Текст книги "Дневник. Том 1."

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц)

Отправляемся в Музей посмотреть реставрацию старинных

картин, начатую под руководством г-на Вийо. Неслыханное

дело, чтобы могли дозволить нечто подобное. Это напоминает

реставрацию торговца картинами, намеревающегося продать

мазню американцам. Картины Лесюэра и Рубенса уже обрабо

таны. Что до полотен Лесюэра, то утрата, на мой взгляд, неве

лика, но картины Рубенса! Они похожи на музыку, в которой

изъяты полутона: все кричит, все вопит, словно взбесившийся

фаянс... Ах, это должно прийтись по вкусу нашим буржуа!

И ни одного протестующего голоса, чтобы приостановить этот

вандализм, самый наглый и самый убежденный в своей пра

воте, какой я когда-либо видел. Г-н Вийо – принадлежность

г-на Ньеверкерка, тот – принадлежность принцессы Матиль

ды, она же – принадлежность и т. д. ... Получилось бы выступ

ление против правительства!

По правде говоря, эти картины, лишенные своего золо

тистого налета, повергли нас в большие сомнения. Время —

великий наставник; быть может, и великий живописец? Да,

перед этими полотнами Рубенса, превратившимися просто в

декорации, мы задавали себе вопрос: уж не время ли создает

эти теплые и мягкие тона, прославленный колорит мастеров?

Видели новое превосходнейшее произведение Рембрандта:

освежеванный и подвешенный бык. Вот живопись, вот худож

ник! Остальное – сплошная литературщина. От Пуссена до

Делароша, включая Давида, – что за вымученное искусство!

24 января.

Нынче вечером мы обедаем в семейном кругу по случаю по

молвки одного из наших родственников, Альфонса де Кур-

мон, – малого, промотавшего три четверти своего состояния и

ухватившегося за одну почти наследницу из Бельгии, на ко

торой он собирается жениться. Я сижу рядом с ним за столом,

и вот что он говорит: «Дорогой мой, полтора года я искал себе

невесту. Я завязал отношения с одним кюре». – «На Шоссе

д'Антен?» – «Да». – «С аббатом Кароном?» – «Нет... Было сви

дание; девица мне не понравилась, и отец оказался легитими

стом, – таким легитимистом, что это меня раздражало... Ну, а

про эту не скажешь, конечно, что она хороша собой – ты же

видишь, она не красива; но у нее уже теперь состояние в два

раза больше, чем у папочки». Папочка – это он сам. Можно

сколько угодно знать жизнь – все равно мороз дерет по коже.

13*

195

Пятница, 28 января.

< . . . > Н а ш век? Сначала – пятнадцать лет тирании, сабле-

носцев, Люса де Лансиваля, славы Цирка *, заткнутого рта цен

зуры, высоких талий. Затем – пятнадцать лет либеральной бол

товни, табакерок Туке, Бридо на половинном содержании,

миссий, главного священника короля и принцесс в шляпах с

перьями. Затем – восемнадцать лет царствования Националь

ной гвардии, Робера Макэра, вырядившегося под Генриха IV,

принцев, содержащих девчонок из Оперы за пятьдесят фран

ков в месяц, двора, где подвизаются Троньон, Кювилье-Флери,

буржуа и профессоров. Затем – времена убийц, сутенеров Им

перии с тросточками, обожравшихся Бридо и прочих... Тьфу!

17 февраля.

Я – в комнатке на первом этаже. Два окна без занавесок,

струящие дневной свет, выходят в голый садик с тощими де

ревцами. Передо мною – огромное колесо со множеством коле

сиков. У колеса – мужчина с обнаженными руками, с засу

ченными рукавами, в серой блузе; он вытирает марлевыми

тампонами медную доску, покрытую черным, и наносит на

поля испанские белила. На стенах – две карикатуры, выпол

ненные карандашом и приколотые булавками, часы с кукуш

кой, словно выдыхающие бой. В глубине – чугунная печка и

листы картона, уставленные в два ряда. У ножек печи – чер

ная собака, распластавшись на боку и вытянув передние лапы,

спит и похрапывает.

