Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)
– Я слышал, ты отлично себя чувствуешь, – бодро сказал Зоннберг.
Арчи пожал плечами. Глупо было бы отрицать очевидное.
– Ты ведь знаешь, что тебе посчастливилось оказаться в таком проекте, в котором ты помогаешь нам разработать уникальные технологии, а мы помогаем тебе быть здоровым. Да? – ласково спросил Зоннберг и даже похлопал его по руке.
На руку была натянута перчатка из все того же невероятного материала. И Арчи показалось, что этот Зоннберг похлопал его прямо по руке. Он кивнул и вжался в кресло.
– Собственно, поэтому я и здесь. Ты уже взрослый человек и гражданин, Арчи, ты находишься под опекой центра, но тоже имеешь право принимать решения наравне с нами. Поэтому я и здесь. Видишь ли, цель проекта включает в себя и избавление тебя от твоей болезни. Это может быть больно, скорее всего и будет больно. Но после этого ты будешь совершенно здоров. Ты можешь отказаться, Арчи. Мы не сможем ничего с этим поделать, и проект придется прекратить.
Зоннберг сделал грустное лицо.
– А… костюм? – спросил Арчи.
– Останется в центре.
– А… я?
– Отправишься домой, – пожал плечами Зоннберг.
– А что за проект?
Зоннберг начал рассказывать. Тут имплант, тут имплант. Тут корректировка, тут гормональная стабилизация. Тут – операция, не без этого. Он показывал Арчи лист за листом, схему за схемой, спрашивал, понял ли он, и просил поставить подпись. Жалкие три часа – и все, что нужно, было подписано.
– Вот и отлично. Поздравляю тебя, Арчи. Это решение настоящего мужчины, – сказал Зоннберг, вставая, и протянул руку.
Арчи пожал ее.
Зоннберг положил руку ему на плечо.
– Все будет замечательно, Арчи. У тебя действительно будет новое тело. Полностью здоровое тело. Веришь? – сказал он.
Арчи молчал. Долго. Зоннберг ждал. Не меняясь в лице. Улыбаясь. Почти искренне.
Наконец Арчи кивнул.
========== Часть 8 ==========
Еще в посадочной капсуле, на которой пассажиры добирались на интрагалактический крейсер Земля-Марс, Захария Смолянин был уверен, что помрет с тоски на той огромной посудине, на которой ему предстояло лететь на Марс. Виданное ли дело – к услугам только огромная библиотека, интрагалактическая энциклопедия с автономной базой, пара баз данных по мелочам – и все. О том, чтобы непрестанно проводить время в болтовне со всеми и вся, оставшимися на Земле и рядышком с ней, предстояло забыть – особенности межпланетных путешествий, допускается только пакетная связь с Террой, что значит – в определенное время, что-то около раза в час, происходит передача пакета с данными. И все. Никакой возможности непрестанно пребывать в связи со своими друзьями-приятелями, что неугомонным Захарией воспринималось как его неотъемлемое право на информацию – одно из его проявлений, по крайней мере. Но что-то там с векторами, направленностью оптолучей, космической радиацией и траекториями всего и вся, что позволяло только пунктирную связь с Землей. И неугомонный Захария Смолянин готовился к тому, чтобы сидеть у окошка, вздыхать на солнце – ну или на Млечный путь какой – и тосковать.
Действительность оказалась куда оптимистичней. И вместе с этим куда трагичней. Мельпомена, стерва такая, решила подбавить своего настроения в жизнь беззаботного колибри Захарии и соединила его странными узами с лейтенантом Николаем Канторовичем. Восхитительным, нечитаемым, насмешливым, неутомимым, изобретательным и совершенно бесчувственным типом. Все из этих качеств возбуждали Захарию Смолянина, как не возбуждала его ругань с дедом, вечеринка в компании таких же оторв, как и он, или новенький курорт с новенькими развлечениями. И все они обращались тяжеленными гирями, которые угнетали жизнерадостность Захарии, чем прочнее он впутывался в этот круизный романчик.
