Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 50 страниц)
Кар остановился у большого, пусть и не очень приметного здания, расположенного в смешанном квартале – не совсем жилом, скорее не административном, с парой прелестных лавок – по крайней мере, через четыре дома можно было разглядеть выставленные на улицу полки с пестрыми предметами, которые издали можно было определить как керамику, что ли. И воздух был удивительно приятным, а в двадцати метрах в другую сторону красовалась небольшая рощица из цветущих деревьев.
– Как бы не вишня, – негромко сказал полковник Фергюссон.
Лутич посмотрел туда же.
– Совершенно верно, – вежливо ответил он. У него поджались губы – странным движением: то ли он улыбнуться хотел, но неожиданно застыдился эмоций, которые бы непроизвольно отразились в улыбке, то ли задумался, не стоит ли как-то обширнее оценить наблюдательность полковника Фергюссона, то ли начал было самодовольно улыбаться, но не счел эту гримасу уместной.
– Невероятно, – тихо проговорил полковник Фергюссон. – У нас сейчас зима.
– Мы не зависим от климата, – счел нужным заметить Лутич. И: в его голосе не слышно было желания противопоставить «их» и «нас».
– Но они цветут, – кивнул головой в сторону рощицы полковник Фергюссон.
Лутич пожал плечами.
– Если вы думаете, что я знаю, почему, вы ошибаетесь. Если вас действительно интересует тема, я могу поинтересоваться у наших биологов.
Кронинген снова увидел это: криптоязык, непонятный непосвященным. Ставролакис заухмылялся, не хуже голодного ящера. Лутич чуть ли не демонстративно отвернулся.
– Наши биологи, – с непередаваемо насмешливой интонацией заговорил Ставролакис, – ребята невероятно изобретательные. Чокнутые до такой степени, что уже требуют полигон где-нибудь в кратере, в котором можно высаживать растения чуть ли не в открытый грунт.
– Прямо… – полковник Фергюсон неопределенно повел плечами, – в открытый?
– Практически да.
– Нифига себе, – сказал Айк Минасян.
– Полностью согласен с вами. – Ставролакис похлопал Лутича по плечу. – Если вам нужна экскурсия, обращайтесь к нашему коменданту, он в некотором смысле обеспечен привилегированными отношениями с нашими биологами, экскурсия будет что надо.
Комендант Лутич гордо молчал. А Ставролакис был доволен собой, сиял не хуже сверхновой.
Здание было неприглядным снаружи, просторным и вполне комфортным внутри. Милый такой пансион с достаточным количеством жилых и огромным количеством служебных помещений, которые можно было очень здорово обустроить под кабинеты, комнаты совещаний, лаборатории и прочее.
– Когда я вернусь на Землю, – неожиданно сказал Айк Минасян, – я буду скучать по такой щедрости, а, Макс? Ребята здесь умеют жить. За здорово живешь получить не просто все нужное – все желаемое. Я подозрителен по своей натуре и хочу думать, что они сделали это, чтобы заручиться нашим расположением. Но что-то мне кажется, что они просто так живут.
– Здесь, между прочим, только начинает формироваться товарно-денежное хозяйство, – усевшись в кресло, положив ноги на стол, наставительно произнес Джефферсон Обаде. – А вообще здесь царствует натуральное. Основанное, попрошу отметить, не на принципе «ты мне, я тебе», а на принципе «тебе нужно, мы обеспечим». Коммунизм как он есть.
Он широко раскинул руки.
– И это вызывает у меня немало подозрений, – с радостью ухватился за возможность позлословить Кемпер. – Коммунизм – это в принципе неестественная форма существования, но даже для такого условно-натурального бартерного коммунизма, навязанного шестидесяти тысячам человек, здесь слишком мало ресурсов. Я не имею в виду полезные ископаемые, Макс! Я в курсе, что тот же «Адмирал Коэн» будет возвращаться к Земле, под завязку загруженный слитками из самых разных металлов, содержащими максимум один промилле посторонних примесей, или даже контейнерами с высокоточными инструментами. Но ты объясни мне, что проку здесь, на Марсе, от терранских денег? Я сомневаюсь, что те лавчонки ниже по улице принимают их к оплате. Я сомневаюсь даже, что здесь существует такое понятие, как банк, финансовая система, монетный двор. Но ведь как-то все это общество должно функционировать! Иными словами, здесь установились какие-то иные системы расчета. Просто хитрые ареанцы не желают так просто посвящать нас в них.
