Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 50 страниц)

Нет, конечно же, никто не сомневался, что все делается во имя общества и за-ради служения ему. Дамиан Зоннберг наловчился говорить о самых высоких материях с такой убедительностью, которой еще три года назад не испытывал, так его вдохновлял бюджет, и так он считал возможным отработать свою зарплату. Да и вообще, пара людей, которые не особо стремятся быть неприметными, но на которых даже записной гад и крупный мерзавец Ромуальдсен смотрит с опасением, понуждают и не к такой красноречивости: что-то подсказывало Зоннбергу, что эти же двое не очень неприметных людей в темных костюмах, которые на них сидели, как доспехи – или как маска палача, – не поведут бровью, когда им по чипу, вживленному во внутреннее ухо, прикажут: «Того, того и того… ладно, можно и того. Убрать», а отправятся исполнять приказ. А Дамиану Зоннбергу очень хотелось жить долго. И получить все-таки возможность тратить честно заработанные денежки где-нибудь на Луне-2. Поэтому он старался. И да, поэтому он старался и быть красноречивым.

Ромуальдсена устраивала такая верткость Дамиана Зоннберга, не в последнюю очередь потому, что он сам знал много о жизни в казармах, о том, что за клоака такая Генштаб, о том, как убирали Смолянина и что из этого может пригодиться, если кое-кто из нынешних высших офицеров решит потеснить нынешнего же главу Генштаба. Но о гражданской жизни Ромуальдсен обладал очень скупыми сведениями. Так что Зоннберг был очень кстати. У него еще один талант неожиданно раскрылся – посреднический. Приходилось ведь носиться как ошпаренному от киберцентра к нейрокибернетикам, оттуда к психологам, оттуда – в центр органической химии, к Ромуальдсену на ковер, убедить его, что все проходит в соответствии с его представлениями, пусть и не совсем по расписанному им же плану, и снова к психологам, попутно заглядывая к отделу по связям с общественностью. Верток он был, этот Зоннберг, говорлив, причем говорлив так, что ни одна сволочь не могла упомнить, о чем он говорил, но оставалась твердо уверенной, что вот то, на что подписались, – это самое что ни на есть их личное, выстраданное, вымученное, основанное на убеждениях и чем там еще решение.

Ромуальдсена же почти устроило и объявление, которое после долгих мучений предложил Зоннберг. Такое же невзрачное и обтекаемое, как он сам. «Для участия в долгосрочном реабилитационном проекте приглашаются дети с особенностями развития». Что-то там еще о предпочтительности высокого коэффициента когнитивно-интеллектуального развития, об ограниченном количестве мест, и все. Но Ромуальдсен долго смотрел на каналы, которые размещали объявление.

– Южно-европейские земли? Крайний запад? Где ты только такие захолустья откопал? – вытягивал лицо Ромуальдсен. – В списке неподчиненных цивилизации земель?

– Практически, – снисходительно отзывался Дамиан Зоннберг. – Хвала министерству экономики и статистики, которое создает видимость полезной деятельности, ранжируя самые разные данные по самым разным параметрам. Мы берем телевещательные компании, отбираем города с населением менее тридцати тысяч, отбираем города, в которых доход населения составляет где-то ноль целых шесть тире восемь десятых по отношению к среднереспубликанскому, отбираем города, в которых детность превышает три единицы, отбираем города, в которых расходы на медицину превышают среднестатистические, и составляем многодименсиональную матрицу. Прошу обратить ваше внимание, господин вице-адмирал, несмотря на минимальные затраты на кампанию, мы уже получили что-то около трехсот заявок. Я не уверен, что окончательно согласился с вашим решением, что нам нужен только один кандидат, но даже этот пул, который мы можем создать из поступивших заявок, обеспечит одного, а при необходимости и второго.

– Два подопытных будет значить увеличение бюджета в два раза, – терпеливо пояснил Ромуальдсен. – Имеющегося бюджета, Зоннберг. И это я самонадеянно полагаю, что прогноз оптимистичный. А он скорее будет утопичным. Три подопытных по самым скромным подсчетам увеличит расходы раза этак в четыре. Дальше объяснять? Мне на этот эксперимент с трудом удалось уговорить…

Он поднял глаза к потолку. Дамиан Зоннберг опустил свои.

