Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)
Он прыгал вокруг Лутича, орал и тыкал пальцем вверх, указывая на купол. Тот постоял, задумчиво глядя вверх, затем ухватил Захарию за волосы и оттянул его голову назад.
– Секция четырнадцать, участки со второго по четвертый, – ровно говорил он, за волосы направляя взгляд несчастного Смолянина. – Там, где еще не натянуты ваши экраны. Помнишь, что туда попало? Они выдержали. Вон туда посмотри, секция два. Та же история, тебя здесь еще не было. С тех пор никаких изменений. За все время моего пребывания на Марсе здесь два раза были зафиксированы ветры со скоростью более трехсот семидесяти километров. Повторить скорость? Пузыри выстояли. Что из этого следует?
– Что ты с меня скальп снимешь, – процедил Захария, пытаясь изогнуться так, чтобы коже на голове было не так больно. Только гнуться приходилось под невероятными углами.
– Невелика потеря. У тебя в любом случае мало чего своего осталось.
– У меня все свое! – вскинулся Захария, только что не подпрыгнул. – У меня даже зубы свои, не то что волосы! Не равняй меня по себе!
Лутич сжал зубы. Выпрямился, сцепил руки за спиной.
– Действительно. – Тихо отозвался он. – Прошу прощения, что посмел осквернить твои священные натуральные волосы, прикоснувшись к ним моим грязным протезом.
Захария враз утратил боевой задор. Он растерянно заморгал, попытался подобрать хоть какие-то слова, но что-то в голову лезли совсем глупые вещи.
– Златан, ты чего? – осторожно спросил он.
– Желаю хорошо отдохнуть перед тем, как приступить к рабочей смене, – вежливо произнес Лутич.
Лучше бы он Захарию пнул, наверное. Он развернулся и пошел прочь от Захарии; тот не сразу сообразил, а когда понял – бросился за ним, встал на его пути и заорал:
– Ты еще непорочную деву из себя построй, полукиборг хренов! Обиделся он, придурок искусственный! Какая классная стратегия – все слова в чужой адрес перетягивать на себя! Я ни слова о тебе не сказал, я только о себе говорил, чурка ты форменная!
Он топал ногами и потрясал руками. Нет, на самом деле топал ногами. Лутич удивленно смотрел на его ботинки, и ему хотелось улыбаться: ботинки у этого заразы были такие – такие лапочкины. С голографическим изображением Марса и спутников, со шнурками из новомодной «свинцовой» фольги – полимера, разработанного прямо на Марсе в крохотной любительской лаборатории, материала, который, если верить первым сообщениям этих двух умельцев, по своей способности задерживать радиацию был равен примерно семи сантиметрам свинца. Хвастались, сволочи, наверняка привирали, чтобы набить себе цену. Но где еще оказаться их фольге, этому новомодному и на всех информационных платформах восхваляемому чуду, как не на ботинках Захарии Смолянина?
Улыбался Златан Лутич или нет, он сам не смог бы сказать. Он думал, что улыбался, а судя по тому, как Захария бесновался перед ним, так скорей нет, чем да. Наверное, ему позлиться полагалось. В конце концов, он был бы дураком, если бы считал, что люди здесь не знают, что он на сорок процентов состоит из протезов. Со многими Лутич допускал странное общение: я знаю, ты знаешь, я знаю, что ты знаешь, и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, и мы оба делаем вид, что ничего такого, что все в порядке и все естественно; но скажи его собеседник хоть слово на этот счет, Лутич прекратил бы любые контакты с ним. Времени прошло семнадцать лет, а все равно было больно. Лутич был, считался и считал себя одним из лучших солдат, и оказаться обрубком, половиной человека – такое ему и в страшных снах привидеться не могло. После бесконечных операций, куда более утомительной восстановительной терапии, после бесед с начальством, которое смотрело куда угодно, но не на него, а сообщало гадкое – о почетном назначении в первый город на Марсе – Златану Лутичу нужна была еще одна восстановительная терапия; к его горькому, злорадному удовлетворению, даже ставя его в известность о новом назначении и о понятной необходимости держать язык за зубами, начальство ни слова не сказало о том, что из себя отныне и навсегда представляет Лутич. Не осмеливались, сволочи. Такого ни одна, самая элитная, самая щедрая страховка не покроет – этой возможности быть человеком. Полностью человеком, как тот же лапочка Смолянин, у которого даже зубы свои – не безупречно белые и не безупречно ровные.
