Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц)

вается голова Наполеона III. Над зеркалом, посередине, в по

золоченной рамке рыночной работы – портрет его матери:

суровое лицо под шляпой с белыми перьями – настоящий Ян-

сениус в женском облике, – черное закрытое платье с одной из

тех золотых брошей, что выдают время создания портретов —

эпоху Империи. С обеих сторон – две палисандровые рамочки;

в одной – эта самая брошь в натуре, ножик, табакерка, очки,

игольник, ножницы, зуб покойной; другая, посвященная Импе

ратору и подаренная «генералом Гурго», содержит землю и

веточку ивы со Святой Елены.

Рядом с камином – письменный стол розового дерева, на

котором стоит большой белый ящик со словарем Бешереля и

кипами бумаг, как у стряпчего.

Посреди комнаты – большое старинное бюро розового де

рева, с медными, совсем позеленевшими инкрустациями; на

нем – пюпитр, испещренный пятнами, словно у школьника.

Рядом с пюпитром – свеча в медном подсвечнике, железные

щипцы для снятия нагара, без одной ручки, чернильницы и

180

множество всяких безымянных вещей. Для сидения – кресло

орехового дерева, сквозь белый чехол которого проглядывают

круглые подлокотники – сделанные из ножек стула! – и два

стула с соломенными плетеными сиденьями.

Я забыл о домашнем божке, Беранже (на литографиях, на

гравюрах, на картонных барельефах, – с руками в карманах и

выпяченным толстым животом), о его многочисленных изда

ниях, среди которых есть особенно любимое хозяином издание

1822 года, купленное им еще в пору студенчества и хранимое в

среднем ящике бюро.

Это – кабинет, чтобы грабить деньги, логово, где притаи

лось потомство скупщиков национальных имуществ, восстано

вителей крупной собственности во Франции, но собственности

не производительной, а прикрывающей одну только скупость,

недостижимую для мольеровского «Скупого» и даже для

Гранде.

В этом кабинете засел человек, который продавливает под

собою стул, время от времени всасывает воздух, как кашалот,

и с усилием отхаркивает огромные сгустки мокроты, запол

няющей, казалось бы, все его внутренности. Прямо на округ

лых, расплывшихся по спинке стула плечах, без шеи, – тол

стая физиономия: глаза, прикрытые зелеными очками, козли

ный чувственный нос, как у Франциска I, слюнявая лоханка

вяло очерченного рта между грязно-серыми, с неделю не бри

тыми щеками. Налившееся кровью лицо, когда он смеется,

когда поет «Куманька Сабрена»; пасть, подобная маске фавна,

с улыбкой тарасконского чучела *, урчащая от циничного, за

стрявшего в глотке смеха... Помесь Фарнезского быка с цер

ковным певчим.

Это – тип: это – либеральная партия эпохи Реставрации, с

ее предрассудками, завистью, ограниченностью, стремлением

всегда и во всем видеть козни иезуитов, со всеми дурацкими

выдумками старого «Конститюсьоннеля» *. Раздражен против

дворянской частицы «де», но любит упомянуть об аристокра

тическом происхождении своей матери. По натуре он – кре

стьянин, любящий только безобразное, предпочитающий ла

чугу, деревенскую хижину, упорно пользующийся сальными

свечами; мыло в голубых прожилках, с продетой посредине

веревочкой, праздно висит у него в кухне над очагом; его

стесняет и ему неприятно все то, что может напомнить о чи

стоте, комфорте и цивилизации; ему хотелось бы все подчинить

своим эгоистическим вкусам, и поэтому он – ярый сторонник

законов против роскоши.

181

Постоянно испытывая потребность в ночном горшке, он то

и дело обрывает разговор: «Жаннета, Жаннета, подайте бу

тылку, не то я обмочу штаны!» Он подозревает у себя диабет и

без конца исследует свою мочу. И все эти разглагольствования

об астрономии, многословные излияния относительно звезд,

бога, с которым он запанибрата, поминутно прерываются от

лучками – чтобы помочиться – или жалобами на превышение

двухлитровой нормы.