Дверь то и дело открывается, звякая стеклами: трое ребя

тишек, с толстыми, как их задики, щеками, приникают лицом

к стеклу, затем врываются, бегают вокруг пресса, среди медных

досок, офортов, под столами, между ног мужчины, вытираю

щего доску.

Сидя на стуле, я жду, как человек, составивший план битвы

и препоручивший все остальное провидению, или как отец,

ожидающий, кто у него родится: сын, дочь или мартышка. —

Глубокое волнение... Это – мой первый офорт, отданный для

оттиска к Делатру: портрет Огюстена де Сент-Обена *. Вот уже

сколько дней мы с головой ушли в офорты! Странное дело, ни

что в жизни не захватывало нас так, как теперь – офорт, а

прежде – рисунок. Никогда воображаемое не имело над нами

такой власти, заставляя совершенно позабыть не только о вре

мени, но о самом существовании, о неприятностях, обо всем на

свете и о целом свете. Бывают особенные дни, когда мы сплошь

196

живем только этим; идею не ищут так, как какой-нибудь

штрих, над сюжетом не корпят так, как над линией, добиваясь

эффекта сухой иглы! Вот каковы мы... Никогда, быть может,

ни в одном случае нашей жизни мы не испытывали такого не

терпения, такого неистового желанья перенестись в завтрашний

день, – день знаменательного выпуска из печати, день знаме

нательной катастрофы тиража.

И видеть, как обмывают доску, покрывают черным, очищают

ее, смачивают бумагу, поднимают пресс, зажимают прикрытую

бумагой доску, делают два оборота, – все это словно ударяет

вас в грудь, и руки ваши дрожат над этим совсем влажным ли

стком бумаги, несущим на себе почти живую линию. < . . . >

Есть множество определений прекрасного в искусстве. Что

же это? Прекрасное есть то, что отталкивает непросвещенный

взгляд. Прекрасное есть то, что моя любовница и моя служанка

инстинктивно считают отвратительным. < . . . >

Роза мне рассказывает, что она видела перед «Золотым до

мом», на другое утро после бала-маскарада, сестру милосердия

с маленькой тележкой, пришедшую подбирать остатки ужина.

Март.

Все это время мы никого не видим. Мы погружены в офорт,

мысль поглощена им одним. Ничто так не отвлекает, не отры

вает от нынешних наших забот, как механические развлечения.

Это развлечение подоспело вовремя и помешает нам размыш

лять о задержке нашего романа в «Прессе» *, – должно быть,

проделка друга, несомненно Гэффа, подстрекаемого Шоллем...

Так вот, у нас в руках еще один способ обессмертить то, что

мы любим, XVIII век, и мы без конца строим планы сборников

гравюр, популяризующих людей и предметы той эпохи: «Па

риж в XVIII веке», включающий неизданные картины и ри

сунки; серия выпусков о художниках, как наш «Сент-Обен»;

наконец, знаменитые люди XVIII века, головы в натуральную

величину по Латуру и другим... В этом мире нужно многое де

лать, многого хотеть: сосредоточенность на чем-либо одном —

скучно.

В последние дни от нас отвернулись старые друзья, кото

рые очень обижены, что мы не хотим с ними знаться, – из-за

банкета бывших воспитанников Бурбонского коллежа. Не за

быть в нашем романе эту характерную черту буржуазии – ма-

197

ния банкетов, общения со знаменитостями, волей случая ока

завшимися рядом с вами за столом или на школьной скамье;

все эти товарищеские ужины Национальной гвардии, эти сбо

рища, словопрения за десертом, эта комедия ораторов, устрои

телей все равно чего, эти всерьез принимаемые титулы распо

рядителей холодной телятиной, – словом, безумное стремле

ние буржуазии к представительству, жажда играть какую ни

на есть роль, занимать положение в обществе; я знал одного

буржуа, который добивался звания помощника мэра в Сю-

рене, – он этого достиг.

Для «Буржуазии» – тип отца Л..., получающего благодаря

своему положению сведения о заговорах и манифестах социа

листов: трус на своем посту, всегда испуганный, трепещущий,

разъяренный от страха. <...>

Тип для «Буржуазии»: госпожа Л..., причащается каждую

неделю, чтобы женить своего сына. С этим типом связать тип

священника-сводника, подыскивающего невест с хорошим при

даным, – аббата Карона. <...>

9 апреля.

