Текст книги "Исправляя ошибки (СИ)"

Автор книги: Раэлана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 62 страниц)

Викрамм, хорошо понимая ценность такого пленника, как Кайло Рен, распорядился особо, чтобы к нему применялись лишь официально допустимые способы получения информации. Во-первых, канцлер не оставлял надежды, что молодой человек под угрозой смерти решится пойти на уступку; во-вторых, исключительные страдания пленника противоречили демократическим принципам, следовательно, могли нанести вред репутации главы государства, который – все это знали – лично руководил ходом судебного процесса.

Был и еще один смущающий момент. До сих пор опыт пристрастных бесед в Новой Республике не включал ни одного допрашиваемого, который имел бы чувствительность к Силе. Потому никто не решился бы сказать, чем все обернется. Диггон и сопровождающие его лица в обязательном порядке имели при себе бластерные пистолеты; им разрешалось (хотя и не приветствовалось) открыть огонь в случае непредвиденных обстоятельств. Кроме того, с пленником строжайше запрещалось беседовать в одиночку – по причине, которая была ясна каждому и не подлежала обсуждению.

Майор ручался, что, пока правительству Республики будет угодно, жизни и здоровью Рена не нанесут существенного вреда.

… Спустя два дня после их короткой беседы с Диггоном Лею пробудило перед рассветом болезненное ощущение мышечного спазма. Женщина дышала глубоко, словно боролась за каждый вздох с чем-то неведомым, внезапно поселившимся в ее грудной клетке.

Бен!

Она сразу поняла, что происходит. Все складывалось одно к одному.

Старательно подавляя в себе гневную дрожь, генерал села на постели и какое-то время сохраняла неподвижность, напряженно прислушиваясь к своим – и к его – ощущениям, которые все отчетливее напоминали ей то, что она пережила еще девчонкой на «Звезде Смерти».

Мягкие ремни оплетают запястья и щиколотки. Пленник рефлекторно напрягает мышцы, проверяя путы на прочность.

– Поверьте, магистр, я не получаю удовольствия, причиняя вам страдания, – уверяет Диггон. – Если вы согласитесь сотрудничать…

Майор сидит напротив кресла для допросов на корточках – поза, как нельзя более располагающая, заявляющая о претензии на доверие. На его лице выражение искреннего дружелюбия.

Неуместная любезность палача вызывает прилив гнева в душе узника.

– Вы в самом деле так глупы, майор, что полагаете, словно я могу испугаться обыкновенной физической боли?

Он предпочел бы вовсе хранить молчание – горделивая немота наилучшим образом отвечает его внутреннему складу. И все же, Кайло, как никто иной, знает, что натуженное безмолвие во время пытки подобно ветхой плотине, которую рано или поздно сорвет мощнейшим потоком эмоций, и тогда удержаться, чтобы не выдать важной информации, будет в разы труднее. На допросах те, кто говорят без продыху, лишь бы не о том, чего от них ждут, имеют преимущество перед показательными молчунами.

Кто-то из бригады врачей, стоящей рядом, берет шприц – миниатюрный, с каплей некой зеленой, вязкой жидкости – и вставляет иглу в катетер на руке допрашиваемого.

Лея молча стискивает зубы, предчувствуя новую волну боли.

И правда, вскоре та – тупая и ноющая – разливается по телу горячим потоком; мышцы опять сводит судорогой. Резко согнувшись, Лея непроизвольно закрывает ладонью грудь слева – там, где находится сердце. Ее глаза наполняют слезы.

Кисти рук пленника дергаются и, насколько позволяют путы, отходят от подлокотников кресла.

Диггон не сводит со своей жертвы выжидательного взгляда.

– Боль не пугает лишь безумцев.

– Боль – это хищный зверь, который может уничтожить любого. Но всегда остается возможность обуздать хищника, превратить его в своего союзника.

Лея до крови прикусывает губу.