Разговоров таких велось добрых пять дюжин. С разными вариациями. С примерно одинаковыми аргументами и контраргументами. С намеками Ромуальдсена, что даже у космовойск есть некоторые, эм, границы возможностей. С более окрытыми заявлениями, что и у проекта как такового тоже есть противники, которые охотно ухватятся за любую возможность, и уже начинают шевелиться. Что не стоит забывать, что чем больше возраст проекта, тем больше возможностей утечки самой разной информации, и часть ее, попав в руки этим идиотам-этикам, может здорово испортить атмосферу. Что два подопытных будет значить куда большую возможность неудачи, чем в случае с одним. Поэтому: сокращаем исследуемый материал до предельного минимума, трясемся над ним, как над самым большим сокровищем, исключаем любую возможность неудачи – и через десять лет представляем результаты Генштабу, получаем премию, покупаем себе остров в средиземном море и живем в окружении одалисок до конца дней своих.

– Юристы готовы? – флегматично спросил Ромуальдсен и зевнул.

– Разумеется. – Дамиан Зоннберг съехал на край стула, перехватил планшет поудобней и выпрямился.

– На ком остановились?

Дамиан Зоннберг представил двенадцать кандидатур – детей в возрасте от восьми до десяти, с примерно одинаково высоким когнитивно-интеллектуальным коэффициентом, с совершенно разными историями болезни, с непохожими родителями.

– И кого рекомендуют психологи?

Психологи еще обрабатывали данные. Делали бесконечные тесты, с родителями – тоже. Ошибиться тут – а потом Ромуальдсену объяснять, почему ошиблись, мало кому хотелось. Дамиан Зоннберг постарался, чтобы они отчетливо понимали, как нежелательны ошибки. Все это он говорил Ромуальдсену, а тот лениво листал фотографии.

– Этот? – спросил он, вызывая историю болезни.

Дамиан Зоннберг замялся.

– Если мне будет позволено высказать собственное мнение, основанное не столько на досье, которое составили когниологи, нейротерапевты и логистики, то этот мальчик может оказаться не самым лучшим экземпляром.

– Сколько слов, – покосился на него Ромуальдсен, – чтобы сказать простое «не подходит». Почему? Ты говорил с ним?

– Нет. Но я говорил с его родителями.

Ромуальдсен повернул к Зоннбергу голову.

– Во-о-от как? – протянул он и даже развернулся. – И почему ты выбраковал этого мальчишку, даже не поговорив с ним?

– Потому что его родители из традиционщиков. Эти, знаете ли, семейные ценности, бла-бла. Он, а с ним и его братья и сестры в количестве четырех, имели удовольствие обучаться дома до самой школы. Не будь школьное образование обязательным, домашнее обучение продлилось бы и дальше. Этих родителей будет слишком много в проекте. Хотя кандидат был бы неплох.

Ромуальдсен снова развернулся к экрану.

– В таких вещах ты разбираешься очень неплохо. И кого бы порекомендовал ты? – спросил он, складывая пальцы домиком.

Он не удивился отчего-то, когда Зоннберг вывел на экран досье на Арчи Кремера. При прочих равных обстоятельствах этот кандидат был бы едва ли не лучшим. И психика-то у него устойчивая, и приспособляемость подозрительно высокая, и что-то еще неуловимое, что незаметно импонировало Ромуальдсену.

– Почему он?

– Потому что его мать запросто может забыть о нем. Та еще курица.

Дамиан Зоннберг говорил это тем же тоном, каким бы сообщал о погоде. Голос его оставался совершенно ровным, ритм – не изменился; в словах Зоннберга не содержалось ничего, что хотя бы отдаленно напоминало суждения. Мать Арчи Кремера была курицей. Квохтала вокруг мальчишки, когда в поле ее зрения был хотя бы кто-нибудь, с поразительной легкостью забывала о нем, когда они оказывались наедине, практически непрерывно общалась с другими детьми и с неким Лапочкой, который ни к кому из них не имел отношения, но запросто мог стать отцом еще парочке.