Лицемер во всех своих чувствах, он непристойно притво

ряется, что чтит свою мать, что страстно любит жену, которую

улещает, как тот боров у Гранвиля *, а между тем без конца

обманывает со служанками; говорит сыну напыщенные фразы

в стиле Прюдома: «Моя последняя мысль будет о тебе», – и за

ставляет его писать: «Отец мой, мой лучший друг...» Изобре

тает булькающие бутылки-невыливайки для крестьян. Ко всему

прочему – противник католицизма, и противник воинствую

щий, миссионер, проповедующий свои убеждения даже кре

стьянам, пришедшим продать ему тополя и говорящим: «Душа-

то у каждого есть».

Слабодушный до отвращения, хотя постоянно хорохорится.

Его дочь замужем за человеком, который голодает, – наш род

ственник говорит о нем вполне серьезно: «Не имей он ни

гроша, я б все равно отдал ему свою дочь!» Литературные

вкусы – Беранже, дух господина де Жуи, гений Буало, Ан-

дрие. В страхе перед социализмом топчет все свои убеждения,

готов даже примириться со знатью и духовенством.

Октябрь.

Читая книгу медика Жерди «Философское описание ощу

щений», я размышляю: какая превосходная работа была бы

для какого-нибудь Мишле – вместо того чтобы изучать птиц и

насекомых *, тему уже не новую благодаря Бернарден де Сен-

Пьеру, обратиться к совершенно неизвестной области, выходя

щей за пределы медицины, к Ребенку; завести дневник на

блюдений за ним, рассказать, как день за днем пробуждается

восприятие в этом микрокосме человека, проследить за его раз

витием от первых проблесков сознания до расцвета разума,

когда распустится интеллектуальная роза его мозга.

Никто не отметил, – хотя это бросается в глаза, – до какой

степени Бальзак усвоил язык Наполеона, язык коротких, вла

стных фраз, как бы замкнутых в себе, язык, сохраненный

182

Ласказом в его «Мемориале Святой Елены», а еще более – в

«Беседах» Редерера, – и вложил его в уста своих военных, са

новников, гуманитариев, от речей в Государственном совете до

тирад Вотрена.

Один здешний буржуа сказал своему сыну: «Ты богат, го

вори громко!» < . . . >

Состязание в фальсифицировании продуктов менее чем

за сто лет дойдет до того, что в обществе пальцем будут пока

зывать на человека, поевшего один раз в жизни настоящего

мяса, взятого от настоящего вола. <...>

Смешные, забавные, подлинно провинциальные типы, по

данные с легкостью Мюссе и юмором Гейне, при чуть-чуть на

меченных реалистических особенностях, нужных лишь в каче

стве опоры, но без тяжеловесного протокольного реализма

Шанфлери, могли бы внести в наш театр нечто новое.

И мне приходит на ум интереснейший тип моего детства,

старый Дуайен, по прозвищу «Прощай Масленица»; тот, кто,

давая званый обед после нескольких месяцев вдовства, сказал,

возведя глаза к небу и поглощая ветчину: «Бедная моя жена!

Вот кто умел солить окорока!..»

Он был полностью порабощен этой женщиной, к которой об

ращался: «Сударыня!» Лакомка; супружеская жизнь, как это

бывает в провинции, основывалась на совместном обжорстве.

Боевой товарищ моего дяди; никогда не торопился идти в

огонь, повторяя спокойно: «Некуда спешить!» Когда он обедал

у дяди, тот говорил: «Дуайен, ступай на кухню, попробуешь

соусы». Тип тучный и добродушный: в Политехнической

Школе и в армии карманчики его артиллерийского мундира

всегда были набиты пирожными, так что приятели постоянно

его ощупывали. Вечная жертва Тотора *, который пинал его

ногами и бросал все камни из своего сада к нему за ограду.

Когда он, превозмогая свою трусость, связался с Гурго, Тотор

заманил Дуайена к себе, под предлогом, что покажет ему са

поги Гурго, и наставил Дуайену синяков. Каждый день он

приходил в полдень делать салат.

Рядом с этим комическим типом – тип драматический.

