Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 50 страниц)

зации, с ее убыстренными темпами, лихорадочной суетой, постоянным

беспокойством. Черты «современного» мироощущения Гонкуры находят

и у греческого писателя Лукиана, и в любимом ими искусстве XVIII века,

но особенно ярко оно выражено, по их мнению, в XIX веке. Человек

нового времени отличается обостренной чувствительностью, повышенной

нервной возбудимостью. В этих качествах Гонкуры видят нечто поло

жительное, считают их признаком душевной «утонченности». «Современ

ность» искусства Гонкуры понимают не как глубокое реалистическое

обобщение существенных сторон социальной действительности, их вре

мени, а как выражение «духа» XIX века, «горящего, измученного, кро

воточащего»; искусство само должно быть беспокойным, «трепещущим».

Стремление создавать «трепещущее» искусство отличает Гонкуров от

всех современных им крупных французских писателей, которые так или

иначе связывали объективность творчества с «бесстрастием» и холодно

стью. Объективная передача внешнего облика и душевного склада людей

своего века и при этом умение сохранить теплоту живого, запечатлеть

текучие, изменчивые состояния, отсутствие гармонического равновесия

в образах действительности – весь этот комплекс мыслится Гонкурами

как «современная красота». Она противопоставляется застывшей, «иде

альной», «вечной», очищенной от реальности красоте, какую проповедо

вали в те времена еще довольно влиятельные эпигоны классицизма.

На этих предпосылках строятся рассуждения Гонкуров о методе,

которым должен пользоваться современный романист. Гонкуры форму

лируют в «Дневнике» принцип «документальности» творчества – один

из важнейших для «натуралистической школы». «После Бальзака, —

пишут они, – роман уже не имеет ничего общего с тем, что наши отцы

понимали под этим словом. Современный роман создается по докумен

там, по тому, что рассказано автору или наблюдено им в действитель-

25

ности, так же как история создается по написанным документам. Исто

рики – это те, кто рассказывает о прошлом, романисты – те, кто рас

сказывает о настоящем» («Дневник», 24 октября 1864 года). Поэтому Гон

куры принимают на себя роль «шпионов, выслеживающих действитель

ность». Потому же они отрицательно относятся к авторскому вымыслу,

требуют простоты сюжета, свободной, разомкнутой композиции, как бы

отражающей «естественное» течение жизни. «Идеал искусства – дать

более живое впечатление жизненной правды, чем она сама», – записы

вают они в «Дневнике». Это требует от писателя чрезвычайной зорко

сти, «сверхобостренной способности различать индивидуальный облик

вещей». Такие качества необходимы ему для стенографирования разго

воров, точной зарисовки жестов, схваченных на лету. Гонкуров вооду

шевляет стремление запечатлевать «текучую человеческую натуру в

истинности данного мгновения» (предисловие к «Дневнику»).

Гонкуровская концепция «современного искусства» двойственна по

своему историческому значению. С одной стороны, то, что они отстаи

вали право художника отражать современную действительность, было

прогрессивно. Но, с другой стороны, они подходили к современности ско

рее как эстеты, чем как писатели, которых глубоко волнуют социальные

вопросы. В этом объяснение противоречивого, казалось бы, совмещения

у Гонкуров любви к «изысканному» XVIII веку с интересом к уродствам

общественных низов Парижа их времени. Эдмон Гонкур ясно говорит

в «Дневнике», что народная жизнь имеет для него притягательность

«экзотики, которую путешественники, несмотря на тысячи трудностей,

отправляются искать в дальних странах» (3 декабря 1871 года). Любой

«участок» действительности оценивался Гонкурами прежде всего с точки

зрения его «живописности», художественной выигрышности.