Собственно говоря, печалиться было не о чем: лейтенант Канторович был основателен во всем. Сказал, что придет через сорок три часа – и пришел. Стоял у двери, глядел по сторонам, держал что-то на подносе под колпаком, ждал, когда ему откроют. Когда неотразимый Захария (сорок шесть минут на укладку волос, еще семнадцать на подбор необходимой бижутерии, неудачная попытка нанести шаловливую татуировку на живот и как следствие молниеносный визит в очистительную капсулу, и бесконечные семь минут, убитые на выбор подходящих случаю штанишек) подбежал, чтобы открыть ее, то вместо простенького, банального жеста неожиданно начал пялиться на него на мониторе у двери секунд… много – любовался, зараза, любовался!, прежде чем наконец взять себя в руки, сделать лицо потомней и открыть дверь. Почти черные, смолистые глаза лейтенанта, раздери его чихотка, Канторовича, скользнули по нему, крупный рот дрогнул в улыбке, и лейтенант Канторович произнес своим баритоном: «Добрый вечер», едва ли вкладывая в эти слова что-то кроме банального этикетного усилия, а Захарии захотелось растечься фосфоресцирующей лужицей прямо у его ног, уложить кудри на его форменные ботинки и провести так вечность. Но он неторопливо взмахнул ресницами, по которым на счастье успел пройтись суперстойкой тушью, кокетливо улыбнулся, игриво приподнял бровь и произнес все то же: «Добрый вечер», но вкладывая в эти слова куда больше обертонов.
Это сработало. Лейтенант Канторович втянул воздух и затаил дыхание, глаза его замерцали на секунду – наверняка выпороть захотел, проказник, – и он склонил голову, признавая: квиты. Он вошел, Захария легонько хлопнул по экрану, дверь закрылась, Захария вспорхнул на кровать и возлег на ней, постаравшись принять позу пособлазнительней. Конечно, следовало бы исходить из предпосылки о нетребовательности сексуальных запросов средних офицеров, их общей неприхотливости и неизбалованности и не обременять себя этими выкрутасами, но ради месье Канторовича, который давеча выжал из ловкого и неугомонного Захарии Смолянина все и даже больше, да так, что он чуть о пощаде не взмолил, можно и подбавить пикантности.
– Десерт, – произнес месье Канторович все тем же бархатистым, как бы безэмоциональным голосом, который действовал на малыша Захарию похлеще шпанской мушки; он снял колпак, поставил поднос на кровать совсем недалеко от Захарии и начал раздеваться. – С твоего позволения, – расстегнув две пуговицы рубашки, сказал он.
– Оно есть у тебя по дефолту, – выдохнул Захария.
Николай, мать его, Канторович тихо засмеялся, посмотрел в иллюминатор и продолжил раздеваться.
– Я испытываю непреодолимое желание включить музыку, – промурлыкал Захария, жадно следя за ним. В ответ он получил легкое, неопределенное движение плечами. Николай смотрел на него прищуренными, лукавыми глазами, улыбался – и не спешил расстегивать следующую пуговицу. Захария радостно воскликнул: – Отлично!
