Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)

ющим молодым человеком проститутки, – психологический ро

ман, сверх меры изобилующий личными переживаниями.

По сути, Флобер – натура искренняя, прямая, открытая,

полная сил, но ему не хватает тех цепких атомов, которые пре

вращают знакомство в дружбу. Мы стоим на той же точке, что

и в день нашей первой встречи, и когда мы приглашаем его на

обед, он говорит, что очень жаль, но он может работать только

вечером. О, смешное заблуждение! Люди, о которых обыватель

237

думает, что их жизнь сплошной праздник, сплошные оргии, что

они берут от жизни вдвое больше, чем другие, на самом деле

не располагают свободным вечером, чтобы провести его с друзь

ями, в обществе! Одинокие труженики, ушедшие в себя, уда

лившиеся от жизни, с одной только мыслью, с одной работой!

Мольер – это великий подъем буржуазии, великая духов

ная декларация третьего сословия. Установление здравого

смысла и практического разума, конец рыцарства и всяческой

поэзии. Женщина, любовь, все благородные и изящные сума

сбродства подогнаны под узкую мерку супружеской жизни и

приданого. Любой порыв и непосредственное движение души

предусматриваются и выправляются. Корнель – последний ге

рольд дворянства; Мольер – первый поэт буржуазии.

27 февраля.

В простом объявлении о распродаже вещей умершего – все

существование человека: «Салонный пистолет, черепаховый

лорнет, трость с золотым набалдашником, булавка с бриллиан

тами».

4 марта.

Перелистал «Легенду веков» Гюго. Прежде всего меня по

ражает аналогия с картинами Декана. Шаг за шагом можно

было бы проследить в произведениях художника разделенную

на циклы и звенья эпопею поэта. Разве султанская свинья не

тот же «Турецкий мясник»? Разве евангельские пейзажи не те

же многочисленные пейзажи из «Самсона»? Да, живописная

поэзия, густо положенные краски... А не принижается ли перо

таким соперничеством с кистью? Чудо, оброненное Библией, —

Вооз. Но сколько усилий, шаржированной силы, поддельной

титаничности, ребяческой погони за звучными словами, кото

рыми опьяняется рифма! Не знаю почему, эти последние стихи

Гюго напоминают мне перламутровые яйца, красующиеся в

парфюмерных лавках, предмет вожделения гулящих девок:

яйцо открывается, и там, в окружении тисненых золотых ли

стиков, флакончик с мускусными духами, способными свалить

и верблюда.

Об этом говорим с Флобером, которого пришли навестить.

Что он в особенности заметил у Гюго, так это отсутствие мысли,

хотя тот и выдает себя за мыслителя. Флоберу это нравится, и

вот почему: «Гюго не мыслитель, он сама природа! Врос в нее

по пояс. В крови у него древесный сок».

238

Потом переходим на комедию мести, которой требует наше

время, но публика не выдержит, – нечто вроде пьесы под загла

вием «Враки». И все трое единодушно решаем, что нет более

грязной проституции, чем нынешнее проституирование семей

ных привязанностей, постоянный припев обывателей, бедняков,

шарлатанов: «Моя мать», книжные посвящения – «Моей ма

тери» и т. п.

Откровенно признаемся друг другу, что презираем до нена

висти творения в духе Фейе. «Это евнух!» – кричит Флобер.

Это Мюссе для семейного чтения, как мы впервые его окре

стили. И, говоря о низкопоклонстве перед женщиной в книгах

Фейе, создавшем ему хорошую рекламу, Флобер уверяет нас:

«Это же доказательство, что он женщину не любит... Люди, лю

бящие женщину, пишут о том, сколько они из-за этого выстра-

дали; а любишь ведь только то, от чего страдаешь». – «Да, —

говорим мы, – этим объясняется материнское чувство».

Ему приносят три толстых тома ин-кварто, отпечатанных в

Императорской типографии, о копях Алжира; он рассчитывает

найти там некоторые сведения о копях, необходимые ему для

описания Туниса.