Девушка-монашенка, покинувшая монастырь, чтобы ухажи

вать за отцом, слишком больная, чтобы туда возвратиться,

движимая самопожертвованием, привязалась к своему свод-

183

ному брату, любимчику отца; появление служанки-сожитель-

ницы и грубость их отношений совсем доконали эту девушку,

и без того умирающую от опухоли в животе. Удивительно, как

почти всегда пострижение в монахини связано с тайным муче

ничеством: это словно попытка бежать от жизни. В раннем

детстве мачеха не кормила ее, полагаясь на милость соседей,

и заставляла совсем маленькую девчушку выслеживать через

угловое окно, не идет ли отец, которого мачеха обманывала.

Девочка и ее сестры непрерывно подвергались настоящим пыт

кам, так что одна из них как-то, вскочив со стула, восклик

нула: «Вы говорите, я – большая лентяйка; это неправда, я

просто умираю». И она умерла и своей смертью повергла ма

чеху в ужас.

Своеобразный край, этот край Об! Вот, например, Гийом,

потасканный и маниакальный покровитель кордебалета, но ску

пой и скаредный в своих владениях, где он бранится, когда для

крестьян-выборщиков нарезают слишком большие куски ба

раньего жаркого. Или – Дюваль, бывший завсегдатай Бульва

ров и «Парижской кофейни», восседавший в причудливом каб

риолете, наподобие марионетки Гофмана, – очки, каскетка, вся

в дольках, словно дыня, куцая тужурка с большим пристежным

воротником, сделанная его собственными руками и отдающая не

ким запахом 1820 года. Сам за собою убирает, пашет, полет в

зной, в дождь, на заре, стремясь извлечь как можно больше из

своих трех миллионов, наживая проценты на проценты – и обе

дая без мяса у себя на кухне, где кишат краснолицые ребя

тишки, вышедшие из обширных утроб его служанок, его гряз

ного гарема.

Среди прочих миллионеров, либо составивших состояние в

Париже, либо скупивших землю кусок за куском, одна семья

пользуется известным уважением и почти изумляет всех сво

ими старинными обычаями и добродетелями. Ни эпоха, ни

окружающая обстановка не отразились на них. Они живут вме

сте – три брата и их сестры. Они живут на своих землях и до

ходами от своих земель. Они не глядят на то, что в семье

прибавляются дети, лишние рты; они живут со священником-во-

спитателем. Живут со своими католическими легитимистскими

воззрениями. Живут по заветам праотцев и ради почестей и

денег не хотели – это подтвердилось на опыте – и не захотят

покинуть родные места. Они живут, как люди живали в ста

рину, – широко, содержат людей – пятьдесят работников;

гостей щедро потчуют, как в старые времена, местными мо

лочными продуктами, местной дичью, местным мясом, ово-

184

щами, вином, всевозможным печеньем, которое, встав в пять

часов утра, изготовляют женщины, – и не ведают, как в ста

рину, покупных чужеземных вин, цветов или фруктов. Их —

трое братьев, один из них глухонемой. И в этой сельской фи-

ваиде, среди этих мудрых крестьян, иногда рождается и уми

рает юная девушка, соединяющая в себе все достоинства и все

изящество тела, ума и души; одна из тех девушек, которые за

всю свою жизнь могут лишь раз проявить ослушание и своево

лие, когда во время болезни говорят отцу: «Хочу маму...» И если

отец отвечает, что мать устала, спит, они повторяют: «Хочу

маму...» – берут свой платок и бросают в спящую мать, кото

рая просыпается, чтобы принять их последний вздох.

10 октября.

Сена утром. Впечатление от тумана на воде. Все окутано

легким светящимся голубым паром, а в нем формы и очерта

ния деревьев мягко-оранжевые; на переднем плане – ветка

дерева, вся в росе, сияет на солнце, как горный хрусталь. На

воде солнце слепит вам глаза, камыши, охваченные заревом,

кажутся сверкающими обломками каких-то разбросанных дра

гоценностей. Излучина Сены – точно старая выцветшая па

стель, где сохранились только белые блики; позади деревьев,

словно растворенных в густом бело-голубом тумане, – небо

цвета расплавленного серебра.

В воде – яркое отражение небесной синевы, пересеченное

черными опрокинутыми отражениями четко обрисованных де

ревьев. И отражение зелени, чистый зеленый тон моха, не осве

щенного солнцем, что-то свежее, прохладное, резко выделяю

щееся среди неясных и расплывчатых линий, как бы нанесен

ных кистью Коро. < . . . >

– Я, государство: Людовик XIV.

