Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 50 страниц)

добродетели порокам богатых классов. Учит своего четырехлет

него племянника «Марсельезе» и «Песни выступления» *.

Мы осмотрели вместе с ним Руайомонское аббатство, которое

облаты * недавно выкупили, – он назвал их лежебоками. Он ска

зал: «Иезуиты...», говорил о религиозном фанатизме. Спросил,

не лучше ли вместо церкви построить поселок для рабочих,

раздавать людям хороший суп. Искал скелеты жертв духовен

ства. Сказал: «Правильно сделали, что гильотинировали Людо

вика XVI». Словом, он революционер, утилитарист.

Я забыл сказать, что его отец, который был адвокатом, по

гиб в июне на баррикадах, сражаясь, конечно, на стороне по

рядка и адвокатов.

И самое некрасивое во всем этом, что его идеи, вспышки,

иллюзии молодости – все это совсем не наивно. У него план: он

31 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

481

хочет стать депутатом. Просто страшно. Кажется, я вижу Фран

цию недалекого будущего, кишащую детьми, которые уже в

седьмом классе думают о своих избирателях. Обращение к изби

рателям они начнут писать тогда, когда у них станут прорезы

ваться зубы! <...>

В ветвях каштанов лиловая тень, на которой, словно мазки

акварелью, светясь, выделяются несколько сотен листьев. Кое-

где отдельные листья, качаясь на концах ветвей, поворачи

ваются при малейшем ветерке, как будто подвешенные на

паутинке. Горизонт: туман и неумолчное карканье ворон, про

низывающее весь пейзаж своей печалью. В лиловой дымке —

гамма золотистых оттенков, от соломенно-желтого до рыже-

вато-золотого; основной цвет осени – цвет золотистого вино

града. А на нем вырисовываются ветки, похожие на кустики ко

раллов, и листва, как бы написанная голландскими белилами,

серебристая, как аржантеа. Весь лес окрашен в фиолетовые

тона виноградной лозы.

Вечером, когда мы возвращаемся лесом, наш экипаж, ка

тясь по упавшим пурпурным листьям, производит шум журча

щей воды. Весь этот золотой пейзаж бледнеет, меняется, тает,

становится сказочным, пастельным, как будто бенгальский огонь

расплывается и переходит в сновидение. < . . . >

1 ноября.

< . . . > Семья притупляет благородные инстинкты человека.

Семья вынуждает человека совершать по крайней мере столько

же низостей, как и порок, распутство, страсти. Семья, жена,

дети, с точки зрения материальной, – это огромная машина

деморализации человека и превращения его в животное.

5 ноября.

Прелесть книг Мишле в том, что они производят впечатле

ние рукописных книг. В них нет банальности, безличности на

печатанного текста; это как бы автографы мысли.

12 ноября.

Мы торопимся покончить с гранками «Жермини Ласерте».

Нам не легко вновь пережить этот роман, и мы приходим в

грустное и нервное состояние... Как будто мы снова хороним

нашу покойницу... О, эта мучительная книга, вышедшая из на-

482

шего нутра, она слишком волнует нас... Мы просто не можем

править ее корректуру, мы не видим того, что сами написали:

содержание книги и его ужас заслоняют от нас запятые и на

кладки.

13 ноября.

Едем к Фейдо, который снял роскошную квартиру напротив

парка Монсо. Квартира не то дорогой куртизанки, не то круп

ного дельца, что-то очень богатое и сомнительное, и от постели

жены до кабинета мужа там пахнет чужими деньгами.

Он очень занят тем, как бы достать средства для своей буду

щей газеты, и описывает нам три типа людей, вкладывающих

деньги в такие предприятия. Во-первых, это богатые приятели,

которые не могут отказать вам в тысячефранковой бумажке и

дают ее со словами: «Не будем больше говорить об этом». Во-

вторых – промышленники, которые хотят рекламировать свои

предприятия. Затем – честолюбивые молодые люди, стремя

щиеся либо к литературной известности, либо к ордену в буду

щем. Есть еще один тип, четвертый. Это жулики, которые, пред

лагая вам пятьдесят тысяч франков, требуют от вас места с

окладом в семь тысяч франков, участия в прибылях газеты,

в доходах от объявлений, – словом, устраиваются так, чтобы в

течение года вернуть себе свои деньги и стать почти что вла

дельцами газеты.