Когда мы заводим речь о «Госпоже Бовари», он говорит нам,

что только один тип был взят им с натуры, и то очень прибли

зительно, – отец Бовари; это некий Эно, бывший казначей ар

мии Империи, хвастун и распутник, негодяй, способный на все,

вымогавший деньги у своей матери, угрожая ей саблей, всегда

в фуражке, в сапогах, в кожаных штанах; в Соттвиле – свой

человек в цирке Лалана, так что тот захаживал к нему выпить

горячего винца прямо с плиты, из плошек, а наездницы разре

шались у него от бремени.

Флобер одевается, чтобы идти обедать к г-же Сабатье, Пред

седательше, у которой и происходят эти знаменитые воскресные

обеды, посещаемые Теофилем Готье, Руайе, Фейдо, Дюканом и

Флобером. По дороге он рассказывает нам о забавном ответе

Лажьерши ее прежнему поклоннику, снова возымевшему жела

ние спать с ней: «Ты ведь помнишь, какой у меня был живот?

Гладкий, как суворовский сапог! А теперь он весь гармошкой».

Принято простоту античных произведений противопостав

лять сложности и изысканности современных. Ссылаются на

красоты Гомера, эти наивные картины, все содержание которых

сводится лишь к героическим происшествиям чисто физиче

ского характера: к ранению одного человека, смерти другого. Но

разве теперь заинтересуешь постаревшее человечество эпиче-

239

скими сказками о его детстве? Все усложнилось в человеке. Фи

зическая боль усилена духовными страданиями. Сегодня уми

рают от анемии, как в давние времена от удара копьем. Изобре

тен метод наблюдения в искусстве и микроскоп. Характеры

стали похожи на костюмы Арлекина. Но относительно произве

дений нашей эпохи, связанных с ней, как творчество Бальзака,

возникает вопрос, в такой ли степени им обеспечено бессмертие,

го есть всеобщее понимание, как творчеству древних, рисую

щему примитивные помыслы, голые ощущения, этому грубому

повествованию о неутонченных людях той ранней стадии, когда

человеческая душа была сама природа.

Искусство нравиться как будто просто. Надо соблюдать

только два правила: не говорить другим о себе и постоянно го

ворить им о них самих. < . . . >

Либерализм всегда будет очень сильной партией. В нем —

величие человеческой глупости и лицемерия.

Получил письмо от г-жи Санд *, теплое, как рукопожатие

друга... В общем, успех нашей книги – только в признании лю

дей понимающих, она не распродается. В первые дни мы ду

мали, что продажа пойдет очень успешно. И вот за две недели

продано только пятьсот экземпляров, неизвестно, дождемся ли

мы второго издания.

А все-таки мы втайне гордимся нашей книгой; она, что бы

там ни было, невзирая на нарочитое молчание газет, будет

жить. Спроси нас кто-нибудь: «Вы, значит, очень высоко себя

цените?» – мы сказали бы на манер Мори: «Очень низко, когда

рассматриваем себя; очень высоко, когда сравниваем себя с дру

гими».

Хорошо быть вдвоем, чтобы служить друг другу поддерж

кой перед подобным безразличием, подобным отказом в успехе;

хорошо быть вдвоем, чтобы обещать себе побороть судьбу, ко

торую у вас на глазах насилует столько немощных.

Быть может, когда-нибудь эти строки, написанные нами

хладнокровно и без отчаяния, научат мужеству тружеников

другого века. Пускай же они знают, что после десяти лет ра

боты и выпуска в свет пятнадцати томов, после стольких бес

сонных ночей и стольких доказательств добросовестности, после

успехов, после написания исторического труда, получившего в

Европе должную оценку, наконец, после этого романа, в кото

ром даже нападающие признают силу мастерства, – ни один

240

журнал, ни одна газета, большая или маленькая, не протянули

нам дружеской руки, и мы спрашиваем себя, не придется ли

нам следующий наш роман издавать за свой счет. А между тем

самых жалких крохоборов эрудиции и самых мелкотравчатых

кропателей новелл печатают, оплачивают, переиздают! Но если

бы в наше время приходилось защищаться только против од

них дураков, людей бездарных, никому, в сущности, не мешаю

щих! Нет, приходится бороться, и притом безоружными, против

очковтирателей, против успеха всяких Уссэ и Фейдо, вознесен

ных рекламой, против успеха, создаваемого договорами, по ко¬

торым автор обязуется заплатить шесть тысяч франков за объ

явления и только тогда получить гонорар.