Голос Бена внезапно умолкает, захлебнувшись в леденящем ужасе, когда юноша угадывает присутствие матери. И Лея готова поклясться, что в эту секунду в его мыслях мимолетно проскальзывает образ еще одной – молодой женщины. Они обе подсознательно связаны с ним по воле Силы. Вселенский поток может донести до них его мучения, его унижение и беспомощность, наконец, его страх в преддверии неизбежного – чувство, которое он уж точно предпочел бы спрятать ото всех.

Нет! Ни к чему им знать, что с ним происходит. В этом есть что-то стыдное и неправильное. Трудно судить, кого он в теперь жалеет больше – себя или их, однако Лея отчетливо слышит обращенное к ней, сварливое и почти ревностное:

«Убирайтесь из моей головы!»

В отчаянии он резко закрывается от нее, словно от врага. Натужно выталкивает ее прочь и судорожно захлопывает свое сознание. Как подросток, возмущенный тем, что мама посмела войти без стука к нему в комнату.

Лея приподняла веки. С нее градом катился пот.

Вокруг царила все та же предрассветная полутьма. В окно сыпал холодное могильное сияние бледнеющий небесный диск – Корусант, отражая свет звезды, подобно зерцалу, направлял ее лучи на поверхность спутника.

Но уже через секунду вдруг стало светло. В комнате зажглось автоматическое освещение, которое срабатывает, если кто-то переступит порог – до недавнего времени Лея жила одна, и так ей было удобно; так она привыкла.

Ей на плечо легла теплота и тяжесть знакомой мужской руки. Притянув к себе сестру, Люк с беспокойством выговорил:

– Ты кричала…

Органа недоуменно нахмурилась. Странно, все это время она напрочь не слышала ни звука собственного голоса.

Она уже не плакала, нет. Недавние слезы высохли, оставив лишь едва заметные борозды на щеках. Однако оцепенение ужаса, владевшее телом пожилой женщины еще какое-то время, ее безжизненный, устремленный в одну точку взгляд – все это говорило о том, что ненастье вовсе не отступило; что она не выбралась наружу, а наоборот, погрузилась на большую глубину.

Люк почувствовал это и содрогнулся.

Еще несколько мгновений потребовалось Лее, чтобы ее сознание окончательно воспрянуло после увиденного и пережитого. И только потом ее тело начало оттаивать, а душа – оживать.

Уткнувшись носом в плечо брата, она глухо и обреченно прошептала:

– Мы… мы опоздали, Люк…

Скайуокеру не требовалось много времени, чтобы догадаться о смысле ее слов. Канцлер все же пошел на то, на что, близнецы до последнего надеялись, тот не решится пойти.

Наклонив голову, Люк осторожно поцеловал сестру в макушку. Робкая и неуклюжая попытка успокоить ее боль.

Лея с изумлением и трепетом отметила, как он бледен и напряжен.

Сжав кулаки, джедай процедил с отвращением:

– Нет, не опоздали. Еще нет.

В его голосе звучала грозная решимость.

… В следующую же их встречу Лея во всеуслышание назвала канцлера Викрамма «ублюдком». Позабыв обо всяких рамках приличия и нормах светского тона, она выплюнула это слово прямо ему в лицо с такими ненавистью и злобой, что тот не на шутку опешил. Впрочем, чего еще ожидать от охваченной горем эксцентричной принцессы? Викрамму повезло, что эта встреча произошла не в здании суда или Палаты сенаторов, где их могли увидеть посторонние – не приведи высшие силы, журналисты, – а в Офисном здании, куда вообще-то без особого распоряжения не допускается никто, кроме служащих.

***

Всего нескольких процедур особого допроса (проведенных, однако, строго в рамках дозволенного) хватило Диггону, чтобы окончательно убедиться в том, что он смекнул еще на корабле, когда впервые беседовал с пленным рыцарем: этот парень заставит с собой повозиться. Охваченный огнем своего невероятного и, честно говоря, утомляющего фанатизма, тот не сдастся так просто, сколько ни накачивай его химией. Судя по всему, тот почитает едва ли не за удачу снискать героическую и мученическую смерть во имя своей веры и во славу Первого Ордена.