Эстетическая система Гонкуров почти во всех пунктах совпадает

с идеями художников-импрессионистов, которые также искали особой

выразительности в темах, связанных с современной жизнью, и также

интересовались не столько ее социальным содержанием, сколько внеш

ним обликом. Гонкуры почему-то не оценили большинства крупнейших

представителей этого направления, но однажды, посетив мастерскую

Дега, Эдмон Гонкур нашел в нем все черты «современного» художника

и одобрил его. Следует лишь сказать, что борьба за «современность» в

живописи, в которой все еще господствовала академическая рутина, была

более актуальной, чем в литературе, где современную тему утвердили

еще Стендаль и Бальзак. Художники Батиньольской школы внесли новое

в искусство, воспроизводя ускользающую «истину мгновения», но она

закрывала от них более глубокую правду действительности. То же прои

зошло и с Гонкурами. Из высказываний в «Дневнике» явствует, что

«правда» для них в основном состояла в создании у читателя иллюзии

соприкосновения с самой действительностью. Поверхностность такого

26

понимания правдивости искусства очевидна. Как уже говорилось выше,

это неблагоприятно сказалось на романах Гонкуров. Нельзя также не

заметить, что значение, придаваемое в эстетике Гонкуров нервозности,

сверхутонченности чувств, перебрасывает от них мостик к модернистам

конца XIX века.

Художественный метод Гонкуров превратил «Дневник» в своеобраз

ную записную книжку писателя. Замыслы новых произведений, подлин

ные случаи из жизни, ложащиеся в их основу, записи «впрок» сюжетов,

тем, отдельных эпизодов, порой развертываемых в небольшие новеллы,

описания уголков действительности, специально «изученных» для того

или иного романа, – все это представлено в «Дневнике» настолько щедро,

что читатель получает возможность проникнуть в «лабораторию» Гон

куров, познакомиться с их литературной техникой, проследить весь их

писательский путь.

Многие записи были прямо перенесены в романы. Но вместе с тем

разговоры, встречи, облик знакомых людей, социальные типы, услышан

ные где-то истории и случаи, – все, что оказывалось доступно личному

восприятию Гонкуров, фиксировалось ими на страницах «Дневника»

безотносительно к возможности использования в другом месте, например

в каком-нибудь новом романе. Подробно описывает Эдмон Гонкур в

«Дневнике» даже агонию, смерть и похороны горячо любимого брата.

В самые горестные часы своей жизни он не отказывается от привычки,

давно превратившейся у обоих братьев как бы в естественный рефлекс.

Портреты у Гонкуров никогда не бывают статичны; Гонкуры стре

мятся показать особенности мимики человека, его манеру держать себя,

двигаться, говорить. Они записывают обобщенные наблюдения над ха

рактерными, хотя порой и едва уловимыми, реакциями людей на те или

иные жизненные обстоятельства. Значительное место занимают в «Днев

нике» городские сцены, ландшафты.

Общественно-политическая жизнь страны не часто попадает в поле

зрения Гонкуров. Но в дни социальных потрясений, когда политика

выходила на улицы и вторгалась в быт, Гонкуры фиксировали происхо

дящие события – в той лишь мере, в какой они сами были их очевид

цами. В этом отношении особенно ценны записи Эдмона Гонкура, сде

ланные в дни франко-прусской войны, осады пруссаками французской

столицы, Парижской коммуны. Однако это записи наблюдателя, стоящего

в стороне от событий и принимающего в них лишь вынужденное и

пассивное участие, поскольку ему, как и всем жителям столицы, в ту

пору приходится терпеть лишения, голод, жить в обстановке тревоги и

неуверенности, под бомбардировкой и среди ружейной пальбы.

Деятельность Коммуны страшила Гонкура, и в решительный момент

социальной революции он, несмотря на свои прежние критические вы-

27

оказывания о буржуазии, ощутил себя принадлежащим к ее лагерю.

О Коммуне и коммунарах Гонкур пишет резко неодобрительно. По своим

суждениям он не поднимается выше заурядного буржуазного обывателя.