Суббота, 17 марта.

Самая приятная вещь на свете: хороший актер в плохой

пьесе. Смотрел Полена Менье в «Лионском курьере» *. Лучший

в наши дни актер, великолепный создатель типа: игра, построен

ная на наблюдениях, словно романы с натуры. Игра по-совре-

менному, когда все изучено, взято из самой жизни. Голос, под

слушанный в трущобах, костюм, жесты, мимика, выразитель

ность плеч, подсмотренные в какой-нибудь малине, взятые у

живых людей; маска преступника, в которой сочетаются морды

гориллы и лягушки. – Итак, в наш век правда обнаруживается

и поражает повсюду: в романе, переходящем в роман нравов,

в пьесе, переходящей в драму, и даже в акварели, впервые от

важившейся на передачу яркости тонов, соответствующих при

роде.

Полен Менье – единственный сегодня актер, заставляю

щий зал содрогаться и чувствовать, что холодок пробегает по

спине, как в былые дни при игре Фредерика Леметра. < . . . >

26 марта.

Прочел в последнем томе сочинений г-на Тьера десять строк

о Наполеоне в Фонтенебло *. Как! Удар грома, обрушившийся

на Титана, погребение заживо Карла V – обо всем этом расска

зывает какой-то Прюдом, который под конец, хлопнув себя по

ляжкам, разражается, строчек на восемь, сравнением своего ге

роя с величественным и прекрасным дубом, теряющим к осени

листву!

Бывают дни, когда я спрашиваю себя, не объясняется ли

чудовищный успех Скриба и Тьера тем, что каждый читающий

их заурядный человек в глубине души убежден, что если бы он

16 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

241

взялся сочинять пьесу или писать историю, то сочинил бы пьесу

г-на Скриба, написал бы историю, как г-н Тьер. Не унижать

публику – вот великий секрет этих удачливых посредственно

стей, любимчиков фортуны. Тут то же самое, что рассказывал

Флобер: рядом с ним, в каком-то театре на Бульваре, сидели

две привратницы и предсказывали, сцену за сценой, все, что

произойдет в каждом действии; они находили, что у г-на Ден-

нери, столь хорошо угадавшего их вкусы, большой талант. <...>

Воскресенье, 1 апреля.

Беседуем с Флобером о моде у влюбленных, о перемене в

способах обольщения женщины, об ухватках соблазнителя, об

новляющихся примерно каждые десять лет, и находим, что

мрачный любовник 1830 года устарел. Кто пришел ему на

смену? Шутник, имитатор. Думаю, что это театр так повлиял на

женщину. Раньше был Антони * – Фредерик Леметр. Ныне —

Грассо. Именно господствующий, преобладающий над всем ак

тер и задает тон обольщению и манерам влюбленного.

Находим Флобера усталым, погибающим, почти одуревшим

от работы. Ничего, кроме работы, в жизни этого человека, во

преки советам Лукиана – работать достаточно шесть часов,

остальные часы пишут людям, букву за буквой: «Живите!»

Правда, только Скрибы позволяют себе сидеть за письмен

ным столом три часа, так что к завтраку их трудовой день окон

чен. Для того чтобы писать, нужно горение, а оно приходит

медленно, после долгих часов непосредственного труда с пером

в руках.

Рисунок Ватто – это силуэт, линия, зарисовка внешнего об

лика, в котором схвачено самое характерное, душа, движение,

сладострастие, одухотворенность. Рисунок Прюдона, напро

тив, – торжество света; это само солнце, изображенное при по

мощи лучей; очертания в его рисунке зыбкие, как бы отражаю

щие игру света; поэтому в рисунках Прюдона нет остроумия.

В них есть все остальное. < . . . >

9 апреля.

Встречаю Морера, который, завидев меня, поспешно застеги

вает на порыжелую пуговицу свой редингот, краснея за несве

жую рубашку. Рассказывает мне, что покидает «Иллюстрасьон»,

запроданную правительству. Отказывается от своего хлеба.

