Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)

это, опьяненные заранее испытываемым восхищением.

17 апреля.

< . . . > Вот что останется тайной тайн: то, что очертание

губ, свет, блеснувший во взгляде, рисунок жеста создают между

женщиной и мужчиной такую же силу притяжения, какая су

ществует между небесными телами. < . . . >

С Рафаэлем начинается Аллегория *, одобряемая серьез

ными критиками, – все эти старики, под которыми ставят вели

кие имена: Сократ, Фидий, Гомер, и все эти женщины, под ко

торыми подписывают: Юриспруденция, Красноречие, Закон

ность, Философия истории. Таким образом, он первый, кто в

живопись ввел литературу, родоначальник всех художников,

неспособных к подлинной живописи, зовут ли их Энгр или Де

лакруа.

Изучая фотографию, удивляешься, как ее предвосхитил

Декан, как он угадал ее и до какой степени стены на картинах

этого художника увидены им совершенно так, как их расписы

вает само солнце, а слепцы, не понимающие искусства, еще кри

тиковали его, называя это трюком, хитрым приемом, мазней.

558

20 апреля.

Любопытно: во время этого путешествия, которого мы боя

лись, которое мы совершили из добросовестности и из предан

ности литературе, – мы испытываем неожиданное чувство осво

бождения, легкость, почти радость.

Здесь чувствуешь, что об античности еще ничего не напи

сано. Какое было бы прекрасное занятие для больного парижа

нина, для молодого человека, раненного современным общест

вом, поселиться тут, в одиночестве, и написать серию моногра

фий, которые назывались бы «Пантеон», «Колизей», или еще

лучше: пусть бы кто-нибудь написал большую, толстую книгу,

в которой воссоздал бы все античное общество, и с помощью му

зеев, с помощью всего, что было средой для человека древно

сти, что формировало его или носило его отпечаток, показал бы

этого человека так, как никто еще его не показывал; и банным

скребком, выставленным в музейной витрине, позволил бы вам

прикоснуться к бронзовому телу старого Рима. < . . . >

23 апреля.

Вчера обедал в посольстве и сидел рядом с молодой женщи

ной, американкой, женой посланника Соединенных Штатов в

Брюсселе. И, наблюдая за этой свободной, победоносной гра

цией, этой живостью молодой расы, этими потенциальными воз

можностями кокетства, флирта, которые придают очарование

и власть молодым американкам, ставшим замужними женщи

нами, вспоминая вместе с тем об активности, о пролазливости

этого Гарриса, которого я видел за работой в Париже, я думал

о том, что мужчины и женщины этой страны – будущие побе¬

дители мира. Они станут теми варварами цивилизации, кото

рые поглотят латинский мир, как прежде его уже поглотили

варвары нецивилизованные.

Чем дальше, тем больше убеждаешься, что в нашем мире

серьезно смотрят только на легкие вещи, и легко только на

вещи серьезные.

Museo Vaticano 1.

У мужских статуй узкие бедра, какие теперь бывают только

у гимнастов и акробатов.

1 Ватиканский музей ( итал. ) .

559

Одна из особенностей красоты глаз у греческих статуй —

особенность, которая нигде не отмечалась, – это то, что нижнее

веко отступает назад, так что, если смотреть на лицо в профиль,

глаз обрисовывается совершенно наклонной линией; у римских

же статуй – и это больше всего заметно на скульптурах второ

степенных мастеров – верхнее веко находится на одной линии

с нижним.

В греческой красоте есть одна черта, – черта, которая, по

свидетельству поэтов, очень ценилась, – это форма и тонкий

абрис щек. У греков костяк лица, вероятно, был необычайно

сужен, сжат, изящен. Римские головы, напротив, шире из-за

выступающих скул, которые еще больше выдаются у варваров.

Ватикан, № 66. Предположительно – голова Суллы. Лицо

такого типа, как у актера Прово. Это старик: лоб изборожден

морщинами, глаза без зрачков прячутся в старческих орбитах,

окруженных гусиными лапками, кожа на щеках вялая, отвис

шая с годами, рот скошен набок и зияет из-за отсутствия зубов,

один уголок его поднят, другой опущен с иронической и умной

горечью; восхитительно вылеплены дряблые очертания лица

под подбородком и два сухожилия, вилкой расходящиеся

на шее.