19 ноября.

Мне попалась статья Беле, который оплакивает бескорыст

ное искусство в лице Фландрена *. Бескорыстное? А чем зани

мался Фландрен? Религиозной живописью и портретами —

тем, что дороже всего оплачивается.

5 декабря.

<...> Никогда так не поощрялась художественная промыш

ленность, как в наше время: коллекции, выставки, статьи... Это

потому, что она умерла. Когда начинают обучать чему-то, зна

чит, это что-то уже ушло из жизни. < . . . >

8 декабря.

Две молоденькие креолки рассказывали мне, как во время

путешествия по морю они забавлялись тем, что на клеенке для

вышивания писали письма к неведомым друзьям – своего рода

дневник, – и привязывали их к лапам птиц – фламинго, аль

батросов, садившихся на палубу судна, чтобы немного отдох

нуть.

31*

483

Эта переписка девушек с неведомым, эти письма, летящие

под небесами на лапке птицы, производят на меня впечатление

чего-то чистого и свежего.

15 декабря.

Мы обедаем у одного из моих старых товарищей по коллежу,

Бушара; теперь он советник Высшей счетной палаты, женат и

отец семейства.

Он женился на дочери парижского адвоката по фамилии

Фанье, у которого – о ирония судьбы! – один из нас был клер

ком, когда изучал право. Приятная внешность у этого старика:

красивые умные глаза, величественная осанка дедушки, тонкое

лицо, с полным энергичным подбородком. Он как будто сошел

с фамильного портрета XVIII века, – остроумный старик, ка

ких в то время было много; в его мягкой иронии и спокойных

шутках сквозит игривость многоопытного лукавца.

Вечером в гостиной мы с ним беседуем, и он открывает мне

душу. Он объясняет мне причину своих огорчений: это его сын,

юноша, который обедал с нами и потом сразу же ушел, малень

кий, худенький брюнет со своевольным, порочным и каким-то

мистическим выражением изнуренного лица, – лица сектанта.

– Я хотел, чтобы он стал юристом. Я бы избавил его от

поездок из Кольмара в Версаль. Он жил бы в Париже... А он хо

чет быть библиотекарем, работать в архиве. Этот мальчик

только и делает, что читает... В этом году он прошел третьим по

конкурсу в Школу палеографии. Чего он там достигнет, по

звольте вас спросить?.. А затем, сударь, он даже не желает спо

рить со мной об этом. Но даже если бы и спорил, все равно он

оказался бы прав! Он знает все, что в моем возрасте уже за

быто... Ах, сударь, уверяю вас, это поистине грустно, что у мо

лодого человека такие мысли! Чтобы доставить мне удовольст

вие, он изучает право, но я даже не знаю, захочет ли он при

нести императору присягу в качестве адвоката. Когда у меня

бывают судейские, он дерзко поворачивается к ним спиной.

Считает себя выше всех. Мы для него старые перечницы... Же

нитьба, семья, – о, об этом он и слышать не хочет! У него та

кие теории... Господин Глашан очень им интересовался. Про

сил меня передать ему, чтобы он зашел. Но разве он пойдет!

Он считал бы себя обесчещенным в глазах своих приятелей,

если бы переступил порог министерства. Вот и сегодня, ведь он

улизнул. Я уверен, что он у одного из безупречных, как они

называют друг друга, у господина Жюля Симона. Да, у госпо

дина Жюля Симона, сегодня как раз его день. Иногда я его

484

спрашиваю: «Ну, что он тебе говорит? Что он в конце концов

может тебе сказать?..» Читает он только «Тан». Его кумир, это

господин Нефцер... уж лучше бы он ходил к девкам!