«Что поделать! – говорит он нам. – У меня нет мнений, но все-

таки есть антипатии...» Много ли найдется таких людей?

242

10 апреля.

Флобер едет в Круассе сговаривать свою племянницу * и за

шел попрощаться с нами. Подробно рассказывает нам об одной

выдумке, немало занимавшей его в юности. Они с приятелями,

в особенности с одним наиболее близким, с товарищем по

коллежу Ле Пуаттвеном, – человеком очень сильным в метафи

зике, суховатым, но чрезвычайно глубокомысленным, создали

некое воображаемое существо и поочередно пользовались его об

личьем и голосом для выражения присущего им духа издевки.

Существо это, довольно трудно поддающееся определению,

называлось общим, родовым именем Малый и по типу очень на

поминало Пантагрюэля. Оно представляло собой издевку над

материализмом и романтизмом, карикатуру на философию

Гольбаха. Флобер и его друзья присвоили ему все атрибуты жи

вого существа, совершенно реальные проявления человеческого

характера, к тому же усложненные различной провинциальной

чепухой. Шутка эта была тяжеловесная, упорная, терпеливая,

непрестанная, героическая, вечная, как шутки в захолустном

городке или у немцев.

У Малого были характерные жесты – жесты автомата, от

рывистый и пронзительный смех, совсем на смех непохожий,

была огромная физическая сила.

Об этом странном создании, по-настоящему завладевшем

ими и заворожившем их, пожалуй, ничто не даст лучшего пред

ставления, чем традиционная шутка, повторяемая каждый раз,

когда они проходили мимо Руанского собора. Тотчас же один

говорил: «Как прекрасна эта готика, как облагораживает душу!»

И тотчас же другой, изображавший в тот день Малого, отвечал,

пуская в ход его жесты и смех: «Да, прекрасно... И Варфоло

меевская ночь тоже! И Нантский эдикт, и каратели-драгуны —

они тоже прекрасны!»

Красноречие Малого особенно процветало в пародиях на

знаменитые процессы, разыгрываемых в большой бильярдной

отца Флобера при Руанском госпитале. Часа три подряд зву

чали самые уморительные выступления защитников, надгроб

ные славословия живым, потоки непристойных судебных сло

вопрений.

Была у Малого и целая повесть его жизни, к которой каж

дый добавлял свою страничку. Он писал стихи и кончал тем,

что становился содержателем «Дома Фарсов», где бывали

«Праздники дерьма», во время очищения желудка, и тогда по

коридорам гулко раздавались команды: «Три ведра дерьма в

16*

243

четырнадцатый! Двенадцать горшков в восьмой!» Творение,

таким образом, впадало во что-то близкое к де Саду. Удиви

тельное дело этот де Сад, он, куда ни глянь, везде возникает у

Флобера, словно маячит на его горизонте. Флобер уверяет, од

нако, что в ту пору не читал де Сада.

Омэ мне кажется одним из воплощений этого Малого, при

способленным к требованиям романа. < . . . >

Четверг, 12 апреля.

Сегодня утром мы отправляемся в скучнейшую поездку для

возобновления арендных договоров, что вот уже год нас крайне

тяготит и заботит.

Перечитывая, или, вернее, впервые читая, в поезде наши до

говоры, мы обнаруживаем, что есть луг, за который нам не вно

сят арендной платы уже шесть лет. А договор заключен на де

вять!

Грустная вещь – скверно обедать в дороге, и притом обе

дать телятиной. По-моему, край, где едят столько телятины, —

пропащий край. У него нет будущего, и я решил при первом

удобном случае продать свои фермы.

14 апреля.

Вот и он *, все тот же, по-прежнему заживо погребенный,

по-прежнему погруженный в свои книги, сохранивший свою па

мять, свой блестящий, почти не потускневший в одиночестве

ум, свою неугасшую иронию, рядом с женой, настоящей кре

стьянкой с черными от домашней работы ногтями.