– А отец?

Зоннберг пожал плечами.

– По последним сведениям, сообщенным все той же Анналиндой Кровняк, где-то на западе. Мы установили его точное местонахождение. Рихард Кремер женился. Судьба его детей, прижитых с этой курицей, его, как мне кажется, не интересует совершенно. Стоит ли нам обращаться к нему, чтобы улаживать все – ВСЕ – формальности?

– Прямо сейчас, не определив, насколько он подходит для проекта? – отмахнулся Ромуальдсен. – Что говорят юристы? Насколько велика возможность того, что этот кочет возомнит себя птицей феникс, восстанет из пепла небытия и попытается стричь купоны с..? – Ромуальдсен подбородком указал на экран, на котором снова появилась фотография Арчи.

– Даже если он появится в поле зрения Арчи Кремера в ближайшие полгода, сумма судебных издержек, алиментов и процентов по ним такова, что он может оказаться в середине процесса о банкротстве. Притязания на доходы детей могут быть им озвучены только после того, как он погасит все вышеперечисленные выплаты.

– А насколько значима фигура отца для Арчи Кремера?

– Она пока вакантна, насколько могут судить психологи. По крайней мере, кандидат очень сильно привязался к доктору Османову. Доктор Густавссон считает, что спектр его эмоций примерно соответствует парадигме отношений «родитель – ребенок».

– Эта овца, – закатил глаза Ромуальдсен. – Ответь на вопрос, Дамиан. Насколько значима для этого Кремера фигура его отца?

Иными словами, если папа Кремер все-таки решил бы восстановить отношения с сынулей Кремером, тем более если бы сынуля Кремер оказался бы не этим вот нечто, сидящим в инвалидном кресле и глядящим на мир виноватыми глазищами, а здоровым, сильным, уверенным в себе, обеспеченным, черт побери, парнем, повелся бы Арчи на песенку о том, что папа Кремер виноват, был ослом, желает исправиться?

– Зависит от того, как проработать этот узел, – подумал и решил состорожничать Зоннберг.

– Его состояние – как оно влияет на интеллектуальную деятельность?

– Как ни странно, компенсаторно. Кандидат стремится достичь куда большего, чем его здоровые ровесники.

– И достигает?

– О да.

– А что будет дальше, буде проект начнет удаваться? – Ромуальдсен посмотрел на снимки Арчи, снова повернулся к Зоннбергу.

– «Эта овца» уверена, что он будет стремиться еще упорней. Чтобы не подвести, не разочаровать, не огорчить. Что там еще.

– Иными словами, доктор Густавссон не рискует говорить прямо, но уверена, что он ориентирован на недопущение поражения? Отли-и-ично.

– С учетом того, что нам нужен кандидат с очень гибкой психикой и способностями адаптации, такая ориентация не самый худший выбор. Кроме того, допустим ряд тренингов, а при необходимости и, эм, нейрокорректировок.

Ромуальдсен расеянно кивнул.

– Все кандидаты протестированы? – меланхолично спросил он. Его глазки задумчиво щурились; Ромуальдсен обдумывал, позволить ли Зоннбергу повлиять на свое мнение или все-таки назначить комиссию из нескольких относительно объективных экспертов для вынесения относительно объективного заключения. Хм, которое в итоге окажется самым неверным из возможных. Потому что эти очень умные и очень справные спецы отчетливо представляют и жизнь вообще, и проект, но из тишины своих кабинетов, а это оказывается той еще линзой, деформирующей все, на что ее наводят, корректировка – не корректировка.

Зоннберг кивнул, откашлялся и осторожно сказал: «Да».