К такому человеку нужен особый подход. Требующий одновременно твердой руки, опыта в подобных делах, а также определенной доли изобретательности и выдержки, чтобы тщательно, методично добиваться не только нужных сведений, но и полноценного подчинения жертвы, поскольку не сломавшись полностью, этот пленник не откроет того, что знает. Необходимо было довести его до высшего отчаяния – то есть, до такого состояния, в котором человек уже и не мыслит себя человеком. Чего трудно, или даже невозможно добиться обыкновенными средствами, учитывая обидно низкий болевой порог и огромную выдержку, которые демонстрировал Рен все последнее время. Не говоря уж о том, что подобное выходило далеко за рамки закона и официально допустимых методов.

И все же, майор не напрасно гордился своим недюжинным умом и своей изобретательностью. Слабое место имеется у каждого человека; допросчику важно лишь угадать его, прощупать в процессе бесед с заключенным. И в случае с Кайло Реном Диггону, кажется, улыбнулась удача.

Теперь он знал, что следует предпринять, и был намерен предложить канцлеру один хитроумный план, который, по его разумению, мог принести положительный результат.

Викрамм принял старого друга в личной резиденции в Сенатском округе. Дело происходило вечером, и глава Республики выглядел весьма уставшим. Его понурый вид, заметные мешки под глазами и взгляд, в котором переплелись тоска и некоторая раздраженность, стали для Диггона поводом не медлить и сразу перейти к делу.

– Послушай, Лайам, – начал майор (без свидетелей он мог называть Верховного канцлера так, как привык), – тебе необходимо окончательно решить, как быть с этим парнем… с Реном.

Подобные слова ввели канцлера в замешательство. Он полагал, что дело с Кайло Реном уже решено.

– Суд наверняка приговорит его к расстрелу. Или, во всяком случае, упрячет за решетку до конца жизни. Этот мальчишка признался во всех преступлениях, он не намерен раскаиваться и прямым текстом сказал, что убьет любого, кто попытается ему помешать. Так чего же еще?

Диггон вздохнул.

– Ты можешь допустить смертную казнь и даже, вероятно, получишь личную выгоду в виде кратковременных оваций. Однако тайны, которыми владеет этот парень, умрут вместе с ним.

– Не для того ли я выделил тебе целую команду медиков и крепких ребят, чтобы вы разговорились его, пока судебный процесс не окончен?

– К сожалению, этого недостаточно, – невозмутимо произнес разведчик.

Этого не достаточно… Обидные слова, казавшиеся еще более обидными из-за полного холодной уверенности тона Диггона. У Викрамма, когда он услышал их, едва не опустились руки. Он и так был ограничен со всех сторон, зажат в рамки закона, ему приходилось вести негласную борьбу с Леей Органой, которая норовила оспорить всякое его решение (что, впрочем, было объяснимо, по крайней мере, в отношении пленника). В конце концов, канцлер пошел против самого себя, поскольку идея подвергнуть Рена пыткам вовсе ему не нравилась.

И вот, теперь выходит, что всего этого недостаточно.

– Что ему давали? – осведомился глава Республики.

Майор поочередно произнес названия нескольких препаратов, затем принялся рассказывать об их дозировках и применимых сочетаниях. А также о реакции пленника.

Не дав другу окончить рассказ, канцлер прервал его, внезапно заявив упавшим голосом:

– Не желаю знать…

Лайам видел, к чему все идет. Ему предстоит решить непростую дилемму. Казнь преступника, разумеется, поспособствует поднятию рейтинга действующего правительства и, в частности, первого лица Республики. Однако с точки зрения стратегии этот шаг будет однозначно неверным.

Как же поступить? Народу нужна смерть врага. Но разведке необходимо, чтобы пленник оставался жив, во всяком случае, пока не расскажет всего, что требуется. Он же, канцлер Викрамм, разрывался между одной необходимостью и другой, совершенно не ведая, как быть.