Но что артистичнее всего в этой скульптуре с такой тонкой

лепкой мышц и внешних покровов, так это удары резца, сохра

нившие грубость наброска и запечатлевшие на этом живом лице

глубокие борозды, проведенные жизнью и возрастом. Есть та

кие места, – например, уходящая назад линия щек, уши, —

благодаря которым угадываешь за этой неотесанностью, за

крупным зерном мрамора непринужденность гениального ри

сунка. Своеобразное и редкое сочетание красоты греческой

скульптуры и реализма скульптуры римской.

Статуя вдвое больше человеческого роста, статуя из позо

лоченной бронзы, с толстым слоем позолоты, напоминающая

цехин, позеленевший за несколько столетий, – словно тело ги

ганта, облеченное золотыми доспехами в узорчатой насечке: это

недавно найденный Ватиканский Геракл *. Дневной свет радо

стно ласкает это великолепие, которое возносится в своей боль

шой нише, как сияющее богатством и роскошью солнце антич

ного храма.

Цезарь Август. Волосы, снопами падающие на лоб. Эта го

лова, крепко сбитая голова древнего римлянина, осенена

мыслью. Мыслящая материальность. Строгая и глубокая

красота глаз, которые угадываются в окружающей их тени.

В нижней части лица, вокруг рта, – как бы успокоенная мука и

560

высокая забота. Кираса сплошь покрыта историческими и алле

горическими изображениями – император весь одет броней

барельефов, напоминающих своей лепкой каску центуриона из

Помпеи, а побледневшим, слинявшим цветом похожих на ста

рые, бледно-розовых тонов, изделия из слоновой кости. Величе

ственные и спокойные складки ткани собраны на правой руке,

держащей скипетр мировой власти, от которого сохранилась

только рукоять, совсем как палка от метлы. Царственное вели

чие Человечества. Словно меланхолическое божество Повелений.

Здесь я готов признать и провозгласить, – что, впрочем, я и

всегда признавал в спорах с Сен-Виктором, – подавляющее

превосходство греческой скульптуры. Что касается живописи,

то не знаю, может быть, в древности это и было великое искус

ство. Но живопись – это не рисунок. Живопись – это краски,

и мне кажется, что она торжествует только в странах, окутан

ных туманом, холодным или знойным, в странах, где в воздухе

всегда есть испарения, особым образом преломляющие свет, —

в Голландии или в Венеции. Я не представляю себе живописи

в ясном эфире Греции, так же как и в светло-голубом воздухе

Умбрии.

В Египетском музее. Изящество изысканных фигурок и их

прелестные покровы. Формы как бы выступают из-под базаль

тового савана, который обрисовывает и обволакивает их словно

текучей струей, без единой складки.

1 мая.

Ватиканский «Торс» несколько убивает восхищение, вызван

ное «Моисеем». В напряженной силе «Моисея» поражает изве

стная округлость, никогда не присущая совершенной скульп

туре, вялая сглаженность глины, какой вы не найдете в мра

морном теле, созданном Аполлонием. Набухшие жилы на

руках, это безвкусное подражание драматизму Лаокоона, с

жалкой педантичностью подчеркивают силу и мощь. Глаза, в ан

тичные времена привыкшие таить свое величие в тени, здесь

неудачно изображены поднятыми, и на них неприятно и по-

упадочному намечены зрачки. Словом, это изображение мощи и

вяло, и вместе с тем напыщенно.

И когда сравниваешь это большое произведение с «Торсом»,

невольно начинаешь думать, уж не был ли Микеланджело, в

своем пристрастии к преувеличенной и мучительно перенапря

женной физической силе, к подчеркнутой мускулатуре, таким

же упадочником в своей области, как Буше в своем стремлении

к изяществу.

36 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

561

3 мая.