Но его хроника событий полна захватывающего интереса. Уличные

сцены, образы рядовых коммунаров нарисованы правдиво, тонко, с пере

дачей таких деталей, которые переносят читателя в грозовую атмосферу

этих великих дней. Независимо от личной позиции Эдмона Гонкура, в

его «Дневнике» нашел отражение героизм коммунаров, их воодушевле

ние и самоотверженность. Масштабность и трагизм событий не могли

не привлечь внимания писателя: к ним не мог остаться равнодушным ни

один француз, тем более – парижанин. Большой впечатляющей силой

обладают страницы «Дневника», на которых автор честно свидетельст

вует о кровавом терроре версальцев.

Но в другие, более «спокойные» годы записи о политических делах

Франции носят лишь случайный характер. «Дневник» – это по преиму

ществу, как гласит его подзаголовок, «записки о литературной жизни».

Мы находим в нем важные эпизоды истории французской литературы

и прежде всего отражение полемики вокруг романов самих Гонкуров;

узнаем об их огорчениях, связанных с бранными отзывами о них кри

тики, об испытываемой ими горечи из-за непризнания их литературных

заслуг. Но рамки «Дневника» еще намного шире. В нем заключен огром

ный материал, относящийся к литературе XIX века, к писателям – сов

ременникам Гонкуров. На протяжении многих лет Гонкуры запечатле

вали в «Дневнике» литературную «злобу дня», фиксировали свои и чужие

мысли о новых произведениях собратьев по перу, оценивали их обще

ственные и личные поступки. Записи «Дневника» свидетельствуют и о

правах литературной среды, и о расстановке сил в борьбе различных

школ, течений и художественных систем. Образы многих и многих лите

раторов, описания встреч с ними, бесед, споров, проходивших в частной

обстановке, – все это вводит читателя в самую гущу литературной жизни

эпохи. На страницах «Дневника» появляются не только литераторы, но

и художники и ученые, разговор ведется нередко об изобразительном

искусстве, иногда даже о научных теориях и проблемах того времени.

Гонкуры имели обширнейший круг знакомств среди писателей и

благодаря своему выдающемуся положению в литературе поддерживали

тесное общение с самыми крупными из них. Историческая весомость

«Дневника» определяется в значительной мере тем, что в нем много

места уделено корифеям тогдашней французской литературы – Флоберу,

Готье, Золя, Доде и жившему долгие годы во Франции великому рус

скому писателю Тургеневу. Со многими писателями Гонкуры встречались

на литературных «обедах» у ресторатора Маньи, которые были органи

зованы в 1862 году по инициативе друга и учителя Гонкуров, рисоваль

щика Гаварни. Гаварни вскоре охладел к этой затее и перестал посещать

28

«обеды», но сама идея привилась, и «обеды» регулярно повторялись в

течение многих лет (к концу Второй империи писатели перекочевали

в ресторан Бребана). Участники «обедов» ревниво следили за тем, чтобы

в их общество, представлявшее собой «сливки» литературы, не проникали

писатели с сомнительной литературной репутацией. Так, на «обеды»

не был допущен известный сочинитель популярных романов Абу.

Вход был закрыт и авторам театральных пьес, заполнявших француз

скую сцену легковесной и пошлой продукцией. Но и домогательства

высокопоставленной особы, принцессы Матильды, также были отклонены,

несмотря на то что в ее салоне бывали многие видные литераторы, в том

числе и Гонкуры. На «обедах у Маньи» Гонкуры встречались с критиками

и писателями Сент-Бевом, Тэном, Полем де Сен-Виктором, Готье, Флобе

ром, Ренаном, с химиком Бертело и другими выдающимися людьми

своего времени. Бывал на «обедах» и И. С. Тургенев. Изредка появлялась

стареющая Жорж Санд. В салоне принцессы Матильды вместе с Гонку

рами бывали также оба Дюма, отец и сын, романист Фейе, драматург

Ожье, художники Жиро, Фромантен, ученые Пастер и Литтре. С 1874 года

Эдмон Гонкур является участником регулярных «обедов пяти»; в эту

пятерку, кроме него, входили Золя, Альфонс Доде, Тургенев и Флобер.