Видя его замешательство, Диггон поспешил помочь, озвучив то, что и так уже должно было прийти его собеседнику на ум. Как достичь одной цели и не упустить другую.

Кайло Рен должен умереть, вне всякого сомнения. В конце концов, философски заметил майор разведки, на мертвецов не распространяются законы Республики. Однако истинному Бену Соло умирать рановато.

– Видишь ли, Лайам, – сказал Диггон с такой затейливой улыбкой на губах, словно был ребенком, который приготовил для родителей некий приятный сюрприз, – я наблюдал этот парня больше месяца, и готов поклясться, что у него имеется один секрет, которого он сам никогда не раскроет, и о котором нам, конечно же, не сообщила генерал Органа. Мальчишка не способен использовать Силу, – он произнес это громко и торжественно. – Поначалу я полагал, что ранение, или страх за свою мать помешали ему воспользоваться джедайскими способностями, чтобы освободиться еще при аресте. Но сейчас вижу: тут что-то другое…

– Хочешь сказать, что он не является одаренным?

Неужели слухи о могуществе магистра рыцарей Рен – лишь пустая профанация? Лишь часть пропаганды Первого Ордена?

Диггон задумчиво покачал головой.

– Нет, не думаю. Иной раз он демонстрирует кое-какие особые фокусы, но делает это так нелепо, словно малое дитя… я бы сказал, что он утратил возможности, которыми обладал прежде.

– Утратил чувствительность к Силе? Что-то я никогда о таком не слышал.

– Я тоже, – кивнул майор, – и все-таки то, что происходит с нашим пленником, больше всего похоже именно на это.

Викрамм почувствовал растущее в груди волнение.

– Мы можем это как-то использовать?

Вопроса в таком духе Диггон и дожидался. Немного понизив голос, он приступил к изложению своего плана, который, конечно, звучал отвратительно с позиции нравственности, зато реально мог если и не принести стратегическое превосходство флоту Республики, то хотя бы уровнять их с врагом шансы на победу.

Канцлер слушал, затаив дыхание. Словно некий демон искушал его, обещая всяческие блага в обмен на преступление против закона и человеческой морали.

Когда друг умолк, ожидая его реакции, Викрамм сурово произнес:

– Ты ведь знаешь, что я предпочел бы обойтись без крайних мер. В конце концов, речь идет о кровном отпрыске главы Сопротивления.

По большому счету об этом следовало говорить до того, как отдать парня под суд; и уж точно до применения к нему пыток. Однако канцлер тешил себя надеждой, что и сейчас возможность мирного и взаимовыгодного соглашения еще не упущена окончательно. Республика беспощадна к врагам. Но готова пойти на милость, стоит только пленнику проявить хоть какую-то готовность к диалогу.

– Если генерал Органа узнает, или если хотя бы намек просочится в прессу…

Не закончив, он лишь махнул рукой. Клаус и сам должен был понимать, насколько большие неприятности сулит подобного рода огласка. Риск слишком высок.

– Я приму все возможные меры, чтобы никто ничего не узнал.

– Тогда, – заключил канцлер, – тебе в любом случае придется избавиться от него.

– Если все выйдет, как я задумал, он и так уже будет мертв – для генерала Органы, для общественности и для прессы… словом, для всех.

Подумав еще немного, глава Республики спросил – на сей раз немного другим тоном:

– Что тебе понадобится для… работы?

– Все то же, что и сейчас: команда врачей и охранников. Надежных и сведущих людей, которые доведут дело до конца, как бы противно оно ни было, и которые не станут распускать языки. Еще место, где никто не станет искать Рена, даже если узнают (впрочем, у меня есть на примете одно такое). И некоторое время…

– Во времени мы ограничены, ты ведь знаешь.