Здесь, через некоторое время, поэтика жизни вызывает у

француза тягу ко всему парижскому. И он ловит себя на том,

что, прогуливаясь в сумерки по Корсо, бормочет, повторяет про

себя какую-нибудь грубейшую, циничную остроту в духе Грассо

или Лажье, как бы для того, чтобы вновь вдохнуть здоровый

запах парижской сточной канавы. Рим порождает тоску по

парижской шутке. < . . . >

4 мая.

«Преображение» *. Самое неприятное впечатление, которое

только может произвести живопись, если смотреть на нее гла

зами художника, – впечатление обоев. Нигде никогда не уви

дишь, – если только умеешь видеть,– такого разнобоя, такого

кричащего диссонанса тонов – синих, желтых, красных и зеле

ных, отвратительно зеленых, напоминающих цвет саржи; все

это сочетается в кричащих контрастах и испещряет персо

нажей картины желто-зелеными пятнами, подчеркнутыми

мертвенным светом, всегда дисгармонирующим с тоном

одежды, – например, желтый отсвет на лиловом или белый на

зеленом.

Но оставим жалкого колориста и посмотрим на самый ше

девр, на так называемый sursum corda 1 христианства. Хри

стос – обыкновенный frater 2, сангвинический и розовый, на

писанный, как говорят, красками, гармонирующими с освеще

нием на том свете, – тяжело поднимается в небо; ноги у него

как у натурщика. Моисей и Илья возносятся вместе с ним, по

ложив руки на бедра, похожие на бедра танцовщиков. И нет ни

чего от лучистого света, от сияния, от того волшебства, которое

даже самые скромные художники пытаются внести в свое изо

бражение неба – обители праведников. Внизу – Фавор, круг

лый холм, похожий на верхушку пирога, на котором, сплюсну

тые, словно лишенные костей, стоят три апостола-марионетки,

настоящие карикатуры ослепленных людей; еще ниже – непо

нятная смесь академических фигур, «выразительные» головы,

словно модели для копирования на школьных уроках, воздетые,

как у актеров в трагедии, руки, глаза, как будто подправленные

учителем рисования.

И во всем этом никакого огонька, ни тени чувства, которое

1 Гор е имеем сердца ( лат. ) *.

2 Монах ( лат. ) .

562

у посредственных примитивов, предшественников Рафаэля —

у Перуджино, у Пинтуриккио и у всех остальных придает по

добным сценам взволнованность сердечного сокрушения, то

святое наивное изумление при созерцании чуда, которое глазам

созерцающих придает нечто, можно сказать, ангельское.

У Рафаэля «Воскресение» носит чисто академический харак

тер; язычество сквозит у него во всем, бросается в глаза на пер

вом плане, в этой женщине, похожей на античную статую, скло

нившей колени, как язычница, сердце которой никогда не было

растрогано Евангелием. И это христианское произведение? Я не

знаю картины, более противоречащей католическому стилю и

более искажающей его изображением материального. И это во

площение сверхъестественного события, божественной легенды?

Я не знаю полотна, которое передавало бы их в более обыден

ном истолковании и в более вульгарной красоте. <...>

6 мая.

< . . . > В Ватикане.

«Торс» – единственное в мире произведение, которое мы

воспринимаем как полный и абсолютный шедевр. Для нас это

прекраснее всего, прекраснее Венеры Милосской, чего бы то ни

было. Он укрепляет нас в той мысли, у нас уже превратив

шейся в инстинкт, что высшая Красота – это точное, ничем не

искаженное изображение Природы, что Идеал, который стара

лись ввести в искусство второстепенные таланты, всегда ниже

красоты, заключенной в Правдивости. Да, вот божественная вы

сота искусства – этот восхитительно человеческий Торс, кра

сота которого проистекает из воспроизведения жизни; этот

кусок груди дышит, эти мускулы работают, внутренности тре

пещут в этом животе, который переваривает пищу. Потому что

его красота именно в том, что он ее переваривает, хотя Вин

кельман по-дурацки отрицает это, думая тем самым оказать

честь великому произведению.

После «Торса» разочаровываешься во всех великих произве

дениях и во всех мастерах. Это единственная вещь, вышедшая

из рук человека, совершенней которой ничего нельзя себе пред

ставить.