Вся его жизнь, все присущие ему, как любому человеку, ил

люзии и надежды зиждутся на сыне-школьнике, краснощеком

карапузе с тягучим голосом. В том, как родители балуют детей,

есть что-то невыразимо глупое – что-то от животного обожа

ния, которым кормящая мать окружает своего младенца. Тира

ническим выходкам этого мальчишки не подыщешь названия.

Ему все прощается, его за все ласкают. Зная это, он позволяет

себе непрестанно дерзить отцу, и со временем станет, ко

нечно, главной персоной в доме. Я никогда не видел, чтобы так

попирали, так оскорбляли отцовское достоинство. Я страдаю от

всего этого и с трудом сдерживаю возмущение.

Сегодня утром мальчишка устроил отцу отвратительную

сцену по поводу пары новых ботинок, которые он называет

опорками. Он грозил изрезать их перочинным ножом в кол

леже, кричал, что никогда не наденет их; а бедняга отец, тщетно

244

пытаясь его утихомирить, отвечал: «Никогда? Да знаешь ли

ты, сынок, что господин Мартиньяк умер из-за этого слова?»

Наконец мы заключаем новые договоры с нашими ферме

рами, которые играют при этом обычную комедию «Синий чу

лок» * немногим хуже, чем Левассер. А Коллардез из кожи вон

лезет, составляя по всем правилам нотариальный акт.

15 апреля.

Беседуя с этим умнейшим и обаятельным человеком, мы

прохаживаемся взад и вперед по зеленой аллее его сада, прямой

как стрела, мы философствуем об оборотной стороне самого

завидного благополучия и о том, как некий червь гложет самых

положительных людей, вроде того миллионера, папаши Лабия,

который говорил, что у него есть все: состояние, здоровье, сча

стье в семейной жизни, – но однажды, в порыве откровенности,

признался Коллардезу, что одно обстоятельство отравило ему

жизнь: ему так и не удалось стать заместителем судьи в Баре-

на-Обе.

Разговор переходит с одного на другое. Мы толкуем о том,

что провинция мертва. Революция призвала в Париж всех спо

собных людей. Все стекается в Париж – и фрукты, и умные

головы. Скоро он станет огромным, всепоглощающим городом,

чем-то вроде города-полипа, подобно Риму времен Аврелиана.

Мы возвращаемся к провинции, и он набрасывает нам порт

реты прихлебателей, характерных для прежней провинциаль

ной жизни, пантагрюэлевские фигуры людей, всегда готовых

выпить, подобно одному из наших предков, папаше Диезу,

вечно поджидавшему на своей лавочке любителей промочить

горло, которым он мог бы составить компанию. А их достойные

спутницы жизни, которые прикладывались к бутылке в по

гребе, откуда поднимались, спотыкаясь, а иной раз и с синяком

под глазом! А славные обыватели, которые умирали от апоплек

сического удара, изрядно хлебнув у себя в саду, на июньском

солнце! Таких типов уже больше нет, они не оставили наслед

ников, если не считать того нотариуса, которого кондрашка хва

тил за столом. Crepuit medius 1, в прямом смысле слова: он лоп

нул, не выходя из-за стола, после ужина, продолжавшегося до

восьми часов утра в двух лье отсюда, в Дайекуре.

Но вот он переворачивает засаленную страницу воспомина

ний и показывает нам то, с чем сталкивается каждый день, то,

1 Разверзлось чрево его (буквально: лопнул посредине) — ( лат. ) *.

245

что видит вокруг себя,– омерзительные пороки, процветающие

в селении – Кровосмешение, Содомию, Лихоимство, непримири

мую Ненависть, тайную Месть, глухую Зависть и злодеяния,

подобные тому, которое совершил во время холерной эпидемии

один врач, своими руками, под покровом ночи, отравивший

рыбу в пруду своего тестя, чтобы вызвать у него колики и пред

расположить его к заболеванию.

За обедом мы замечаем, что тарелки снизу помечены крас

ным воском, – чтобы их было легко отличить: их одалживают

кюре, когда приезжает епископ.

После обеда мы не спеша прогуливаемся по селению, вдоль

речушки. Возле моста десятка полтора молодых парней играют

в кегли. Стоит хорошая погода, и в спускающихся к воде сади

ках, где никого не видно и не слышно, на траве и в листве де

ревьев играют солнечные блики. < . . . >

20 апреля.

