Текст книги "Исправляя ошибки (СИ)"

Автор книги: Раэлана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 62 страниц)

Губернатор Беонель в спешном порядке вызвала «кузину» при помощи комлинка и попросила ее сейчас же включить голоновости, где сообщалось об итогах голосования. А спустя несколько минут Трипио, как всегда, суматошный и нерасторопный, сообщил, что генерала вызывает адмирал Джиал Акбар.

В своей вступительной речи Викрамм сделал сразу несколько важных заявлений, которые Лея приняла весьма холодно. Во-первых, новый канцлер заявил о намерении возвратить Корусанту статус единой столицы Республики – это не могло прийтись по вкусу популистам, к которым Лея все еще причисляла себя, хотя и не появлялась в сенате лично уже долгое время, доверив вести политические дела своим более молодым представителям.

Во-вторых, Викрамм уверил общественность в том, что не намерен продолжать линию своего предшественника; начало открытых боевых действий против Первого Ордена, по его словам, дело решенное. Само по себе это заявление – лишь констатация очевидного факта, однако Лею покоробило то, что канцлер счел возможным, фактически, объявить войну без дополнительного голосования в сенате. А такового, согласно свидетельству Акбара, проведено не было.

И в-третьих, избранный глава Республики сообщил, что Сопротивление всецело готово сотрудничать с правительством, о чем генерал Органа должна сделать открытое заявление в самое ближайшее время. Лею об этом даже не известили.

Обсуждая последние события на Корусанте со своим заместителем, генерал ворчливо подметила, что «Ланевер Виллечам был трусливым самодуром, но пацифистом в душе. Теперь же мы получили трусливого самодура с замашками тирана».

Только спустя сутки канцлер нашел возможным вызвать главу Сопротивления для обстоятельного разговора, которого та, несмотря на свою выраженную неприязнь к Викрамму, ожидала почти с нетерпением.

– Генерал, – возникшее на голопроекторе изображение почтительно склонило голову.

Викрамм выглядел весьма представительным человеком. Не молодой, но моложавый – на десять лет младше Леи, – черноволосый, с легким проблеском седины. В его серых глазах притаился огонек мысли, но уголки губ отвисали так безвольно, что это, вкупе, к тому же, с рыхлым подбородком, непоправимо портило и лицо, и весь облик.

– Добрый день, Лайам, – сдержанно ответствовала Лея. – Примите поздравления с победой – от лица всего Сопротивления и от меня лично.

– Благодарю, – Викрамм говорил ей в такт, столь же холодно и официально. – Меня, впрочем, поразило, сенатор Органа, что вы воздержались от участия в голосовании. А поскольку новый представитель в сенате вами так и не был выбран, мы остаемся в неведении относительно официальной позиции сектора Альдераан. В частности, по поводу заявлений, что были сделаны мною вчера.

– Что ж, – Лея небрежно прошлась вокруг голопроектора, задумчиво сцепив руки. – Если вас интересует именно официальная позиция, то я готова озвучить ее в публичном заявлении, которое вы обязали меня сделать, признаться, довольно варварским способом. Если же вам нужно личное мнение, я озвучу его прямо сейчас. Итак, меня крайне не устраивает ваш незаконный авторитаризм в вопросах будущих военных действий. Напомню, каждый шаг необходимо согласовывать с союзными мирами путем официального голосования.

– Вы же сами прекрасно знаете, что это невозможно, – за промелькнувшей на губах канцлера улыбкой скрывалось пренебрежение идеалистическими воззрениями генерала Органы. – Если мы станем придерживаться официального протокола, то нам придется затягивать с решением всякого, даже самого пустякового вопроса. В период войны принято наделять главу Республики особыми полномочиями главнокомандующего армии, вам это известно.

– Разумеется, известно. Как и то, что последний из канцлеров, наделенный этими самыми полномочиями, погубил Республику и ввергнул галактику в хаос тоталитаризма, – парировала генерал. – К тому же, вопрос о предоставлении особых полномочий также должен решаться в сенате с привлечением глав воинских подразделений.