Воскресенье, 19 мая.

В Италии в конце концов начинаешь тосковать по серым

краскам. И если на обратном пути идет дождь, тебе кажется,

что ты уже на родине. Снова в Париже...

36*

563

10 июня.

< . . . > После того как повидаешь людей, поживешь на свете,

начинаешь колебаться, что предпочесть: радости несчастных

или радости счастливых; то есть думаешь, не лучше ли, в сущ

ности, скотское воскресное пьянство голодного бедняка, чем все

отравленные наслаждения какого-нибудь Ротшильда или

Морни?

20 июня.

Я выношу с Выставки такое впечатление, словно мое я пере

неслось в будущее и смотрит на современный Париж как на ста

ринную редкость. От всех витрин, где в систематическом по

рядке выставлено настоящее, веет прошлым, смертью и исто

рией. Эпоха, в которую мы живем, как бы отодвигается назад и

становится архаичной, как экспонат музея. < . . . >

27 июня.

< . . . > По поводу «Дела Клемансо» *. Там есть такие фразы,

которых настоящий писатель никогда бы не написал, и доста

точно написать эти фразы, чтобы уже нельзя было считаться

писателем. Эту книгу, ее мысли, ее язык и ее автора я опреде

ляю такими словами: Антони-Прюдом!

Если бы государственные деятели совершали в семье или в

обществе такие же проступки, какие они совершают в политике,

их посадили бы в тюрьму.

Ох, чего только нет в Париже! Нам рассказывали, что одна

женщина зарабатывает по сто франков в день благодаря сво

ему непревзойденному таланту нанизывать жемчуг для оже

релья, – то есть располагать жемчужины в определенном по

рядке, чтобы они оттеняли одна другую, гармонически сочета

лись между собой, создавать как бы аккорды из жемчужин,

раскладывая их на своего рода органных регистрах из черного

дерева. За каждое ожерелье, над которым она работает иногда

целый день, ей платят от шестидесяти до восьмидесяти

франков.

По поводу «Эрнани».

Грустно думать, что автору нужно прожить еще сорок лет,

почти полвека, чтобы ему начали аплодировать так же бурно,

как его освистывали когда-то *.

564

Виши. 3 июля.

Здесь утрачивается иллюзия, будто болезнь придает ка

кую-то изысканность. < . . . >

Директор курорта, Каллу, говорил мне, что здесь торгуют

стульями, на которых сидел император. Значит, есть люди, по

клоняющиеся той части его тела, где у него имеются геморрои

дальные шишки! А мы еще издеваемся над народами, покло

няющимися экскрементам Великого Ламы! < . . . >

9 июля.

Сегодня утром прочел, что умер Понсар. Он останется бес

смертным мерилом всей той симпатии, которую Франция пи

тает к посредственности, и всей ее зависти к гениям. Только

такое бессмертие может спасти его от забвения.

12 июля.

Молоденькая прачка на Алье: голые руки, светлое платье,

в виде украшения – бархатная лента в волосах; маленькие

круглые груди перекатываются, как два яблока; под платьем

угадывается тело, свободное, гибкое. Она напомнила мне одну

мою прежнюю любовницу в простонародном утреннем наряде.

Прелесть сна в том, что это смерть без сознания

смерти. < . . . >

Общество здесь так же уродливо, как и его фотографии.

Музыка в театре и на концерте меня не трогает. Она дохо

дит до меня только на свежем воздухе, когда она неожиданна,

случайна. < . . . >

Составить наш «Катехизис искусства» в виде афоризмов.

Десять страниц. Заставка – «Торс», совершеннейший образец,

Абсолют.

Я нахожу, что вокруг нас – среди наших знакомых, да и ве

зде – день ото дня уменьшается забота об имени в потомстве.