Едва ли стоит пытаться систематизировать темы бесед, которые

велись на всех этих литературных встречах. Прелесть разговоров, запи

санных в «Дневнике», состоит в том, что они носят живой непринужден

ный характер; темы в них возникают внезапно, быстро сменяются дру

гими, бросаются реплики, замечания, иногда тонкие и глубокие, но

часто не имеющие продолжения и развития. Современная литература и

литература прошлого, язык, религия, любовь, психология – только неко

торые из вопросов, затрагивавшихся в этих беседах.

С теми же писателями и со многими другими Гонкуры встречались

не только на литературных сборищах. Домашние визиты, случайные

встречи – все фиксируется в «Дневнике». Одни имена попадают на его

страницы часто, другие появляются лишь изредка, но в целом «Дневник»

оказывается населен множеством людей, каждый из которых по-своему

интересен. Все персонажи «Дневника» ведут себя соответственно своим

характерам, никогда специально не позируют, разговаривают свободно,

интимно и доверительно, шутят, рассказывают всевозможные анекдо

тические истории, эпизоды из биографий различных известных людей,

чаще всего опять-таки писателей. Таким образом, круг персонажей

«Дневника» еще более раздвигается, ибо многие выдающиеся люди фигу

рируют там отраженно, через рассказы лиц, с которыми встречались

Гонкуры.

Нельзя сказать, что Гонкуры создали завершенные образы даже тех

писателей, с которыми встречались долго и часто. Но некоторые харак

терные черты их духовного облика проступают из записей «Дневника»:

29

гневность Флобера, скрываемая под маской бесстрастия, неутомимость

в труде и исследовательский пыл Золя, юмор и импровизаторский талант

Доде, гуманизм мироощущения Тургенева.

С некоторыми знаменитыми писателями Гонкурам довелось встре

титься лишь по одному или нескольку раз. Так, в 1865 году в «Дневник»

вносится запись о встрече с приехавшим из Лондона в Париж Герценом.

На полустранице Гонкуры набрасывают портрет великого русского рево-

люционера-мыслителя, характеризуют самый тип его речи, и по всему

видно, что они почувствовали значительность этого человека, силу его

ума. Из немногочисленных записей о встречах с Гюго после его возвра

щения из изгнания возникает впечатляющий образ неукротимого старца,

исполненного неослабевающей жизненной и творческой энергии.

Суждения Гонкуров о деятельности сотоварищей по литературному

труду бывают порой резко неодобрительны. Как правило, это объяс

няется их глубоким убеждением, что предпочитаемый ими художествен

ный метод со всеми его оттенками является действительно наилучшим.

Не удивительно, что они усматривают фальшь и ходульность в «Рюи

Бласе» и в «Отверженных» Гюго: эстетика романтизма отвергалась всей

«натуралистической школой»; но они многого не приемлют и у своих

соратников в литературном движении. Так, у Флобера им не нравится

холодность его стиля, его склонность погружаться в далекое прошлое;

«Искушение святого Антония» отталкивает их своей неживой символи

кой. Роман Доде «Бессмертный» вызывает критические замечания

Эдмона Гонкура ввиду своего сатирически тенденциозного характера.

Более чем сдержанно отзывается Эдмон Гонкур о творчестве Золя,

который стоял, казалось бы, всего ближе к нему по творческому методу.

Гонкуру был чужд демократизм Золя и вытекавшие из этого особенно

сти Золя как художника: гиперболизм, широта и многоплановость его

романов, отсутствие у него вкуса к «изящному». Золя был для Гонкура

слишком масштабен и «груб». Нередко на отзывы Гонкуров о тех или

иных писателях налагали отпечаток их личные чувства. Это сказалось,

в частности, в записях, посвященных Золя. Гонкур видел, что Золя

затмевает его, и с годами у него росло чувство ущемленности и раздра

жения. На страницах «Дневника» он все чаще вспоминает о заслугах

братьев Гонкуров, намекая на то, что Золя будто бы лишь воспользовался

их достижениями. Несколько раз дело едва не доходило до открытых

конфликтов. В «Дневнике» есть любопытные страницы об объяснениях,

которые проходили между Гонкуром и Золя в связи с опубликованием

в 1887 году группой молодых писателей так называемого «Манифеста

пяти», направленного против Золя. Авторы «Манифеста» возмущались

«грубостью» Золя и, не называя прямо имен, противопоставляли ему

Гонкуров и Доде. Были основания предполагать, что Гонкур причастен

к составлению этого документа, хотя сам он это отрицал. Действительно,

30

к Эдмону Гонкуру лепились в то время молодые литераторы, отходившие

от реализма.