Ромуальдсен покосился на него, словно проверяя: считает ли этот прощелыга, что Ромуальдсен обдумывает предложенное им решение, либо – что Ромуальдсен позволяет его мнению подтвердить свое? Считает ли этот хорек, что Ромуальдсен допустит экспертов до принятия ключевого решения в его проекте? И мимоходом: а вообще, удастся ли Ромуальдсену попасть на вечеринку у вице-адмирала Шольца? Времени до нее все меньше.

Неизвестно, что думал Дамиан Зоннберг, идя из кабинета великого и ужасного Ромуальдсена к переходу, а затем в свой кабинет. Как вариант: самовлюбленный ублюдок. Как еще один: кажется, Ромуальдсен был согласен с ним, но какая-то идиотская гордость, самолюбие, что ли, либо простое и незамысловатое упрямство не позволяли ему согласиться с простым гражданским администратором. Ромуальдсен наверняка знал, что именно ему нужно от кандидата. И, к сожалению, все двенадцать кандидатов, отобранных для последнего этапа, были слишком детьми, чтобы можно было с уверенностью сказать: вот этот смел и решителен, но будет достаточно устойчив, когда… Вот этот обладает устойчивой психикой, но с решительностью могут возникнуть проблемы, когда… Вот этот вроде и смел и решителен, и гибок достаточно, но не хватает ему воображения, что ли, чтобы потом он смог безболезненно принять… А еще следует учитывать родителей, а еще следует учитывать связи в семье, которые у некоторых были куда сильней желаемого.

Доктор Густавссон, дама сорока пяти лет от роду, была одновременно и подарком, и наказанием небес. У нее на все было свое мнение, и это мнение не всегда соответствовало тому, на чем настаивал главный идеолог проекта. Но она была хороша. Дамиан Зоннберг гордился тем, что сумел заманить ее, а еще больше – что убедил в важности проекта и допустимости и даже необходимости некоторых уступок в системе общечеловеческих ценностей. Несколько из его фраз можно было понять следующим образом: проект в любом случае будет иметь место, что бы вы о нем не думали, и в нем в любом случае будет детский психолог. Но он может оказаться не настолько хорош, как вы, и тогда – бедный ребенок. Доктор Густавссон согласилась, не в последнюю очередь из профессионального тщеславия: она-то была уверена, что в экстра-мега-гипер-критических ситуациях она – чуть ли не единственная во всей освоенной Вселенной, способная оказать действительную и действенную помощь бедному мальчику или девочке; пусть другие и публикуют самые разные пособия одно за другим, читают лекции и выступают с докладами, но ее репутация как ведущего практикующего психотерапевта непоколебима. Ей приходилось работать не только с детьми, но и с их родителями, с последними иногда даже активней. По вынужденной же необходимости она проводила много времени с Арчи Кремером: у других детей были мамы, у некоторых – мамы, папы, да еще и сестры. Бюджет проекта позволял квартировать нескольких членов семьи, что все – просто все и использовали. Но другие семьи в полном составе отправлялись на пикники, на самые разные вылазки и экскурсии, а Анналинда Кровняк с энтузиазмом, достойным иного применения, пыталась устроить свою личную жизнь. У нее уже случился небольшой романчик с лаборантом, который она решительно прекратила, когда ей открыл дверь, а затем сделал комплимент охранник. Анналинда Кровняк была не очень высокого мнения о всех этих современных ценностях; она жаждала заполучить мужа, который бы обеспечил ей существование, достойное ее, и охранник в ведущем научном центре показался ей подходящей кандидатурой. Арчи Кремер предпочитал думать о чем угодно другом. Доктор Густавссон делала с ним дополнительные тесты – просто потому, что интересно; учителя, которых центр нанял, чтобы дети не отставали в учебе, охотно занимались с Арчи сверх положенного, потому что он жаждал, алкал знаний, был удивительно любознательным и очень благодарным ребенком. За каждые лишние полчаса, проведенные с ним, Арчи готов был благодарить бесконечно, старательно делал все, что предлагали учителя, и осторожно хвалился своими успехами по другим предметам, словно пытался показать: я на самом деле хороший, очень хороший, и везде хороший, и тут я успеваю, и тут, и вообще.