Для тех литераторов, которых я наблюдаю, литература, ка

жется, стала ныне только средством многое в жизни получать

задаром. Словно она дает право на паразитизм, не вызывающий

слишком большого неуважения. Все реже и реже встречается

565

человек, художник, живущий только своим искусством. Мне из

вестны лишь трое таких: Флобер и мы с братом. <...>

Довольно любопытно, что никогда не бывало завещания в

пользу автора книги; ни один умирающий богач никогда не за

вещал своего имущества писателю. Если когда-нибудь автор и

был наследником своего читателя, то только в том случае, когда

читатель знал его, встречался с ним, – вернее, с телом, в кото

ром жил этот ум.

18 июля.

< . . . > Если бы умерли одновременно Иисус, Вашингтон, Со

крат и Спартак, газеты так не горевали бы: не стало Ламбера-

Тибуста! Говорят о памятнике, о колонне, о национальном тра

уре. Приводят примеры его божественной доброты, среди них —

случай, когда он узнал своего старого друга, хотя тот и опустился

до крайней нужды. Если всю жизнь он писал только бульвар

ные пьески, так это потому, что он был слишком скромен для

высоких притязаний на высокую литературу. А впрочем, как

знать? Вместе с ним умерло веселье Парижа; и во всех кофей

нях гарсоны утирают слезы уголком передника.

Сколько слез! И из-за кого? Бывший актеришка театра Бо

марше; * сердечный друг проституток, любовник на содержании

у Делион, шут гороховый на ужинах золотой молодежи, буль

варный и кулуарный Буаро *, дешевый водевилист, один из че

тырех соавторов, да что там говорить – Ламбер!

22 июля.

< . . . > В наше время газета начинает вытеснять книгу, а ли

тературный поденщик – настоящего литератора. Если никакая

сила не положит конец этому, если не прекратится дождь удо

вольствий и наград, падающий на автора статей, то скоро не

найдется ни одного пера, достаточно смелого и бескорыстного,

чтобы посвятить себя искусству, идеалу, неблагодарной книге:

на подлинного писателя станут смотреть как на курьезное яв

ление и как на идиота. < . . . >

Какая жалкая шлюха, одетая в костюм бродячей певицы!

Шляпа из белой и черной соломки, украшенная маком, черные

бархатные завязки, белый, вернее – почти белый воротник, ко

роткая коричневая кофточка, лиловая юбка в черную клетку,

подобранная над черной нижней юбкой. Гитара на ремне через

566

плечо. Лицо серое, как у бедняков, и болезненно-одутловатое.

Лицо без возраста. А какой голос! Сиплый, как ломающийся го

лос бездомного мальчишки. Она поет:

О чистой правде я пою,

Примите же во мне участье,

Явите доброту свою

Для той, чья жизнь – одно несчастье.

И она плюет на землю.

Швейцарский домик, как в оперетте или водевиле, – так и

кажется, что на его балконе, словно в театре, сейчас будут петь,

поднимая высокие бокалы с шампанским; сад, чуть побольше

столовой, окружен решеткой, увитой виноградом, и украшен

глиняными медальонами с портретами знаменитостей, работы

Каррье-Беллеза. Это домик директора курорта, Каллу. Дом, у

которого медная дверная ручка беспрерывно поворачивается,

дом, где всегда едят, музицируют, поют, куда по пути заезжают

все знаменитости, все певцы, молодые и старые: вчера здесь

были Лионне, сегодня – старик Тамбурини.

Интересный тип этот Каллу, современный администратор,

делец сегодняшнего дня, здешний барон Османн. У него в ру

ках все: воды, ванны, эксплуатация всех источников, казино,

театр, концерты, типография, газета, множество рабочих, от

каменщиков до картонажников, клеящих коробки для конфет, —

целая армия рабочих, шестьсот мужчин и женщин. Крестьяне

прозвали его Наполеон IV.

Это человек бешеной активности, но вздорный, как многие

слишком деятельные люди, мелочный, деспотичный, во все вме

шивается. Добродушный, но бестактный, напористо и вульгарно

гостеприимный, дурно воспитанный, – что становится все за

метнее, по мере того как растет его состояние, – резкий в обра

щении с подчиненными. Внешне – это светлоглазый, остроно

сый, чувственный сангвиник с хорошими зубами, словно гото

выми вгрызаться во все, что доставляет наслаждение; составил

себе гарем из актрис своего театра и участниц его концертов;

стыдливость и антипатию к себе он преодолевает, заключая и

возобновляя ангажементы.