Викрамм, явно уязвленный, отвечал, насупив губы, что сейчас этот вопрос активно рассматривается сенаторами.

– Что касается высших военных чинов, то в их составе не достает только вашего присутствия, – добавил он.

– Мое присутствие вовсе не обязательно, – заверила Лея. – Я временно переложила свои обязанности на адмирала Акбара. Странно, что вас не известили об этом, – в ее голосе присутствовало ровно столько яда и желчи, сколько допускалось правительственным этикетом. – Согласно протоколу…

– К сарлакку протокол, генерал! – раздраженно произнес канцлер. – Решается судьба галактики. Ваше право или принять в этом непосредственное участие, или вовсе сложить с себя полномочия главы Сопротивления. К слову, – столь же ядовито заметил мужчина, – какой частью протокола руководствовались вы, приняв единоличное решение о нападении на «Старкиллер»?

Лея возмущенно вздохнула и на миг прикрыла глаза, чтобы справиться с накатившим гневом. Весь этот разговор заставил ее живо припомнить, по каким причинам она несколько лет назад, фактически, оставила сенат, и по сей день не стремилась туда возвращаться. Викрамм, как и другие, ему подобные люди, такие просветленные и нелепые, с высокопарным говором и сумбурными мыслями, со сложным этикетом и двусмысленной моралью, служили насмешкой над всем, во что она верила и за что боролась на протяжении всей своей жизни, положив, к слову, столько усилий и претерпев столько потерь, сколько ни одному из них даже не снилось. Новая Республика шла по стопам прежней, повторяя ее же ошибки; вероятнее всего, что другой она и не могла быть. Причина крылась в самой политической модели, в самой установке, положившей народу опираться на мнение избранных, а самим избранникам – заботиться, в первую очередь, о собственном благе. Эта модель, по природе своей неповоротливая и малоэффективная, создавала барьер между широкой общественностью и привилегированным кругом власть имущих, который не преодолеть даже посредством времени.

Генерал отдавала себе отчет, что в определенном смысле пошла по стопам отца, предпочтя убогой болтовне реальные действия – таков уж от рождения ее характер и ее жребий. Да, в ее действиях присутствовал элемент демарша, Лея даже не скрывала этого. Но и сознавая явную свою пристрастность, не отступала от намеченного пути.

– Это решение было принято в исключительном порядке, – сказала она, – поскольку имела место прямая угроза нашей базе на Ди’Куар. Опять-таки, я удивлена, что вам об этом ничего не известно.

– У вас имеются доказательства? – осведомился Викрамм.

Лея с довольным видом кивнула.

– Имеются. Копия перехваченных данных вражеской разведки.

– А кто подтвердит ее подлинность?

– Можете назначить экспертизу, если вам не жаль тратить время и средства. За подлинность я ручаюсь.

Трудно судить, чем мог бы окончиться этот увлекательный обмен колкостями, такой, к сожалению, привычный для всякого бойца политической арены, если бы комлинк на поясе генерала Органы не возвестил тревожным голосом Хартер Калонии о необходимости поспешить в медицинский центр. Доктор поостереглась говорить о сути дела иначе, как с глазу на глаз, однако подчеркнула и ни единожды, что Лее следует прибыть так быстро, как это только возможно. Очевидно изменившись в лице, та обещала, что не задержится.

– Прошу простить меня, канцлер, – сказала она, как только прибор в ее руке умолк, – вы сами слышали, дело не терпит задержки.

– Медики не могут без вас обойтись? – с сомнением переспросил Викрамм и нахмурился.

– Здесь не так много людей. И каждый в случае необходимости обязан оказывать всякую возможную помощь сотрудникам медицинского корпуса.

– В таком случае, прощайте. Очередное заседание сената состоится через три дня, и я все же надеюсь на ваше присутствие, генерал.