Последние несколько недель Терекс не напоминал о себе, затихнув после событий в Тиде, и похоже, сосредоточился на удержании завоеванных миров. Зато вновь дали себя знать Неизведанные регионы, где неприятельские бойцы не только отстояли станцию в системе Лехон, но и расстреляли одно из звеньев эскадрильи «Рапира» на орбите Анкуса.

Викрамм чувствовал, что флотилия Терекса угомонилась неспроста. Это – как раз то затишье, которое пугает похлеще всякой бури. Военному совету необходимо больше сведений о враге, с которым они имеют дело. Нужно узнать его слабые места – и чем скорее, тем лучше.

– Ты ведь знаешь, Лайам, иные дела не делаются быстро, – напомнил Диггон. – Но это лучше, чем не получить информации вообще.

То дело, которое он собирался провернуть, было верным, однако не терпело излишней спешки. Речь как-никак шла о Кайло Рене, темном принце Первого Ордена, сломить которого непросто, но заманчиво – заманчиво не только из-за его осведомленности, но и по причине его темной славы; этой возмутительно сверкающей мишуры, которую сами высшие силы, казалось, велят втоптать в грязь.

Канцлер отвернулся на несколько мгновений. Когда же он вновь поглядел на своего друга, взгляд его внезапно приобрел другое, более уверенное и какое-то болезненное выражение.

– Не будем торопиться, – сказал Викрамм, – ты ведь сам говорил, Клаус, что этот Рен иной раз производит впечатление мальчишки, который лишь стремится выглядеть несгибаемым, устрашающим темным лордом. Но на самом деле он боится казни.

– Все это так. Однако он – к несчастью, сын своей матушки, – майор усмехнулся чуть слышно. – И наделен упрямством генерала Органы. Сомневаюсь, что он сломается без крепкого нажима от одной угрозы смерти – даже находясь под дулами винтовок.

Викрамм опустил взгляд.

– И все-таки пока остается хоть какая-то вероятность разговорить его без той крайности, которую ты предлагаешь, необходимо использовать ее.

Диггон слегка дернул плечами, изобразив вялое согласие: «Что ж, если так изволит ваше превосходительство».

Он уже собрался откланяться, однако у дверей канцлер задержал его.

– А что за место ты имел в виду?

Для того чтобы отклониться от закона так грубо, как задумал майор, недостаточно удалиться на другую тюремную станцию.

Разведчик показательно ударил себя ладонью по лбу, как бы говоря: «Ну как же я мог забыть?» Ведь это была самая занятная часть его выдумки.

– Это место расположено во Внешнем кольце. Старая имперская крепость, перешедшая под юрисдикцию Новой Республики, – неожиданно он улыбнулся. – Уверен, наш пленник придет в восторг.

Не догадавшись, что он имеет в виду, Викрамм поглядел на друга озадаченно.

– Во Внешнем кольце идут боевые действия.

– Не беспокойся, – отмахнулся Диггон, – эта планета пустынна и не представляет стратегической ценности. Кроме того, известно, что нет лучшего укрытия, чем под самым носом у врага.

Древняя, как мир, хитрость, которую обязан знать каждый профессиональный разведчик.

Комментарий к XXXIV (I)

Как всегда, небольшая ремарка от автора.

Похоже, увлекаемый авторской фантазией, фик все увереннее превращается в дарк.)))

Пришлось разделить главу на две части по причине ее внушительного размера, вторую часть выложу в начале будущей недели.

И последнее. Искренне прошу прощения у поклонников Кайлуши (к каковым отношу и себя). Но я говорила, что собираюсь его помучить.)

Пы.сы. Эта глава (обе ее части) заставили меня на полном серьезе попить валерьянчику. Так что, особо жду вашего мнения.)

========== XXXIV (II) ==========

В день финального слушания Лея вновь – впервые с тех пор, как они расстались на Центакс-I – увидела Бена. На голозаписи, сделанной в тюремной камере. Юноша разительно похудел за это время, и руки его безвольно висели вдоль туловища плетьми. Бархатные его глаза, глядевшие строго вперед, утратили прежний огонь жизни и борьбы, но кое-что они приобрели взамен – какую-то суровость, усилившую выражение каменной твердости, непоколебимости и, быть может, горькой насмешки над всем, что ему пришлось претерпеть.