Запечатленная в «Дневнике» Гонкура история его отношений

с Золя – не только интересный биографический эпизод. В ней отрази

лись принципиально важные для развития французской литературы

обстоятельства. Эдмон искренне не мог понять, почему предельно прав

дивое, как он верил, творчество братьев Гонкуров не имеет такого же

шумного успеха, хотя они всегда были даже более последовательными

натуралистами, чем вождь школы – Золя. Между тем как раз в этой-то

«последовательности» и заключалась беда Гонкуров. Не было случайно

стью и то, что молодые представители зарождавшегося антиреалисти-

ческого движения более благосклонно относились к Гонкурам, чем

к Золя. В творчестве Гонкуров они находили некоторые созвучные себе

мотивы. То, что у Гонкуров лишь намечалось, но вытекало из их худо

жественной системы, писатели «конца века» развили впоследствии, еще

больше оторвав литературу от общественной жизни, сосредоточившись

на субъективном и подсознательном.

Эдмон Гонкур допускает в «Дневнике» выпады против своего млад

шего современника, великого реалиста Мопассана. И тут в основе лежат

принципиальные, творческие разногласия, хотя они и приобретают при

вкус личной неприязни. В предисловии к своему роману «Пьер и Жан»

(1888) Мопассан высказался против манерности стиля Гонкуров. Эдмон

Гонкур ответил в «Дневнике» раздраженной репликой, заявив, что стиль

Мопассана не имеет своего лица. Гонкур весьма гордился своим собст

венным стилем, который называл «артистическим письмом». Действи

тельно, усложненный стиль Гонкуров, для которых характерна длин

ная, вязкая фраза, с редкостными эпитетами, жаргонными словечками,

подслушанными в живом разговоре, неологизмами и профессиональными

терминами, как нельзя более подходила для задач, поставленных

братьями в их творчестве. Мопассан не мог одобрять этот стиль, как и всю

гонкуровскую эстетику. Но и Гонкур не просто дал волю своему раздра

жению. Он, в свою очередь, не мог принять простоты и ясности, которых

сознательно добивался Мопассан. В «Дневнике» сквозь живые отноше

ния между людьми просматривается самый ход литературного процесса.

Когда Гонкуры работали над романами, их всегда тяготили те черты

этого жанра, без которых он, однако, не может существовать: сюжет,

композиция, авторский вымысел. Им казалось, что все это противоречит

правде жизни, а следовательно – и правде искусства, как они ее пони¬

мали. Они стремились вырваться из всех этих «условностей» и вырва

лись – в «Дневнике». Здесь ограниченность гонкуровского реализма дает

себя знать меньше всего именно потому, что «Дневник», в котором как

бы развиваются принципы, разработанные Гонкурами для романа, на

самом деле не роман, и требования, предъявляемые к реалистическому

31

роману, к нему неприложимы. Автор дневника связан действительными

фактами, в его задачу не входит отбор, типизация, творческая пере

плавка материала. Типичность может возникать, конечно, и в этом слу

чае, но лишь стихийно, лишь в той мере, в какой типичны явления,

попавшие в поле зрения автора. Документальность, сковывающая в ро

мане воображение художника, здесь вполне уместна; отсутствие кон

струкции, которая в реалистическом романе дает возможность вскрывать

внутренние связи действительности, оправданно, поскольку самый жанр

дневника подразумевает передачу «естественного» течения жизни. Вме

сте с тем яркое писательское дарование Гонкуров позволило им сде

лать «Дневник» не только памятником литературной жизни их дней, но

и заметным явлением самой литературы.