– Я, отечество: Наполеон (Государственный совет, де

кабрь 1813 г., том I).

– Я, общество: Наполеон III.

– Я, человечество: Икс. <...>

Для «Литераторов» * – спор между Сен-Виктором и Барбе

д'Оревильи; последний ратует за книги идейные, а Сен-Вик

тор – за чистое искусство, ибо, по его мнению, Венера Милос-

ская стоит Платона. <...>

185

25 октября.

Возвращаемся из Бара, в нашем вагоне – женщина, Прю-

дом в юбке. Все время: «Да, да! ах! ах!» Сыплет пословицами:

«Нет дождика с неба – не будет с поля хлеба». Настоящий

праздник сельского хозяйства! Бесконечное «сударыня»: «Су

дарыня, вот в этом доме была у Наполеона последняя ставка

главнокомандующего... Я, сударыня, благословляю железные

дороги: движение – источник торговли...» Два года живет в

Бар-на-Сене: «Я, сударь, я – южанка, из Тулузы, но я уехала

оттуда совсем маленькой, восьми лет, я за нее помню, но смут

но. Это – стертая картина...»

Обрывки фраз из романов, там и сям – случайные мета

форы. Она говорит: по-парижскому.

«Мы с сестрой бывали у господина Энжерло, адвоката».

Постоянно подчеркивает, что знакома с людьми добропоря

дочными, солидными, адвокатами и т. п. «Мой отец писал его

портрет...» Мой отец, моя сестра, перечисление всех членов

семьи, родственных связей: «Семья моего мужа просто очаро

вательна: они мне – как самые родные, невестка для них все

равно что сестра. И такая дружная семья! Все заодно... У меня

родственники в Труа; но знаете, когда отправляешься по де

лам, невозможно по пути задерживаться. Они меня будут

ждать на станции». То и дело рассказывает о семье, болтает

обо всех своих делах.

«Господи, я всегда езжу третьим классом: немного жестко-

вато, но у меня есть шаль». Перечень способов употребления

шали в зависимости от погоды. «Во втором классе как-то не

удобно: одни открывают окна, другие хотят закрыть, а затем —

нельзя побеседовать. Я ездила однажды первым классом, из-за

грелок. Нас было четыре дамы в четырех углах; мы не рас

крыли рта; да к тому же и горячей воды еще не было, так что

было холодно во всех смыслах. А вот с этими славными кре

стьянами...»

И, пользуясь преимуществами третьего класса, она балабо

лит обо всем свободно и без устали, иногда понижая голос до

драматического контральто или разражаясь естественным, по

чти интеллигентным смехом.

«Мы очень любим гулять. Есть одна долина... Там, знаете,

трава такая зеленая; много зелени... И зелень нежная-нежная:

при солнечном свете она словно просится на картину... О да, я

по натуре – художница. У меня была склонность, были спо

собности, восприимчивость. Совсем крошкой я уже делала кое-

186

какие вещички, куколок, но отец меня не поощрял; и потом,

меня пугало будущее... Мы были на празднике в N... Праздник

в NN – это еще милей, совсем по-деревенски: плясали на

траве. Здесь чудесный край. Если б я была богата, я бы обо

жала деревню». Искусственно привитое ей возвышенное чув

ство природы, о котором она долбит и долбит, как ей долбили,

чем-то напоминая мечты Марии-Антуанетты в Трианоне *,

опустившиеся от трона до мещанской пошлости. «Я хотела бы

получать и доход. Все это забавляло бы меня; я обожала бы

кур, коров. Ведь они такие занятные!»

Затем следуют подробности, почерпнутые в бегло просмот-

ренных книгах, литературные побасенки о материнской за

ботливости ласточки, причем она рассказывает de visu 1... на

основании, кажется, странички из Мишле; рассказики не о

лебединой песне, – скептицизм Революции рассеял этот мещан

ский предрассудок, – но о черном лебеде, набросившемся на

белого: «Я сама про это читала...» Вкусы а-ля Руссо, «шишка»

религиозности, обращенной на естественную историю.