Лея лишь промолчала. Однако, дав голографическому изображению исчезнуть, она низко опустила голову, и едва удержалась в этот момент от того, чтобы звучно выругаться самыми крепкими и замысловатыми выражениями из тех, что некогда использовал Хан.

***

Удивительно, сколько самых разнообразных образов сразу приходят на ум при упоминании безумия, сколько всевозможных оттенков этого слова, вплоть до самых романтических, имеется в запасе у каждого человека. Одни воображают зыбкую топь, которая мерно и неотвратимо поглощает разум, лишая возможности мыслить и рассуждать трезво. Другим видится эйфория, хмельное веселье сознания, яркий фейерверк. А третьи и вовсе уверены, что умопомешательство сродни гениальности, и ничем от нее не отличается. Что оно способно всколыхнуть уникальные возможности, не доступные здоровому рассудку. Трудно судить, какая из этих теорий ближе к истине – прежде всего, объективной оценке препятствует тот факт, что любое понимание с большой вероятностью принадлежит людям, если и знакомым с понятием безумия, то лишь посредственно. Предположим, что каждое утверждение в своем роде верно.

Однако у того человека, что лежал в медицинской капсуле под куполом энергетического поля в одном из отделений изолятора, безумие имело лицо вполне конкретное, то и дело проносившееся перед его мысленным взором. Оно… она не покидала его, не убиралась прочь, как будто положила себе вконец измучить и погубить то живое, что еще от него оставалось. Та, в ком изумительно соединились слабость и величие духа, вера и отчаяние; та, кого Сила сперва отдала ему в руки, а затем обратила против него, она снова и снова глядела на него ненавистным взглядом, от которого становилось жарко, словно в огне, а лицо обжигало потом, горячим, как расплавленный воск и таким же вязким. В ее устах звучало два слова, которые она раз за разом выплевывала ему в лицо гневно и забавно: «Ты – монстр».

Есть ли хоть какая-то вероятность, что она поступала так нарочно, из чувства мести – чувства, которое он, впрочем, считал лишь пустой тратой усилий, и всегда, не таясь, высказывал это свое мнение. Нет, скорее всего, ее образ – лишь часть больного небытия. Того, что засасывает его все глубже и уносит ко дну, чтобы жертва уже не сумела выкарабкаться. Он знал, что сам вверг себя в этот бред, и что ему самому и предстоит себе помочь.

«Ты – монстр».

«Я знаю».

Почему ни один из наставников так и не сказал, как же это больно и унизительно – падать вниз, почти достигнув вершины?

Так продолжалось и продолжалось. Человек, способный мыслить разумно, наверняка счел бы, что безумец, мечтавший разорвать этот кошмар, который теребит его совесть и терзает душу, на самом деле вовсе не хотел, чтобы сон заканчивался, и даже, вероятно, не считал его кошмаром. Пока не случилось того, что оборвало его внутреннее уединение, внеся в этот хаос еще больше хаоса, и не напугало его всерьез. Ее голос, уже давно выделенный им из общего потока голосов, слышимых фрагментарно благодаря нескончаемому течению Силы, вдруг возопил с таким отчаянием, что в ответ на это его руки разом сжались в кулаки, так что мышцы в руках начали ныть. Тогда он сам закричал, словно надеялся, что она услышит его голос через расстояние – то, что отделяет явь от фантасмагорических видений душевнобольного: «Нет, нет… не так… не теперь…»

Чудовище, которое, как думали все вокруг, удалось на время смирить, и которое на самом деле пребывало в тишине лишь потому, что и не собиралось до поры противиться их действиям, и даже в какой-то мере жаждало подчиниться; это чудовище теперь в бессознательном порыве освобождалось. Оно стремительно, рывками вырывало самое себя из болота беспамятства и беспомощности на свет. Не желая дожидаться назначенного судьбой часа, оно предпочитало самостоятельно пробивать себе дорогу.