< . . . > В кофейне «Риш» подле нас обедает старик, явно за

всегдатай, ибо официант в черном фраке подолгу перечисляет

ему блюда; и на вопрос, что подать, старик отвечает: «Я же

лал бы, я желал бы... пожелать чего-нибудь. Дайте мне меню».

Этот старый человек – не просто старик, но сама Старость.

13 апреля.

Сегодня утром мы получили письмо от Шарля Эдмона, из

вещающего нас о том, какие ужасные препятствия чинят на

шему роману. Мы это еще раньше почуяли – и угадали, от

куда направлен удар. Это Гэфф мешает роману выйти в свет,

якобы во имя чести литературы и уважения к журналистике.

Оказывается, в редакции «Прессы» он рвет и мечет по поводу

нашего романа: «Это низкие нападки на журналистов, роман

написан на арго», и т. д. На самом деле все его наигранное

негодование вызвано нашим персонажем Флориссаком *, на

сходство которого с Гэффом указал ему наш первейший друг

Шолль. За этой комедией и тайными происками явно ощу

щается то, о чем пишет Бальзак в предисловии к «Утраченным

иллюзиям»: * пресса, говорящая обо всем и обо всех, совер

шенно не хочет, чтобы говорили о ней самой, и объявляет себя

198

неприкосновенной для романа, для истории, для всяких наблю

дений. Но что касается Гэффа, то он еще должен быть нам

признателен, ибо мы не довели повествование о Люсьене де

Рюбампре до «Последнего воплощения Вотрена» *.

По настоятельной просьбе Сен-Виктора мы, прежде чем

взять свой роман обратно, предоставляем три дня для хлопот

нашим друзьям.

20 апреля.

Солар, встревоженный якобы тем, что роман направлен про

тив бульварных листков, а в сущности обеспокоенный портретом

своего пройдохи приятеля, хочет отложить издание ad calendas

graecas 1.

Мы забираем наш роман, ему теперь спать до сентября, и

перечитываем предисловие Бальзака к «Утраченным иллю

зиям». Кажется, ничто не изменилось, и чтобы писать о жур

налистах, все еще требуется большая смелость. <...>

22 апреля.

Война *, война, которую мы давно предвидели. У г-на де

Прада есть довольно любопытное рассуждение о вечной тяге

нашего первого императора к театральным эффектам, о том,

что темперамент и тщеславие вызывали в нем постоянную

потребность всех будоражить, все время что-то изображать,

устраивать из нашего отечества грандиозные театральные под

мостки, – что у него был какой-то зуд все делать напоказ.

Нечто подобное наблюдается и у нынешнего. Но мне ка

жется, что на сей раз война, показная героика, будет не такой

долгой и не такой всенародной. Нас породила Революция, нас

усыновила Биржа. И все, что происходит, это следствие бомбы

Орсини *, это страх – поразительнейший пример того, как дейст

вует подобный побудительный толчок на пастыря народного.

25 апреля.

Войска выступают. Какая странность – это великое слово

Война, украшенное столь пышными тирадами. Вы верите в эн

тузиазм, порожденный идеей или порывом: на самом деле

это – ряды болванов, плохо построенных и спотыкающихся,

бегущих к Славе по выходе из заведения... Пьяные солдаты,

ноги выписывают вензеля по улицам. Решительно, вино – глав

ный источник патриотизма.

1 Буквально: «до греческих календ», то есть навсегда ( лат. ) .

199

26 апреля.

Такое впечатление, что все вокруг меня – одна фальшь;

обращаться с кем-либо мне болезненно неприятно. Шум и раз

говоры окружающих оскорбляют и раздражают меня. И моя слу

жанка, и моя любовница словно совсем поглупели. Друзья мне

надоедают, они как будто бы стали говорить о себе еще больше

прежнего. Глупости, которые то и дело слышишь и на кото

рые приходится даже отвечать несколькими словами, разди

рают мне уши, как скрипучая дверь. Все, что рядом со мною,

вблизи меня, все, что я вижу или угадываю, мне неприятно и

терзает мне нервы. Я ни на что не надеюсь и жду чего-то не

возможного, жду, что какое-нибудь облако унесет меня на себе

подальше от этой жизни, от газет, от сообщений о состояв

шемся или не состоявшемся переходе австрийцев через Тес-

сино... унесет далеко от меня самого, ныне живущего литера

тора и парижанина, в волшебную страну, розовую и полную

роз, как в «Безумстве» Фрагонара, гравированном Жанине, —

в страну, где бы голоса убаюкивали меня и жизнь мне не на

доедала.