Париж: восторгается обновленной красотой города. «Я ча

сто нарочно хожу посмотреть на Лувр, он так красив, просто

восхитителен... А эти магазины, «Лувр»! Отель «Лувр»!.. Я обе

дала там, всего за шесть франков: это не так уж дорого; мой

отец знает все их уловки».

У этой женщины – коммерческая смекалка: едва вы ска

жете, что у вас, конечно, нет особенных знакомств среди галан

терейных торговцев, как она тут же вам перечислит все имею

щиеся в ее лавке предметы мужского туалета: подтяжки,

перчатки... Не забывает расхвалить всех своих постоянных

покупательниц. Затем начинает сетовать: «Что ж вы хотите?

Мы – не коммерсанты: где уж тут нажиться при нашей чест

ности, порядочности, при таких расходах. Торговать – это не

для нас... Знали б вы, что такое нынешняя торговля!»

Ездит в Париж к началу каждого сезона и запасается жур

налами мод.

Сентиментальности, с нотками сердечного волнения, по по

воду Монтионовской премии *. Щеголяет своей артистично

стью, говоря об одной рыжей женщине: «Люблю таких: при

ярком свете она похожа на американку... Но, быть может, это

только на вкус художника». Говорит, что иметь дело с дам

скими нарядами потруднее, чем унаваживать землю. «Ах! Эти

руки, перебирающие красивые тряпки, умеют прятать горести,

1 Как очевидец ( лат. ) .

187

показывая лишь привлекательное». Бульварная тирада, стиль

«Женни-работницы»: * счастливая жизнь в хижине. Грустные

воспоминания об исчезнувших дилижансах, разбитная речь,

рисующая суматоху, производимую ими в селеньях, жителей,

выскакивающих на порог дома, и т. д. «Это было так потешно!»

Характерное для парижанки стремление делать себе рекламу,

намекая на свое знакомство с людьми известными и расхвали

вая литераторов: она говорит о Фредерике Тома, перечисляет

его книги.

Эта модистка – воплощение заурядной порядочной жен

щины. Всю поэтичность, которой брызжет от женщины, она

узнала и переняла из романов и театра. Дух, мышление,

улыбка, восторги – сплошное попугайство, в сущности же —

это г-н Прюдом, но скрытый и приукрашенный видимостью

идеи и женского чувства, придающей пошлости этой мещанки

тон, пригодный в любом слое общества, в любом положении, в

любом разговоре. Миленькая фальшивая скрипка, душа кото

рой только дуновение ветра, трескучая фраза. Эта женщина,

правда, не говорила небель, она говорила пантомина: целые

миры разделяют эти два слова. <...>

Можно сочинить на мотив песенки Леонида воображаемое

строгое внушение, каковое человечество получает от мило

сердного господа в ответ на свои сетования:

Господь, пещась о человеке

Разочек года в полтора,

Намедни рек, разверзнув веки

И трижды плюнувши с утра:

– О чем вы стонете всечасно?

Ведь есть у вас вино...

и т. д. и т. д.

Тьфу, господи! О чем же стоны?

Ведь вам почти что ваших чад

Родят почти что ваши жены,

Почти невинных дочек вам растят!

Тьфу, господи! О чем же стоны?

Я не так счастлив, как люди, облеченные верой в бога,

словно фланелевым жилетом, который они не снимают даже на

ночь. Солнце или дождь, протухшая рыба или хорошо приго

товленная дичь побуждают меня верить или сомневаться.

В преуспеянии мошенников также ощущается пособничество

провидения, не побуждающее меня к вере. Вечная жизнь

188

меня прельщает, когда я думаю о матери или о нас с братом.

Но бессмертие для всех, бессмертие общедоступное меня не

волнует. И вот я – материалист.

Когда же я размышляю о том, что мои понятия – это столк

новение моих ощущений, что все нематериальное и духовное

во мне – это мои чувства, высекающие огонь, то я становлюсь

спиритуалистом. < . . . >

Для «Литераторов» – тип Одебрана: зависть из «Бюлле

теня букинистов», неудачники из числа литераторов и переиз-

дателей, вопящие: «О Гюго, о Ламартин, где вы?» Ничего, кроме

обветшалых великих имен. Замалчивают в своих газетах всех

молодых авторов и молодые книги. Великая лига противников

таланта и успеха

28 октября.