И этот славный человек продолжает сетовать на современ

ную молодежь: язва многих ее представителей – либерализм в

катоновском стиле, характерная черта нашего времени. Я так

и вижу перед собой этого юнца, молодого Массона, и мне ка

жется, что растет целое поколение юных докторов республика

низма, юных проповедников добродетелей народа, – это словно

ясли маленьких Сен-Жюстов с соскою во рту, и им, быть мо

жет, принадлежит будущее! Какие два чудесных персонажа из

современной комедии! Старик отец, которого я слушал, как слу

шал бы самое житейскую мудрость в воплощении Прово,

и юноша-сын, утопист, которому задурили голову профессора,

тип совсем новый, современный, и с каждым днем встречаю

щийся все чаще.

21 декабря.

Около четырех часов небо такое, как не бывает ни днем, ни

вечером, того невыразимого цвета, который можно назвать цве

том сумерек. Зеленые деревья, выделяясь на нем, кажутся со

всем черными. А вдали они – словно прихотливый узор самого

тумана. Зелень луга – выцветшая, грустная и мрачная, точно

старая шаль. И сверху дымится белый иней.

ГОД 1 8 6 5

2 января.

<...> Сент-Бев однажды видел первого императора: это

было в Булони, в тот момент, когда Наполеон мочился. – С тех

пор Сент-Бев воспринимает всех великих людей и судит о них

приблизительно так, как будто он видит их в этой позе. < . . . >

12 января.

Я думаю, что лучшим литературным образованием для пи

сателя было бы со времени окончания коллежа до двадцати

пяти – тридцати лет пассивно записывать все, что он видит,

что он чувствует, и по возможности забыть все прочитан

ное. < . . . >

13 января.

В «Эльдорадо».

Большой круглый зал с ложами в два яруса, расписанный

золотом и выкрашенный под мрамор; слепящие люстры; вну

три – кофейня, черная от мужских шляп; мелькают чепцы

женщин с окраин; военные в кепи – совсем мальчишки; не

сколько проституток в шляпках, сидящие с приказчиками из

магазинов, розовые ленты у женщин в ложах; пар от дыхания

всех этих людей, пыльное облако табачного дыма.

В глубине – эстрада с рампой; на ней я видел комика в чер

ном фраке. Он пел какие-то песни без начала и конца, преры

ваемые кудахтаньем, криками, как на птичьем дворе, когда его

обитатели охвачены любовным пылом; жестикуляция эпилеп

тика, – идиотская пляска святого Витта. Зрители приходят в

восторг, в исступление... Не знаю, мне кажется, что мы прибли-

486

жаемся к революции. От глупости публики так разит гнилью,

смех ее такой нездоровый, что нужна хорошая встряска, нужна

кровь, чтобы освежить воздух, оздоровить все, вплоть до на

шего комизма.

15 января.

<...> Одно из самых больших удовольствий, одна из самых

больших радостей для нас – это рассматривать рисунки, поку

ривая сигары с опиумом, так, чтобы линии, воспринимаемые

глазами, сплетались с грезами, навеянными этим дымом.

16 января.

Любопытная жизнь у литератора. При появлении каждого

тома страх перед чем-то неприятным; каждая вышедшая в свет

книга – опасность. Боишься, что успех будет недостаточный,

а если он оказывается слишком велик, – боишься преследо

ваний...

17 января.

Вчера вышла наша «Жермини Ласерте». Нам стыдно за

свои нервы и свое волнение. Чувствовать в себе такую духов

ную смелость, какую ощущаем мы, и испытывать предательское

действие болезненной слабости, нервов, трусости, гнездящейся

в глубине желудка, тряпичности нашего тела. Ах, как печально,

что физические силы у нас далеко не равны силам духов

ным!

Убеждать себя, что бояться бессмысленно, что судебное пре

следование за книгу, даже оставленное в силе, – это ерунда,

убеждать себя еще в том, что успех для нас ничего не значит,

что мы соединились и образовали неразлучную пару с тем,

чтобы добиться какой-то цели и результата, что наши про

изведения рано или поздно будут признаны, и все-таки впадать

в уныние, беспокоиться в глубине души, – в этом несчастье на

ших характеров: они тверды в своих дерзаниях, в своих поры

вах, в своем стремлении к правде, но их предает эта жалкая

тряпка, наше тело. А впрочем, могли бы мы без всего этого де

лать то, что мы делаем? Разве не в такой болезненности со

стоит ценность нашего творчества? Не в этом ли ценность

всего, что вообще в наши дни имеет ценность, от Генриха Гейне

до Делакруа? Мне кажется, только один человек сохранил без

мятежность в наше время, это Гюго в области высокой поэзии.