27 апреля.

Тоска, тоска – все чернее и глубже, мы в ней совсем тонем.

В тайниках души – горькая и гневная утеха, мечта о мщении,

мысль покончить со своей родиной, обрести в себе самих сво

бодно мыслящую и свободно говорящую Голландию XVII и

XVIII веков; какие-то проекты, подсказанные отчаянием, даю

щие опору и отдых уму, – мысль уехать за границу и основать

там газету, направленную против всего, что тут творится;

раскрыть в ней себя, сорвать со своих уст печать молчания,

высказать все, что наболело.

Уже несколько месяцев нас угнетает сплошная полоса не

счастий. Все наши начинания, вот-вот готовые осуществиться,

идут прахом. Все срывается, все терпит неудачу. Наша пьеса,

о постановке которой объявлено в афишах, сообщено в газетах,

летит в корзинку *. Нашему роману, в порядке взаимных услуг,

обещана поддержка человека, относящегося к нам по-дру

жески, автора пьес, о которых мы пишем отзывы; роман дол

жен появиться, он набран... За неделю до срока – банкротство

ворочавшего миллионами Мило. Гэфф становится важной пер

соной, Гэфф! И роман возвращается в ящик нашего письмен

ного стола... Ко всему прочему – изнуряющие нас недомога

ния, предстоящая возня с перезаключением арендных договоров,

200

война с Австрией, наше выступление за Марию-Антуанетту, —

неладно все, вплоть до срывающихся мелочей и недостающих

офортов.

29 апреля.

Получаем письмо от Марио, письмо, показывающее, чего

стоит премьера *. Идем к нему. Он весь светится, сияет, расцвел,

стал еще откровеннее, еще наглее в своей непритворной

гордости, чем когда-либо... У него успех... Такой успех нас пу

гает: мы спрашиваем себя, принадлежит ли искусству хоть

что-нибудь в нашем ремесле? Возможно, мы дураки, что этому

верили и силимся верить еще и теперь.

Была надежда немного встряхнуться благодаря нашим кра

сивым выпускам, посвященным Сент-Обену, – и вот товарный

состав, с которым все было отправлено нам из Лиона, разбит

при столкновении поездов... Это уже последний удар! Бывают

такие упорные неудачи, что просто руки опускаются. Почти

нет сил чего-нибудь желать или пытаться что-то сделать.

30 апреля.

Сегодня вечером приходит к нам Сен-Виктор договориться

поехать завтра в Бельвю на обед у Шарля Эдмона. Это он пере

писал два первых действия «Фьяммины». Его мнение о «Вто

рой молодости» совпадает с нашим: «Мерзость, конечно, но

вы понимаете – Солар, Водевиль... Солар просил меня похва

лить. Что ж поделаешь? Я похвалил... Готье называет это укра

шать чеканкой дерьмо».

1 мая.

<...> В Бельвю Сен-Виктора весь день грызет мысль, как

бы Марио не подумал, что он искренне похвалил его пьесу.

И вдруг Марио сваливается к нам с поезда. «Дорогой мой, —

говорит Сен-Виктор, – я вынужден был похвалить твою пьесу,

хозяин заставил; но заклинаю тебя, не верь ты ни полслову.

Это прескверная пьеса». Я думаю о девизе на печати Сен-Вик-

тора: Vincet veritate... 1

Май.