Никто из присутствующих не усомнился ни на мгновение, что видит перед собой фанатика и убийцу. Разве что некоторые, возможно, ощутили смутное подобие сочувствия; они не ожидали, что преступник так молод.

В какой-то момент Лея заметила, что взгляд сына устремлен к ней, чего, конечно, Бен не мог сделать намеренно просто потому что не знал расположения зала и того, где она будет сидеть. Генерал не находила этому иного объяснения, кроме как предвидение Силы и то особое единение их разумов, которое, несмотря на горячее стремление юноши к обособлению от матери, к ментальному уединению, все же еще не было разорвано до конца.

В определенном смысле их связь ослабла. То и дело Бен избегал прямого телепатического контакта, все больше уходя в себя, отчего им обоим было куда сложнее чувствовать друг друга, как прежде. Однако на глубинном подсознательном уровне – там, где расположены самые тайные стремления души – эта связь, напротив, сделалась сильнее, крепче и увереннее. И шло это, что удивительно, тоже от него, от Кайло. Как будто он, вытолкнув мать из своего сознания, нарочно, однако, оставил в двери маленькую щелку, как бы призывая ее зайти снова; как будто прогонял ее одной рукой, но другой держал, не давая уйти. Его действия говорили одно, но сердце взывало к другому – Лея чувствовала его колебания, яркие и жалящие, подобно электрическим зарядам. Бессознательно Бен все еще искал ее поддержки. Хотел, чтобы она помогла ему побороть предательский страх, который день ото дня становился только сильнее. И да, он хотел бы вновь услышать те последние ее слова, которых ожидал с детства – хотя бы в качестве прощания, родительского напутствия перед самым болезненным унижением в своей жизни, которое, впрочем, так или иначе положит конец происходящему.

Его душевные силы были на исходе. Никто не догадывался об этом – пленник держался все так же уверенно, все так же дерзко, как и прежде. Но Лея знала доподлинно. Ее сын боялся. Боялся не выдержать и спасовать теперь, находясь на финишной прямой перед самым окончанием. Боялся, что желание жить пересилит в нем гордость и преданность принципам.

Он не хотел умирать. Более того, Бен часто думал, что случись ему угодить впросак еще несколькими месяцами ранее, ему было бы куда легче терпеть то, что ему приходилось терпеть сейчас. Лея старалась обмануть сама себя, делая вид, что не знает причины этого. Его мысли на этот счет таили слишком много личного. Такого, о чем даже родителям – а быть может, им-то как раз в первую очередь, – знать не полагается. И все же, причина была ясна. Генерал Органа угадала ее задолго до этих событий. Вероятно, еще на Ди’Куаре, когда посмела, пользуясь беспамятством сына, погрузиться в его разум.

Когда она думала о том, что скрывалось за его внезапным отвращением к смерти, пусть даже смерти, с его точки зрения, достойной, у Леи тоскливо сжималось сердце. Именно в такие минуты она вспоминала, что ее сын так и не успел пожить нормальной человеческой жизнью. С детства изолированный от общества, не похожий на других, одинокий и озлобленный, он никогда не знал, что такое естественные радости и огорчения, которые скрывает молодость. И в этом также присутствовала ее вина.

А теперь он должен был умереть. Так и не раскрыв для себя и малой доли того обыкновенного и естественного, без чего попросту не может состояться личность. Подобные рассуждения рождали обиду. Лея готова была ненавидеть всех и вся за эту ужасную несправедливость – ненавидеть от имени Бена, который сам не имел возможности даже полноценно осознать, чего его лишили.

И сейчас обида снова поднялась в ней, разрывая грудь; и сердце в который уже раз сжалось от тоски, когда Лея – через мгновение после того, как она поймала на себе взгляд голограммы – услыхала тихий, едкий голос Бена, решившегося приподнять завесу своего уединения: «Как вы полагаете, мама, теперь отец простит меня, когда встретит?»