Но, может быть, именно оттого ему чего-то не хватает?

487

Я спрашивал себя, как в мире родилось Правосудие.

Больше я об этом себя не спрашиваю. Сегодня я проходил по

набережной. Там играли мальчишки. Самый старший сказал:

«Давайте устроим суд!.. Чур, судом буду я».

Следовало бы изучать происхождение общества, изучая ре

бенка. Дети – это начало человечества, это первые люди.

19 января.

Наше творчество довольно хорошо характеризуется и резю

мируется тем ля, которое мы дали в этом месяце, выпустив три

вещи: роман «Жермини Ласерте», статью «Фрагонар» и офорт

«Чтение» *.

В сущности, Тэн – это лишь серьезный Абу.

26 января.

<...> Самая верная оценка гения Мишле была бы следую

щая: это историк, который смотрит на все в бинокль, причем

на крупные события он наводит уменьшительные стекла, а на

мелкие события – увеличительные.

Как испаряется прошлое! В жизни наступает момент, когда,

как при эксгумации, можно собрать воспоминания всего пере

житого и все то, что осталось от прежних лет, в крошечный гро

бик, где-то в уголке памяти. <...>

Надо презирать публику, насиловать ее, скандализировать,

если при этом поступаешь согласно своим ощущениям и слу

шаешься велений своей натуры. Публика – это грязь, которую

месят и из которой лепят себе читателей.

Что такое талант? Не организация ли это человека, создан

ного иначе, чем другие, и потому противопоставленного боль

шинству своих современников? < . . . >

Вторник, 8 февраля.

<...> Обедаем у Шарля Эдмона вместе с Герценом *. Лицо

Сократа, цвет лица теплый, прозрачный, как на портретах Ру

бенса, между бровями – красный рубец, словно клеймо от

раскаленного железа, борода, волосы с проседью. Он беседует,

и речь его то и дело прерывается ироническим гортанным

смешком. Говор мягкий, медлительный, без той грубости, ка-

488

кой можно было бы ожидать, глядя на его коренастую, массив

ную фигуру; мысли тонки, изящны, отточенны, иногда даже

изощренны и всегда уточняются, освещаются словами, которые

приходят к нему не сразу, но зато каждый раз удачны, как

всегда бывают выражения умного иностранца, говорящего по-

французски.

Он рассказывает о Бакунине, о том, как тот провел одинна

дцать месяцев в одиночной камере, прикованный к стене, как

бежал из Сибири по реке Амуру *, как возвращался через Ка

лифорнию, как приехал в Лондон и тут же, весь потный, обни

мая Герцена, целуя его своими мокрыми губами, первым дол

гом спросил: «А есть здесь устрицы?»

Монархия в России, по его словам, разлагается. Император

Николай, говорит он, был просто унтер-офицером, и Герцен

рассказывает эпизоды, характеризующие императора как героя

самодержавия, великомученика начальственных предписаний,

о котором многие думают, что он отравился после Крымского

разгрома. После взятия Евпатории * он будто бы расхаживал

по дворцу своими каменными шагами, похожими на шаги ста

туи Командора, и вдруг подошел к часовому, вырвал у него

ружье и, сам став на колени против солдата, сказал: «На колени!

Помолимся за победу!» < . . . >

Видеть, чувствовать, выражать – в этом все искусство.

17 февраля.

< . . . > Натура в сочетании с выбором – вот что такое ис

кусство. Какую ерунду плел Винкельман о том, что «Торс» *

не переваривает пищи! Нет, переваривает! Поставьте рядом с

ним натурщика, и увидите, что это то же самое. Фремье говорил

мне: «Господин Рюд сопоставлял красивую голову лошади Фи

дия с головой извозчичьей лошади; никакой разницы, только

голова извозчичьей лошади была красивее!»