Мы удивляемся, что все еще ничего не достигли. Я говорю

не о наших книгах, не о наших званиях, не о литературном

1 Побеждает истиной... ( лат. )

201

значении. Речь идет о нашем духовном значении и духовной

силе. Прежде всего это великое impedimentum 1 мужчины —

любовь и женщина – сведено нами к наипростейшему. Ника

ких связей, так и кишащих вокруг нас, никаких привязанно

стей – подобий супружеской жизни, тормозящих карьеру муж

чины, отвлекающих его мысль, лишающих его единой целеуст

ремленной воли: любовь занимает у нас пять часов в неделю, от

шести до одиннадцати, и ни одной мысли ни до, ни после. —

Другая наша сила, также редко встречающаяся, – это способ

ность наблюдать, оценивать людей, знание и привычка физио

номистов, позволяющие нам с первого же взгляда обнажить

характерные черты тех, с кем мы соприкасаемся, глубоко за

глянуть им в душу, нащупать все нити марионеток, угадать и

определить человеческую суть каждого – немалая возможность

повернуть обстоятельства в свою пользу, играть крапле

ными картами, ловить на лету удачу и обыгрывать своего ближ

него. Затем – характер, практическое проявление души, устой

чивость воли и совести, характер, придающий серьезность на

шим действиям и последовательность нашей жизни. Никакой

уступки посторонним влияниям, суждения вполне установив

шиеся, вполне наши, так что поколебать их невозможно.

Затем – то, что выше всего, даже выше постоянного стрем

ления ума и сердца к намеченной цели, – то, что нас двое: он

и я. Тот эгоизм вдвоем, какой бывает у любовной четы, нахо

дит у нас свое полнейшее и безусловное выражение в братском

чувстве. Пусть попробуют себе представить, если могут, двух

людей, два мозга, две души, две деятельности, две воли, спле

тенные, слитые воедино, накрепко связанные, сплавленные

даже в тщеславии; находящие одна в другой силу, опору и под

держку, без слов и ненужных излияний, всегда великолепно

понимая друг друга, словно сдвоенные ядра, следующие по од

ному направлению, даже когда они описывают кривую. Как же

до сих пор они не пробили себе дороги?

Природа, или, вернее, загородная местность, всегда была

тем, чем ее делал человек. Так, в XVIII веке она еще не была

романтической страной, родиной мечты, окрашенной воскрес

ным пантеизмом горожанина, природой опоэтизированной, ос-

сианизированной *, природой с распущенными волосами, живо

писно взлохмаченной Бернарденом де Сен-Пьером и современ

ными пейзажистами. Ни по своему внутреннему значению, ни

1 Препятствие ( лат. ) .

202

по внешнему виду она не походила на нынешнюю – на англий

ский сад, к примеру, с его неожиданностями и прихотливо

стью, элегичностью, непринужденностью, на живописные

уголки во вкусе Юлии Жан-Жака Руссо.

По внешним признакам природа была тогда французским

садом, по внутреннему смыслу означала то же, что природа

античная, природа времен Горация – место отдыха, оправдание

лени, свободу от дел, каникулы и приятные беседы.

Чтобы почувствовать и представить себе прелесть француз

ского сада, надо проникнуться образом мысли того времени.

Французский сад с его четкостью, с его ясным освещением, с

его прямыми аллеями, где просматривался каждый поворот, а

тайны исчерпывались уединенными беседами, французский

сад, где дерево было только линией, стеной, фоном, гобеленом

и тенью,– французский сад это был своего рода салон, весь

изукрашенный юбками, праздничными нарядами, весельем и

звонким смехом, звучащим по всем аллеям, сад, спасающий при

роду от мертвенности, скуки, неподвижности, монотонности

всей этой летней зелени, показывающий мужчину и женщину,

скрывая бога.

Замок XVIII века представлял собою тот же особняк, только

жизнь в нем была привольнее и шире, совсем как при на

стоящем дворе. Это Шантелу со всеми его гостями и придвор

ными, это Саверн Роганов и все дворцы, где господствовало

такое истинно княжеское гостеприимство, что при желании все

подавалось гостям в их покои.

8 мая.

< . . . > Так много писалось о трагедии, великой трагедии

великого века. И все же нигде о ней так не сказано, нигде не

дано такого ее образа, как на прекрасной гравюре Ватто «Ак

теры Французского театра».