Ему не хватало воздуха. Приходилось широко и жадно раскрывать рот, чтобы не задохнуться. Уши заложило. Все звуки доходили до него неполными, искаженными, растерявшими смысл. Хотя и то, что все-таки удавалось понять, имело немалое значение: « … температура и содержание кислорода внутри капсулы остаются пониженными…»; « … давление резко скакнуло…»; « … неожиданные изменения в энцефалограмме…»; «… не успели отреагировать… »; « … теперь поздно, готовьте инъекцию нейролептиков. По стандартной схеме… »; « … это недопустимо…»

В тело ворвалась судорога, заставившая резко выгнуть спину, и это вышло столь же неожиданно, сколь и болезненно. До скрежета сжались зубы.

Кто-то крепко и решительно перехватил кисти рук над его головой, другой – ноги у щиколоток, чтобы не дать им согнуться. Побледневшие, бескровные губы отразили мимолетную усмешку души, которая тотчас исчезла. Потрясающе! С какой бесстрашной наглостью неизвестные пленители ожидают – или только надеются? – совладать с ослабевшим чудовищем, позабыв, что оно даже сейчас способно попросту размозжить им головы, или коснуться напрямую их сознания, перевернув с ног на голову. Вот только оно не делает ничего из того, что могло бы и, возможно, хотело бы. А вместо этого почему-то лишь слепо, снисходительно покоряется.

Кругом люди, теперь он точно это знает. Может ощутить отголоски чувств и мыслей каждого из них даже без особых на то усилий. Эти чувства и мысли, впрочем, не представляют для него интереса. Что необычного в том, что окружающие боятся его (а они боятся)? Вот мужчина с несгибаемой душой солдата непроизвольно обнажил бластерный пистолет, и теперь держит его в руке, не смея спрятать вновь. Надо отдать ему должное, этот человек умеет управлять своим страхом. Только шумное, частое дыхание выдает его. Наверняка, это – немолодой воин, отважный и крепкий, чья рука уже давно не дрожит, если требуется пристрелить кого-нибудь, а глаза не плачут.

Интересно, он, этот воин, пробовал хоть раз удержать в голых пальцах куст жгучей недотроги – одного из причудливых тропических растений, растущих на Явине IV? Оно примечательно тем, что обжигает кожу, словно электрошоком, оставляя глубокие раны и волдыри.

Тонкая игла – шпион, проникающий внутрь, под кожу – добирается до вены. Пара секунд – и можно, наконец, выдохнуть, разомкнуть челюсти.

«Кажется, подействовало», – констатировал кто-то над самым ухом.

Вдруг стало холодно, и на обнаженной коже рук мигом вспухли предательские мурашки. Так, наверное, ощущает себя человек, едва покинув материнскую утробу и впервые выйдя в мир.

Вдох, другой – и голос, изумительно непохожий на его собственный, такой странно тревожный и, кажется, даже жалобный, спросил через онемевшие губы с отзвуком детского лепета:

– Где я?..

Хотя к чему этот вопрос? Какая разница, где он находится, если все равно уже сошел с ума?

Теплая и влажная – похоже, женская – рука мягко прошлась по его лбу, едва касаясь кромки волос, и от этого давно забытого прикосновения вскипает кровь, а на лице красными пятнами загораются гнев и стыд. Чувство реальности, и без того еще хрупкое, почти призрачное, вновь готово его покинуть.

– Ты дома, Бен.

«Дома…» Тут ему все стало ясно, и он ужасно рассмеялся.

========== IX ==========

Лея покинула изоляционное отделение уставшая и крайне встревоженная. Ее глаза набухли влагой, и поступь казалась свинцово-тяжелой. Ноги сами несли вперед, не зная – да, наверное, и не желая знать – никакой конкретной цели. Странно, как способна в считанные минуты необратимо состариться человеческая душа, почти неподвластная годам.