Просвещенный и действительно разумный человек не дол

жен быть даже атеистом, не должен исповедовать даже эту от¬

рицательную религию.

9 мая.

Лескюр принес нам своих «Любовниц регента». Ничто так

не помогает увидеть недостатки собственного стиля, как опусы

ученика. Эта книга нам раскрыла глаза, в ней, как в зеркале,

отразилось все дурное, что было в наших прошлых книгах: из

лишние умствования, стремление к документальной точности,

которой придается чрезмерное значение, – словом, то, что

можно назвать литературными пируэтами, – вещь самая неу

местная и утомительная в исторических работах.

На набережной Ювелиров прочел вывеску: «Фабрика рели

гиозных товаров». Просто прелесть!

12 мая.

Сегодня одна газетка почтила нас карикатурой. Нет ничего

более похожего на оригинал, чем удачная карикатура, – вспо

мните изображение Тьера у Домье, – и ничего менее похожего,

чем карикатуры неудачные. Та, о которой я говорю, относится

к последним. < . . . >

14 мая.

Нынче гвоздь сезона – танцовщица Ригольбош: благодаря

фотографиям, на которых она показывает свои ноги во всех по-

246

ложениях. Это уж смахивает на литературу и иллюстрации са

мого низкого пошиба. Вот до чего опускается публика при ти

рании.

16 мая.

Блаженны те, будь то гении или глупцы, кто, поглощенный

идеей или собственной глупостью, утрачивает связь со своим

временем, не откликается на волнующие всех политические со

бытия, пропускает новости мимо ушей! Не читать газеты свой

ственно великому творцу – великому творцу или идиоту...

Это прекрасный дар. Мы по натуре враждебны идеям нашего

века и в силу этой органической и прискорбной враждебности

страдаем от их торжества. Это глупо, но мы чувствуем себя

лично задетыми крушением тронов и старых принципов, разло

жением Европы, где нет больше Европы, нет больше равнове

сия, нет больше права... Победоносные идеи внушают нам отвра

щение, а всеобщее признание, которое завоевывают наиглупей

шие взгляды, возмущает нас до глубины души.

Четверг, 17 мая.

Обедаем с Гаварни. Разговор идет о его портретах: он гово

рит, что хочет придать им больше одухотворенности, добиться

большей цельности впечатления. Фотография передает лишь

одну сторону натуры, и живописи пора устремиться к той кра

соте, которая совершенно неуловима для камеры-обскуры. < . . . >

Май.

Скука во мне и вокруг меня. Небо мне кажется серым,

вещи – бесцветными, а то немногое, что случается со мной, —

ничтожным. Даже люди, которых я вижу, представляются мне

такими же серыми, бесцветными, ничтожными. Мои друзья про

изводят на меня впечатление читанной и перечитанной скучной

книги. Я заранее знаю, что они мне скажут и как они это ска

жут. У меня, так сказать, нет аппетита к беседе с ними. Ново

сти, которые мне сообщают, могут интересовать только провин

циальный городишко. Я хотел бы встречаться с другими

людьми, пусть тоже скучными, но по-иному, переехать куда-

нибудь, видеть перед собою другие стены, другие обои. Мне ка

жется, тогда у меня бы появилось больше вкуса к жизни.

Я испытываю желание купить в лесу Фонтенебло крестьянский

домик и перебраться туда, чтобы освежить голову и тело. Быть

может, со временем меня стали бы интересовать деревья, ого

род, колебания барометра...

247

Наш литературный путь довольно своеобразен. Мы начали с

истории и пришли к роману. Это не в обычае. И тем не менее

мы поступили вполне логично. Что кладется в основу историче

ских работ? Документы. А что служит документом для романа,

как не жизнь?

25 мая.