Для доктора Густавссон в таком поведении Арчи Кремера не было ничего странного. Скорее, нечто подобное следовало ожидать: мальчик жаждал быть нужным, хотел получить подтверждение определенности и устойчивости своего положения, каким бы сиюминутным оно ни было, просто получить подтверждение своей ценности и значимости. Тем сложнее было не привязываться к нему, потому что Арчи Кремер был удивительно неконфликтным ребенком, охотно прекращал говорить о себе, всегда интересовался своим собеседником, и когда он внимательно глядел своими огромными глазищами, которые могли, должны были быть темно-голубыми, а были блеклыми, было не очень просто подавить желание и рассказать о чем-нибудь этаком, наболевшем. «И кто из нас должен получать деньги за обеспечение максимального психологического комфорта?» – спрашивала коллег доктор Густавссон. «Милый мальчик», – соглашались с ней. И разворачивались, чтобы сделать себе еще кружку кофе, потому что это давало возможность не поднимать на собеседника глаза. Эта пауза, длилась она три секунды или тридцать, позволяла говорившим как-то укрепить пошатнувшиеся бастионы, отодвинуть это идиотское, иррациональное чувство неловкости на задний план и снова вернуться к привычному высокомерному, снисходительному тону. Отчего-то язвить в адрес того же Зоннберга получалось очень просто: он, казалось, был создан для того, чтобы плевать ему вслед. Даже по Ромуальдсену пройтись было подчас приятно; особо бравые сотрудники даже глушилки не включали, демонстративно не закрывали дверей и не понижали голоса. К тайной радости более благоразумных, Ромуальдсен давал всем понять, что такие разговоры для него не новость, а он сам знал чуть ли не с точностью до часа и до слова, кто, что и в какой связи о нем говорил. Друг о друге, разумеется в отсутствии объекта обсуждения – и осуждения – злословить можно было всласть. А об Арчи Кремере не получалось. О других детях удавалось; о дамочке Анналинде и иных родителях – без проблем, а Арчи умудрялся оказываться в стороне от таких вот бесед. И был он неправдоподобно милый, доверчивый, искренний, услужливый почти до заискивания, жадный до ласки и почти тошнотворно за нее благодарный, и при этом не поворачивался язык похаять его как-то, как хаяли других кандидатов или других цивилов – их родителей и родственников. Арчи незаметно для себя превратился в общего любимчика, упорно не замечал, что все то время, когда проводили тесты, обрабатывали их, просто пробовали самые разные терапии – в качестве отмазки, буде начнут говорить об этом за пределами центра вопреки соглашениям о неразглашении, – он прожил на территории, охраняемой, как иная тюрьма не охранялась, в научном городке, вынесенном за пределы всех возможных населенных пунктов, не то чтобы в изоляции, но в сравнительно огороженных условиях. И при этом он чувствовал себя замечательно. На него обращали внимание, с ним считались, на него не огрызались и не кричали, его ни в чем не обвиняли, у него, по большому счету, было куда больше свободы, чем дома – или в школе.

Не то чтобы и педработники были осведомлены о цели проекта, больно мелкие сошки, не то чтобы доктор Густавссон знала в деталях, что за фигня затевается, да такая, за которую взялся этот гад Ромуальдсен; по большому счету значимость этой фигуры – высокого, костлявого, носатого, способного только на две мины: брезгливую улыбку и скептическую гримасу, одетого в безупречно чистую, безупречно скроенную и сшитую, безупречно отглаженную форму, – великими специалистами, гениальными учеными и провидцами сильно преуменьшалась. Ну да, вице-адмирал. Ну да, космических войск. Ну да, вхож в генштаб и спокойно говорит о многолетнем проекте и головокружительном бюджете. Но тот же Дамиан Зоннберг предусмотрительно изолировал разные рабочие группы, и многое, очень многое говорило, что Ромуальдсен и с ним поступает подобным образом. Например, общий бюджет проекта на ближайшие год, три, пять и десять был не просто значительно больше той сметы, которую считал необходимой Зоннберг, но на порядок больше самых дерзких его планов. Ромуальдсен бывал то хмур, то желчен, то почти доволен, и все после бесконечных переговоров, о которых никто из руководителей проекта ничего не слышал. И кроме того: до Зоннберга из пятых рук доходили слухи о подозрительно живом интересе Ромуальдсена к нескольким медицинским центрам, и все с приставкой нейро: нейрохирургии, нейрокибернетики, нейробиологии, нейрофизиологии, еще какого-то нейро. Никакие из них в документах, доступных Зоннбергу, не всплывали.