Глава медиков уверила генерала, что пленный юноша (Хартер до сих пор не решалась называть его как-либо более конкретно) может проспать еще, по меньшей мере, пару часов. Лекарства, которые ему вкололи, должны были помочь нормализовать работу центральной нервной системы, которая чаще всего страдает в подобных случаях; еще в состав инъекции вошли, кажется, противосудорожное и успокоительное на основе рилла – легкого наркотического вещества, широко используемого в медицинских препаратах по всей галактике. Все это Калония объясняла торопливо, с нарочитой непринужденностью, за которой таилось сострадание к мучительной тревоге материнского сердца.

Краем сознания Лея успела уловить, как за ее спиной голос Хартер, звучавший необычайно строго, требовал, чтобы дежурные в кратчайший срок предоставили ей объяснительную с подробным изложением, отчего важный пациент остался, пусть и на короткий промежуток времени, вовсе без внимания, и как вышло, что его состояние не удалось вовремя стабилизировать, а посему, единственным приемлемым вариантом осталось экстренно и с риском вывести больного из комы. Органа подозревала, что ее присутствие во многом послужило поводом к такой особой требовательности, и это отчасти было правильно, хотя и не могло прийтись генералу по душе.

Истинная причина произошедшего ей виделась вовсе не в халатности врачей (хотя подобное и вправду было недопустимо), а в исключительном свойстве характера самого Бена, который унаследовал от Скайуокеров их известное стремление действовать наперекор. Это было даже не упрямство – хотя большинство и сочло бы его упрямством, – а черта, куда более глубинная, идущая, как полагал Люк – и к этому мнению он как-то склонял и свою сестру – от самой Вселенной. Это была тяга мира к новизне, и в ней, в этой тяге, скрывалась безмерная мудрость – пример того, как человеческая воля способна возобладать над правилами и условностями.

В Бене эта черта проявлялась иногда в самой крайней степени, вызывая робость даже у Люка, который и сам с юности привык игнорировать известные пути, прорубая собственную дорогу. Стало быть, если Бен – а вернее, Вселенная внутри него и через него – в общем порыве тела и духа решила воскреснуть и вырваться в мир именно в этот день и час, она ни за что не пошла бы на попятную. Даже если бы все необходимые меры были приняты в срок, вероятнее всего, это не изменило бы итога, а только добавило лишних хлопот.

Любой врач, разумеется, счел бы это объяснение полнейшей нелепицей. Как правило, медицина, если и допускала некоторое влияние особенностей внутреннего склада человека на его физическое состояние, то весьма неохотно и с такими баснословными оговорками, что эту уступку вообще не следует рассматривать всерьез. Но что знает человеческая надменность о единении материального и нематериального?

Итак, Лея, совершенно измотанная, опустошенная и обессиленная минувшим днем, прислонилась лбом к стене, не смея больше сделать и шагу. Ее душа умирала от страха. «Такой взрослый… такой чужой… я не представляю, что скажу ему…» Одного его устрашающего, бессильного и безумного смеха оказалось достаточно, чтобы ее мужество спасовало, уступая панике и отчаянию. Нет, еще рано; она пока не готова! Она не представляет, о чем с ним говорить. Какими словами проложить путь к тому, что скрыто во Тьме?

Плеча коснулась широкая мужская ладонь. Это майор Иматт не сумел остаться в стороне, видя ее слабость.

– Ты в порядке? – спросил он шепотом, чтобы окружающие не услышали его неофициальный тон.

Лея слабо кивнула, подняв на него полный сомнения, измученный взгляд.

– Что, тяжелый денек выдался? – Иматт сдавленно улыбнулся. Всеми силами он старался выглядеть бодрее, чем являлся на самом деле. – Пойдем-ка…

И, не дожидаясь ответа, мягко увлек женщину за собой.

В распоряжении майора с недавних пор находилась небольшая, но весьма интересная коллекция алкогольных напитков, начиная с кореллианского виски, которое так любил попивать Хан Соло, и заканчивая редкой набуанской грушевой настойкой, славившейся легкостью, пикантностью вкуса и умопомрачительным ароматом, отчего контрабандисты брали за такой товар едва не в пять раз больше его истинной стоимости. Что и говорить, Райла Беонель – великая женщина, и толк в выпивке она знает!