Как схвачен тут смысл и колорит трагедии, такой, как воз

никла она в голове Расина, – декламируемой, а не сыгранной

какой-нибудь Шанмеле, встречаемой аплодисментами сидящих

на театральных банкетках высокородных господ и сеньоров

того времени! Тут переданы пышность ее и богатство, ее тор

жественное построение, жест, сопровождающий речитатив. Да,

на этом рисунке трагедия живет и дышит больше, чем в мерт

вом печатном тексте ее авторов, больше, чем в пересказах ее

критиков. Здесь, под этим портиком, сделанным по указаниям

какого-нибудь Перро, с виднеющимся в просвете водопадом

источника Латоны; здесь, в этом симметричном квартете, в

203

этих двух парах, у которых сама страсть выглядит как тор

жественный менуэт.

Как хорош тот, кого Ариана именует Сеньором, этот блиста

тельный персонаж в парике, в раззолоченных и расшитых на

плечных и набедренных латах, где играют солнечные блики,

в великолепном парадном одеянии для героических тирад. Как

хороша та, кого называют громким именем Мадам, принцесса

в пышном кринолине «корзинкой», в корсаже, расцвеченном,

как павлиний хвост! И как проникновенно изображены эти тени,

следующие за принцем и принцессой и подхватывающие послед

ние слова их тирад, – два трогательных силуэта, которые, отвер

нувшись, плачут и составляют такую правильную перспек

тиву! < . . . >

11 мая.

Звонок. Это Флобер; Сен-Виктор сказал ему, что мы где-то

обнаружили нечто вроде палицы, по-видимому из Карфагена,

и он пришел попросить у нас адрес. Трудно ему с его карфаген

ским романом: нигде не найдешь подходящего материала, при

ходится выдумывать что-нибудь правдоподобное.

Он рассматривает, по-детски увлекаясь, наши папки, книги,

коллекции. Странно, до чего он похож на портреты Фредерика

Леметра в молодости: очень высокий, плотный, большие глаза

навыкате, набухшие веки, толстые щеки, жесткие, свисающие

усы, цвет кожи неровный, в красноватых пятнах.

В Париже он проводит четыре-пять месяцев в году, нигде

не бывает, встречается лишь кое с кем из друзей: берложья

жизнь у всех – и у него, и у Сен-Виктора, и у нас. Такое вынуж

денное и ничем не нарушаемое медвежье существование писа

телей XIX века производит странное впечатление, если вспом

нить, какую поистине светскую жизнь, на виду у всех, изоби

лующую приглашениями и знаками внимания, вели писатели

XVIII века, Дидро, или Вольтер, к которому аристократы того

времени приезжали с визитом в Ферне, или даже менее

знаменитые, модные авторы, вроде Кребильона-сына или Мар-

монтеля. Интереса к человеку, внимания к автору не стало

с приходом буржуазии к власти и провозглашением равенства.

Писатель – уже не член светского общества, не царит там

больше, даже вовсе туда не вхож. Среди всех пишущих я не

знаю ни одного, кто бывал бы в так называемом свете.

Такая перемена вызвана множеством причин. Когда у об

щества были свои установившиеся порядки и иерархия, то

204

сеньор, проникнутый гордым сознанием своего положения, не

завидовал писателю; он дружил с ним, так как талант ничего

общего не имел с его рангом и не задевал своим превосходством

его тщеславия. Притом в век сплина, век во вкусе Людовика XV,

когда дворянство получало жизненные блага уже готовыми и

быстро все проживало, пустота и незанятость ума были огромны,

и развлечение, которое сулила встреча с мыслящим человеком,

его беседа представляли большой интерес и высоко ценились.

На писателя смотрели как на редкостное зрелище, а его вдох

новенный ум щекотал эти пресыщенные, утонченные души.

Частые приглашения писателя к себе в дом, дружеский прием

его, ухаживание за ним ничуть не казались тогда слишком

большой ценой за удовольствие от такого общения.

Буржуазия все это упразднила. Основная страсть буржуа —

равенство. Писатель ущемляет ее: писатель пользуется большей

известностью, чем буржуа. Отсюда глухое озлобление, затаен

ная зависть. К тому же буржуазии, то есть большим семьям,

где все активны, заняты делом, где много детей, не до высоких

материй, хватает и газеты. Вот почему в наш век богатые бур¬

жуазные семьи дают пристанище только таким из образован

ных людей, как Вейс или Ампер, иными словами – шут или

чичероне *.