Нам присущ безрассудный инстинкт, влекущий нас против

течения, против деспотизма людей, обстоятельств, господствую

щих взглядов. Это роковой дар, который получают при рожде¬

нии и от которого нельзя избавиться. Есть люди, рождающиеся

ручными и готовыми служить человеку, который царствует,

идее, которая торжествует, – словом, успеху, этому ужасному

властителю умов. Таких людей большинство, и они самые счаст

ливые. Но другие рождаются мятежниками против всего, что

торжествует, они рождаются полными братского сочувствия ко

всему, что побеждено, ко всему, что подавлено объединенными

силами господствующих идей и чувств. Эти люди рождаются

с тем чувством, которое побуждает вас в возрасте семи или

восьми лет броситься с кулаками на тирана вашего класса,

точно так же как в нынешнее время заставляет вас страдать

от эпидемии глупого и наглого буржуазного либерализма, кото

рым дирижирует газета «Сьекль» *, словно торжественным хо

ром, славящим Гарибальди *. < . . . >

2 июня.

< . . . > Сидя на стуле под навесом для собранного вино

града, – возле лошади, жующей свою жвачку, против ворот, на

которых какой-то крестьянин написал мелом: «Да здравствует

Наполеон!» – я задаю себе вопрос, не убавилось ли правды на

свете из-за книгопечатания, не придал ли Гутенберг крылья

всяческому вранью. В иные дни пресса мне кажется подобной

солнцу: она ослепляет!

Любопытный памятник образованию, которое давалось при

Наполеоне. Отец Леонида сказал ему: «Надо, чтобы ты знал

латынь. Зная латынь, можно объясниться, где хочешь. Надо,

чтобы ты умел играть на скрипке. Если попадешь в плен, она

тебе пригодится: окажешься в деревне, сможешь играть кре

стьянам, когда захотят потанцевать, и это принесет тебе не

сколько су, а будешь в городе, люди подумают, что, раз ты

умеешь играть на скрипке, ты благовоспитанный молодой чело

век из хорошей семьи. Это откроет себе доступ в общество и по-

248

зволит завязать полезные знакомства. А потом надо, чтобы ты

спал на пушечном лафете, как в своей кровати, и для того,

чтобы ты к этому привык, ты будешь в течение недели спать,

не раздеваясь, на одеяле, прибитом к полу четырьмя гвоз

дями». < . . . >

У нас есть одна весьма характерная черта: все, что мы ви

дим вокруг, напоминает нам об искусстве и возвращает нас к

нему. Вот лошадь в конюшне – и нам сразу приходит на па

мять этюд Жерико. Вот бондарь стучит молотком по бочке – и

мы мысленно видим перед собой рисунок тушью Буассье.

7 июня.

< . . . > Что вы мне толкуете о том, как трудно, основываясь

на разуме, верить в религиозные догмы! Что ж, верьте, основы

ваясь на опыте, во все социальные догмы, в догму Правосудия!

Верьте, что существуют судьи, которые судят так, как велит

им совесть, а не так, как выгодно для их карьеры!.. Не правда

ли, какое великолепное таинство: человек, переодевшись в су

дейскую мантию, тут же сбрасывает с себя все человеческие

страсти и низости?..

Начать карбонарием и кончить генеральным прокурором —

такое бывало в XIX веке...

Люблю Париж, потому что это город, в котором миллионер

Анри, совершавший вместе с Лабийем прогулку в фиакре,

вдруг произнес, потирая лоб: «Странно...» – «Что странно?» —

«На меня здесь совсем не обращают внимания!» <...>

Незыблемый порядок царит в природе, в материи, в миро

здании; полный беспорядок, полный разлад – в человеке, этом

венце творения. < . . . >

С недавних пор у людей, несведущих в истории, появилась

новая иллюзия: они думают, что человечество получает в рес

публике окончательную форму правления и что эта окончатель

ная и высшая форма обеспечивает ему большее благосостояние

и более высокую нравственность. Значит, рай на земле уготован

одному избранному поколению? Всякий социальный прогресс

имеет свою оборотную сторону. Если нынешние поколения и

249

приобрели кое-какие новые материальные блага, то эти блага

уравновешиваются тысячью моральных болезней, и это застав

ляет меня сравнивать прогресс с излечением от лишаев, воз

можным лишь при помощи средств, вредоносных для легких

или мочевого пузыря.