Усадив Лею за круглый, с резными краями столик у окна, Калуан отошел к мини-бару и около минуты, не разгибая спину, напряженно выбирал вернейший способ снять стресс с наименьшими потерями для здоровья. В конечном счете его выбор пал на старое доброе пиво, сваренное из кукурузного солода с добавлением меда джеонозийских пчел – весьма приятный и согревающий напиток, который они в былое время распивали еще на Хоте.

Иматт поставил перед Органой внушительного вида округлую емкость и пару чистых стаканов.

– Только без стеснения и без отсылок к уставу, генерал, – предупредил он. – Для вас сейчас это все равно, что лекарство.

– Помилуйте, майор, какой устав… Мы ведь находимся здесь неофициально, или забыли?

Лея пригубила первой.

Спустя минут десять ее сердце стало оттаивать.

Калуан ни о чем ее не спрашивал, очевидно, понимая ее чувства – как-никак он тоже был там, все видел и слышал. Сама Лея также не стремилась к пустому откровению, которое теперь ничем бы ей не помогло. Они просто выпивали, болтая о пустяках, вспоминали о минувшем, не касаясь грядущего; и генерал Органа понемногу чувствовала, как сиюминутная слабость внутри сменяется прежней уверенностью и бесстрашием.

Она рассказала о своем разговоре с новым канцлером, не забыв приправить повествование едкими комментариями, как нельзя лучше отражавшими то, что она думает о таком человеке, как Викрамм.

– И что же ты теперь станешь делать? – спросил Иматт, окончательно сойдя на неуставное обращение. – Останешься в оппозиции?

– Как представитель сектора Альдераан в правительстве Республики – несомненно, я не покину популистов. Мои принципы были и остаются неизменными. Но как генерал Сопротивления я обязана действовать заодно с канцлером, если только мы хотим одержать победу в грядущей войне.

Майор мрачно покачал головой.

– Что же это будет, Лея? Двоевластие? Если Викрамм добьется расширенных полномочий для своей персоны, значит ли это, что он получит возможность распоряжаться и силами Сопротивления вместе с нашим законным лидером?

– Нет, – Лея даже топнула ногой, – уж этого-то я не допущу. Сопротивление будет по-прежнему действовать независимо от флота Республики, хотя и в интересах демократии.

– Иными словами, правая рука не будет знать, что делает левая?

– Сопротивление и сенат – союзники. Но не более. Объявить нас незаконным военным формированием Викрамм не осмелится в любом случае, иначе рискует остаться без поддержки большей части правительства, которое до сих пор нам симпатизировало. Остается искать пути для компромисса.

– Тогда тебе нужно лететь на Корусант, – Иматт нахмурил брови.

Он рассуждал так: если и есть хоть какая-то возможность найти общее, взаимовыгодное решение для сторон, изначально полных друг к другу нескрываемой антипатии, то не иначе, как в личной, неформальной беседе.

– Ты прекрасно знаешь, Калуан, что сейчас я не могу, – констатировала Лея и залпом осушила свой стакан.

– Конечно, не можешь… – сказал майор и тяжко вздохнул.

Повисла длительная, гнетущая пауза, которую каждый счел если не самой многозначительной в своей жизни, то, по крайней мере, одной из них. Обоим стало понятно, что сложившаяся ситуация – такая, где требуется либо проявить недюжинную смекалку, либо погибнуть. Два одинаково важных дела встали поперек одно другому, и ни одно невозможно пустить на самотек, уповая на участие окружающих.

Генерал и ее товарищ какое-то время сидели, понурые, и старались не глядеть друг на друга.

Наконец, когда молчать стало слишком тягостно, Иматт решился сменить тему. Он вскинул наполненный пивом сосуд, стараясь поймать взгляд Леи, с таким видом, словно собирался произнести здравницу.