Вроде бы простая, исполненная свойственного юности пафоса фраза эта, однако, заключала в себе куда больше горького смысла, чем могло показаться поначалу. Кайло делал акцент на слове «теперь», намекая на то, что убийца не получил никакой выгоды от своего жертвоприношения, и даже наоборот, был наказан за содеянное промыслом Силы. Довольно ли он пострадал, чтобы при встрече с родителем по иную сторону бытия не бояться глядеть ему в глаза? Этот вопрос, как ни поверни, звучал двояко. Между строк читалось: «Будет ли отец доволен моим страданием?» От одной этой мысли у Леи перехватывало дух, и все ее существо заходилось возмущением.

«Глупый тщеславный щенок! – думала она то ли с досадой, то ли с жалостью. – Кто тебе, в конце концов, сказал, что случившееся на «Старкиллере» было твоим жертвоприношением? Ту жертву принес не ты, Бен, или уж во всяком случае не только ты. Твой отец знал, какому риску подвергается, решив разыскать тебя и попытаться вернуть. Так что та жертва была в первую очередь его жертвой – ради тебя, ради твоей души и твоей свободы».

В свете этой – очевидно, новой для него – трактовки случившегося как смеет этот мальчишка допускать даже мысль, что дух Хана Соло может быть доволен его мучениями? Как только способен верить, что его отец пожелает возмездия, когда тот отдал свою жизнь, чтобы дать сыну шанс – отдал сознательно и без раздумий? То, что происходило сейчас, было, по большому счету, грубейшим надругательством над жертвой Хана, которое никак не могло бы его обрадовать.

Перед оглашением приговора заключенному было предложено обратиться к суду. Бен согласился, хотя, как было видно из представленной голозаписи, без особого удовольствия. На долю секунды генерал Органа подумала, что вот теперь, быть может, ее сын хотя бы отчасти сдаст позиции. Похоже, на это рассчитывал и Диггон, соблазняя пленника такой простой возможностью попросить пощады. Его предложение содержало намек: «Скажите – и вас услышат».

Однако юноша и тут оказался не так-то прост. Из одной насмешки над заведомо пустой попыткой майора искушать его, Бен выдал столько витиеватой грубости, столько смелых заявлений о превосходстве Первого Ордена и надменных славословий своему Верховному лидеру, что даже сама Органа поразилась, как после всего этого окружающие до сих пор не раскрыли их родство. Воистину, ее сын поступил так, как поступила бы она сама, случись ей оказаться в руках Первого Ордена. (Впрочем, уж Первый-то Орден не стал бы терзать ее, по крайней мере, безобразным действом показательного судилища. Как ни обидно Лее было признавать это, в одном Галлиус Рэкс и вправду имел явное преимущество над всеми сенаторами – он привык добиваться авторитета реальными действиями.)

После всего, услышанного судом, Диггон картинно понурил голову, подчеркивая своим видом, что принял все возможные меры, чтобы образумить этого юнца. Но тот пренебрег проявленным к нему сочувствием.

Во время итоговых прений майор представил еще одну запись допроса, которая развеяла все сомнения – не с точки зрения закона, что касается закона, тут все давно было ясно, – а с позиции сугубо человеческой. Любой суд – это не только обмен фактами, но и обмен мнениями, и даже не в малой степени обмен эмоциями. И такие естественные проявления природы разума, как жалость, были тут, если подумать, весьма уместны.

Однако признание пленника, которое продемонстрировал Диггон, было представлено вниманию общественности с единственной очевидной целью – оборвать в судьях возможное сострадание к пленному юноше и явить подлинное лицо Кайло Рена во всем его извращенном уродстве.

Это было продолжение разговора, озвученного ранее:

– … Я убью любого, кто встанет у меня на пути.

– Как уже убили своего отца?

Короткая пауза.

Бен, конечно, отчетливо видит ловушку – слишком явную, слишком топорно сработанную, чтобы ее не заметить.