Лутич был уверен, что никогда не сможет смириться с этим, хотя ему и приходилось жить. А ты смотри – нужно было, чтобы Смолянин вспылил, не тот старый хрен и скользкий ублюдок, который доводится Захарии папашей, а этот вот буйный. Нужно было, чтобы этот буйнопомешанный прыгал вокруг и орал, что человеком делает не то, что снаружи, а то, что внутри, и если бы судили по внешности, то в экзотический зверинец следовало бы сдать его, а не Лутича, и вообще что за самонадеянность и самовлюбленность – считать, что своя драма самая драматичная драма в мире, и никакие их драмы не передраматичат свою драму по драматичности. И что-то еще о том, что у Лутича в мозгах одна только извилина и есть, и та – след от фуражки; и за то, что этого засранца прорвало и он не смог бы заткнуться и перестать резать правду-матку, даже если бы сильно захотел, Лутич был ему бесконечно благодарен.
Так что Златан Лутич все-таки улыбался.
– Так мне Майю Фишер просить не надо? – спросил он.
Захария Смолянин наконец пнул его. С наслаждением, не скрывая того, что знает, что у Лутича не нога, а протез, и можно не скрывать, что он это знает, а значит, бить по голени так, чтобы звон стоял. По левой ноге и со всей силы.
– Ты вообще отупел, скотина солдафонская? – рявкнул он, но уже без задора, больше по инерции. – Конечно не надо.
Он оттопырил нижнюю губу, подергал себя за дред и привалился к стене.
– Я сам ее попрошу, – добавил он.
Лутич подошел к нему поближе. Занес руку, но так и не смог определиться, что сделать – ткнуть Лапочку в плечо, обнять его, похлопать по спине или тоже подергать за дред. Тем более давно хотелось – любопытно, что за штука такая. Но отчего-то было боязно, и Лутич опустил руку.
– Серьезно? – скептически спросил он, прислоняясь к стене рядом с Захарией.
Тот высокомерно посмотрел на него.
– Ну разумеется, – снисходительно произнес он. – Ты же не думаешь, что я единолично возьмусь за такую ответственную задачу? Разумеется и бесспорно, я гений и умница, я блистательный специалист и замечательный инженер, но как и все люди, я субъективен и однобок. А эта зараза – такая зараза…
Захария скривился.
– Стерва, – жалобно протянул он и повесил голову. – Сука языкастая.
Лутич согласно угукнул, но жалеть Смолянина, на что тот явно напрашивался, отказывался.
– Кто будет пузырь измерять? – практично спросил Захария после полуминуты молчания, во время которой успел: попечалиться и пожалеть себя еще немного, повосхищаться мужеством своим и Лутича, полюбоваться своей чуткостью – это в первые четыре секунды, а в остальные двадцать шесть – прикинуть, что за задача им предстоит.
– Как именно? – учтиво осведомился Лутич.
Пузыри были сложными не только с чисто конструкционной точки зрения, но и по степени напичканности разными механизмами и датчиками сооружениями. На них уже было навешано много самых разных измерительных приборов. И ряд сведений поступал нон-стоп на центральный пульт, сиречь в гиперкомпьютер. Информация была не то чтобы исчерпывающей, но ее уже было много, а количество пузырей приближалось к сорока, и возводились еще семь, а для десяти готовился фундамент. И данные обо всех их собирал и обрабатывал гиперкомпьютер. Впрочем, Лутичу что-то подсказывало, что это не та информация, которую можно будет применять в деле, им задуманном.
Захария стал напротив него и упер руки в бока.
– К секретной информации я подпущу тебя и Майю только после проверки и получения допуска, – предупредил он.
– А кто выдаст нам допуск? – заулыбался Захария.
– Я, – с готовностью признался Лутич. – Но это не скажется на качестве проверки. А еще на содержании договора, который вы с ней подпишете, и уже на этом основании получите возможность работать с информаций. Безопасность, мой друг.
Захария пожал плечами.
– Удивил ежа… – буркнул он.
– Когда определитесь, что еще вам нужно, чтобы все как следует просчитать, скажешь мне. Лакис отберет ребят, они установят дополнительные анализаторы. Вопросы?
– Когда будет готов договор?
Лутич улыбнулся. Его глазные яблоки задвигались – признак того, что он что-то отмечал на виртуальном экране.
– Я отослал его тебе, – самодовольно сообщил он.