Нет ни возможности, ни необходимости воспроизводить весь текст

«Дневника» в русском переводе, предназначенном для широкого круга

советских читателей, ибо, не говоря уже о гигантском его объеме, мно

гое в нем утратило интерес, да и в тот самый момент, когда писалось,

было лишено значительности. Нередко записи не вносят ничего сущест

венно нового по сравнению с сообщенным ранее, многие из них одно

типны.

В предлагаемом читателю двухтомном издании сделана попытка

выделить наиболее содержательные, ценные в историческом, идейном

и художественном отношении записи, отобрать самые характерные их

образцы. В сокращенном тексте художественные достоинства «Днев

ника», его значение панорамы литературной жизни Франции второй

половины XIX века выступают с еще большей отчетливостью.

Советский читатель отнюдь не обязан принимать ложные выводы,

следующие из эстетической системы Гонкуров, соглашаться с тем, что

документальная запись – это высший из всех мыслимых видов литера

туры. Но он оценит по достоинству интереснейший исторический и исто

рико-литературный материал «Дневника», его высокие художественные

качества. Россыпь мыслей и наблюдений, живые картины быта и нравов

эпохи, общественных событий, мастерски написанные, хотя нередко

спорные и односторонние портреты писателей – гигантов литературы,

любимых миллионами людей, виртуозное умение авторов пользоваться

словом для воспроизведения «видимого мира» – этого достаточно, чтобы

обеспечить «Дневнику» долгую литературную жизнь.

В. Шор

ДНЕВНИК

1851 — 1870

ПРЕДИСЛОВИЕ ЭДМОНА ДЕ ГОНКУРА

к французскому изданию 1887 года

Этот дневник – наша ежевечерняя исповедь, исповедь двух

жизней, неразлучных в радости, в труде и в страдании; испо

ведь двух душ-близнецов, двух умов, воспринимающих людей и

вещи настолько сходно, идентично, однородно, что такая испо

ведь может рассматриваться как излияния единой личности,

единого Я.

В этой автобиографии изо дня в день появляются образы

людей, которых мы по прихоти судьбы встречали на своем жиз

ненном пути. Мы портретировали их, этих мужчин, этих жен

щин, запечатлевали в какие-то дни и часы их жизни, возвраща

лись к ним снова и снова и соответственно тому, как они меня

лись и преображались, рисовали их в изменчивых аспектах, не

желая подражать всяческим мемуарам, где фигуры историче

ских личностей даются упрощенно или же, из-за отдаленности

встречи и нечеткости воспоминаний, приобретают холодный ко

лорит, – словом, мы стремились изобразить текучую человече

скую натуру в истинности данного мгновения.

Не вызывается ли иногда перемена, подмеченная нами у лю

дей близких и дорогих нам, переменою в нас самих? Сознаюсь,

это возможно. Не скроем, мы были существа страстные, нерв

ные, болезненно впечатлительные, а следовательно, порой и не

справедливые. Несомненно лишь одно – если мы иногда и вы

сказываемся несправедливо, из предубеждения или под влия-

3* 35

нием слепой необъяснимой антипатии, то сознательно мы

никогда не извращаем истину, о ком бы мы ни говорили.

Итак, мы стремились сохранить для потомства живые об

разы наших современников, воскрешая их в стремительной сте

нограмме какой-нибудь беседы, подмечая своеобразный жест,

любопытную черточку, в которой страстно прорывается харак

тер, или то неуловимое, в чем передается само биение жизни,

и, наконец, следуя хотя бы отчасти за лихорадочным ритмом,

свойственным хмельному парижскому существованию.

В этой работе мы прежде всего хотели, идя по горячим сле

дам впечатлений, сохранить их живыми; в этих наспех набро

санных и даже не всегда перечитанных строках, – бог с ними,

с рискованным синтаксисом и с беспаспортными словами! – мы

больше всего старались избегать фраз и выражений, придаю

щих всему тусклую академичность, которая могла бы сгладить

остроту наших чувств и независимость суждений.

