Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 50 страниц)

славе, – эта самая молодежь, павшая до восторгов перед пло

ским здравым смыслом! На ее совести весь успех Понсара! *

18 февраля.

От природы нам присущи не многие добродетели. И боль

шинство добродетелей недоступно народу. Для тех, чья рента

ниже двух тысяч ливров, некоторых нравственных норм во

обще не существует. Нужно иметь досуг, чтобы любить своих

детей. Женщины из рабочего класса редко целиком отдаются

материнству. Многие чувства являются благоприобретенными:

например, платоническая любовь – чистая идея, возникающая

из созерцания платья и улыбки, – совершенно отсутствует сту

пенькой ниже того, что зовется светом.

19 февраля.

Те, кто считает художников людьми светскими, ошибаются.

Это исключение. Художники – рабочие и всегда остаются ра

бочими, в них бродит закваска зависти рабочего человека к выс

шим классам, хотя они и прикрывают это шуткой. Прюдом —

это манифест. И они прикидываются гуляками и забулдыгами,

предпочитают простонародное спиртное, чтобы выглядеть по-

простонародней в пику щепетильным аристократам. Ведь есть

социализм и без формул и теорий – социализм нравов и склон

ностей, социализм подспудный, укрывшийся в своей норе, но

ведущий оттуда войну с теми, кто первенствует, с их костю

мом, воспитанием, вплоть до манер. Такую войну, правда менее

ожесточенную, но непрерывную, вы можете наблюдать и в

среде литераторов – литераторов кофеен и пивных, людей го

раздо более влиятельных, чем о них думают, – это крепко спло

ченное товарищество, забравшее в свои руки небольшие газеты,

то есть имеющее возможность награждать царапинами всех

талантливых людей, которые не хотят с ними якшаться и рас

пивать пиво на людях. <...>

128

20 февраля.

< . . . > В современном мире люди разделены на три класса.

Вверху – правящие аферисты; в середине – укрощенные ба

калейщики; внизу – народ, который в один прекрасный день

сглотнет все это милое общество. < . . . >

22 февраля.

В прошлое воскресенье в Булонском лесу столпилось столь

ко экипажей, что им пришлось с аллеи Императрицы свернуть

на боковую аллею. – В наше время экипажи есть у всех. Един

ственное в своем роде общество, где все или наживаются, или

разоряются. Нигде еще эта манера выставляться не была та

кой властной и уверенной, такой гибельной и развратительной

для народа. Лагерь Золотой парчи * превзойден нынешними

женщинами, которые носят на себе целые имения. Дело до

шло до того, что некоторые магазины – «Русские горы», напри

мер, – начинают открывать кредит своим покупательницам,

которые могут ограничиться лишь уплатой процентов. В один

прекрасный день – не сегодня-завтра – будет заведена Госу

дарственная книга долгов по приобретению дамских нарядов.

Вот один факт из тысячи: г-жа де Тюрго, жена министра, дочь

которой вышла замуж за г-на Дюбуа де л'Эстан, вытянула от

своего зятя в качестве свадебного подарка невесте тридцать

тысяч франков – и покрыла им свои долги у портнихи. Вот это

светский образ жизни!

Тьма разных газетенок и фигарошничанья. Не литература,

а Куртильский карнавал! * Мне попался в руки листок, где

Гюго объявлен бездарностью, книги Бальзака – попранными

триумфом Шанфлери. Далее следуют оскорбления, грубая

брань – одним словом, критика при помощи пинков ногою.

Впрочем, все это поощряется правительством, которое, пресле

дуя серьезные произведения и людей с чистой литературной

совестью, восторгается при виде того, как литераторы грызутся

между собой и стирают свое грязное белье на виду у всего

света. Хоть шерсти клок с его врага – Идеи.

5 марта.

Были в редакции «Артиста»: Готье, Блан и мы.

Раздувая кадило, Блан упрекает Готье в том, что статьи

его – сплошной первый план, что в них нет проходных и бес

цветных мест, что слишком уж все сверкает.

9 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

129

Г о т ь е . Поверите ли, я просто обречен! Все мне кажется

бесцветным. Самые яркие мои статьи представляются мне

серыми – цвета второсортной бумаги; я ляпаю в них побольше

красного, желтого, золотого, малюю как бешеный, но вся эта

мазня для меня бесцветна. Я поистине несчастен, потому что

при всем этом обожаю в искусстве линию и Энгра.

Разговор переходит на старых писателей.

Я. Хотелось бы знать, что вы думаете о Мольере, о «Ми

зантропе».

– Должно быть, я покажусь вам нудным ветераном роман

тизма. И все-таки «Мизантроп» – мерзость. Я говорю совер

шенно искренне. Это написано по-свински!

– О! – вырывается у Блана.

– Нет, я совсем не чувствую Мольера. В его вещах есть

какой-то тяжелый, прямолинейный здравый смысл, просто

отвратительный. О, я хорошо его знаю, изучал. По горло сыт

такими образцовыми произведениями, как «Мнимый рогоно

сец»; чтобы испытать, хорошо ли я владею своим ремеслом,

я и сам набросал пьеску – «Заколдованная треуголка». Интри-

га-то, конечно, ничтожная, зато язык и стихи гораздо сильнее

мольеровских.

– По-моему, Мольер – это Прюдом в драматургии.

– Вот-вот, именно Прюдом...

– О, «Мизантроп»! – восклицает Блан, закрывая лицо ру

ками.

– По-моему, «Мизантроп» – сплошные помои, – продол

жает Готье. – Надо вам сказать, таким уж я уродился, что

человек мне совершенно безразличен. Когда в какой-нибудь

драме отец прижимает к пуговицам своего жилета вновь обре

тенную дочь, на меня это совершенно не действует, я обра

щаю внимание только на складки платья у дочери. Я натура

субъективная.

– Черт возьми, – говорит Эдмон, – ваше ремесло критика

явно не по вас.

– О, «Мизантроп»! – произносит Блан, не открывая лица.

– Я говорю то, что чувствую. Однако черт меня возьми,

если я когда-нибудь стану об этом писать! К чему уменьшать

количество шедевров? Но «Мизантроп»... Мои девчурки тере

били меня, чтобы я взял их в театр. «Хорошо, говорю, свожу». —

«В хороший театр, папочка?» – «В хороший». И вот сводил —

на «Мизантропа». Нет, вы правильно говорите: Мольер – это

Прюдом!

130

8 марта.

Были в Музее. Вещицы эпохи Возрождения. Непонятное

явленье эти пуристы стиля, влюбленные в Возрождение и раз

носящие рококо за дурной вкус! Рококо в основе своей такое

же обнаженное, такое же чистое искусство, как греческое и ки

тайское. Возрождение – бред ложного вкуса в сочетании с дур

ным, кровосмесительная связь реминисценций!

16 марта.

Вышел первый том наших «Интимных портретов

XVIII века». Баррьер из «Деба» ворчит, что мы размениваем

наш талант на мелочи. Публике, говорит, нужны труды солид

ные и емкие, где она встретилась бы со старыми знакомыми и

услышала то, что уже знает: ведь малоизвестное отпугивает

публику, а совсем новые сведения просто ужасают ее. История

XVIII века, как я ее понимаю, эта длинная серия подлинных

писем и неизданных документов, служащих предлогом к рас

смотрению всех сторон века, история на новый лад, утончен

ная, изысканная, выходящая за привычные рамки историче

ских трудов, – такая история не принесет мне и четвертой доли

того, что принесла бы громоздкая книга, где план мой был бы

четко обозначен на титульном листе и где на протяжении целых

страниц я топтался бы среди общеизвестных фактов. Так он

сказал, и, быть может, он прав. Задумана «Мария-Антуа-

нетта». < . . . >

В обществе мы никогда не говорим о музыке, потому что

не знаем ее, и никогда не говорим о живописи, потому что ее

знаем. < . . . >

Полный, безусловный и совершенный успех «Фьяммины» *

показывает, что лучше писать не будучи писателем. < . . . >

19 марта.

< . . . > Смена цивилизации – это не только смена верований,

привычек и духа народов, – это еще и смена телесных привы

чек. Невозможно представить себе, чтобы красивые жесты, мед

лительные и спокойные, чтобы искусные складки туник и тог,

широко ниспадающих с величественных тел в древнем Риме и

в прекрасной Греции, могли сочетаться с нашими понурыми

фигурами, с привычкой горбить спину, подбочениваться, безо

бразно разваливаться в кресле. А теперь сравните эфеба, сидя-

9*

131

щего в поистине театральной позе, и этого молодчика на сту

ле – в карандашной зарисовке Кошена. Вот он сидит перед

нами, расставив ноги, повернув голову в профиль и немного

откинув ее назад; смотрит вправо, отведя назад левое плечо,

которого совсем не видно; левой рукой облокотился на колено,

праздно поигрывая в воздухе пальцами, правая рука от локтя

до ладони – с подвернутым большим пальцем – круглой и ре

шительной линией очерчивает колено. Очаровательно, изящно!

Это человек в стиле рококо, но совсем другой человек, чем эфеб.

А у нас нет уже ни величественной линии античного мира,

ни прихотливости XVIII века. Изящные фигуры кажутся в на

ших темных костюмах унылыми, а неизящные – безобразными

и вульгарными.

25 марта.

<...> Подумать только – в наше время, когда все бумаги

сохраняются, среди моих знакомых, посвятивших себя литера

туре, искусству, театру, финансам, может быть и политике, не

найдется такого человека, значительного или незначительного,

чтобы друг или недруг не хранил о нем в портфеле двух-трех

томов, которые еще найдут своих издателей. И к тому же у

каждого из этих людей в собственном портфеле лежит почти

завершенный том воспоминаний. Это заставляет опасаться за

память будущих поколений. И это единственное, что побуждает

меня думать о конце света: ведь настанет же такой день, когда

человеческая память свихнется под тяжестью миллионов томов,

насочиненных для нее за один-два века; зачем же тогда нашему

старому миру продолжать свое существование, раз и вспомнить

о нем будет невозможно?

7 апреля.

Обедали у Броджи, рядом с седеньким старичком – одной

из самых великих, самых чистых и прекрасных натур XIX века,

века продажного и распроданного по частям; скромно обедаю

щий за пятьдесят су, старичок этот более велик, чем любой из

древних римлян, и удостоен почетного звания за то, что он от

дал, отдал задаром, — это правда, хотя такие тихие героические

поступки, без рекламы и скопления публики, просто неправдо

подобны, – итак, он отдал Франции свою коллекцию стоимостью

в миллион, не захотев даже принять вознаграждение за попече

ние этой коллекции; его имени никто не угадает, если не на

звать: это г-н Соважо.

132

Он сидел напротив какого-то члена Института и беседовал

с ним, – беседовал о своем Клубе искусств;

– И что это за люди? Я отказываюсь понимать язык, на

котором они разговаривают. Да-да, я совсем его не понимаю.

Вхожу однажды, а какой-то господин спрашивает: «Сколько

сделано?» Другой ему отвечает: «Один из шести!..» Один из

шести. Нет, не понимаю я этого языка.

Реплика была великолепна – биржевой жаргон осуждался

самим бескорыстием. < . . . >

11 апреля.

< . . . > К пяти часам в «Артисте» собрались Готье, Фейдо,

Флобер.

Фейдо по-прежнему похож на юнца, только что напечатав

шего первую свою статью: он восхищен, увлечен собой, но его

самодовольство и самохвальство так искренни и наглость так

наивна, что просто обезоруживают. По поводу первого из своих

«Времен года», которые будут появляться при каждом солнце

стоянии, Фейдо спрашивает у Готье: «Ты не находишь, что это

перл? Мне хочется посвятить тебе какой-нибудь перл».

Горячо спорят о метафорах. Фразу Массильона: «Его убеж

дениям не приходилось краснеть за его дела», – Флобер и Готье

оправдывают. Ламартиновское: «Любил он скачку на коне —

сей принцев пьедестал», – безоговорочно осуждают.

Затем следует ужасающий спор об ассонансах: ассонанс, по

словам Флобера, нужно изгонять, если даже ты тратишь на его

изгнание целую неделю... После этого Флобер и Фейдо ожив

ленно обмениваются тысячью рецептов стиля и формы, мелкими

секретами литературной техники, сообщаемыми с напыщенной

серьезностью; идет ребячески важная, торжественно-смешная

дискуссия о литературных манерах и о законах хорошей прозы.

Одежде идей, ее колориту и ткани придается такое значение,

что постепенно сама идея превращается в какую-то вешалку

для созвучий и бликов. Казалось, мы присутствуем при споре

римских грамматиков времен упадка. <...>

13 апреля.

Помню, в нашем «Дневнике Билля» * говорится о том, как

Билль лечил одного из своих друзей прогулками по парижским

антикварным лавкам. Для моего излечения после приступа пе

чени мы решили полностью обставить нашу гостиную, истратив

на это остаток в три тысячи франков, который нам предстоит

получить за нашу землицу в Бреваннах *. < . . . >

133

15 апреля.

< . . . > Когда мы проходили мимо калитки Тюильри, ожи

дался выход императора, и сержант городской гвардии грубо

велел нам убираться, словно мы похожи на Брутов, – это мы-то,

погруженные в мысли об обоях Бове! Предметы старого искус

ства, – преклонение перед ними и охота за ними, – мало-помалу

отвлекают внимание человека современности от существующего

государственного строя. Не думаю, чтобы любитель искусства

мог быть патриотом. Мое отечество – это мои папки с гравю

рами и моя гостиная. Жизнь у домашнего очага, в красивой

обстановке, отбивает охоту к Форуму. Ваше мышление стано

вится эгоистичным, и его ничуть не задевает современный госу

дарственный строй, глубоко безразличный для вас. Артистич

ный народ – это народ, покончивший с преданностью; и Кон¬

вент, быть может, поступал по-своему логично, когда упразднял

искусство и бросал Францию на границы. В глазах экономистов

и здравомыслящих политиков, высшей точкой мощи и жизне

способности народа является тот его возраст, когда господст

вуют грубость и иконоборчество. А если перейти от дилетанта

в искусстве к художнику, то мы увидим, что у последнего нет

никакой веры и уж совершенно нет отечества: и вера и отече

ство для него в искусстве; преданность и мученичество – в

стремлении к идеалу. <...>

18 апреля.

Мне хотелось бы иметь комнату, всю залитую солнцем,

мебель, выгоревшую на солнце, старые обои, выцветшие от

солнечных лучей. Здесь и мысли у меня были бы золотые, и

сердце бы отогрелось; и великое спокойствие поющего и пля

шущего света омывало бы и баюкало мой дух. Странно, чем

больше стареешь, тем милее и нужнее кажется тебе солнце;

а умирая, человек просит распахнуть окно, чтобы солнце само

закрыло ему глаза *.

20 апреля.

< . . . > Б ы л и на пряничной ярмарке, у Тронной заставы. Ба

лаганы. Девочка лет семи, в венке из роз, в короткой юбчонке,

налегла всем тельцем на левую руку, согнутую на большом

барабане; скрестив ножки, она притопывает одной ступней, а

в правой руке, опертой о другое колено, держит большую бара

банную палочку, замершую на барабане, который еще гудит от

134

недавнего presto 1. «Мадемуазель Адель, сама прыгнувшая в

колыбель». – Живые картины: «Великолепное «Снятие со кре

ста», по картине знаменитого господина Рубенса». Под конец

Иисус Христос сбрасывает погребальные покровы и приветст

вует публику. Объявляют о мальчике-с-пальчик: «Ростом

с восьмушку тамбурмажора». – Мать, в платье из шотландки,

объявляет, что ее дочка будет ходить по канату, «без балан

сира, как птичка по ветке». Упражнения с флажками – «чтобы

отгонять январских мух». Девица собирает деньги: «Дайте мне

заработать, господа».

22 апреля.

Видел у оценщиков на аукционе коллекцию платья

XVIII века: цвета – «серый» и «голубиное горло», «розовый

дождь», «кака дофина», наконец, цвет опаловая безнадежность

и брюшко блохи в приступе молочной лихорадки, – во всем

этом множество тонких отливов, веселых и приятных глазу,

игривых, певучих, кокетливых, радостных. Мир с самого мо

мента его основания никогда не испытывал необходимости оде

ваться в черное, постоянно носить траур. Это изобретение

XIX века. А XVIII век бегал пальцами по всей гамме цветов,

вверх и вниз; он облачался в солнце, в весну, в цветы, он пре

давался игре жизни среди безумства красок. Одежда смеялась

еще издалека, ее смех опережал смех человека. – Важный

симптом того, что мир очень стар и очень печален и что очень

многое ушло без возврата.

Что, если бы у какого-нибудь человека была коллекция

костюмов XVIII столетия и слуги, чья единственная обязан

ность состояла бы в том, чтобы надевать на себя эти костюмы

и изображать маркизов? <...>

1 мая.

Были в «Артисте». Видели Готье: он почти не слышит, что

происходит вокруг; глаза и губы тихо, радостно улыбаются;

говорит медленно – голос его слишком слаб для его тела, слиш

ком неотчетлив, однако, если привыкнуть, кажется почти гар

моничным и приятным. Речь проста, ясна, не перегружена

метафорами: развивается мысль неторопливо, но верно; во всем,

что он говорит, много смысла и последовательности; то и дело

за его суждениями чувствуешь глубокую образованность, кото-

1 Быстрый темп ( итал. ) .