Наверное, это было ожидаемо. Ромуальдсен уже заработал себе славу дерзкого из дерзких, провидца и что там еще. Его уже с треском выгоняли из приличного общества и с помпой возвращали. Он уже оказывался фантастично прав и не менее фантастично неправ. Вообще: Ромуальдсен достиг уже (хотя дьявол его знает, что он сам думал по этому поводу) того возраста, когда ему нечего было терять. Давным-давно ему не приходилось никому ничего доказывать, если он вообще нуждался в этом. Так что вместе взятые, его возраст, репутация, характер, не во последнюю очередь достаток позволяли заниматься самыми щекотливыми, но сулившими невероятные дивиденды делами. Так что Дамиан Зоннберг испытывал гордость, что имел честь сотрудничать с Ромуальдсеном. И при этом он очень усердно жонглировал зарплатой, премией, бонусами за все подряд, чтобы получить как можно больше денежек по процентам, а их осторожно переводил на такие счета в таких местах, до которых и дотянуться можно было без проблем, и жить в которых можно было без опаски быть узнанным, и услуги по, например, корректировке внешности и личности, по, например, изготовлению альтернативной биографии были бы качественными по вменяемым расценкам. Чтобы его не нашли и не опознали, если что.

А пока он служил посредником между Ромуальдсеном и штатом самых разных специалистов, грызся с юристами, упорно пытавшихся доказать ему невозможность тех требований, которые озвучил Ромуальдсен, присматривался к Анналинде Кровняк, чтобы оценить невооруженным глазом, не обремененным всякими там профзнаниями, насколько на эту бабу можно воздействовать дополнительными средствами, и пытался предугадать, удастся ли то, что необходимо Ромуальдсену, но что этот гад сам не соизволил озвучить прямо.

Этот гад Ромуальдсен хотел полной опеки над тем ребенком, которого отберут для проекта. По возможности официальной. Разумеется, полностью устранить из проекта родителей-родственников, особенно слишком носатых, заботливых и просто слишком алчных, которые, почувствовав запах денег, могут захотеть больших денег. Зоннберг ломал голову, как обеспечить его желаемым и по возможности не выйти за рамки дозволенного. Попутно он рвал на голове волосы, потому что ситуация с Анналиндой Кровняк, скажем прямо, была очень щекотливой. Баба была дурой. Коровой той еще. С огромными глазами, которые, кстати, унаследовал Арчи Кремер, и как бы не с этим же выражением – меланхоличным, задумчивым, в котором можно искупаться, а купаясь, решить, что она – и Арчи – существует только для говорящего. Причем ладно Арчи: мальчик хотя бы неглупым был, способным на увлекательный разговор. А коровьи – воловьи – глаза Анналинды Кровняк были вроде черной дыры, в которую попав, не выберешься, а окажешься враз сплющенным и выплюнутым в ином измерении в крайне неприглядном состоянии. Ну ладно, оставив в стороне эстетический аспект, не особо касаясь интеллектуального, не следует сбрасывать со счетов непредсказуемость человеческой натуры: как бы эта самая Анналинда Кровняк не оказалась наделенной невероятным инстинктом выживания, тем неопределяемым качеством, которое позволяет, не отдавая отчета, не вполне осознанно, неплохо устраиваться в жизни. В конце концов, эта милашка, мать нескольких детей, смогла не просто приземлиться в постели одного из научных сотрудников, двадцатисемилетнего сопляка, но и вполне серьезно сподвигла его на то, чтобы он заговорил о более серьезных отношениях с ней. Например, съехаться там. Дамиан Зоннберг, узнав об этом, попытался выдрать клок волос, имитируя отчаяние. Ладно, мальчишка был легко заменяем, его и отправили считать гагар на Белое море; но милейшая и безобиднейшая Анналинда Кровняк начала обводить своими воловьими глазами мужскую часть научного центра, и у некоторых его сотрудников появлялось ощущение, что дамочка, подобно снайперу, наводит прицел. Живуча, стерва. Изворотлива, чует всеми чувствами свою выгоду и готова вцепиться в нее всеми конечностями, еще и обвиться кругом, чтобы не упустить. И как быть с ней?