– Знаешь, – сказал он вдруг, – а у парня глаза-то твои.

Лея изумленно воззрилась на собеседника, источая немую благодарность. Уже давно ей не доводилось слышать столько теплоты и веселья в его голосе. Этой самой ничего не значащей полупьяной фразой друг как бы говорил ей, что игра, которую она затеяла, в самом деле стоит свеч, и что продолжать ее надо непременно.

***

А тот, кто являл собой основную причину трудностей Леи, встав клином между нею и ее обязанностями и сложностями на пути сенатора и главы Сопротивления, в это время спал, закутанный в одеяла, чтобы согреть онемевшее тело. Обессиленный и в то же время исполненный силы, заново обретший себя в тяжком испытании и одной своей бессознательной волей отстоявший право на вмешательство в окружающие события. Он спал, потому что сумел выиграть минувшую битву; покров беспамятства был сорван его натиском, и сон его во всем напоминал спокойный и глубокий сон младенца, впервые одержавшего верх в единоборстве с теснотой и темнотой изначального плена на пути к вступлению в жизнь.

И пробудился он лишь под утро, еще не приходя в сознание, но уже ощущая рано начавшееся в медицинском корпусе движение, от которого его отделяли прочные, как известно, устойчивые даже к ударам светового меча стены изолятора, хотя они и не могли укрыть нечто более мягкое, невесомое – шаги, обрывки разговоров, ощущение прерванного спокойствия, такое естественное в это время суток. Даже в изоляции он мог почувствовать людей так, словно воочию видел – как один из них, сонно потягиваясь, стоит у автомата и наливает себе каф; как другой зевает и растирает лицо ладонями, словно это поможет ему проснуться, а третий, уткнувшись в датапад, раскачивается в кресле. Через стену до него доносились шаги охранников, которые, напротив, не ложились всю ночь, и потому теперь не могли дождаться смены. Значит, его стерегут двое? Не так уж и много.

Девчонка – вот первое, что пришло на ум, когда к нему возвратилась способность мыслить. Ее образ воскрес вместе с его самоощущением, вновь побуждая к беспокойству. Растерянность и скребущая виски головная боль мешали полноценно прислушаться к себе, чтобы попытаться понять, каким образом она помогла ему возвратиться в жизнь, дав толчок и пробудив от бреда, но сам факт, что здесь имело место ее вмешательство, не оставлял сомнений.

Кайло слабо приподнял голову и впервые обстоятельно огляделся. Еще серовато-блеклые в предрассветной полутьме на него глядели белые стены и крохотное оконце вверху, стол, привинченный к полу, железный стул, дверцы пустующего шкафа, наполовину распахнутые, и ровный полукруг задней стенки кровати. Полная насмешки, злая улыбка расцвела на его губах. Молодой человек откинул голову на подушку и прикрыл глаза. Мысленно он снова вернулся к девушке, своей роковой противнице. Его душа аплодировала ее ловкости и одновременно ее недальновидности; и злоба дышала в нем вместе с восхищением.

Не трудно понять, какую изумительно опасную ловушку она сумела обойти, не решившись добить – хотя именно на это он и рассчитывал тогда, во тьме «Старкиллера», в последний миг перед тем, как боль и слабость погасили его сознание, и земля вокруг задрожала – но решившись притащить его сюда, в руки генерала Органы, под ее власть и опеку. Хотя девочка отлично понимала, не могла не понимать того, что отныне ему уже все нипочем. Что решившись переступить черту один раз, он решится и второй, и что последний человек во всем мире, с которым ему теперь никак нельзя встречаться, находится по ее милости ближе к нему, чем когда-либо на протяжении долгих лет. Выходит, девочка спасла себя, спасая его, но поставила под удар много большее, чем они оба.