У одного моего приятеля есть сестра и есть сосед. Сестре

пора выходить замуж, соседу пора умирать. Сестре двадцать

шесть лет, у соседа – единственный сын. После смерти соседа

сыну достанется рента в тридцать тысяч ливров. И вот этот мой

приятель, заботливый брат, знакомится с соседом; сына обха

живают, ласкают, утешают, всячески заманивают... Видимо,

можно быть хорошим христианином и вести подобную игру.

Приятель мой ходит к обедне, трижды в год причащается, верит

в папу и даже в бога.

Сегодня он принес мне папку рисунков: рисунки сына со

седа. Притащил их мне, словно золото для пробы, просит опре

делить, талантлив ли молодой человек. Тридцати тысяч ливров

ренты ему недостаточно, он желает заполучить еще и гения,

способного приумножить капитал. Я уже отметил, что это забот

ливый брат...

14 мая.

Памфлет против ультрамонтанов опустился от Мишле до

Абу *. Памфлет, самое независимое и наиболее личное выра

жение свободомыслящего ума, кинжал, смелый и благородный,

205

как шпага, дерзкий застрельщик, готовый нанести удар и постра

дать за это, высказав иронию и негодование ума и совести,—

стал чем-то фальшивым, двусмысленным, инспирированным,

стал наемным провокатором, полицейским оружием. Памфлет,

творение дьявола,– наравне с комедией, и даже в большей

мере, слуга правительства, рупор его замыслов и угроз, опуб

ликованных, опровергнутых и затем отброшенных! Завтра, пос

лезавтра, когда книга будет распродана, на нее напялят венец

мученика, как на полицейского напяливают шинель солдата.

Фарс окончится полюбовной сделкой... < . . . >

15 мая.

Конечно, книгу Абу задержали.

Беседуем с Сен-Виктором о Наполеоне III, об этом неслыхан

ном, сумасшедшем успехе, каких-то потоках благополучия, как

выражается Сен-Симон. «Да, мой дорогой, целое созвездие над

головой этого человека. А сколько восторгов! О! Крайне любо

пытный феномен в естественной истории человечества. Тут уж

не власть, а цезаризм. Так обожествили в Сирии своего рода

церковного служку, Гелиогабала. Цезаризм! И как это пре

красно! Все – в нем, он все поглощает, ко всему применяется,

все пожирает: либерализм, республиканство, Римскую экспеди

цию и войну в Италии, все! Совсем как индусская богиня, кото

рой приносят цветы, человеческие жертвы, все... Просто вели

колепно!» < . . . >

20 мая.

Приезжает сегодня приятель – тот, у которого есть сестра

на выданье и сосед. Приезжает с печальной миной, за которой,

однако, угадывается радость, так солнце проглядывает сквозь

тучи. У его молодого друга скончался отец. Приятель мой уха

живал за больным, сидел ночами, оставался при нем до послед

него вздоха... Подробнейший рассказ, словно больничная за

пись. Ему, видно, все это интересно. А затем драматичность

всего происходящего – совсем как исполненный на органе отры

вок из «Трубадура», аккомпанирующий предсмертному хрипу.

Прерывая свой рассказ, где искреннего сожаления ни на

грош, он вдруг говорит вам: «Мне было так тяжело!» – и с сен

тиментальными ужимками добавляет, определяя высшую сте

пень растроганности: «Я даже не мог обедать!»

Но всего ужаснее, отвратительнее и тошнотворнее дальней

ший его рассказ о том, как он говорил сыну умершего об утеше

нии религии, как ссылался на бога, осуждающего самоубийство,

206

сколько расточал поучений, чтобы сохранить молодого человека

для жизни, вернее, спасти для сестры тридцать тысяч ливров

ренты, на которые метил.