При этом он никогда не забывает о своих делах, так что в

нем всегда чувствуется сдержанность дельца, эксплуататора, из

влекающего пользу из всех, кого он принимает; от каждого

гостя он стремится получить какую-нибудь идею, рекламу, что-

нибудь нужное: у архитектора просит план, у литератора —

567

статью, – наживая таким образом проценты со своих обедов,

сугубо деловых и не слишком обильных. Словом, он практичен

во всем; обладает житейскими навыками и даже некоторой

изысканностью современного человека: его брюки как раз та

кого оттенка, как нужно, у него изящная шотландская овчарка,

красивая бричка, – окружающие его вещи отличаются той ари

стократичностью, которую нынешние выскочки иногда улавли

вают, хотя сами не способны ею проникнуться.

Дом этот похож на проходной двор: принимают здесь су

пруги Малезье, забавная чета – представители светской богемы:

в Париже они никогда не обедают дома, а все лето живут на заго

родных виллах у знакомых. Муж – опереточный певец, с голо

вой капуцина из шансонетки: лоб желтый, как слоновая кость,

каракулевые брови, глаза и улыбка куклы-дурачка. Жена,

играющая при Каллу роль г-жи де Помпадур, приглашает его

гостей и, я думаю, имеет какое-то отношение к любовным

интригам хозяина.

Здесь бывают деклассированные женщины или женщины,

которые только одной ногой еще держатся в свете, как, напри

мер, г-жа Виоле-ле-Дюк, в пятьдесят пять лет строящая из

себя наивную девочку; певица по имени Гонетти; пианистки,

побывавшие, кажется, всюду и, как старые некрасивые жен

щины, философски взирающие на любовные шашни по закоул

кам; бедная старенькая органистка, с глазами как у белого кро

лика, вся седая, неловкая, словно выпавший из гнезда птенчик,

вечно смеющаяся и еще более жалкая из-за этого, потому что

ее сразу представляешь себе в Париже, на шестом этаже, где

на обед у нее одна редиска, – на ней черное платье, похожее на

жженую бумагу. Мужчины всех сортов, много архитекторов,

пейзажист, последний из награжденных поездкою в Рим *, —

последний, и то слава богу! – художник, пейзажи которого спо

собны внушить уважение к манере Тено.

Понедельник, 29 июля.

Возвращение в Париж.

8 августа.

Заходим к Сент-Беву. Демократическая натура этого чело

века видна в том, как он одевается по-домашнему: халат,

штаны, носки, шлепанцы, – простонародные шерстяные вещи

придают ему вид привратника, страдающего подагрой. Он так

много вращался в среде изящных, изысканных людей и все же

568

не мог усвоить себе внешний вид светского старика, почтенную

домашнюю оболочку старости.

Он длинно и со скучными повторениями рассказал нам, что

произошло с ним в сенате и какую это ему создало популяр

ность *. А пока он говорил, мы невольно думали о том, что

одна-единственная статья, написанная желчным и правдивым

пером, один булавочный укол со стороны порядочного человека

мог бы выпустить воздух из шара, наполненного пустыми сло

вами, который возносит сейчас ввысь этого мученика с жало

ваньем в тридцать тысяч франков, – если бы такая статья на

помнила, что этот самый Сент-Бев, единственный среди образо

ванных людей, единственный среди писателей, в 1852 году, во

время белого террора в литературе, во время преследований

Флобера и нас, во время всеобщего рабского молчания, поддер

живал реакционный режим; если бы она напомнила, что он

прозрел и обратился к свободе только после того, как получил

пожизненный оклад, что свое гражданское мужество он обрел

только вместе с жалованьем и мундиром несменяемого сена

тора, которые он заработал, когда со злопамятством священника

служил всему мерзкому злопамятству Второго декабря.

На обратном пути от Сент-Бева заходим к Мишле. Он сидит

на диванчике, подбоченясь, в позе идола, с какой-то экстатиче

ской и немного обалделой улыбкой на лице.