Греки изображали то, что они видели, то есть натуру, и не

искали никакого идеала... Один англичанин сказал, что ше

девры перестали создаваться с тех пор, как появилось намере

ние их создавать. < . . . >

Воскресенье на масленице, 26 февраля.

<...> Успех в наше время! Это словно котелок с кипящим

бульоном, на поверхности которого что-то всплывает на одно

мгновение.

489

Основной тон жизни – это скука, впечатление чего-то

серого.

Трудно представить себе, как одинока наша жизнь все эти

дни, когда вокруг нашей книги такое движение, шум, скан

дал *. Мы получаем меньше писем, принимаем меньше посети

телей, меньше ждем непредвиденного письма или звонка у две¬

рей, чем самый скромный обыватель из Маре. Наша жизнь как

будто нарочно старается быть неинтересной. <...>

8 марта.

<...> Можно было бы избавиться от большой части чело

веческой глупости и элегантного идиотизма, если бы в один

прекрасный день какая-нибудь адская машина убила весь Па

риж, объезжающий от трех до шести озеро в Булонском

лесу.

Наша наблюдательность никогда не спит. Она до того не

истова, до того лихорадочна, что замечает все даже во сне.

Всякий критик неизбежно проповедует религию прошлого.

Он всегда должен говорить с высоты чего-нибудь такого, что

как бы поднимает его над тем, о чем он говорит: с высоты ка

кой-нибудь догмы, какого-нибудь произведения или признан

ного всеми человека. Иначе, если бы он судил других со своей

собственной точки зрения, то уровень его суждений оказался бы

слишком низким.

Оппозиция, идеи, принципы! Какая все это в наше время

чушь! Сделки, только сделки! Все журналисты оппозиции были

вчера на балу у принца Наполеона! «Тан» объявляет, что на

четвертой странице будет печатать в качестве премии «Исто

рию революции» Жанена. А «Сьекль» в погоне за подписчи

ками не отказался бы печатать отца Лорике в качестве пре

мии... < . . . >

11 марта.

< . . . > Современные телескопические и микроскопические

исследования, глубокое изучение бесконечно большого или бес

конечно малого – звезды или микроорганизма – внушают нам

одну и ту же бесконечную грусть. Это приводит мысль чело

века к чему-то еще более грустному для него, чем смерть, к со

знанию своего ничтожества и к утрате чувства собственной лич

ности даже на то время, пока он живет. <...>

490

12 марта.

<...> Когда насмотришься в музее Клюни * на все это де

рево, на всю эту кожу, на все такое черное, темное, закопчен

ное, кажется, что после средних веков мир выбрался из како

го-то погреба, потянулся к солнцу, и все засмеялось в его лу

чах: ковры, вышитые на белом фоне, позолоченное дерево.

13 марта.

Как все изнашивается, и в особенности – людское обще

ство! Наши обеды у Маньи дышат на ладан. Мы чувствуем

себя на них, как люди, которые слишком хорошо друг друга

изучили. Каждый заранее знает, что сейчас скажет другой.

И ни один из нас ничем не интересен для остальных. <...>

15 марта.

<...> На днях, проходя по улице Тетбу, я видел потрясаю

щие акварели Домье.

Они изображают сборища юридической братии, встречи ад

вокатов, процессии судей, на темном фоне, в мрачных помеще

ниях, например в темном кабинете следователя или в тускло

освещенном коридоре Дворца правосудия.

Это написано зловещей тушью, мрачными, черными тонами.

Лица отвратительны, их гримасы, их смех внушают ужас. Эти

люди в черном уродливы, как страшные античные маски, по

павшие в канцелярию суда. Улыбающиеся адвокаты похожи на

жрецов Кибелы. Есть что-то от фавнов в этих участниках су

дейской пляски смерти.

Четверг, 16 марта.

Мы провели весь день у Бюрти на улице Пти-Банкье, в за

терянном квартале, где по-деревенски много зелени, где пахнет

конским рынком и скотоводческой фермой. Внутри дома арти

стическая обстановка, множество книг, литографий, эскизов

маслом, рисунков, фаянса. Маленький дом, садик, женщины,

маленькая девочка, маленькая собачка. В продолжение несколь

ких часов мы рассматриваем гравюры, а вокруг нас ходит,

смеется, кокетничает, задевает нас платьем толстенькая моло

дая певица, которую зовут мадемуазель Эрман. Нас окружает

атмосфера сердечности, добродушия, счастливой семьи. Все это

491

напомнило нам о некоторых артистических и буржуазных кру

гах XVIII века. Бывают минуты, когда на все это словно па

дают отсветы с картин Фрагонара.