Я думаю об этом бедном малом, потерявшем со смертью отца

все, – нет у него ни привязанностей, ни друзей, ни опоры,

один, без семьи, он плачет, приходит в отчаяние, пони

мая, насколько велика его утрата, не видя никого на земле,

к кому мог бы обратиться на «ты» и поделиться своим горем,

а около него только сей друг, который, пользуясь его скорбью,

смятением его чувств, влезает в дом, где лежит покойник, где

все в трауре, как входит в дом негодяй, чтобы изнасиловать

женщину.

Так поступать могут только католики... При развитом чув

стве чести, у всех – у язычника, еретика, человека безразлич

ного к религии – есть совесть, у этих же – отпущение грехов.

Решительно в современном буржуазном обществе же

нитьба – очень важное событие, и можно было бы написать

недурное произведение, хорошую драму, полную чувств и скеп

тицизма, под заглавием «Охота за невестой», начинающуюся,

допустим, беседой в клубе часа в два ночи между проиграв

шимся молодым человеком и ему подобными приятелями; пер

вая фраза – циничное восклицание: «На худой конец – можно

жениться!»

Живущих во время республики поражает, какое огромное

значение имели слова «королевская власть» в XVIII веке и до

какой преданности, а то и низости возвышались или опускались

люди во имя короля. Все это потому, что никто никогда не хо

тел судить об идеях прошедшего века, исходя из идей того же

века, – судят вечно на основании послевзятости более позднего

времени, своего времени. Так вот, быть может, через двести лет,

когда железные дороги сблизят языки и народности, когда все

увидят, сколько прекрасного, нелепого, бесчеловечного, фанати

чески глупого, мещански дурацкого, всенародно героического

было сделано во имя другого великого слова «Родина», – то

удивятся не меньше. <...>

Июнь.

Встретил в предисловии к одной работе о Сен-Жюсте до

вольно распространенное мнение о том, что Революция придала

достоинства писателям. Вот как? Только потому, что мы больше

не льстим какой-нибудь госпоже де Помпадур или министру?

207

Да, но мы вовсю льстим Солару, Миресу, добиваемся рукопожа

тия Леви; все увиваются вокруг издателей, издатель подсказы

вает сюжеты для романов: Ашетт заказывает Абу роман о вер

тящихся столиках! У Мюрже есть посвящения главарю теат

ральной клаки – Порше... Ну и достоинство!

А достоинство самого духа литературы и литературной со

вести!.. Вспомним хотя бы тот журнал, в котором Бюлоз и де

Марс * переписывают и перекраивают всех, даже Кузена и Виль-

мена... Достоинство! Ну нет, его не приобретешь по конститу

ции; кто к нему стремится, тот им и обладает, – знаю таких,

у которых его не обнаружишь, живи они хоть на самом острове

Утопия!.. <...>

12 июня.

Обед у Шарля Эдмона. – Две женщины ныне в моде среди

любителей театра и трущихся около литературы: первая из

них – любовница Марка-Фурнье, Жанна де Турбе. Марк-

Фурнье, живущий как отшельник, тратит примерно сто тысяч

франков в год на ее компанию; женщина, готовая, по словам

Сен-Виктора, строить глазки даже тарелке с котлетами; Ба-

рош – ее patito; и вторая – Шизетта, любовница Деннери, вла

дельца коллекции китайских уродцев.

Возвращаемся по пути, ведущему от железной дороги Мон-

парнас к улице Гренель, с нами вместе Сен-Виктор; он

смотрит на луну, на небо и говорит нам, что это тот же свод,

к которому обращались взоры миллионов людей, умерших из-за

столь различных причин и прямо противоположных идей, от

солдат Сеннахериба до Маджентских солдат *. Мы тогда спра

шиваем себя, что же может крыться за всем этим, что же озна

чает жизнь, вся эта комедия, это расточительное уничтожение

целых миров, фатальность инстинктов, обстоятельств, этот бог,

показывающийся нам отнюдь не с атрибутами добра, этот закон

пожирания живых существ, эта забота о сохранении видов и

презрение к индивидуальности? А затем, представляете вы себе

бога творящим мозг г-на Прюдома или смехотворных насеко

мых? Ну, а вечность бога? Что это за существо, у которого

никогда не будет конца и не было начала?.. Последнее в осо

бенности, то есть вечность вспять, менее всего мы можем вообра

зить... А война, можно ли ее постигнуть? Ах, сколько средств