Проблема заключалась в том, что великий и ужасный Ромуальдсен на осторожные фразы Зоннберга об опасности именно такого типа людей, легкомысленно отмахнулся:

– Откупись от нее, и дело с концом.

Дамиан Зоннберг поостерегся спрашивать, какой суммой он может распорядиться на такое незначительное предприятие. Ромуальдсен, чего доброго, брякнет что-нибудь вроде тридцати тысяч койнов – годового дохода хорошего такого, очень успевающего, очень высокопоставленного чиновника. Для него это не деньги. А Анналинда Кровняк могла бы безбедно прожить на них в своем городишке, да не одна, а со всеми детьми и к ним в придачу очень молодым любовником лет этак пяток. И она, справившись с оторопью (секунд тридцать, наверное, ей понадобится), возьмется торговаться. А это она наверняка будет делать смачно, с удовольствием, не отступая от идеальной с ее точки зрения суммы, которая будет расти тем быстрей, чем усердней ее будут убеждать в оптимальности предлагаемой компенсации. А предложить слишком мало – так не сочтет ли она, что игра не стоит свеч, не заберет ли с собой Арчи и не вернется в свой городок? И плевать, что мальчишка растет и при этом не растет, что все дурнеет – волосы тускнеют и редеют, глаза становятся все более бесцветными, уж как-нибудь наживется на нем предприимчивая Анналинда Кровняк.

Оставался и немаловажный вопрос внутренней политики. Как отреагирует сам Ромуальдсен, когда узнает, что сумма, которую намерен предложить маме Арчи Кремера хитрозадый Дамиан Зоннберг, окажется значительно меньше той, которую он сам считал приемлемой? Сочтет ли скрягой, похвалит ли за расчетливость, посмеется ли? Хотя последнее пережить просто, главное, чтобы аудиторов не натравил. И чем дольше обдумывал Дамиан Зоннберг свою тактику, тем отчетливей понимал: исключительно силовые методы.

Ромуальдсен поинтересовался, когда Зоннберг наконец избавится от посторонних и можно будет приступить к первой стадии. И уставился на него, не мигая. Проект должен был начаться первого августа. Аккурат через две недели. И оба знали это. И Зоннберг сообщил с милой улыбкой, что первая стадия проекта начнется как раз первого августа. Ромуальдсен смотрел на него, не мигая, угрожающе поблескивая глазками, не улыбаясь даже – это делал за двоих Зоннберг. Который бестрепетно встречал взгляд Ромуальдсена: сидел на краешке кресла, выпрямив спину, ослепительно улыбался – и глядел прямо в глаза. Ромуальдсену это не нравилось. И это ему нравилось.

Наконец Ромуальдсен взмахом руки отослал его, посидел еще немного в кресле, отбросил какую-то фиговину, которую держал в руке, кажется, брелок, рывком встал и прошелся по кабинету. Затем встал у окна и сложил за спиной руки. Вид открывался замечательный. Ближайший город не был виден совершенно, только поле, река угадывалась – за холмом и за огромным забором. Небо было чистым, даже авиетки всякие не рисковали пролетать: отвадили. Не сразу, огромными штрафами, похеренной навигацией, перехваченным контролем, парой жертв даже, чего греха таить, но отвадили. Ромуальдсен пытался улыбнуться торжествующе, но получалось это с трудом. Он-то не сомневался, что получится. Вопрос только в том, что из этого выйдет.