Вечером, после обеда, в дверь заглянули три каких-то чело

века; увидев гостиную, женщин, они попятились и смущенно

удалились с неловкими поклонами. Я прошел вслед за ними в

мастерскую, куда они направились, чтобы сообщить Бюрти ка

кие-то сведения о некоем Суми, одном из их товарищей, кото

рый умер.

При свете лампы они показались мне мрачными и бедными.

На них были мягкие шляпы, старые плащи, как у людей, путе

шествующих в почтовых каретах. Они не сели, как будто стес

няясь садиться, и стояли, переминаясь с ноги на ногу или при

слонившись спиной к мебели. У них были голоса мастеровых,

попавших в хорошее общество, порочные и жеманные голоса

селадонов из предместья, которые произносят слова, не будучи

уверены в их орфографии, картавые голоса сутенеров. Все в

них выдавало отсутствие образования: от них так и разило тще

славным проходимцем, испорченным какими-то претензиями на

идеальное. Они сыпали фразами об искусстве, как будто это

были поговорки на жаргоне, заученные изречения, подсказан

ные кем-то мысли. Их лица, бледные и исхудавшие от нужды,

грязноватые из-за неряшливой простонародной бороды и тор

чащей жесткой шевелюры, выражали что-то злобное, что-то

ущербное – горечь, оставленную в наследие годами богемного

существования.

Я обратил внимание на одного из них. У него была некраси

вая голова, как будто топорной работы, грубая, тяжелая голова

каменотеса, с усами, точно у полицейского, и страшными

глазами. «Когда мы кончаем Школу, – сказал он, – мы словно

из железной проволоки. Только там, в Риме, начинаешь усваи

вать мягкие контуры». Это был Карпо, очень талантливый

скульптор. Двое других были из тех безымянных великих лю

дей, которых так много в искусстве. < . . . >

Зимняя заметка о казино Каде,

потерянная мною и недавно найденная

Тип женщины: женщина со светлыми, как пыль, волосами

и глазами черными, как чернила, обведенными синевой; ниж

няя губа немного свисает, а лицо все набелено. Ошалевшие фи

зиономии, какие видишь в глупом сне; они так густо покрыты

пудрой, что похожи на лица прокаженных, а губы красные,

492

выкрашенные кисточкой; шляпы превратились в простые ко

сынки на взбитых, как пена, волосах, утыканных цветами или

перетянутых нитками фальшивого жемчуга.

Брюнетка в желтой шляпе с лиловыми лентами. Сзади со

шляпы, как у новобранца, свисает четыре-пять лент. Типично

для всех: волосы падают на брови мелкими, круто завитыми

кудряшками, как будто на лбу кусок каракуля, а выше – ли

ния шляпы, слегка опущенной посредине. Типично: лба нет,

вид безумный, женщина превратилась в животное без мысли,

в какое-то странное существо. Она соблазняет не красотой, не

пикантностью, не грацией, а своим невероятным видом, своей

странностью, своим почти сверхъестественным туалетом, тем,

что все в ней противно природе и возбуждает порочные же

лания.

Танцоры, один из типов: писаки-неудачники, нечто вроде

молодых Гренгуаров, клерков в трауре – черные бархатные жи

леты и креповые перевязи на шляпах. Другой тип – нечто

вроде полишинелей-гробовщиков, зловещих паяцев.

Женщина в платье табачного цвета танцевала. Вид возбуж

денного животного, какая-то задорная коза; копна спутанных

волос, большие, широко расставленные глаза, вздернутый нос,

большой рот; из-под приподнятой верхней губы видны смею

щиеся зубы, – смех вакханки из убежища Сальпетриер. Она

ловко, в бешеном темпе, подкидывает над собой и вокруг себя

белые оборки своей юбки. Когда она наклоняется и как бы ны

ряет, подбрасывая вверх свой зад, облако юбок поднимается

над ней. Когда она бросается вперед во второй фигуре кадрили,

ее юбки превращаются в струи водоворота. Потом, движением

женщин с картин Ватто подобрав платье сзади, она порывисто

и задорно перегибается назад и, откинув голову, танцует, соб

рав всю юбку на спине, играя мускулами так, что по всему ее

телу беспрерывно бегут волны складок. Одно из ее па было

просто ужасно, когда она танцевала соло в фигуре кадрили.

Кружась в каком-то вакхическом угаре, она то и дело подни

мала ногу выше головы, обращая к небу гнусный взгляд, пол

ный издевательского вдохновения.

Это было не бесстыдство, это было кощунство. Все насмешки

Парижа над любовью, вся грязь и холодная циничность париж

ского арго, все слова, которыми оплевывается и растапты

вается любовная страсть, словно воплощены в танце этих ног,

словно звучат в мимике этого лица. Все гнусные слова оборван

цев: «Фраер! Твою сестру! О, ла ла!» – все это как будто вы

писывается округлыми движениями этих ног, полных распут-

493

ной грации, этим телом, цинично ломающимся, издеваясь над

самим собою.

И над всем этим – резкий, безжалостный, словно электри

ческий, свет газовых рожков.

Шляпа из черного газа со множеством блесток. < . . . >

Среда, 22 марта.

< . . . > Банвиль рассказал мне также об удивительном конт

ракте Дюма с Рафаэлем Феликсом, касающемся пьес Дюма, как

старых, так и еще не написанных. Дюма обязался изготовлять

столько-то актов в год и, в случае если он этого не выполнит,

предоставил Феликсу право заказывать их кому угодно и под

писывать именем Дюма! <...>

По мере того как старишься, начинаешь чувствовать боль

шое презрение к книгам, к тому знанию людей, которое они

дают. Возьмите два равноценных ума. Предположим, что один

человек читает все книги всех времен и стран, а в то время,

пока первый читает, другой живет: насколько больше знает

о людях этот другой!

За столиком кофейни, на Севастопольском бульваре, —

Когда я смотрю на прохожих, меня больше всего поражает то,

сколько среди них должно быть трусов: как много проходит лю

дей со злобными лицами, а ведь они никогда не совершают

преступлений и даже не строят баррикад.

Сердце не родится вместе с человеком. Ребенок не знает,

что это такое. Это орган, которым человек обязан другим лю

дям. Ребенок – это только он сам, он видит только себя, любит

только себя и страдает только из-за себя. Это самый огромный,

самый невинный, самый ангелоподобный из эгоистов.

27 марта.

< . . . > Да, это правда, в нашем таланте есть болезненность,

и она имеет большое значение. Но эта болезненность, которая

сейчас не нравится и раздражает, когда-нибудь будет считаться

источником нашего обаяния и нашей силы. Болезнь обостряет

способность человека наблюдать, и он уподобляется фотогра

фической пластинке.

494

29 марта.

<...> Et moriens reminiscitur Argos 1. Вот как выразилась

вся сердечная боль древних, идея родины в самом общем

смысле, без всякого уточнения. А теперь нет ни одного ге

ниального или талантливого человека, от Гюго до последнего из

нас, который не заменил бы этого общего понятия какой-нибудь

подробностью. Это просто поразительно. Значит, коренное от

личие современной литературы состоит в замене общего част

ным – в этом все ее будущее.

10 апреля.

<...> Читая Сен-Виктора, несмотря на весь его талант, ни

когда не думаешь о чем-либо лежащем за пределами им напи

санного. Его фразы наполняют уши и занимают ум, и это все.

11 апреля.

На этих днях я написал директору Водевиля и просил его

принять нас с тем, чтобы мы прочли ему нашу пьесу «Ан-

риетту». Сегодня утром получаю письмо от Банвиля; он сооб

щает мне, что Тьерри, с которым мы незнакомы,– мы видели

его только один раз в жизни, – очень хотел бы прочесть ее, но

не в качестве директора театра, а в качестве нашего собрата

литератора. Пьесу эту совершенно невозможно поставить в его

театре – и мы не строим себе на этот счет никаких иллюзий, —

ведь первое действие так неуместно происходит на балу в

Опере, и выстрел из пистолета, служащий развязкой, раздается

на сцене, а это просто чудовищно.

17 апреля.

Парадно одетые по случаю свадебного вечера нашего род

ственника, мы по пути заходим во Французский театр и подни

маемся в кабинет Тьерри, намереваясь сказать ему, что очень

сожалеем, но не стоит ему брать на себя скучный труд и чи

тать пьесу, которую невозможно поставить в его театре. Слу

житель говорит нам, что господин Тьерри сидит взаперти у

себя в кабинете и никого не принимает. «Сидит взаперти, как

сумасшедший», захотелось мне ответить служителю. Мы вышли

в довольно скверном настроении.

1 И умирая, вспоминали Аргос ( лат. ) *.

495

18 апреля.

Получили письмо от Тьерри, – он приносит нам извинения

и просит не забывать дороги во Французский театр, которая

должна стать для нас привычной.

Сегодня заключение брачного контракта моего родственника

де N... Подъезжаем к мэрии, в безвкусной парадной карете, од

ной из этих свадебных карет, где машинально ищешь на полу

пуговицы от перчаток, натянутых на слишком широкие руки

жениха, и лепестки флердоранжа из букета невесты. В этой ка

рете неприятно пахнет праздником, поздравлениями, торжест

венными днями разряженных буржуа.

Пока мы стоим в ожидании у подъезда мэрии, напротив

св. Сульпиция, мимо нас, смеясь и шурша пышными юбками,

проходит очаровательная шлюха: из-под вуали, играющей во

круг ее розового лица, блестят будуарно-тротуарные глаза; из

волос выбился локон, словно кончик золотой повязки; она рас

пространяет вокруг себя запах мускуса, желание, яркий свет

своих ночей. В жизни, особенно в Париже, бывают такие

встречи, такие столкновения противоположностей.

Там, внизу, – мировой суд, где разбираются тяжбы шлюх с

их обойщиками; по такому же поводу, конечно, и эта направ

ляется туда. Сделав глазки моему белому галстуку, она исче

зает, смеясь. Воплощенное наслаждение, красота, прелесть ор

гий, изящество, беспутство, расточительность, пожирающая це

лые состояния.

А вот и противоположное: брак, приданое, хозяйство, эко

номия, будущая мать, жена и семейная жизнь.

«Встаньте, идет господин мэр», – говорит нам служитель

мэрии в синей форме. Мы в большом зале с лепными украше

ниями, оклеенном ужасными обоями. Кресла, обитые потертым

лоснящимся бархатом, – трагические кресла. Гипсовый бюст

императора, поддерживаемый орлом, похожим на гуся. И ужас

ный мэр, мэр, который больше похож на нотариуса, – череп со

вершенно остроконечный, вид строгого священнодействующего

Прюдома, серьезный мэр из фарса в театре Пале-Рояль, наду

тый, как бука, и перетянутый своей трехцветной подпругой.

Я обвожу взглядом семью невесты: мать, братьев и самое

невесту. Ужас! Они стоят лесенкой, симметрично друг другу,

составляя как бы серию образцов идиотизма из книги Эски-

роля; * лица пересечены красными полосами, местами – багро

вые, местами мертвенно-бледные; огромный нос, глупый рот, на

дутые щеки, глаза расставлены слишком далеко, оттянуты к ви-

496

скам, как будто бог ударил этих людей кулаком в переносицу я

они от этого обалдели. И в глазах что-то страшное, какая-то

неподвижность и животная тупость. И эти черты становились

все заметнее, все безобразнее, передаваясь из поколения в по

коление, как в семье каких-то недоношенных клоунов, расслаб

ленных ублюдков, вплоть до самой невесты, которая бессмыс

ленно смотрит на зеленое сукно большого стола и на свое бу

дущее, как корова глядит на проходящий поезд. Наконец она

поставила свою подпись, – тут она покраснела, и у нее появи

лись какие-то признаки животной радости.

«Все», – сказал служитель мэрии в синей форме: слово,