Это было именно отлично: то ли их в космовойсках учат стрип-пластике, то ли космовойска – это та еще темная лошадка, но Николай Нечитаемое-Создание-Канторович продолжил раздеваться под музыку, которую выбрал Захария, не спеша, но и не затягивая, не заигрывая со стереотипами, но и не игнорируя их, не становясь слишком откровенным, но и не давая забыть: он помнит, что делает, и не забывает, чего ждет от него Захария. Когда Николай Канторович потянулся за бокалом, чтобы налить себе коньяка – умничка Захария никогда не забывал таких вещей, но пользовался этим в полном соответствии с настроением, а нынче он был настроен на ублажение обеих сторон, так вот, когда Николай потянулся за бокалом, чтобы налить себе коньяка, он был наг, возбужден, но не нетерпелив. Захария же Смолянин, избалованный, да что там – развращенный, был не просто возбужден: он взмок. Покрылся испариной. Просто глядя. Он вожделел. Он забывал дышать. Он даже начал ерзать. Николай Канторович смотрел на него сверху вниз да поверх бокала, не различить было, что за эмоции прятались в его глазах; и несомненно было, что он не без усилий держит себя в руках, и не менее очевидно – что для него самоконтроль привычное дело. Он уперся коленом в кровать, Захария от нетерпения вытянул шею, Николай отставил бокал. И словно в замедленной съемке, Захария смотрел, как Николай, глядя прямо ему в глаза, наклоняется к его животу, обхватывает губами сережку, продетую в пупок, и тянет ее; прикусывает кожу над пупком и перемещается выше. Его рука накрыла член Захарии, легонько сжала, Захария выгнулся, тихонько заскулил, вцепился руками в простыню; Николай продолжал – в такт музыке – покусывать – полизывать – целовать – поглаживать – что-то там под виолу – что-то там с яичками – прикусил сосок. Захария откинул голову, раздвинул ноги широко, как только мог, уперся пятками в кровать – и отдался Николаю под струнное арпеджио – оказался перевернутым на живот – осторожный клавишный аккорд – еще поцелуй – перехватило дыхание – Захария тихо взвыл – Николай судорожно выдохнул над его ухом – снова струнные. Захария клял себя на чем свет стоит, что эта тягучая хрень так и будет играть, а Николай на любые его попытки огрызнуться на искин справно затыкал ему рот – губами, языком, резким движением, ругаться и то получалось с трудом; и снова виола, снова адажиетто, снова Захария подавался назад, пытаясь навязать Николаю свой темп и забывал о своем намерении, тихо бранясь на него, плавясь от упоения.
Десерт, который Николай принес с собой, был непритязательным, но сытным. Ошеломительно вкусным, как оказалось, и его было мало. Николай полулежал на кровати, глядел на Захарию, его взгляд скользил по Захарии, ничего особенного не выражая: возможно, любуясь, возможно, самодовольно оценивая, возможно, присматриваясь. У него была белая кожа. Хотя что там – у Захарии тоже: старящий эффект солнечной радиации, огрубление эпидермиса из-за этого дурацкого меланина ему были совсем не по душе, и просто красиво; а делов-то: крем по паре десятков койнов за банку, процедуры по пять раз по столько раз в два месяца – и вуаля, кожа, которой завидовали женщины, и ослепительно белая при том. У Николая она была грубой. Кисти рук и лицо – загорелыми, а кожа на теле, наверное, и должна была быть такой у человека, не особо заботившегося о ее внешнем виде, довольствовавшегося обычными правилами гигиены, не более. Мышцы у него были тоже – непропорциональными, после недолгих размышлений признал Захария; ноги – кряжистыми, тело – длинным, руки – мощными. Непривычный экземпляр в коллекции тонкого эстета Захарии Смолянина. Возбуждающе непривычный; и снова – Захарии казалось, что Николай ничего не имел против того, что и его оценивают, и одновременно же ему казалось, что Николай не воспринимал серьезно эти его взгляды. Ему ничего не стоило стряхнуть их с себя и пойти дальше, совершенно не задетому ими.
Как бы там ни было, он был не дураком, этот Николай Канторович. Он родился в такой глуши, что столичный житель Захария Смолянин долго думал, где это. Николай, казалось, был привычен к такому недоумению, снисходительно пояснил, и Захария вспомнил: да, что-то такое слышал, дыра та еще, чуть ли не натуральное хозяйство, и прочие радости аграрных зон в глубоко континентальной зоне. Жил там, сбежал из дома, чтобы вырваться из той дыры и выбиться в люди, сражался за это право долго и упорно: образование у него в той дыре было аховым, об офицерской школе просто так, с бухты-барахты, можно было и не мечтать. Только особые заслуги, советы бывалых людей и капелька удачи в вечной грызне за кусок побольше с такими же, как он, нищебродами, и дали ему возможность выбиться в офицеры. Но то не был бы Николай Канторович, которого знал Захария, если бы он просто вывалил это Захарии – даже расслабившись, даже пребывая в благодушном настроении и по-боярски попивая коньяк, Николай не позволял ничего, кроме самых общих фраз. Просто Захария Смолянин не был дураком. Легкомысленным – да, вертихвосткой – запросто. Дураком – никогда. И его тянуло к Николаю, тянуло положить голову ему на бедро, подставить спину под его ладонь, заурчать под его лаской, только ситуация была двусмысленной, чтобы не сказать грубей. Крейсеру предстояло еще не раз совершить путь от Земли к Марсу и обратно; но по экономическим причинам этих рейсов мог совершаться только один в земной год. Гонять крейсер на расстояние в полторы дистанции от Марса до Солнца не приходило в голову никому, даже самому отвязному, в зюзю пьяному мичману. Так что: три недели. Ну еще неделя. И все.
В любом случае, лейтенант Канторович снова выбирался из уютного гнездышка Захарии Смолянина не очень ранним утром, обещая, что непременно заявится еще через сутки с лишком. Он сдерживал свое обещание, а Захария из последних сил пытался оставаться благоразумным, не требуя постоянного внимания: знал, чертенок, что дай ему волю, так не выпускал бы; оно бы и к лучшему – глядишь и насытился бы, и все равно: заставлял себя жить предвкушением, готовился часами к свиданиям, перекапывал весь свой гардероб и клял себя на чем свет стоит, что взял в каюту слишком мало. В грузовом отсеке-то было барахла на маленький такой гаремчик, но стюард на капризный вопрос: как к нему подобраться, – посмотрел так, что Захария впервые за все свои нелегкие тридцать с хвостиком лет почувствовал себя придурком.
На корабле была зона, которая называлась забавно: Эрмитаж, Уединение. Тоже смотровая площадка, но небольшая, по сравнению с Оранжереей. Несколько кресел, столик, вездесущий медиаюнит, автобар. Это, между прочим, было первое свидание Захарии Смолянина на крейсере. И он, между прочим, волновался. Не знал, чем занять себя, чтобы опоздать – за что ни принимался, все отбрасывал, все валилось из рук, и опоздал-таки, но куда серьезней, чем собирался изначально. Николай полулежал в шезлонге, глядел на небо. Кажется, он оставался совершенно равнодушен; Захария мог вообще не прийти, и Николай, черт бы его разодрал, Канторович, получил бы неменьшее удовольствие, созерцая небо и попивая кофе. Захария уселся прямо на нем, устроился на его груди. И – затрепетал. Николай неторопливо поднял руку, неспешно пригладил его волосы, взъерошил их, улыбнулся, только потом заглянув Захарии в глаза.
– А если засекут? – полюбопытствовал Захария, разглядывая его в приглушенном свете Эрмитажа.
– Кто? – хитро прищурился Николай.
– Камеры. – Лисьим взглядом обведя помещение, произнес Захария.
– Мы в слепом пятне, – ухмыльнувшись, произнес Николай.
Захария оседлал его.
– Разве оно здесь предусмотрено? – светским тоном поинтересовался он.
Николай лениво покачал головой.
– Я предусмотрел, – ответил он, поигрывая с локонами Захарии – все того же фиолетового цвета с мерцавшими прядками.
Захария торжествующе поиграл бровями и начал неторопливо расстегивать рубаху – из натурального шелка, между прочим, с дизайнерским рисунком и ручной росписью, стоившую, как, наверное, две зарплаты вот этого лейтенанта, смотревшего на Захарию угрожающе тлевшими глазами, и Захария начинал тлеть под его взглядом; стоило бы удивиться, как просто, оказывается, возбуждаться от таких невинных развлечений, безо всех этих ухищрений и приспособлений, даже без сензитивной стимуляции какой-нибудь виртуальной штучки – без ничего, просто оттого, что на него смотрит человек, который возбуждает Захарию одним своим взглядом, одобрительным, раздраженным, даже злым, требовательным и властным взглядом.
И самое странное – невероятно приятно было устроиться поудобней, подставить голову под чужие пальцы – крупные, кряжистые, как он сам, и при этом чуткие, и рассказывать, глядя на оглушительно черное небо с ослепительно яркими звездами: о проекте города, о его будущем искине, на который у умнички Захарии были грандиозные планы, о тех проектах, в которых Захария уже поучаствовал, о том, на кой хрен ему понадобилось отправляться на Марс.
– Во-первых, Генштаб не жалеет денежек, – выпрямившись, радостно засверкал глазами Захария. – То есть, милый, он их совершенно не жалеет. Я до этого крошки поработал на пару конгломератов, и они не жалели денег, но зде-е-есь… – Он приподнялся на коленях и развел руки. – Зде-е-есь… Я могу позволить себе все. Я пошушукался с парой людей, которые оформляли саркофаг для искина. Честно, милый, я знаю все о материалах для саркофагов. Верней, – хитро зажмурился Захария, – я считал, что знаю все. Но нет. Как выясняется, тот чурбан, комендант этого города, он знает куда больше меня, потому что, милый, – он постучал пальцем по груди Николая, словно чтобы придать больше веса своим словам, – потому что даже тот чурбан имеет доступ к самым-пресамым разработкам все тех же космовойск. Это действительно уникальный проект, Николай. В нем применяются уникальные технологии, новейшая логистика, и прочая, прочая. И я хочу быть причастным к этому. Потому что следующим проектом, сопоставимым с этим по уникальности, скорее всего будет город на старушке-Европе. И я говорю не о терранской части света, а о той малышке, которая неторопливо вращается вокруг Юпитера. Сам понимаешь, едва ли это случится на моем веку.
Николай перехватил его руку и поднес ко рту, обхватил губами указательный палец, прикусил его, согласно покивал головой.
– Едва ли, – согласился он.
– Ну вот видишь, – торжествующе воскликнул Захария. – Конечно, денежки, которые готов отвалить за искин исполнительный совет города, тоже сыграли свою роль. Их и до конца жизни может хватить. Ну, с учетом того, что потом следует вернуться все на ту же Землю или как минимум Луну-2, чтобы их добросовестно профукивать. Но даже когда я работал на «Омником», мне постоянно приходилось играть в политику. Думай о бюджете, Заки, думай об облике компании перед потребителем, думай о том, думай о сем, думай о том, как вместить искин на семьсот петафлопс в твой пупок. А здесь…
– Разве не то же? Объемы зданий на Марсе – куда более острая проблема, чем на земле. Здания нужно возвести, сделать стены защищенными от трех тысяч опасностей планеты с условной атмосферой, да еще наполнить объемы воздухом.
– А как эта проблема решается на твоей барке, милый? – широко улыбнулся Захария. И он начал демонстративно оглядываться по сторонам. – Ух ты, да здесь не то что в сквош, в теннис играть можно. Нет?
Николай засмеялся, и Захария воспарил к небесам. Он готов был заурчать от удовольствия, такой лаской излился на него этот негромкий, глубокий, ласковый, одобряющий смех.
– И все-таки. Облик компании, облик проекта, ответственность перед будущими поколениями и перед настоящим человечеством, – напомнил ему Николай.
– Никто не собирается отворачиваться от всего этого. Но эта дурацкая дилемма, эта вечная дилемма, эта какая-то маниакальная одержимость, этот страх перед сиюминутным настроением широких масс… – Захария начал сердиться, увлекаясь. – Он же ограничивает. Он просто ограничивает. Есть «Омником», который плевал на всех, но хочет продавать свою ВР. И он притворяется хорошим, запускает пиар-компанию, и ко мне приходят идиоты из бухгалтерии «Омникома» и говорят: Заки, малыш, все, что угодно, но на скуднейший бюджет и чтобы палеоэкологи были довольны. Какое счастье, что на Марсе не будет палеоэкологов.
– На Марсе еще долго не будет многого, Заки, – усмехнулся Николай, поглаживая его по плечу. – И тутового шелкопряда в том числе.
– Зато на нем будет самый лучший искин по эту сторону Солнечной системы, – вскинул голову Захария.
Николай широко улыбнулся. Его рука все продолжала свои ласковые движения – уже по бедру Захарии.
Крейсер, названный в честь какого-то адмирала, все приближался к Марсу. Как того адмирала звали, Захария Смолянин упрямо отказывался запоминать: он, в конце концов, был внуком того самого Смолянина, что ему какой-то проходной адмирал. Помнится, кстати, дед как-то рассказывал о том адмирале, но пренебрежительно; следовательно, и Захария может относиться к этому человеку так же. Тем более что этот наглый тип помер, ему уже все равно. В любом случае, как бы ни был назван этот корабль – да хоть «Адмирал Смолянин», важным для неугомонного Захарии было одно: на нем служил Николай Канторович, и намеревался служить долго. Может быть, и когда через земной год с небольшим «Адмирал Какой-то там» станет на орбиту у Марса, на нем будет и он, и может даже он снизойдет до еще одного романчика с лапочкой Захарией. Сами мысли об этом могли оказаться приятными. Если бы Захария позволял себе развлекаться ими. Он же – отказывался. Гнал их. Потому что: две недели, ну еще одна неделя стоянки. И все. По большому счету, Захарии Смолянину обычно хватало куда меньшего времени, чтобы устать, разочароваться, заскучать, мало ли что еще. Он рассчитывал, что и на сей раз все будет точно так же. Только ему все равно было горько.
Пифий Манелиа знал Захарию Смолянина: мир, которому они оба принадлежали, казался большим, а на самом деле все всех знали. Заслышав, что этот пустоголовый Смолянин пробрался на Марс, да еще в проект «Квинтус», он только посмеялся: этого Смолянина он помнил, такое трудно забыть. Посмеялся он и со своими приятелями, обсуждая, как скоро Заки Смолянин взвоет и захочет домой, ведь на Марсе ни парикмахеров, ни боди-коррекционных студий, ни прочих радостей не наблюдается и долго еще не будет наблюдаться, не Земля же. А с другой стороны, кто его знает, этого Смолянина. На первый взгляд пустышка пустышкой, а гонорары получал преотменные, и ведь готовы были ему платить, значит, было за что. В любом случае, старик Смолянин ходил гоголем: он снова в Генштабе, его сын тоже в Генштабе, его внук – в проекте, в котором не последнюю скрипку играет Генштаб, и вроде все Смолянины – заслуженно на своих местах. Пифий Манелиа помалкивал, но позволял себе торжествующе ухмыляться: его-то проект был не менее значимым, пусть и останется скорее всего тайным.
Однако Пифий Манелиа не мог понять одной вещи: отчего тянули с третьей фазой. Корпус тело – готово, искин «Арчи 1.01» готов, предварительная примерка прошла проверку раз этак тридцать, сам он давно уже говорил о том, что Арчи достаточно подготовлен – и все равно ничего не меняется. Зоннберг требует еще одну проверку; сотрудники прогоняют Арчи сквозь еще один цикл тестов; Пифий скрипя зубами составляет еще один отчет, который вынужден делать все более туманным, и что-то стопорится на самом верху, решающее событие третьей фазы снова оттягивается. Зоннберг шипит, что отчеты Пифия Манелиа отпугнут кого хочешь, Пифий шипит в ответ, что его профессиональная гордость не позволяет ему заниматься пустозвонством, и между прочим, с каждой неделей результаты всяких психо-социо-тестов будут все хуже, потому что Арчи уже основательно вступил в подростковый возраст, и ни одна гормональная коррекция не удержит его в стабильном состоянии, а еще немного потянуть – так и нейрокоррекция понадобится. После каждого такого разговора Пифий рассчитывал, что наконец дело сдвинется с мертвой точки, и – тишина.
В лабораториях от первой до двадцать шестой царило такое же унылое настроение. В еженедельных совещаниях нужды не было, но они упрямо проводились, если не для того, чтобы обстрелять зануду Зоннберга каверзными вопросами и полюбоваться на то, как он выкручивается, то хотя бы чтобы разорить Центр еще на одно кофепитие по классу люкс. Говорить было не о чем, потому что самый главный вопрос: ну когда же, – все оставался без ответа.
Ситуация, в которой поневоле оказался Дамиан Зоннберг, в какой-то мере объясняла эту прокрастинацию. Он был административным лидером проекта; идеологический лидер – стервец Ромуальдсен – все-таки оказался выдворенным на пенсию, и не помогли ему все его связи, все знакомства. Что-то там с немотивированными расходами. Ах да, и новое здание загородного клуба, которое оказалось куда менее представительным, чем подразумевал его бюджет. Расходы – фиг бы с ними, Ромуальдсен не в обществе по изучению капустниц работал, бюджет у него всегда был соответствующим, и новаторские проекты, которые затевать Ромуальдсен был мастак, всегда множились в итоге на магический коэффициент 1,8. Но чтобы бюджет загородного клуба для блистательных мира сего РАЗДЕЛИТЬ на магический коэффициент 1,8, а дельту положить себе в карман? И понеслось. Ромуальдсен – проныра и хитрец – отделался легким испугом, ловко стравил несколько кланов; это не спасло его от очень и оскорбительно скромной тихой пенсии, но и расследованиям против него не дали ход. Пифий Манелиа был почти рад за него – и где-то даже искренен, но проект «Арчи 1.1» враз лишился своего основного движителя. Дамиан Зоннберг, который наверняка мечтал о том, чтобы оказаться на самой вершине проекта, быстро одумался, когда перед ним забрезжила перспектива возглавить его на деле: одно дело с безопасного расстояния завидовать тому, кто стоит выше всех, и другое – самому принимать на себя все молнии, порывы ветра и прочие радости.
Дамиан Зоннберг, не будь дураком, был твердо намерен обезопасить свою задницу парочкой-другой подписей. И он же оказался жертвой своей тактики: люди, которые никогда не оперировали человеческими жизнями, а исключительно кадровыми потерями, внезапно оказывались невероятно щепетильными, когда речь шла об одном-единственном экземпляре, пусть и украшенном бюджетом в несколько сотен миллионов койнов. Никто из высших офицеров, запустивших свои лапы в проект, не желал брать на себя отвественность за жизнь Арчи, пусть никто из них не знал его лично, – и твердо намеревался сохранить статускво. Пифий Манелиа злился, потому что проволочка в неделю значила еще один рубеж, отвоеванный личностью Арчи Кремера, которая – личность – уже оказывалась крепким орешком. Мальчик рос, учился жить в аквариуме, водить за нос наблюдателей, заводил свои тайны, уворачивался от недремлющего ока проекта, даже начинал бунтовать. А ведь без его сотрудничества дальнейшее не имело смысла.
Спасло Дамиана Зоннберга провидение: Арчи попытался удрать из центра. Отчаянная попытка, с учетом охраны центра и того его отсека, который был отведен под проект «Арчи 1.1», с учетом жучков, которыми был заражен Арчи, и постоянного присутствия на территории отделения не менее одной дюжины людей, которым не вменялось в прямые обязанности наблюдать за ним, но которые знали его и могли остановить, если что. Арчи начал с мелочи: поболтал с санитаром, поинтересовался, как дела, как сын, сказал ему, что хочет выбраться в парк и немного погулять по нему. Санитар охотно рассказал о сыне, спросил только, не слишком ли неразумно со стороны Арчи использовать для прогулки экзоскелет, а не кресло. Он пробормотал в ответ что-то невразумительное, сказал, что это все равно ненадолго и он просто посидит у прудов, и был таков. Его не начали разыскивать до самого ужина. Санитар только тогда и вспомнил, куда именно Арчи хотел сходить. Пифий Манелиа даже дыхание затаил: неужто малец уже и до такого возраста-состояния дорос, чтобы относительно осознанно на себя руки накладывать? Счастьем был, что у прудов стояли сканеры тепла – а они показывали, что никто, даже отдаленно напоминающий живого человека, точней живого человечка, там не появлялся. Народ озадачился, затем спохватился: дураки бы они были, если бы не предусмотрели дофига маячков в экзоскелете. Настроение поднялось, хотя вовлеченные в поисковое мероприятие люди не решались смотреть друг на друга: подумать только, два десятка здоровых людей упустили мальчишку-инвалида. Ну вот же, сейчас разберутся, может даже, пригрозят Арчи наказанием. Но: маячки молчали.