Он развел руками. И тут же Минасян вложил ему в левую стакан с напитком.
– Чем не валюта? – поинтересовался он. – По запаху – неплохая настойка. Вишневая, я бы сказал.
– По этикетке на бутылке – тоже, – хмыкнула Лариса Важич.
– И все-таки я полагаю, что у щедрости аборигенов иные причины, – задумчиво произнес полковник Фергюссон. Гражданские – семь человек – повернулись к нему. Кронинген стоял спиной к остальным, ждал, когда сварится кофе, но внимательно слушал. – И у них очень веские причины обеспечить нам максимальный комфорт в расчете на то, что мы максимально тщательно расследуем ЧП.
– И как можно быстрей уберемся восвояси, Пьюки? – кротко спросил Обаде. Фергюссон угрожающе посмотрел на него: чисто формально его имя – Патрик – допускало и такое сокращение. Но как же оно было уродливо!
Кронинген покосился на Обаде, сдержал улыбку. Задумчиво провел пальцем по кромке чашки.
– Как можно тщательней установим причины и восстановим их веру в себя, Фифи, – сквозь судорожно сжатые зубы процедил Фергюссон. Кронинген повернулся к нему, готовый одергивать его, подозревавший, что тот с немалым трудом сдерживается, чтобы не ответить чистой, незамутненной физической агрессией на насмешку Обаде. Который, кстати, занервничал, вскинул голову, нахмурился, вцепился пальцами в подлокотники кресла. Фергюссон шумно выдонул, отвернулся, уставился в окно. – Реабилитируем перед самими собой, если хочешь. Это самое противное, самое унизительное ощущение, что твоя система ценностей на самом деле мираж, не стоящий гроша ломаного.
– Не слишком ли громкие слова, полковник? – невозмутимо спросила Лариса Важич, уже усевшаяся в кресло, уже положившая ногу на ногу; уже изучившая настойку на свет и на запах.
Кронинген присел на стол, скрестил ноги в щиколотках, поднес чашку к носу, вдохнул аромат. Кофе был весьма неплох. Что тем более было похвально, учитывая, что бобы скорее всего выросли на Марсе. Кстати, чем не валюта?
– Нисколько. Вы можете не верить мне, милейшая барышня, но некоторые люди живут и думают такими категориями. Именно они способны на утверждение новых обществ и систем ценностей.
– На разрушение старых тоже, Патрик, – Кронинген хладнокровно вклинился в речь Фергюссона, которую тот, исходя из опыта группы, мог развить и на час. Лариса Важич посмотрела на него, слабо улыбнулась и снова повернулась к полковнику Фергюссону. Милейшей барышней она не была и в шестнадцать лет, что значило четыре десятилетия назад; со стороны Фергюссона это обращение было мелочно, но такие мелочи ее давно не затрагивали.
Фергюссон решительно встал. Кронинген не пошевелился.
– Я понимаю ревность коменданта Лутича о своем городе; я понимаю и негодование полковника Ставролакиса, потому что дело его жизни поставлено под угрозу из-за неточностей, допущенных по разным причинам, – сурово произнес Фергюссон, глядя на Кронингена.
– Мне напомнить о важности сохранять беспристрастность до тех пор, пока не будет закончено расследование? – угрожающе спросил Кронинген.
– Мы достаточно знакомы с ситуацией, чтобы позволить себе определенные выводы.
– Мы достаточно знакомы со взглядом одной из сторон на ситуацию и с выводами, на которые она согласилась бы. В дело вовлечены несколько сторон, даже не две, и они тоже имеют право быть услышанными. Прошу помнить об этом.
Полковник Фергюссон вышел из гостиной. Кажется, хлопнул входной дверью. Очень демонстративно.
– Наверное, с героями-рейнджерами очень просто ассоциировать себя, – после паузы заметил Джефферсон Обаде. – Романтика первооткрывательства, мужество людей, ступающих в неизведанное, и прочее бла-бла.
– А ведь в это веришь, Обаде, – усмехнулась Лариса Важич. – Даже когда спускаешься сюда. Это видно. Пустыня… нереальная пустыня. Психоделическая – и эти сферы. Как мини-Земли. И, черт побери, так не хочется, чтобы с ними что-то случалось, потому что – потому что вот оно, будущее. И эта рощица там. Ее не может быть здесь по всем правилам всего. Космологии, логики, здравого смысла, а она есть. И вишни эти, которые цветут благодаря все тем же людям, которые… – она покачала головой и отпила еще настойки.
– И настойки эти, которые можно налить в твой стакан благодаря все тем же людям. – Заухмылялся Айк Минасян.
– Да ну тебя! – засмеялась Лариса Важич. Она повернулась к Кронингену. – А ты что думаешь, Макс?
– Я думаю, что Патрик говорил красивые и правильные слова. Большей частью, – счел нужным уточнить Кронинген. – На это большого ума не нужно. Повторяй за нужным человеком, делов-то. Но нас здесь двенадцать человек как минимум на полгода. Причем группа смешанная, состоящая и из военных. А на Земле осталась бригада больше ровно в два с половиной раза, и она обладает очень впечатляющим бюджетом. Не так ли, Валерий? – Кронинген прищурился и посмотрел на Кемпера. – Я прошу помнить об этом.
Еще десять лет назад на Марсе воплощались проекты, начинавшиеся на Земле. Марс, буде то город, лаборатории или какие-то станции в разных местах планеты, военные казармы, казался чем-то вроде испытательной площадки для каких-то дерзких мечтаний, планируемых на Земле, осуществляемых на Луне, лунах, Марсе, Венере – в примерно такой последовательности. Совсем недавно ареанцы обзавелись силами и материальной базой, чтобы задумывать, планировать и осуществлять собственные проекты, пусть и с оглядкой на Землю; но даже эти проекты были основательно завязаны на терранские ресурсы. Иными словами, все то, что происходило на Марсе, было непосредственно связано с делами терранскими. Сейчас – меньше, чем раньше, но эта зависимость, осознание своей вторичности по отношению к Земле по-прежнему сохранялась, хотя в ней уже появилось что-то ритуальное, чему следуют больше по привычке, чем по необходимости. Отношение терранских властей к ареанским общинам изменилось, стало значительно менее снисходительным, не таким патерналистским, а более внимательным; партии на Земле начали обзаводиться своим лобби на Марсе, признавая тем самым важность и ценность марсианской колонии. А ведь куш был хорош; заполучить его, подмять под себя хотели бы многие.
Максимилиан У. Кронинген уже позволил себе сделать некоторые заключения: он имеет право на собственное мнение, и этого у него не смеет отнять никто. И точно так же он категорически настаивал на своем праве менять его: мнение – это не исторический артефакт, ценный просто фактом своего существования. Ничуть: это всего лишь расхожий инструмент. Кое в чем Кронинген был согласен с Фергюссоном: трудно было не заметить преданности Лутича и Ставролакиса своей общине, трудно было не понять это – они создавали с нуля эти невероятные сооружения, до сих пор существовали в режиме предельной экономии, и при этом преуспевали. Именно поэтому они были субъективными. Именно поэтому Кронинген с сомнением относился к тем материалам, которые уже поступили в распоряжении его группы: практически все было подготовлено людьми Лутича или Ставролакиса. А ему хотелось более полной картины.
Впрочем, у них был насыщенный день; пора отдыхать. Глобальные задачи подождут до завтра.
И что вызывало определенное одобрение у всех коллег Кронингена – так это целые тридцать девять с чем-то лишних минут в марсианских сутках. Отличная возможность выспаться и ничего не проспать.
Следующий день был не совсем рабочим и не совсем выходным. Все-таки на Марс прилететь – не на соседнюю улицу за пивом сбегать. Расхождения в технике и коммуникациях, к примеру, были преодолимыми, но значительными; расхождения в этикетах – куда более существенными, часто ведущими к критическому непониманию. В любом случае, группе нужны были медиаторы. И комендант Лутич явился в рань раннюю, чтобы представить им такового.
Максимилиан У. Кронинген изучал его; кое-что о нем он знал. Частью из семейных преданий, в которые почти не верил, частью из сплетен, доходивших до него обрывками: мол, любимчик генштаба, человек, которого очень упорно проталкивают на самый верх, личность, конечно, достойная, но двадцать пять лет? Комендант Лутич представлял им Артура Кремера, рекомендовал его как надежного и очень разумного человека, обладающего бесконечными ресурсами, самый важный из которых, – терпение; в этом Максимилиан У. Кронинген был с ним согласен. Он протянул руку Арчи Кремеру для традиционного приветствия, а тот стоял и смотрел на него – настороженно, что ли. Хотя по его лицу не понять.
Наконец Арчи, словно нашедший какой-то ответ, пожал руку Кронингену, склонил голову в ответ на механическое «рад знакомству, надеюсь на плодотворное сотрудничество». Молча здоровался с остальными. Комендант Лутич пожелал им хорошего дня, откланялся, на прощание потрепав Арчи по плечу сдержанным, но отчетливо приятельским жестом.
Максимилиана У. Кронингена занимали две вещи: почему Артур Кремер так заинтересовался его персоной, и не из-за него ли так скалозубил над Лутичем Ставролакис. И второе занимало его куда сильней, чем первое, чем даже он сам бы хотел.
========== Часть 39 ==========
Глупо было бы заявить, что комендант Лутич и полковник Ставролакис провели бесконечное количество времени, подбирая подходящего медиатора этим ящерам из прокуратуры. Напротив, много времени они провели, обсуждая другие возможные кандидатуры помимо той, которая практически сразу представлялась им оптимальной. Как ни странно, это был не местный. Глупо было бы считать, что местный останется равнодушным к неплохо скрытой, но отчетливой агрессии этих терранских, к их назойливому любопытству и к желанию дискредитировать все, на что упадет их взгляд. Что это будет именно так, Лутич был уверен сразу: сталкивался с их братом, когда сам находился под трибуналом, и ничего, кроме бранной ругани в их адрес, произнести не мог. Сволочи, пусть они и провели расследование тщательно, пусть его оправдали именно благодаря прокурорам. Но и крови те стервецы попили очень много, и едва ли эти будут вести себя иначе; до того момента, когда вся эта братия решит, что виновного нужно все-таки искать не здесь, а там, в смысле на Земле, они все перероют здесь, взбаламутят все места, все отделения–лаборатории–заводы, триста раз намекнут, что в их руках достаточно власти, чтобы раскатать все местное население тонким слоем от Марса до Деймоса, и довольно посмеются, глядя на бессильную злобу местных, ареанских людей. Лутич сам был не уверен, что смог бы выносить этих хищников больше пяти минут в сутки; даже раз в год видеться с ними было куда как достаточно. Ставролакис в качестве медиатора не рассматривался вообще – его бы довели до амока в первые же полчаса, просто интересуясь, что за раззявы служат под его началом, или что-нибудь в этом роде. И другие тоже: Захария Смолянин был бы неплох, но наверняка загорелся бы либо сунуть нос в их коммуникаторы, за что они бы выпотрошили его, либо, заслышав неодобрительную оценку в адрес пилотов, взвился бы и… Счастье, что у него были прямые обязанности, которые делегировать было просто некому. Так что Лутич со Ставролакисом перебирали того и того, и того, и еще того – и приходили к выводу: горяч, вспыльчив, ретив, слишком пристрастно предан Марсу, слишком что угодно. А Арчи Кремер был штучкой в себе, невозмутимым до такой степени, что даже Лутич рядом с ним казался холериком. Он не был местным, что тоже было неплохо – нет этой иррациональной связи с местом, которое многие тутошние давно уже определяли как дом. Он, тем не менее, был очень лоялен местной братии – как-то сразу стал своим, его приняли, не считали чужаком, доверяли, и он оправдывал это доверие. И естественно, Лутич и Ставролакис понимали: Арчи Кремер заслуженно и обоснованно может считаться одним из лучших человеческих ресурсов, условно говоря, что, собственно, прямо соотносится с инструкцией генштаба оказывать все возможное содействие и предоставлять все необходимые ресурсы следственной группе. Вот, пожалуйста, что они и делают.
Ответственное дело по уговариванию Арчи Кремера на неприятную миссию взял на себя непосредственно комендант Лутич. Тоже не без умысла. Отчасти он не был уверен, что Лакис уговорит Арчи – скорей, по натуре своей рубацкой просто велит, а тот просто упрется; как подсказывает опыт, начнет ссылаться на параграфы-постановления, в этом с ним даже Лутич не всегда мог тягаться, и все. Помимо этого, не мешало бы выяснить, чем Арчи жив-здоров, как оценивает ситуацию и на чьей стороне выступит. Не то чтобы он крупная сошка, от чьего мнения многое бы зависело, но Лутич предпочел бы иметь его на своей стороне.
Вообще, Арчи можно было обнаружить в самых неожиданных местах – чем укромней, тем лучше. Он был странным, этот тип. И Златан Лутич понимал его желание сбежать подальше от любопытных взглядов: было такое время в его бурной жизни, как раз когда он учился жить с половиной квадратного метра искусственной кожи и доброй дюжиной искусственных органов. Ему тогда казалось, что все люди на его пути глазеют на него, а за спиной шушукаются, обсуждая. Это, как ни странно, оказалось самым сложным в реабилитационном процессе – не обучение управлению всеми имплантами, которыми его напичкали, а именно умение не обращать внимания на кажущееся, не подкармливать голоса в своей голове, не вспыхивать от каждого взгляда. Которых, к слову сказать, – голосов и взглядов – возникало очень много – сотни, если не тысячи, практически каждый встречный, как мерещилось Лутичу, считал своей священной обязанностью выразить свое мнение по поводу его внешности, половинчатости человеческого в Лутиче; психотерапевты доказывали ему, что это фигня и неправда, но он-то не мог не переносить на окружающий мир свои страхи и тревоги. Так что для Златана Лутича не было ничего лучше укромного уголка, в котором ему было необходимо притворяться только перед собой, что все в порядке.
С Арчи Кремером дело обстояло и проще, и сложней. Едва ли он притворялся; Златан Лутич был почти уверен, что Арчи не казался спокойным, выдержанным, до тоскливого вздоха благоразумным типом, а действительно был таким – и много больше. И едва ли он чувствовал себя в обществе, как тот же Лутич – словно за его кожу, свою ли, искусственную, тысячами зазубренных крючков цепляются дюжины человеческих взглядов. Хотя кто его знает, а вдруг? Но помимо желания избавиться от этого ощущения уязвимости под праздно-любопытными взглядами, Арчи Кремер просто любил отыскивать невероятные места и затаиваться там, проводить часы в медитациях; созерцаниях; седьмом измерении, дьявол его раздери. Например, когда Златан Лутич искал его, чтобы немного поболтать, чуть-чуть помолчать плечо к плечу, самую малость посплетничать о следственной группе, которая должна была прибыть на Марс – возможно, просто пооткровенничать, Арчи сидел на несущей решетке почти под самым куполом административного пузыря. Сидел, скрестив ноги, на его коленях лежала книга – где только откопал. А смотрел вверх, словно подставлял лицо солнцу.
Лутич прошел рядом с ним и сел, прислонился спиной к стойке и запрокинул голову.
– Я до сих пор не могу привыкнуть к местным закатам, – как-то интимно, почти чувственно признался он.
– Они быстротечны, – тихо согласился с ним Арчи.
– Каждый раз удивляешься, стоя в темноте, – поддержал Лутич.
Арчи улыбнулся.
– Здесь красивое небо, – произнес Лутич. – Атмосфера не мешает. Звезды видны иначе.
– И солнце тоже не мешает, – хмыкнул Арчи. – По крайней мере, не настолько.
– Зато пыль, – скривился Лутич. – Я на себе это ощутил. И тут фигня, – он постучал себя по грудной клетке справа, – и тут не все хорошо, – он стукнул себя слева. Звуки отличались самую малость – справа звучало чуть глуше. Арчи проследил взглядом за его кулаком, поднял глаза на лицо. Лутич продолжил как ни в чем не бывало: – Надя Шеффнер со мной согласна. Показывала статистику: после этих дурацких бурь бронхиты резко скачут наверх и держатся там добрых полгода после.
Он замолчал. И Арчи ничего не говорил, сидел, подставив лицо солнцу, прикрыв глаза, и молчал. Казалось, он даже слов Лутича не слышал.
– Тебе здесь нравится? – вдруг спросил тот.
Арчи открыл глаза, посмотрел на него, склонил голову к плечу, поднял брови.
– Мне здесь очень нравится, – ответил он.
И хрен его знал, на что он отвечал, подумал Лутич: здесь, под куполом – здесь, на Марсе?
Осмотрев Арчи, снова поглядев на небо, он сказал, стараясь говорить неторопливо, по возможности бесстрастно, но не безразлично:
– Меня очень удивило, что тебя послал сюда генштаб. На практику. Можно подумать, адмиралов оттуда часто ссылают на практику на Марс.
Арчи дернул уголком рта, но взгляда не отвел. Он продолжал смотреть на Лутича.
– С другой стороны, какое бы дело генштабу до простого курсанта, а, Арчи? – продолжил тот.
Арчи прикрыл глаза.
Самое интересное: Арт, давно развивший в себе любопытство по отношению к речевым тактикам людей, всегда интересовавшийся, почему так, почему так, здесь настороженно молчал. Сам Арчи лениво раздумывал, что именно Лутич хотел от него. Можно было решить, что тому нужно было нечто исключительно корыстное. Но как это вязалось с личностью Лутича, вынужденно думающего о всем социуме в первую очередь – по долгу службы, о Ное Де Велде – тут уж по личному убеждению, и ни одна сволочь не смеет его разубеждать, а о себе – почти никогда? Только если это «нечто» было именно что связано с судьбой города. Но зачем ему Арчи – пришлый, посланный генштабом и в его же объятья возвращающийся, не стремящийся поддерживать отношения с местными, хотя и не чурающийся их, когда местные настаивали, чтобы называть Арчи своим приятелем. Комендант Лутич, самоназначенная эгида Марс-сити.
– Как ты себя чувствуешь, курсант? – неожиданно спросил Лутич, усевшись напротив.
Арчи выпрямился, свел брови к переносице, недовольно посмотрел на него. Лутич усмехнулся, сжал-разжал левую руку. Затем сложил обе на животе.
– Не доверяешь? – легко предположил он. – Это разумно. Не «верно», не «правильно», а разумно.
И замолчал.
Не спешил говорить и Арчи. Он не понимал, чего хочет от него Лутич. Чего конкретно; что это должно быть как-то связано с его должностью, Арчи был почти уверен. Вопрос в том, что.
А солнце подбиралось к горизонту. Кромка кратера в нескольких десятках километров на запад уже была чернильно-черной, и если набраться терпения, можно было проследить, как терминатор – граница дня и ночи – подбирается к ним. На небе все ярче светили звезды, при желании где-то над головой можно было различить Фобос. А если поднапрячься, то киберглаз и искусственные спутники мог бы разглядеть.
Златан Лутич смотрел вверх – то на купол, который, кажется, не мешало бы почистить, надо Лапочку Смолянина подрядить, чтобы он дронам нужные программы составил – или заставил кого-то еще. Солнце было удивительно мирным последнее время – жди пакостей. На Земле солярщики прикидывали вероятности супермощной солнечной вспышки, а Лутич им и без всяких сложных вычислялок мог сказать: не раньше следующего года. Почему так, он не знал, наверное, спасибо микросхемам слева в лице, но они были чувствительны к этой дряни, а пока – молчали. И еще ему хотелось проделать кое-что с Ноем. Сладким, непослушным, невинным, искренним, жадным до нового и всепрощающим Ноем. Например, привязать его к кровати, для начала только за руки, завязать глаза и проверить, так ли чутко его тело, как душа. На синих простынях – чернильно-синих, как небо. И его волосы будут на подушке, как хвосты комет, не иначе. И ноги, как ручьи Млечного пути. Главное, не заерзать от таких мыслей и не навернуться с решетки. Так что Лутич смиренно вздохнул, открыл глаза – и удивился, тысячный раз, наверное, за все время на Марсе, а то и больше – а ведь сколько раз он просто не обращал внимания на закаты по самым разным причинам, то занят был, то просто спал: небо было черным. Бархатно-черным, покрытым платиновой пылью звезд.
Он покосился на Арчи и только успел перехватить слабую лукавую усмешку, и мальчишка по-прежнему улыбался небу.
– Знаешь, я сейчас как вспомню, когда проснулся после комы, а у меня ни руки, ни ноги, и кругом темнота, – вдруг сказал Лутич. – И какие-то ублюдки натужными радостными голосами говорят, что мне повезло, что я остался жив. Как будто жизнь стоит того, чтобы жить наполовину. А ведь стоит, Арчи. Оно и наполовину – если сердце такое, то даже с безупречным телом живешь наполовину. У нас замечательное небо, правда?
Он смотрел на Арчи и улыбался. Арчи – кивнул. Было темно, наверху – только габаритные фонари, чтобы дирижаблям и летающим дронам ориентироваться, а от них света всего ничего. И оба они – Арчи и Лутич – не сомневались, что собеседник различит жест.
– Знаешь же, как я обзавелся… своей иной половиной?
Арчи покачал головой.
– Облучился. Самое интересное – за меня бились лучшие врачи. Офигенный эксперимент. Для них. Какие-то новые терапии и прочее.
Уж это-то Арчи испытал на собственной шкуре. Офигенный эксперимент, но в другой области. Трансплантация мозга, например. В искусственное тело…
– Правда, часть тканей не удалось спасти. Кстати, я до сих пор не знаю, что там за фигню они со мной делали. Пытался разобраться, но это все так заумно написано, что даже бутылки Эсперансиной водки не хватает, чтобы не завыть. Уроды, хоть бы объясняли толком.
И это было Арчи знакомо. Тот же гений нейрохирургии, получивший за эксперимент не только семьдесят тысяч койнов, но и звание почетного доктора от семи университетов, но и возможность бесконечно трепаться о своем гении. И ни слова об Арчи – только «объект», только «проект». Наверное, встреть тот жлоб Арчи, он бы и не узнал его, потому что ему было наплевать. На Арчи – наплевать. На свои возможности – очень даже наоборот. Кронинген любил вещать о том подарке судьбы, позволившем совершить невозможное, в таких вот выспренных многосложных словах, от которых потряхивало Лутича. Так что Арчи кивнул – и посмотрел куда-то в сторону: Кронинген до сих пор пользовал ту операцию, чтобы похвастаться, а у Арчи до сих пор саднило читать о себе как об объекте, хуже – о полностью объектифицированном мозге, и не более. И всегда будет саднить, наверное.
Он молчал. И Лутич молчал. Небо было совсем черным, в нем не было синевы, которая привычно воспевалась терранскими поэтами; оно было утыкано звездами, яркими, выпуклыми, четкими настолько, что казалось: руку протянешь – достанешь, главное о грани не порезаться. Они, драгоценные звезды эти, складывались в иные конструкты; Лутич вспомнил занимательную книжицу, которую случайно обнаружил в сети, один из первых астрономов отследил звезды, знакомые с Земли, выяснил, в какие созвездия они будут входить, если смотреть на них с Марса, и попытался, насколько ему хватало фантазии, предложить имена для них. Забавное занятие, как раз для чокнутых, которых здесь, на Марсе, что-то около семидесяти процентов. И остальные, для которых это возможность хорошо заработать и прославиться, не более. Отбыли положенный по контракту срок, дождались «Адмирала Коэна» и усвистали обратно на Землю тратить заработанные за марсианское время койны. Суммы выходили очень приличные, плюс к этому репутация человека, прошедшего школу жизни на Марсе – вроде как она стоит куда больше, чем то же, но на Земле. И вроде как выходило, что такие ништяки стоили непоправимых изменений в здоровье, вроде похеренных суставов, сосудов, костей, вроде предположительно повышенного риска развития аутоимунных заболеваний, вроде неприятных изменений в микробиотике всех тканей.
– Они умеют говорить так, чтобы не сказать ничего, – неожиданно сказал Арчи.
– Верно, – почти сразу подхватил Лутич. – Как будто оттого, что пациент понимает, что за фигня с ним творится, он проживет меньше или откажется от лечения.
Он помолчал. Затем решился:
– Скажи, малыш, а как ты-то оказался в этой коробке?
Арчи уставился на него. Задумался.
Лутич встревожился.
– Арчи, послушай, если тебе неприятно об этом говорить, без проблем. Я просто считал. Это, конечно, мой опыт, но я вполне среднестатистичен, и из моего опыта реабилитации тебе должно быть не больше пятнадцати, когда с тобой это сделали. Как? Как, черт побери! – рыкнул он.
Арчи слабо улыбнулся.
– Я был очень болен. Очень болен. С самого рождения. Мне было меньше пятнадцати, это точно. По сути, реабилитация была признана удачной не так давно, – задумчиво говорил он. – Я могу не сообщать подробности?
– Ублюдки, – зашипел Лутич и встал. – Генштаб, да? Эксперимент, да?
– Генштаб. Эксперимент. – Согласился Арчи. – Некоторые технологии применяются на практике. Очень успешно. Спасают жизни. Так что эксперимент имел смысл.
Лутич сел перед ним на корточки, потрепал по плечу, вцепился в него. Арт недоуменно молчал – забавно было: искин, молчащий, а в его молчании звучит эмоция. Жест Лутича можно было расценить как угрозу, тем более на высоте четырехсот с лишком метров; и как раз угрозой он не был, а чем-то другим. Арчи забавлялся недоумением Арта – и понимал, что говорил ему Лутич.
Встав снова, пройдясь на пару метров, замерев, запрокинув голову, Лутич судорожно вдыхал-выдыхал.
– У меня замечательное тело, – тихо сказал Арчи. – Замечательный искин. Я уже живу как минимум на восемь лет дольше максимального срока жизни. И я могу куда больше, я способен на невероятное. Это все-таки стоит той дряни, комендант. Вы так не считаете?
Лутич повернулся к нему.
– Сюда я забраться бы точно не смог. Вообще, меня бы ни в коем случае не допустили бы до интрагалактического полета, иначе я превратился бы в несколько литров однородного желе, – усмехаясь, рассуждал Арчи. – Нет, на самом деле, все хорошо.
Он встал.
– Но я очень благодарен вам. – Улыбка Арчи стала натянутой. – За понимание. Вы все-таки правы, две половины могут остаться двумя половинами, а могут стать чем-то куда большим, чем просто сумма двух частей. Правда?
– Златан, – буркнул он. – И это, давай уж на ты. После таких разговоров либо смертным боем биться, либо брататься.
– Это честь для меня, – просто ответил Арчи.
– Это для меня честь, – выдавил Лутич. Моргнул, отвернулся – вправо. Чтобы нечеловеческий глаз этого щенка не разглядел позорно поблескивавшего правого, «родного», способного плакать глаза.
И был еще разговор – в более формальной обстановке: в его кабинете. Арчи сидел в кресле, Лутич проверял, достаточно ли увлажнена почва у цветов – количеством что-то около двадцати. Было время, печально вздыхал он, когда у него было ровно ни одного растения. Было время, когда он считал, что ему очень хорошо, просто замечательно одному.