Дамиан Зоннберг ловко избавил себя от необходимости общаться с Анналиндой Кровняк, натравив на нее какого-то незначительного, но очень зубастого клерка и трех юристов постарше: двух мужчин и женщину, всех трех поджарых, с мускулистыми лицами, легко улыбающимися и скалящимися, с жестко зализанными назад волосами, в похожих невыразительных костюмах. Могли запросто сойти за работников секретных служб при желании, правда обувь была слишком дорогой для государственных служащих, да и юниты на запястьях очень крутые. Они молчали, пока зубастый клерк, широко и этак по-панибратски ухмыляясь, принялся объяснять Анналинде Кровняк, что за документ ей предлагаетсяя подписать и почему это очень хорошая возможность для нее. Двое юристов изучали свои ногти. Третий – глядел поверх клерка и согласно кивал головой. Анналинда Кровняк, присмиревшая поначалу, осмелела и начала спрашивать. Сначала ей отвечал клерк. Затем – юристы. Затем – говорили юристы, а она молчала. Наконец женщина-юрист доканчивала толковать соглашение, а ее коллеги буравили Анналинду взглядом. Она медленно, но верно исходила потом и не осмеливалась не то что заговорить, платок достать, чтобы промокнуть лоб.

Доктор Густавссон провела с Арчи Кремером весь тот день и следующий. Объяснила, что мама отправилась домой, потому что ей давно пора домой; Арчи же остается в центре, потому что ему предстоит лечение – новое лечение, в результате которого ему может достаться новое совершенно здоровое тело. И тогда он сможет играть в футбол, к примеру, или кататься на лыжах, или даже прыгнуть с парашютом. Она подкрепляла свои рассказы небольшими сюжетами, и Арчи следил как завороженный за людьми, совершавшими что-то невероятное.

Только на первый день он помолчал немного, опустив глаза, вздохнул и спросил:

– А мама приедет навестить меня?

Доктор Густавссон тоже помолчала.

– Ты должен понять, Арчи, что у нее много хлопот с твоими братишками и сестренками. – Рассудительно начала она. – Ей нужно заботиться о них.

Арчи понимающе покивал головой и в тон ей сказал:

– За ними глаз да глаз нужен.

Первого августа именно доктор Густавссон вела Арчи Кремера в лабораторию номер восемь. Собственно говоря, название было совершенно условным, могла быть какая угодно цифра от единицы до пятидесяти. Она положила руку Арчи на плечо и торжественно сказала:

– Добро пожаловать в будущее, Арчи.

И глава этой лаборатории протянул ему руку.

– Привет, дружище, – бодро сказал он.

Арчи смотрел на него круглыми глазами.

– Здравствуйте, – тихо сказал он. Ему было страшно – а вдруг нельзя быть счастливым?

========== Часть 3 ==========

Глава этой самой лаборатории номер восемь был подвижным мужиком невысокого роста, плотного телосложения и с животиком. Даже удивительно: вроде как живет в самом центре цивилизации, может сделать со своим телом практически все, что только может представить себе самый требовательный нарцисс, а гляди-ка: брюшко, очки на самом кончике носа, реденькие волосы на голове, дубленая кожа и морщины. Арчи покосился на доктора Густавссон, которая стояла рядом и чуть сбоку, положив руку ему на плечо, и улыбалась этому самому профессору как-его-там. Арчи имя не уловил, а переспрашивать стеснялся. Но он осторожно подал дяде профессору руку и даже затаил дыхание, когда тот бережно ее пожал. На самом деле в этом был смысл: кости Арчи пока еще были относительно надежными, но когда он сидел. С корсетом, который подсуетил ему доктор Зальцпеппер, было куда удобней, если честно, и даже дышать оказывалось легче. А вот насчет ходить уже приходилось думать дважды, а то и трижды и все-таки оставаться в кресле. Так что чуть более сильное рукопожатие могло бы и чем плохим закончиться. А дядя профессор был очень осторожным. Он потрепал Арчи по голове, подмигнул доктору Густавссон, которая коршуном следила за ним, и спросил: