самое сильное

в человеке – я в себе убью, и у меня будет все, но отнюдь не

на правах собственности: дом – на год, экипаж – на месяц,

женщина – idem 1. Все наслаждения жизни я буду получать

лишь на правах пользования».

Развить эту мысль в книге или в пьесе.

15 августа.

Брожу среди толпы на празднике императора. Мне кажется,

народ способен наслаждаться только коллективными радостями.

У каждого, кто не народ, есть потребность в собственных радо

стях, свойственных именно его личности.

Я замечаю, что толпа как-то пассивно торжественна, ни

веселья, ни шума, ни сутолоки. Быть может, табак – это

одуряющее средство, или пиво – напиток, вызывающий вя

лость ума и сонливость, усыпили не дух, а самый характер

нации?

Находясь здесь, я почему-то размышляю над великолепной

программой правления Бурбонов, о какой никто не подумал

в 1815 году и которая никогда не будет проведена в жизнь.

Это – правительство чисто аристократическое, которое при

своило бы все либеральные выдумки, либералов и социалистов.

но, вместо слов, на деле занялось бы подлинными страданиями

бедности, с великолепным гостеприимством открыло бы для

больных двери госпиталей, создало бы министерство борьбы с

народными страданиями, уничтожило бы гнусную братскую

могилу и каждому покойнику отвело бы место и время, чтоб

разлагаться; обложило бы налогами роскошь – крупные состоя

ния, экипажи; и, воспользовавшись модой на почетные отличия

и т. п., воодушевило бы всех на благотворительность, широко

распространило бы ее; ввело бы бесплатный суд, окружило бы

почетом адвокатов, защищающих бедняков, а также крупных

врачей, работающих в больницах; объявило бы полное равно

правие всех перед лицом церкви при крещении, венчании и

погребении. < . . . >

1 Тоже ( лат. ) .

434

Вторник, 18 августа.

Мы завтракаем в Лувре, у Ньеверкерка. Он показывает нам

новые залы Музея Наполеона III. К концу завтрака Готье рас

сказывает, что после сочинения кантаты в честь императрицы

он получил письмо, на котором стоял равнобедренный треуголь

ник и подпись: Марианна *. Ему объявляли, что он зачислен в

первую группу предназначенных к гильотинированию.

Среда, 19 августа.

«За обедом будет один из ваших недругов», – сказала прин

цесса в воскресенье вечером, приглашая нас к себе.

Мы встретились сегодня у нее с г-ном Каро, профессором

философии, литературным критиком «Франции» *, фаворитом

императрицы, представителем отвратительной породы универ

ситетских любезников, игривых педантов, еще более против

ным из-за некоторого подобия красивости. Он как будто бы

начал свою карьеру с того, что вынудил Академию присудить

ему награду за ту брань и оскорбления, которым он подверг

современный роман, и за обвинения Бальзака в безнравствен

ности.

Он болтает, летает, порхает, гнусавит, упоминая о прин

цессе. Он возбужден, он цветет, расточает профессорские

шуточки, он придерживается парадоксов Нормальной школы, де

лает округлые жесты. От него смердит его кафедрой и универ

ситетской тогой. Он грубо циничен, бесстыден без всякого

изящества. Он говорит: «Я должен пробить себе дорогу». Или

еще: «Я пойду к господину Дюрюи и скажу ему: «Устройте

меня на ваше место, теперешнее или прежнее». Во всем его

облике есть что-то неуловимо низкое и отталкивающее, от него

так и несет провинциальным интриганом.

Принцесса, которая обращается с ним свысока и немного

стыдится за него перед нами, отделывается от него на минутку,

приходит к нам в курительную на веранде и говорит: «Надо

его проучить, он поехал к Дюрюи, назвался одним из моих

близких друзей и попросил у него места инспектора... Я не

знаю этого господина, я видела его четыре раза!» < . . . >

21 сентября.

Мы три дня гостили у дяди, в Круасси, и от него я отправ

ляюсь в Феррьер, где я принят благодаря Эжену Лами. Ны

нешние богачи, – ох, какие это жалкие богачи! Они не нашли

28*

435

ничего лучшего, как собирать старье, чинить его, загромождать

им как попало дом. В их распоряжении большие современные

художники. Для украшения их дворцов имеются такие скульп

торы, как Бари, такие декораторы, как Бодри, тысячи талантов,

к которым можно обратиться, чтобы обставить свой дом и при

обрести у них вещи, создаваемые только этими художниками, —

и ничего, ничего нового, неожиданного, ничего способного вы

звать у нас бессильную зависть. К тому же все испорчено

отсутствием единства – это попурри из стилей, тканей, мебели.

Молескин рядом с бархатом, бархат рядом с китайским шелком.

Ни выдумки, ни воображения. Только в крошечной куритель

ной, где задыхаются пятеро курильщиков, пред нами предстал

маленький прелестный фриз Лами – «Карнавал в Венеции».

Золото, ничего не создающее,– какой позор! Бессилие денег в

XIX веке!

Октябрь.

< . . . > С наибольшим сходством все крупные персонажи

французской истории изображены в романах все того же Алек

сандра Дюма, вылепившего с них медали... из хлебного мя

киша. < . . . >

Только что прочел новую программу Дюрюи, этого министра,

всюду сующего свой нос, программу для коллежей по совре

менной истории, истории наших дней. Этого только еще недо

ставало нынешнему правительству: навязывать детям истори

ческий катехизис, формировать в духе Империи всех, кто появ

ляется на свет; захватывать в свои руки и перехватывать у

других руководство политическими воззрениями, прежде чем