Захария, вернувшись домой, первым делом отправился к своему марсианскому песку. Дурь, конечно, но лоток все еще стоял у него в комнате, то есть у них – у Захарии и Николая, чтоб ему непрестанно икалось, Канторовича. Правда, пришлось приколебаться к ребятам из метеолаборатории, а за ними – к тем умельцам, которые, чтобы избавиться от приставучего Смолянина, готовы были сделать все и быстро, лишь бы избавиться от него. А причина, по которой Захария пристал к ним после визита к метеорологам, была скучна: песок, который принесла ему Бренна Аркинсон, переставал быть марсианским, как только попадал в помещение. Потому что вне жилых помещений и на поверхности Марса это была мельчайшая пыль, в которой воды было максимум десятая доля промилле. Попав в помещение, песок быстро отсыревал и терял всю свою ареанскость. Что Захария установил, отымев мозги метеорологам, а затем проставившись бутылкой от Эсперансы. Не особо раздумывая, от них Захария направился к механикам с требованием сделать для его лотка саркофаг. Настоящий, понимаешь, саркофаг, в котором можно создать настоящую ареанскую атмосферу. Что они и сделали, потому что от Захарии можно было отцепиться, исключительно исполнив его просьбу. В стенки же были вделаны мембраны из суперэластичного латекса; Захария натянул их, дотянулся до большого камня, чуть повернул его, поправил два маленьких камешка – Фобос и Деймос, значит, – и подвинул похожий на фасолину камень из вулканического стекла от них подальше и ближе к правой стороне саркофага. «Триплоцефал» все отдалялся от Марса.
========== Часть 33 ==========
Николай – Одержимый-звездами-летун – Канторович находился на пути к астероидному поясу. Полет проходил в штатном режиме, все было в порядке, он был одним из двух бодрствующих людей в команде из шестерых человек. Второй бодрствующий тип сидел, натянув на голову вирт-шлем и сосредоточенно проходил очередную аркаду, которую презентовал их доблестной команде все тот же неугомонный Захария Смолянин, который ныл Николаю Канторовичу, что он один, позабыт-позаброшен, покинут и постепенно покрывается паутиной и плесенью. У него даже… Захария начал делиться интимным шепотом, что там «у него даже», и Николай порадовался, что его напарника куда больше интересует зáмок с зомби, чем что происходит в полутора метрах. А Смолянин, засранец, продолжал рассказывать, как тоскует по… и по… и по…, и Николай удивлялся: он-то считал, что постиг бездны разврата, а оказывается, что он только ножки там помочил.
В зале было тихо. Лиам чертыхался, время от времени подергивался, уворачиваясь от опасностей, время от времени просыпался искин, что-то сообщал ему, единственно бодрствующему, но больше для того, чтобы убедиться, что человек присутствует и внимателен, чем чтобы забить тревогу. Николай отвечал ему, слушал треп Захарии, клял его – про себя и с растерянной улыбкой: стервецу хотелось ласк, и он хотел, чтобы и Николаю их хотелось, а Николай – на посту, чтоб его. Они жили вместе уже шестой месяц. Шестой марсианский месяц, который длиннее земного на восемьдесят с лишком процентов – марсианский год состоит из 668,6 суток, и разбили его все на те же двенадцать месяцев. Дань традициям, все такое. Одиннадцать с лишком земных месяцев. Ни на что не похожее время.
Поначалу Николай пытался злиться на всех тех, кто смел и даже считал, что имеет право называть Захарию Смолянина – его Захарию, черт побери – Лапочкой. Это было как-то необъяснимо, неприемлемо, чрезмерно интимно, что ли. Потом же он убедился: ничего в этом особенного не было. Захария был именно Лапочкой. Или: стервецом, засранцем, прохиндеем, убью-гада, безобразником и прочая, и прочая. Или Смоляниным. Или «стервецом Смоляниным, чтоб-он-сдох-Смоляниным», и так далее. Захарией он оставался для него. В этом было особое благословение: Захария Смолянин так упрямо отказывался от имени, навязанного ему строгими родичами – всю свою жизнь, считай: вначале доказывал, что он не Смолянин-внук-того-и-того и Смолянин-сын, а сам по себе, а затем: что он не Захария – вешалка для этого дурацкого имени, а Смолянин, и он так успешно провел свою кампанию, что, кажется, забыл, каково это – называться по имени, и терялся, а затем замирал в восторге и прижимался к Николаю всем телом. В качестве реабилитации за такие щенячьи восторги он придумывал самые разные клички для Николая, и «Гепард моего седца» было самым безобидным. Но дело было даже не в этом, а в том, что возможность обращаться друг к другу не через миллионы километров, не в идиотских чатах, когда как бы ты ни спешил отвечать, задержка все равно составляет не менее двенадцати минут, а если Марс и Земля находятся по разные стороны солнца, так и вообще лучше не дергаться, а из соседней комнаты – эта щедрость судьбы заставляла по-особенному звучать их имена в устах друг друга. Поэтому Николай не был против, когда слышал от своих новых сослуживцев: Лапочка то, Лапочка сё. Пусть их; для него лапочка – Захария, и он соглашался быть Захарией только для Николая.