– Вы добиваетесь, чтобы я сказал об этом на публику?

«Конечно, он скажет», – поняла Лея. Ее сын – не трус. Он не станет отрекаться от своего поступка, каким бы ужасным ни был этот поступок.

И она, к несчастью, не ошиблась.

– Вы правы. Я убил своего отца. Хотя он не представлял для меня угрозы. Он нашел меня в надежде примириться.

Голос заключенного вдруг становится чуть более напряженным.

– Я сделал это ради своей веры, и не имею права жалеть. Случись мне вернуться во времени к тому моменту, я бы поступил так же.

От этих слов, хотя Лея Органа и полагала, что готова к ним, сердце пожилой женщины внезапно схватило болью. Генерал согнулась пополам, плотно сцепив зубы. Казалось, если бы сейчас кто-нибудь выстрелил прямо в нее, Лея попросту не заметила бы этого. Еще никогда на ее памяти боль физическая и боль душевная не состояли в таком поражающем единстве.

Судебный пристав подал ей стакан воды. Верховный канцлер вежливо осведомился, что с нею.

Превозмогая слабость, Лея выпрямилась и, сделав небольшой глоток, кивнула в знак того, что она в порядке, и беспокоиться не стоит.

Трудно утверждать, что именно последние слова заключенного склонили чашу весов не в его пользу. Хотя несомненно, тот факт, что Кайло Рен хладнокровно и безжалостно погубил собственного отца (кем бы тот ни был), значительно сыграл против него. Диггон добился поставленной цели, представив своего подопечного, как конченого человека – право, ему даже не пришлось прилагать для этого особых усилий. Органа видела, как посуровели лица присутствующих в зале.

И все же, когда зал поднялся, чтобы заслушать решение суда, у нее в душе внезапно зажглась какая-то иррациональная и вместе с тем изумительно крепкая, упрямая, опаляющая душу надежда – то чувство, которое необъяснимым образом просыпается в человеке только перед лицом неумолимой судьбы. Как будто, исчерпав все земные возможности, человек в последнем порыве обращается к тому, чья природа выше и тоньше всякого понимания. Это – вера в чудо, единственное, что еще оставалось Лее; последний рубеж, за которым простерлась бездомная пропасть.

Еще недавно ее лицо было болезненно бледным. С него исчезли краски счастья и уверенности. Но теперь, в ожидании рокового вердикта, на щеках Леи вспыхнул нездоровый румянец.

Она выслушала приговор, не моргнув и глазом. Казалось, что тело ее стало каменным.

Чуда не произошло.

***

Войдя в камеру, Диггон увидел заключенного сидящим за столом спиной к стене и лицом ко входу, со сцепленными в «замок» руками. Почувствовав, что дверь открылась, мальчишка резко поднял голову, и темные бархатные его глаза встретились с глазами майора. Тогда тот различил в них нетерпение и трепет, такой простой, такой – и вправду – понятный для всякого разумного существа.

– Дело решилось, – спокойно произнес майор. И умолк, посчитав дальнейшие слова излишними.

Внезапно мягкий, полный снисходительного сострадания взгляд визитера подсказал Бену, что все случилось так, как и должно было.

– Когда? – хрипло спросил он.

– Скоро. Согласно постановлению суда, не позднее завтрашнего утра.

Викрамм посчитал, что лучше покончить с этим делом как можно скорее.

Бен через силу втянул воздух.

– Отчего же все казни принято вершить с утра? – пошутил он.

Диггон сочувственно опустил руку ему на плечо, как уже делал это прежде – ни единожды. И всякий раз неприкрытая фальшь этого жеста вызывала у Бена волну отвращения.

– Мне жаль, Соло.

Юноша вскочил на ноги.

– Еще скажите, что вам будет недоставать моего общества.

– Признаюсь, мне было интересно с вами…

Майор хотел сказать еще что-то, однако его бесцеремонно прервал звук громыхающих ударов.