<...> По-видимому, во времена тирании, во времена пора

бощенной, угнетенной мысли, во времена угасания и омертве

ния, страсть обращается вспять и устремляется к мертвым, к

истории. Тогда события настоящего времени, печальные и тя

гостные, вымещают на мертвецах; характерно для нашего по

корного века и нынешней подслащенной литературы, что

страсть проявляется в исторических книгах, побивая там ка

меньями одних и венчая других. Мишле набрасывается на кар

динала Ришелье, как на живую тиранию; мы, бедняжки, вос

певаем прошлое, творим из прошлого марсельезу.

Только один человек, некий г-н де Вайи из «Иллюстрасьон»

сумел разглядеть нас * сквозь наши книги и подтвердить, что

если мы любим, то любим вместе, и что законы и обычаи дол

жны сделать исключение для нашего необычайного двуедин-

ства. <...>

29 октября.

Тоска, желанье, нетерпенье, грядущий восторг, мечты, оча

рованье, страсть, любовь, все – ради шпалер из Бове, подпи

санных: Буше, 1737 г.; «Сельская ярмарка», с ярмарочным

лекарем и волшебным фонарем, куплена для нас у торговки за

бесценок – за восемьсот франков – зятем издателя Ашетта.

Поистине королевская вещь, забавная, веселая, прекрасная

и чарующая; вершина мастерства Буше. Но понадобится

дом, чтоб его поместить... У нас будут шпалеры, у нас будет

и дом. < . . . >

189

Деревня в античном мире – смотри Горация – не мать, не

сестра, как у Бернардена, Гюго и т. д.; и не гармония, как в

XVI столетии, а лишь покой, отдых от дел, место, где избегали

беседовать на городские и житейские темы и поднимались до

величайших вопросов человечества: это – летний салон для

души Горация.

Воскресенье, ноябрь.

<...> Месть буржуа литератору особенно наглядно прояв

ляется в единодушном отказе обеспечить ему право собствен

ности на его произведения. <...>

12 ноября.

< . . . > Для «Литераторов». – Похоронная процессия, где

были бы представлены все люди одного круга, все лавочники:

то-то было б там карет! А на похоронах Жерара де Нерваля —

все литераторы: ни одной кареты!

Решительно, больше всего на свете я боюсь не священников,

а судей. Священники имеют дело с человеком, только когда он

исповедуется, или женится, или умирает: человек тогда почти

мертв, по крайней мере его мозг. Но судья всегда и везде,

если не считать рая, полностью располагает властью над чело

веком.

13 ноября.

<...> Ловкие люди эти философы XVIII века, академики, от

которых ведут свое происхождение «Деба», – все эти Сюары,

Морелле и т. п.: плоские, угодливые, кормящиеся от вельмож,

живущие почти что на содержания у знатных дам и миньонов,

прихвостни г-жи Жоффрен. Подобные писательские души ма

рают свободный XVIII век низостью своего характера, скрытой

за высокопарными словами и гордыми идеями.

В мире изобразительного искусства, напротив, встречаются

прекрасные души – души меланхолические, отчаявшиеся,

души вольные и насмешливые, как Ватто, избегавший дружбы

сильных мира сего и считавший госпиталь вполне приемлемым

убежищем; как Лемуан, покончивший с собой; как Габриель

де Сент-Обен, который не ладил с официальным миром, с ака

демиями и искал вдохновения на улицах; * как Леба, поручив

ший защиту своей художнической чести острословию наших

дней.

190

Теперь все изменилось: живописцы переняли низость лите

раторов, а литераторы – свободолюбивую мизантропию худож

ников.

16 ноября.

< . . . > Около моей кровати – полка с книгами, которые

всегда со мною, у меня под рукой; я смотрю на эту случайно

собранную полку, на эту клавиатуру моей мысли, как бы мою

палитру: Эсхил, Генрих Гейне, скверный французский карман

ный словарик, «Ангола» *, «Извлечения» Цицерона, «История

обезьян», Аристофан, Гораций, Петроний, «Старье» Грийя,

Рабле, Курье, «Парижское обозрение» Бальзака, «Тристрам

Шенди», Лабрюйер, Бонавентура Деперье, Анакреонт.