Только жизнь с Захарией Смоляниным оказывалась непростой. Они оба были слишком взрослыми и слишком своенравными людьми, чтобы так просто привыкнуть друг к другу. Они были разными – причем не как белое и черное, а как багровое и мокрая губка, например. Не противоположностями – просто совершенно непохожими. Захарию привлекала в Николае целеустремленность, которая проявлялась в том, чтобы стремиться наверх и там уже примкнуть к нужной группе; Николая влекла в Захарии настойчивость, с которой он тянулся к самым разным людям. Николай предпочитал шаблоны, которыми он оперировал с виртуозной ловкостью, создавая при этом что-то уникально свое; Захария их категорически не принимал. Николай гордился своей дисциплинированностью и был настолько самонадеян, что поначалу посматривал свысока на «этого гражданского», был снисходителен, пусть и полон нежности, считая Захарию образчиком анархиста; что, разумеется привело к посрамлению самонадеянного лейтенанта: можно взлететь высоко-высоко, будучи раздолбаем, можно даже попарить в самых верхах, но не удержаться. Постоянство успешности должно, не может не иметь основанием трудолюбие и настойчивость, и этих качеств было у Захарии Смолянина в избытке. Он имел право называть себя лучшим, как ни крути – тогда имел, когда летел на Марс, и сейчас имел, прожив на Марсе четыре года. Нечто подобное испытывал и Захария: он считал Николая некоторым образом закоснелым служакой и удивлялся каждый раз, когда тот его разочаровывал.
А помимо этого привычки, которые у них были очень различными и давно превратились в объект тайного культа. Чисто физиологические особенности, которые у них не совпадали: Захария был ночным животным; Николай предпочитал вставать рано и не очень любил слишком долгие ночные бодрствования. У них были разные пристрастия: Захария находил интересными знакомых Николая (сослуживцев, которых тот пока предпочитал не называть друзьями), но люди, с которыми охотно проводил время Захария, Николая пугали: вот кто был настоящими анархистами. И где только этот прохиндей таких брал, вроде же великое движение «Марс обитаемый» до сих пор находилось под контролем и цензурой военных, которые пропускали на Марс только достаточно предсказуемых и однозначно надежных людей.
А помимо этого, их отношение друг к другу. Николай был ревнив, но предпочитал помалкивать. Захария был ревнив, но предпочитал скандалить – и не с ним. Николай упрямо считал себя альфой в их маленьком прайде, но ехидный голосок, до зубной боли похожий на Смолянинский, интересовался у него: да неужели, а ты действительно уверен, а у тебя морда не треснет? И по большому счету: Николаю было почти все равно, где жить. И сначала они жили в конурке Захарии, затем Захария же истребовал у Лутича хоромы побольше и подостойней двух звезд Марс-сити; затем Захария озаботился семейным транспортом; Захария же улаживал бытовые детали с Лутичем, Ставролакисом, статистиками, снова Лутичем, занимался ремонтом, снова воевал с Лутичем, а как ругался со Ставролакисом, отстаивая свое право присутствовать на приземлении «Триплоцефала» – это вошло в анналы короткой пока истории Марс-сити. И отвоевал же. Одно слово – Смолянин.
Этот самый Смолянин возлежал на кровати в прозрачных штанишках; он лакомился мороженым – используя в качестве объекта воздействия на либидо гепарда своего сердца где ложку, а где и палец, и, пресытившись фантазиями на интимные сцены, требовал от Николая подробного отчета о том, где, когда, как и в каком настроении прошел день. Марсианский, разумеется, а на корабле это в любом случае был всего лишь отрезок времени.
Николай рассказывал. Даже придумывал подробности, если существовавших недоставало, чтобы произвести впечатление на неугомонного Захарию. Все его внимание было обращено на пальцы Захарии, с которых тот старательно слизывал мороженое, с куда меньшим успехом Николай замечал озорной блеск глаз Захарии, но ямочки у рта видел, совершенно замечательные ямочки, такие проказливые, изящные-прекрасные настолько, насколько только могут быть прекрасными атрибуты Захарии Смолянина, то есть практически совершенные.