135

рая дает себя знать, не выставляясь напоказ; память удиви

тельная, фотографически точная.

Очень хвалит нашу «Венецию», считает ее самым тонким

букетом, сочетающим в себе все ароматы Венеции. В доказа

тельство того, что он все понял и почувствовал именно так, как

мы хотели, он выбирает для примера «l'Osteria della luna» 1,

говорит, где она находится, какого она цвета и т. д. «Только

ничего этого не поймут. Хорошо, если на сотню читателей пой

мут каких-нибудь двое!» Дальше – по поводу Уссэ и Обрие,

разъярившихся против очерка. «Дело здесь вот в чем, – говорит

Готье, – множеству людей, и даже умных, не хватает артисти

ческого чутья. Многие не умеют видеть. Вот вам пример: на

двадцать пять человек, которые бывают здесь, едва ли двое

заметили, какого цвета здесь обои. Внимание! Идет Монселе!

Уж он-то не различит, круглый это стол или четырехугольный...

Итак, если вы со своим артистическим чутьем еще и работать

будете в артистической манере, если к идее формы вы еще при

совокупите форму идеи, о, тогда вас вообще никто не поймет!»

Он берет наудачу какую-то газетку: «Послушайте-ка! Вот как

надо писать, чтобы быть понятым... Последние новости! Фран

цузский язык положительно умирает. Вильмессан написал

недавно императору по поводу одного судебного дела: «Ваше

величество, Вы подвергаете нас преследованиям, а ведь мы ли

тература Вашего царствования». Верно сказано... О господи!

Знаете, мой «Роман Мумии» * тоже называют непонятным, и,

однако, я считаю свой язык самым ясным на свете, до пошло

сти ясным... А не понимают меня потому, что я так и пишу:

pschent или там calarisis. Не могу же я в конце концов разъяс

нять, что pschent – это то-то и то-то. Нужно, чтобы читатель

знал значения слов... Впрочем, мне абсолютно все равно! Хули-

тели и восхвалители поносят и восхваляют меня, не понимая ни

слова из того, что во мне самое главное. Все мое достоинство, —

они никогда не писали об этом, – в том, что я человек, для ко

торого видимый мир существует». < . . . >

4 мая.

Сегодня утром нас посетил Луи и услужливо, как и подобает

другу, приносящему неприятную новость, сообщил нам, что

появилась большая статья Сент-Бева о «Госпоже Бовари» *.

Долго распространялся о значении статьи такого рода, и, не

обладая достаточным тактом и тонкостью, чтобы сообразить,

1 «Лунная харчевня» ( итал. ) .

136

что мы все прекрасно поняли и что удар метко попал в цель,

он напоследок еще подчеркнул: «Хотел бы я, чтоб и о вас ко

гда-нибудь написали такую статью». < . . . >

12 мая.

Курьезная это штука – такая бесконечно малая величина,

как первая мысль о литературном произведении. Когда я думаю

о двух наших томах ин-октаво «Истории французского обще

ства времен Революции и Директории», я вспоминаю, что это

было задумано нами первоначально как «История развлече

ний при Терроре» – небольшой томик на пятьдесят сантимов.

Затем пятидесятисантимовый томик стал расти, распухать, рас

ширяться – и превратился в трехфранковый том, какие издает

Шарпантье. Потом и этот формат затрещал – получился

ин-октаво. Но сюжетом стала полная внутренняя история Ре

волюции, и сразу потребовалось два тома ин-октаво.

Готье, тот, в ком буржуа видят только стилиста, одетого в

красное: поразительно трезвые взгляды на литературу, здравые

суждения, ужасающая проницательность, так и брызжущая из

его совсем простых и коротких фраз, произносимых с мягкою

лаской в голосе. Человек этот, на первый взгляд замкнутый,

как бы замурованный в самом себе, безусловно, очень обаяте

лен и симпатичен в высшей степени. Он говорит, что, когда ему

хотелось написать что-нибудь стоящее, он всегда начинал в

стихах, потому что в суждении о форме прозы всегда есть

какая-то неуверенность, а стих, если он хорош, то вычеканен,

словно медаль; но, уступая требованиям жизни, он многие но

веллы, начатые стихами, превратил в новеллы прозаические.

Умер Мюссе, один из наименее самобытных талантов; зато

более, чем другие, вобравший в себя самобытность Шекспира,