Арчи обнаружился в полукилометре от центра. Не дошел двухсот метров до пешеходной дорожки, которая вывела бы к загородному клубу. Там бы он смог взять, например, такси, или что-нибудь такое. Или просто уговорил бы кого-нибудь подвезти его до города. Беда только, что нагрузка для его костей оказалась слишком велика: он оступился, упал, как результат – два перелома, экзоскелет был всем хорош, но удары не амортизировал. Упрямый мальчишка не подумал активизировать маячки, даже когда стало ясно, что ему нужна помощь, – он рассчитывал как-то добраться до клуба и попросить о помощи там.
Дамиан Зоннберг, из-за чрезвычайной ситуации в мгновение ока оказавшийся в центре, перевел дух и удалился в свой кабинет; вернувшись, отдал приказ готовить Арчи к процедуре «1.1»; затем приказал Пифию выяснить, как искин, которым, по идее, снабжен экзоскелет, оказался выключенным.
– Дамиан, я бы с удовольствием, но почему ты приказываешь мне? – флегматично поинтересовался Пифий. Он улыбнулся, чтобы слегка сгладить это «иди к черту, Зоннберг», но – слегка.
– Ты же у нас киберпсихолог. – Процедил Зоннберг.
– Вот именно. Я киберпсихолог. И с искином 1.01, который разработан, полностью готов к применению, но не активирован и все ждет своего часа, я бы с удовольствием пообщался. Но для этого экзоскелета тебе нужен обычный кодер. Думаю, инженеры службы безопасности вполне смогут определить и без меня, как Арчи смог деактивировать следилки.
После молчания – Зоннберг сверлил его взглядом, остальные делали вид, что занимаются своими делами – Пифий пояснил:
– Костюм Арчи обладает отличным интерфейсом, выполняет ряд хитроумных функций, но интеллекта в нем ни на грамм. Даже о рефлексах говорить бессмысленно. – Он помолчал, следя за изображением: Арчи катили в медотсек, и мальчишке, кажется, было нехорошо, выглядел он совсем неважно. Затем сказал: – Но даже если так, костюм спроектирован на противодействие несанкционированной корректировке, а отключение маячков, саботаж трансляции физиологических данных – это как раз несанкционировано, даже если это захотел бы сделать Арчи. Но он это сделал. Кто бы мог подумать.
Он слабо усмехнулся.
Дамиан Зоннберг смотрел на экраны, которые показывали палату Арчи, несколько пока еще пустых палат; он старался унять нервную дрожь, гаденькое ощущение страха, которое, казалось, сдавливало его тело где-то на уровне пояса от брюк, и такое оно было мерзкое, так непохожее на обычный, в чем-то даже благородный страх – когда, например, предстоит сдавать квалификационный экзамен, начать новый проект, да просто узнать у своего врача, насколько плохи анализы, – что Зоннберг хотел вызвериться на кого-нибудь, а лучше на всех. Наверное, он предпочел начать с Пифия Манелиа, но тот, сволочь, почти неприкасаем. На остальных – не при Манелиа же. И Зоннберг пытался придушить свой страх, дотерпеть до того времени, когда станет ясно: получилось.
Профессор Альдобранд Кронинген встал и посмотрел на Зоннберга.
– Я отправляюсь готовиться? – произнес он. Именно так: по форме простое утвердительное предложение, по интонации – вежливый вопрос.
Зоннберг кивнул.
– В таком случае, господа, позвольте пожелать нам всем успеха, – продолжил Кронинген.
Зоннберг предпочел промолчать. Остальные пробормотали в ответ что-то невразумительное.