22 ноября.

Господин Дидо-сын снова присылает нам первую коррек

туру второго издания «Марии-Антуанетты», обращая наше вни

мание на поправки корректора. Смотрим корректуру – и нахо

дим в предисловии, где мы взвесили каждое слово, просьбу из

менить текст в четырех местах. В ответ на эту наглость мы взя

лись за перо и написали: «Наша книга будет издана, как она

есть, а относительно наших фраз позвольте вам сказать, что

«sint ut sunt, aut non sint» 1.

10 декабря.

Видел дядю с сыном: * они говорят со мной только о ко

лодце, который велели вырыть. Если б я заговорил с ними о

своей книге, они не стали бы меня слушать или совсем пре

рвали бы меня. Придет день, когда я сбегу от всех своих родст

венников и на их вопрос: «Но почему же?» – отвечу: «Ах!

Довольно! Вот уже двадцать, тридцать лет, как вы мне выкла

дываете свои сплетни и свой эгоизм, двадцать лет, как вы —

мои родственники, мои родные, то есть люди, имеющие, на ваш

взгляд, право рассказывать мне о себе и своих делах, твердить

про свое богатство, считать меня чем-то вроде человека, кото

рый вырезает фигурки из кокосовых орехов или вытачивает из

букса подсвечники. Так вот: не знайтесь со мной больше, —

это все, о чем я вас прошу».

Современная тоска и меланхолия происходят из-за роста ко

личества книг, то есть из-за приумножения идей. Идея – это

старость души и болезнь ума. < . . . >

1 Пусть будет так, как есть, или не будет вовсе ( лат. ) *.

191

13 декабря.

Видел на мосту Искусств нищего, играющего на гармони,

безногого, на двух деревяшках: он приплясывал. < . . . >

Вот что любопытно: все республиканцы, более или менее,

порождены доктринами Руссо, его теорией доброго от природы

человека, морально искалеченного цивилизацией, – и все они

стараются его воспитать, цивилизовать.

19 декабря.

<...> У нас обедает Сен-Виктор. Говорит о правительстве:

«Оно мне напоминает канализационную трубу в стене, ночью.

Нечто зловонное, вредное и бесшумное». И – о Баччоки:

«Представьте себе слугу на запятках трясущейся кареты:

икры – как студень». < . . . >

Прекраснейший плод Революции – это самое прочное во

царение скептицизма: после Наполеона нет более великой фи

гуры, чем г-н де Талейран. < . . . >

31 декабря.

<...> Расстояние между глазами персонажей на картинах

итальянских мастеров говорит об эпохе их написания. От Чи-

мабуэ до Возрождения, от художника к художнику, глаза все

удаляются от носа, теряя характерную византийскую сближен

ность, отодвигаясь к вискам, и, наконец, у Корреджо и Андреа

дель Сарте возвращаются на место, определенное для них ан

тичными Искусством и Красотой.

В Лукиане изумляет и пленяет самая удивительная зло

бодневность. Этот грек конца Эллады и сумерек Олимпа – наш

современник по душе и уму. От его афинской иронии ведет

начало «парижская шутка». Его «Диалоги гетер» кажутся кар

тинами наших нравов. Его дилетантизм в искусстве и его скеп

тическая мысль близки современному мышлению. Фессалия

Смарры *, новая родина фантастики, открывается перед его ос

лом. Даже в стиле его звучат интонации нашего стиля. Пу

блике наших бульваров пришлись бы по вкусу голоса, разда

вавшиеся у него под сводами Лесхи! * Раскаты его смеха над

богами, живущими на небесах, еще слышатся на наших под

мостках... Лукиан! Когда читаешь его, кажется, что читаешь

дедушку Генриха Гейне: шутки грека вновь обретают жизнь у

немца, и оба они увидели у женщин фиалковые глаза.

192

Портрет художника Эжена Делакруа.

Гравюра Гаварни

– Дюжину устриц и мое сердце...

– Даешь слово?

Рисунок Гаварни из серии «Грузчики»

(Маскарадные костюмы)

О. Бальзак. Гравюра Гаварни

Жюль Жанен. Фотография Пьера Пети

Ш. Сент-Бев. Фотография

ГОД 1859

Январь.