Он говорит с нами о Руссо, – по его мнению, если Руссо и

сделал что-нибудь стоящее, то лишь потому, что в какой-то мо

мент ему некуда было податься и он был доведен до отчаяния.

То же самое было и с Мирабо. И Мишле принимается доказы

вать нам закономерность этих резких перемен в судьбе великих

людей: неудачи заводят их всех в тупик, где они делают кру

той поворот, чтобы пойти навстречу своему счастью. Он закан

чивает так: «По этому поводу хорошо сказал один эмигрант:

«В Америку надо приплывать на доске, потерпев кораблекру

шение; человек, прибывший туда с чемоданом, ничего там не

добьется».

14 августа.

Сегодня видел своего юного родственника. Существо совер

шенное и законченное. Практичное ничтожество. Маленький

щеголь, ограниченный и самодовольный. Ни мысли, ни чувства,

ни стремлений; нет даже ни капли той зависти, из-за которой

такие люди, как его отец, в молодости все же поднимались до

своего рода политических убеждений. Оффенбах и Массен —

вот что такое для него мир! Я еще не встречал такого ниги-

569

лизма ума и сердца; а ведь этот мальчик прежде, казалось, не

обещал стать идиотом. Впрочем, это – ничтожество, прекрасно

себя чувствующее и вполне счастливое. Его веселье похоже на

опьянение; оно вызвано здоровьем и свежестью внешних ощу

щений, свойственной двадцатилетнему возрасту. Я думаю о том,

что провидение, разумеется, позаботилось о будущем всей той

породы, которую он представляет, и что благодаря провиден

циальному параллелизму в нашей прекрасной Франции воспи

тывается и ждет своего часа поколение девиц, изготовляемое в

пансионах и семьях для того, чтобы стать супругами и достой

ными половинами этих хорошеньких господчиков.

15 августа.

< . . . > Смерть соблазняет некоторых людей как последнее

приключение. < . . . >

25 августа.

Он много знает. Много читал. Видел свет, женщин, деловой

мир. Рассказывает с известным воодушевлением, отчего рассказ

получается живым. Он весел, любезен, добродушен – один из

приятнейших людей среди литераторов. А в итоге всего этого,

наш приятель Фейдо – глупец, он глуп той глупостью, кото

рую нельзя доказать, а можно только почувствовать.

27 августа.

Тоска, отвращение ко всему, к этому безликому окружению.

Теперь мы страдаем от необходимости иметь дело с несметным

множеством посредственностей, с серыми мещанами.

Наполеон на острове Святой Елены – Прометей хвастливой

лжи.

3 сентября.

Если между нами двумя и ложится иногда какая-то тень,

если и бывают столкновения из-за нашей нервозности и взвин

ченности, то только от тоски, часто доходящей до отчаяния, вы

званной нашей литературной деятельностью и созданием книги.

Тут мы грустим, злимся на самих себя, и порой это прорывается

в недовольстве друг другом. Так бывает, когда работа не ла

дится, когда мы бессильны передать то, что чувствуем, и до

стичь идеала, который в литературе всегда кажется выше того,

что у вас получается, и ускользает из-под вашего пера.

И вот мы испытываем мрачное отчаяние или внезапный при

ступ пессимизма, доводящий все до крайности, возникают раз-

570

ные мысли, отвращение к жизни, бывают даже такие минуты,

когда нас тянет к самоубийству... И мы с бешенством вспоми

наем, растравляя себе душу, все выпавшие на нашу долю не

справедливости, невезение, неудачи, когда все словно сговори

лись против нас, и приходим в то болезненное состояние, при

котором и дня не проходит, чтобы один из нас не страдал, а вто

рой не мучился из-за страданий другого.

4 сентября.

За завтраком в «Золотой руке» распечатываем письмо от

принцессы: старший из нас награжден орденом Почетного ле

гиона. Эта радость, как всегда, неполная, и награжденный ис

пытывает неприятное чувство. Впрочем, мы немного гордимся

этой наградой, редкостной потому, что мы не просили, не домо

гались ее ни одним словом или даже намеком; а получили ее

только благодаря дружественной душе – она сама подумала

об этой награде и вырвала ее для нас, – а также благодаря сим

патии к нам незнакомых людей.