Он не желал сейчас думать о том, что совершил; его сердце, его память – вся его суть пугливо отворачивались, не смея возвратиться к тому скорбному ощущению опустошенности, слабости, которое постигло его на мосту над осциллятором вместо ожидаемого могущества избранного существа – существа, которым он должен был стать, однако так и не стал. Все, что ему было очевидно – лишь то, что душа его, полная смятения, искромсанная и одинокая, несется куда-то вниз на безумной скорости, и этого движения нельзя уже ни остановить, ни замедлить. А раз так, то пропади все пропадом! Известно, что обреченный способен на любое преступление, потому что хуже себе все равно уже не сделает.

Он не помнил, сколько пролежал без движения, запрокинув голову и уродливо улыбаясь. В эти минуты реальность проносилась мимо, оставляя лишь горечь пепла на изогнутых в беззвучном вызове губах, и ни одну мысль он, наверное, не сумел бы удержать в болезненно возбужденном мозгу, даже если бы захотел. Он не предпринимал попыток, и даже не думал о том, чтобы встать и попытаться получше освоиться в месте своего заточения – действия, естественные и в большинстве случаев первоочередные для пленника, стремящегося освободиться, – попытаться разглядеть слабые места в обстановке, которые могут сыграть ему на руку. Но нет, Кайло или еще не созрел для этой смекалки – потому что мышцы у него болели эхом недавней судороги, и голова разрывалась; или, что вероятнее, он до сих пор пребывал в состоянии, подобном апатии, не способный рассуждать и анализировать ситуацию, в которой очутился.

Невыносимо было гадать – или судьба в лице юной мусорщицы так отвратительно посмеялась над ним, после одного мучительного жертвоприношения теперь обязывая его совершить еще и второе, или оказала ему редкую милость.

Обе руки, которые он с внешней непринужденностью запрокинул за голову – потому что в таком положении отчего-то было проще терпеть головную боль – скрепляли тонкие металлические браслеты. Хотя генерал должна была понимать, что в наручниках нет никакого смысла; он давно научился использовать большинство приемов телекинеза без быстрой концентрации, которая достигается движением рук, а если прибавить немного сметливости, можно и вовсе освободиться без особых трудностей. Однако эта восхитительная деталь разрешала сразу гору противоречий, как нельзя более четко указывая и разъясняя, в каком положении он ныне находится.

Признаться, отсутствие привычной маски и черного доспеха стесняло его куда больше, чем металл на запястьях. Маска давно являлась его укрытием, Кайло этого и не таил. Лишившись ее, он чувствовал себя как бы обнаженным; принужденный выставлять напоказ свое смешное, слишком молодое лицо, которого стыдился уже долгие годы по причинам, остающимся туманными даже для него самого. Это было куда как унизительнее скованных рук. А то обстоятельство, что он сам, исключительно по своей воле решился выбраться из укрытия, впервые обнажив себя сперва перед лицом девочки с Джакку, затем перед Ханом Соло, и это, возможно, послужило отправной точкой его оплошности; так вот, это обстоятельство только подливало масла в огонь, вновь и вновь заставляя его усмирять гнев, встающий комом в горле.

Дверь почти беззвучно отъехала в сторону, пропуская внутрь четырех человек. Пленник приподнялся, взглядом приветствуя посетителей, и улыбка ушла с его губ, оставляя простор для всей гаммы чувств ожидания.

К нему вошло двое вооруженных мужчин, высоких, с необычной оранжево-красной кожей – по всей вероятности, именно те, что неотступно дежурили возле входа в бокс; и две женщины. Род деятельности одной из них обличало наличие медицинской, темно-зеленого цвета повязки на левом предплечье и прибора в руках, похожего на старую модель генератора антисептического поля, при помощи которого можно было успокаивать боль и заживлять небольшие раны. Вторую женщину Кайло едва узнал – лишь благодаря кремово-русым с сединой волосам, аккуратно уложенным в простую и эффектную прическу из кос, и особо пристальному взгляду, невольно заставившему его вжать голову в плечи.