Последняя корректура второго издания «Марии-Антуанет-

ты» уже у меня, в качестве новогоднего подарка.

7 января.

После семи-восьми месяцев отсутствия Путье снова согла

сился обедать у нас. Он по-прежнему ведет фантастический

образ жизни. Поселился на улице Ратуши, где все владельцы

домов держат жильцов – каменщиков; и вот в пять часов утра

раздается жж-жж, бум-бум: пилят дрова, чтоб сготовить

завтрак, раздувают огонь, шипят овощи в чугунке, слышны

шаги на лестнице; затем, попозже, вся детвора дома бежит вниз,

гремя спадающими башмаками, отцовскими и материнскими.

Бывали у него дни, когда он не вставал с постели, заглушая

голод сигаретой. У него есть сожитель по комнате, еще более

опустившийся, чем он, – тот по два дня остается в постели без

пищи, и Путье с ужасом догадывается по его сонному бормо-

танью, что ему грезится еда.

Путье присутствовал на свадьбе, – подружкой невесты была

содержательница трактирного лото, а новобрачная по дороге

с бракосочетания сказала: «Вот бы выпить сейчас», – и ее мать,

спустившись к виноторговцу, велела поднести по чарочке всем

приглашенным, которые сгрудились в пяти или шести фиакрах

и пили, высунувшись из окон. Он был на свадебном обеде, где

соседка одного из его приятелей, видя, что тот подмешивает

себе воду в вино, спросила с любопытством: «У вас дурная бо

лезнь?»

Затем он попал в другое место: принял приглашение г-на

де Клермон-Тоннера, организовал у него детский праздник —

13 Э. и Ж. де Гонкур, т. I

193

представление «Синей Бороды», на великолепной сцене, с его

собственными декорациями и с машинерией, оборудованной

преподавателем Центральной Школы. Ему было хорошо, очень

хорошо в этом доме до тех пор, пока хозяин не приказал как-то

заложить лошадей, когда Путье понадобилось съездить к себе

на квартиру; ему пришлось, спасаясь от этой любезности, ска

зать, что он должен повидать одну скромную, тихую женщину,

которую коляска напугает.

Он сообщал пьянчугам, болтая с ними от полуночи до

трех часов утра, что прекрасное будущее Прив а д'Англемона

было подорвано манией писать фельетоны только о бекарах

и диезах, интересные для музыкантов, но скучные для

публики.

Совсем забыл: он завел дружбу с пожарной командой, и для

них, по случаю их ежегодного бала, нарисовал блестящий транс

парант, за который – и смешно и горько сказать – префект

Сены заплатил ему несколькими глубоко прочувствованными

словами, похвалив за бескорыстие по отношению к команде,

оказывающей такие важные услуги. Типично для него: за эту

одиннадцатидневную живопись он был вознагражден двумя

обедами... И он весел, доволен и горд, если ему удается

внушить доверие кому-нибудь, рад оказанному вниманию,

из которого никогда не извлекает для себя выгоды. По свое

му нынешнему положению он – аптекарский ученик-люби-

тель.

Положительно я уважаю его больше, чем многих других,

окружающих меня: недостаток этого малого, правда, в том, что

он якшается со всяким сбродом, но он поделится куском хлеба

с первым встречным, он чужд притворства, не способен преодо

левать свою антипатию или льстить кому-нибудь, чтоб полу

чить заказ; потаскун, грубоват, но с нежной и тонкой душой;

никогда не завидует; он – великий скептик, обещал своей ма

тери в качестве новогоднего подарка намордник, но, подшучи

вая над ней и не выкрикивая, как в театре: «Моя мать, моя

мать», – отправил ей почти половину заработанного в этом

году; на проклятье, посланное матерью за то, что он не пови

дался с ней в Сен-Жермене на Новый год, он ответил: «Я не

мог, потому что... купил марку для письма к тебе, и из-за этого

остался на весь день без курева!» <...>

Прюдом – тип очень любопытный; у нас были типы харак

теров, как Тюркаре * и т. п., но Прюдом – это карикатура на

разум. < . . . >

194

Воскресенье, 16 января.