Вспоминаю слова Сент-Бева, которые мне на днях передал

Сулье: «Моя речь в сенате зародилась на обедах у Маньи».

И правда! Пожалуй, на этих обедах, несмотря на нескольких

мешал, собирался один из последних кружков, где процветала

истинная свобода мысли и слова.

Вторник, 17 сентября.

Бродя по оранжереям Сен-Гратьена, мы думаем о том, как

много могли бы подсказать промышленности и моде эти приве

денные отовсюду растения, такие оригинальные и изысканные.

Какой источник разнообразных рисунков для наших лионских

шелков! Какую революцию можно совершить в академическом

расположении рисунка на ткани, в сей отвратительной геомет

рии нашего вкуса! Сколько здесь фантазии, сколько неожидан

ности в пятнах и цвете. Это счастливый и свободный реализм

без правил, это китайское, японское искусство, это искусство

натуризма, на которое клеветали, как на фантастическое, – а

между тем достаточно сорвать вон тот листок, чтобы в пальцах

какого-нибудь мастера из Иеддо он превратился в самую вос

хитительную коробочку для перстней.

К завтраку приезжает г-жа Кампелло. Итальянская краса

вица; глаза – два сияния, рот – белая молния. Встав из-за

стола и проходя мимо меня, принцесса говорит: «О, этой семье

недостает одухотворенности! Красивы, но глупы!»

571

Вечером, на обратном пути. Оборванцы на железной дороге.

Француз в состоянии опьянения не чувствует себя счастливым

сам по себе, как это бывает у других народов. Ему нужно по

казать всем, как он пьян, и притом с шумом. Крики, болтовня,

безудержная похабщина. Буйное веселье выявляет присущий

ему дух суетности и неравенства: ему необходимо подавлять

окружающих.

18 сентября.

Ничего, ровно ничего на этой выставке Курбе *. Разве что

небо на двух маринах. А кроме этого, – забавная вещь, – у зна

менитого мастера реализма нет никакого изучения натуры.

Тело его «Женщины с попугаем» * по-своему настолько же да

леко от правды обнаженного тела, как и любой академический

этюд XVIII века.

Уродство, одно уродство! Да еще уродство без своеобразия,

без красоты уродства! < . . . > .

Когда кто-то заговорил со служителем из морга о том, как,

должно быть, его волнуют мрачные сцены опознания трупов,

служитель отвечал: «Ох, ко всему привыкаешь... Но вот когда

приходит мать... Видите ли, иногда бывает, что труп разло

жился, сгнил, превратился в сплошную массу, но если приходит

мать, она бросается к нему и целует его! Только мать на такое

способна!» < . . . >

После обеда, в ресторане Филиппа. Быть может, у нас и

есть талант, и я верю в это, но мы больше гордимся не нашим

талантом, а тем, что мы впечатлительные существа, наделенные

бесконечно тонкими чувствами, вибрирующие с необычайной

чуткостью, больше всех способные артистически наслаждаться

изысканностью крылышка пулярки, которое мы здесь едим,

изысканностью картины, рисунка, лаковой шкатулки, женской

шляпы, всякой утонченной вещи, недоступной грубым вкусам

публики. < . . . >

27 сентября.

Эти вечные россказни о том, что у Вольтера начиналась ли

хорадка в годовщину Варфоломеевской ночи. Чтобы он был та

ким чувствительным? Как бы не так! Чтобы он был та

ким добрым, нежным? Достаточно посмотреть на его губы на

статуе Гудона! Дай-ка я тоже окрещу тебя: Вольтер, ты Са-

тана-Прюдом!

572

28 сентября.

За кулисами Французского театра. Рог Эрнани * оказался

корнет-а-пистоном из оркестра императорской гвардии! А Руй

Гомес сегодня жаловался, что за завтраком съел слишком много

требухи по-кански! Ох! Как меняются все вещи на свете, если