Мы начали этот дневник 2 декабря 1851 года, в день, когда

вышла наша первая книга, что совпало с днем государственного

переворота.

Все записи заносил на бумагу брат, а составляли их мы вме

сте, – так мы работали над этими дневниками.

Когда брат умер, я, считая нашу литературную деятельность

оконченной, решил было опечатать рукопись, где последние

строки были начертаны рукой моего брата 20 января 1870 года.

Но потом меня стало снедать горькое желание рассказать са

мому себе о последних месяцах жизни милого моего брата и о

его кончине, а разыгравшиеся в скором времени трагические

события – осада Парижа и Коммуна – заставили меня продол

жить этот дневник, которому я и по сей день время от времени

поверяю свои мысли.

Эдмон де Гонкур,

Шлирзее, август 1872 года

СТАРЫЕ ЗАПИСИ, ОБНАРУЖЕННЫЕ ПОЗДНЕЕ *

15 мая 1848 года.

С половины двенадцатого

до половины шестого.

В половине двенадцатого началось шествие корпораций *.

Оно продолжалось полтора часа. Говорят, прошло двести тысяч

человек. Мало радости. Кричали: «Да здравствует Польша! Да

здравствует организация труда! Да здравствует Луи Блан! Да

здравствует Ламартин! Да здравствует демократическая рес

публика!» Я шел за ними от улицы Капуцинок до Учредитель

ного собрания.

На мосту стояло около полусотни солдат мобильной гвар

дии. Одни кричали: «Да здравствует Польша!» – и братались

с народом. Другие собрались у колоннады прежней Палаты.

Делегации всё прибывали, их представители оставались у входа

в Учредительное собрание, а делегации присоединялись к

остальным и выстраивались в длинную колонну, доходившую до

Мэнской заставы. Около трех тысяч человек в белом, в каскет

ках, солдат Национальной гвардии *, артиллеристов и других,

генералов с золотыми эполетами, множество людей со значками

клубов на шляпах и фуражках. Большие знамена. Несколько

женщин. Предводители этих своеобразных легионов пригла

шали всех зевак присоединиться к колоннам, чтобы увеличить

количество участников демонстрации.

Три тысячи, собравшиеся за Учредительным собранием,

были оживленны. «Через две недели мы будем там!» – сказал

какой-то рабочий, указывая на Бурбонский дворец, и т. д. Го

ворили, будто бы у них есть пушки, войска – две тысячи чело

век. Улюлюкали первому и второму легионам, «этим богате-

37

ям», – как выражаются простолюдины. Вожаки клубов разгла

гольствовали перед народом.

Отряд Национальной гвардии стоял у запертой двери. Раз

давались крики: «Долой штыки!» Солдаты Национальной гвар

дии сняли штыки. Кто-то крикнул: «Откройте, а то возьмем

штурмом!» Представители делегаций еще не вошли. Какой-то

военный взобрался на будку часового и пытался говорить, ему

не давали. Было половина второго.

С 2 час. 20 мин. до 3 час. 45 мин.

На бульваре демонстрация прекратилась; она продолжалась

на площади Согласия и на мосту. Удалось проникнуть во двор

Палаты, ворота были открыты настежь. По пути шествию встре

тилась Национальная гвардия, она уходила. Солдаты мобиль

ной гвардии на мосту поворачивали ружья стволом книзу, за

бивали в них шомпола, в знак того, что ружья не заряжены.

Другие взбирались на стены и кидали сучьями в предводителей

колонн. Мы подошли к площади за Палатой в 2 часа 20 минут.

Ворота были широко раскрыты. Вход в Учредительное собрание

тоже. Клубы и корпорации со своими знаменами заполняли

двор; несколько солдат Национальной гвардии и офицеры мо

бильной гвардии скрылись. Какие-то люди в шляпах с карточ

ками клубов произносили речи перед народом.