Единственный безошибочный признак ума у человека – это

оригинальность его взглядов, то есть их противоположность об

щепринятым.

Нас все меньше связывает с другими что бы то ни было,

кроме ума. Даже нравственность, в вопросах которой мы были

так строги – столь же строги к другим, как были и всегда бу

дем строги к себе, – даже нравственность отступает на второй

план.

Портрет моего кузена Леонида.

Прямые жесткие волосы, упрямо стоящие торчком. Лицеме

рие голубых глаз подкрепляется лицемерием темных очков.

Щеки багровые, у крыльев носа кровавые прожилки, которые

становятся лиловыми, синеют, когда он приходит в ярость.

Губы тонкие, рот до ушей, не рот, а пасть.

В лице и во всем облике этого коренастого, брюхатого, как

Силен, человека, ковыляющего на своих коротких ногах, —

верно, он страдает расширением вен, – даже в его узловатых

руках с обгрызенными ногтями есть что-то от животного, более

того, от самых разных животных – от кабана, от гориллы, от

кошки.

И так же, как во внешности, в натуре его смешаны всякого

рода отвратительные и низменные черты. В нем есть нечто от

людоеда, от монаха из книги Рабле, от нотариуса, попавшего на

каторгу за подделку документов, от сатира и от Тартюфа. Он

так и пышет фарнезианскими вожделениями * и снедаем тай

ными страстями.

Этот человек – редкий случай! – безобразен и порочен

весь без изъятия. Его дурные стороны не имеют оборотной хоро

шей стороны. Он одновременно вспыльчив и злопамятен. При

падки безрассудного гнева и необузданная, бешеная раздражи

тельность не мешают ему быть комедиантом. Эгоизм не при

крывается никакой внешней общительностью, а дурная голова

не дает сердцу никаких преимуществ.

Он никого на свете не любит, кроме себя самого. Прикиды

ваясь, что любит свою жену, он разыгрывает смехотворные ко

медии ревности. Чтобы доказать, что он любит свою дочь, он

250

при посторонних берет ее на колени и тискает, а чтобы осви

детельствовать, что обожает сына, он потребовал, чтобы тот

начинал свои письма таким обращением: «Дорогой отец, мой

лучший друг».

Он жесток и глумлив. С женой он обращается, как с поду

шечкой для булавок, – каждый божий день тычет грубости и

нудные оскорбительные попреки. Когда жена выходила его

больного, целую неделю не смыкая глаз, так что у нее даже ноги

опухли, он сказал ей: «Ты не прогадала, сохранив мужа, за ко

торым ты как за каменной стеной». И это расположение духа

его никогда не покидает – по всему дому разносятся его брюз

жание и брань, даже при родственнике, который пришел его

навестить, даже когда гость за столом.

Потом он переходит к грубому притворству, к лицемерному

самоуничижению, к покаяниям, стараясь растрогать и умилить,

прося прощения, жалуясь на недуги, которых у него нет; а

когда он чувствует, что заврался, он пытается обезоружить

жену разговорами о своей близкой смерти и гнусным заискива

нием.

Когда он был ребенком, отец привязывал его к кровати и

порол лозками с виноградника. Мать, черствая, холодная, бес

сердечная женщина, не выказывала ему никакой нежности. Он

был лишен материнской заботы и ласки. Его единственным ру

ководителем и духовным отцом стал бывший священник, женив

шийся во время террора на монахине, нечто вроде «Приврат

ника картезианцев» *. Этот человек сформировал его, а отец,

который в прошлом был присужден к тюремному заключению

за непристойное поведение во время какого-то шествия, укрепил

его в революционной вере и в свойственной буржуа ненависти

и зависти к сильным мира сего.

Девятнадцати лет он участвовал в заговорах и сидел в

тюрьме, этом «питомнике патриотов», как он говорил. Он осви

стал проповедь в церкви Пти-Пер *. Он нахлобучил на голову

шляпу, когда герцогиня Ангулемская проезжала в карете. Он

был франкмасоном, карбонарием, членом общества «Помоги

себе сам, и небо тебе поможет» *. В своей студенческой комнате

он держал ружья и патроны. Он кидал печеными яблоками в