Вдруг сбоку, у самой Палаты возникло оживление. Это по

явились господа Барбес, Луи Блан и Альбер, которые стали в

окне, чтобы говорить с народом. Барбес первым произнес речь,

где заявлял, что Учредительное собрание готовится отметить за

слуги народа перед отечеством и разрешает клубам провести

демонстрацию перед его зданием. Тогда раздались крики, что

все должны участвовать в демонстрации. Затем говорил Луи

Блан, который провозгласил, что народ бессмертен и т. п. Обе

речи были встречены восторженными возгласами. Солнце сияло

прямо над головами этих тысяч людей, которые кричали:

«Война! Война!»

Мимоходом во дворе я услышал, как три офицера мобильной

гвардии говорили, что они за Барбеса и что, явись только сюда

их полковник, они его пырнут шпагой в брюхо.

Народ уже вошел в здание. Мы прошли через левую дверь,

поднялись по лестнице, спустились вниз и очутились в зале,

справа от трибуны.

Зрелище было удивительное. Трибуны заполнены про

стым народом. Всего три-четыре дамы. Уполномоченные делега-

38

ций, человек шестьсот, – больше всего незанятых мест име

лось на скамьях центра, – были торжественны и спокойны.

Выбраться из зала невозможно – все выходы забиты людьми.

Скамьи депутатов совершенно пусты. Под трибуной, в проме

жутке между скамьями депутатов и самой трибуной, бурлила,

теснилась, кричала и вопила пестрая толпа. Офицеры артилле

рийской Национальной гвардии, артиллеристы, пожарные, сол

даты, блузники, люди в сюртуках, в рубахах со знаменами, с

зелеными ветвями (никакого оружия) – орали во все горло.

Господин Бюше, окруженный людьми с трехцветными по

вязками на рукаве, стоял на трибуне президиума; за ним нахо

дился штаб-офицер артиллерийской Национальной гвардии.

Г-н Бюше потрясал колокольчиком, и все же ему не давали

говорить. Более пятнадцати человек спорили между собой,

пытаясь завладеть трибуной. Представители клубов, среди них

Юбер-Красная борода, образовали у ее подножья несколько

весьма оживленных групп. Невзирая на просьбы некоторых

граждан: «Дайте посовещаться в конце концов!» – народ не

желал расходиться: «Нет, нет, мы хотим присутствовать, мы

не уйдем».

Зал и трибуны переполнились. Две трибуны зашатались.

Г-ну Бюше и другим приходилось кричать: «Граждане, сой

дите, вы можете провалиться!» В зал проникали через окна.

Кричали: «Барбес! Барбес!»

Барбес, – бледный, бородка клинышком, ввалившиеся глаза,

лицо Христа с выражением непоколебимой убежденности,

в руке платок, сюртук застегнут на все пуговицы, – подни

мается на трибуну и произносит: «Граждане, я предлагаю устно

проголосовать за то, чтобы признать заслуги народа перед оте

чеством и разрешить демонстрантам продефилировать перед

Учредительным собранием, в полном порядке, с развернутыми

знаменами». Молчание и неподвижность депутатов; крики и

движение среди народа, возгласы «браво!». О том, чтобы проде

филировать перед Учредительным собранием с соблюдением

полного порядка, народ думает теперь не больше, чем о Вели

ком Моголе. «Граждане, я требую установить с богачей милли

ардный налог в пользу народа». Продолжительные «браво!» из

народа; неподвижность и немота собрания. В этот момент все

вдруг услышали, как заиграли сбор. Волнение. Г-н Бюше:

«Граждане! Играют сбор!» – «Да, играют сбор, – заговорил

Барбес, – я предлагаю проголосовать за то, чтобы всякий, кто

заставит играть сбор, был объявлен вне закона и изменником

родины!» – «Браво!» Народ кричит «браво!», собрание молчит.

39

«Перейдем к делу! К вопросу о Польше!» – раздались крики.

«За Польшу! – говорил Барбес. – Франция должна прийти на