Вылеты «Триплоцефала» длились долго, часто неделями, в будущем, возможно, и месяцами – марсианскими, не терранскими. Дело было не в расстояниях: по ближайшей оценке, пригодные для промышленной переработки астероиды болтались в астероидном поясе уже в десяти миллионах километрах от Марса, а тренировочные вылеты корабль совершал к совсем мелким камням за четыре миллиона километров. Лёту – пара дней. Самое сложное – разгон, а затем: торможение, сближение, захват, разгон, торможение, посадка груза, посадка корабля. Это требовало многих и многих усилий. Как бы хорошо корабль ни был оснащен самыми разными датчиками, как бы хорошо его ни сопровождали ареанские диспетчеры, шанс столкновения с совсем малыми космическими телами был все-таки велик. Захват астероида – тоже сложная штука, меняющая динамику полета самым неожиданным образом, и путь домой занимал раза в три дольше времени; и отделение груза, а затем посадка корабля – на огромном плато на вершине Олимпа, что не делало ее более легкой.
Зато экономическая выгода от захвата астероида была, как ни странно, значительной. Несмотря на разведку, стоимость вылетов, транспортировки по Марсу и последующей пересылки сырья или уже готовых продуктов на Землю, она оставалась существенной. И кроме того, это было приключение, настоящее приключение – лавирование между кусками камня покрупнее, иногда – манипуляции с совсем мелкими камнями, а кроме того, «Триплоцефал» был оснащен целыми шестью пушками, и одной из стадий подготовки корабля к вылету была проверка боекомплекта. Надо ли говорить, что каждый из шести членов экипажа тайно лелеял мечту все-таки воспользоваться пушками по назначению? Это уже не лапочкины симуляции будут, а нечто настоящее, ощутимое, со взрывами и осколками – хорошо!
На Марсе царили несколько иные настроения. Супруги, члены семей и друзья-знакомые ждали вылетов с угрюмым страхом. Сама по себе жизнь на планете была не самым легким занятием, особенно для тех, кто работал на поверхности, в шахтах, в строительстве и так далее. И если люди, закаленные работой на Марсе, беспокоились о космошахтерах, то о чем-то это да говорило. Но молчали, мужественно улыбались, провожая, старались не досаждать своими тревогами, и потом, болтая часами напролет, как Захария с Николаем, старались избегать невеселых тем.
В любом случае, предложи кто Николаю Канторовичу сменить странную работу на «Триплоцефале» и вернуться на того же «Адмирала Коэна», он бы отказался. И другие поступили бы так же. И руководство их было очень довольно успехами экспедиций. А особенно тем, что они до сих пор проходили в штатном режиме.
Корабль, конечно, был хорош – надежен, послушен, маневренен, насколько размеры позволяли. Оснащен новейшей аппаратурой, укомплектован лучшими специалистами. Беда только, места для экипажа было маловато. Тесные общие помещения, крошечные капсулы в качестве личных помещений и предельный минимум удобств – это вам не «Адмирал Коэн» с огромными плазами и банкетными залами. Счастье, что гравитация худо-бедно создается. Ах, да. И цветы в горшках тоже есть. Бруна Сакузи попыталась продавить их наличие на «Триплоцефале» – во имя науки, бла-бла. Но Ставролакис сказал: шиш, и так места мало. И хитрая лиса Сакузи повздыхала Ною Де Велде, что вот было бы здорово, если бы удалось сделать подарочек космошахтерам – растения никогда еще не удалялись так далеко от солнца и не оказывались по ту сторону орбиты Марса, и каким рывком вперед это было бы для науки. И через три дня комендант Лутич вручал полковнику Ставролакису ящик с двумя дюжинами растений, и весь вид его говорил: хоть слово вякнешь по поводу моих слабостей – вызову на дуэль. Дуэли не было, но отношение к растениям было многовекторным, от «а здорово что-то зеленое на борту иметь» до «ну Лутич, ну старый хрен, ну герой-любовник!».
Захария зевал все шире и шире; он отставил мороженое, положил голову на подушку, лежал, не раскинувшись томно, а просто удобно; он улыбался Николаю и пытался делать вид, что слушает. Странное состояние – дать бы отбой их бесконечной болтовне, которая в принципе не имела никакой информативной ценности; позволить бы, наконец, Захарии отдыхать перед рабочей сменой, переключиться бы Николаю на космос вокруг, – а никто не мог отказаться от маленькой радости – сказать еще какую-нибудь глупость, послушать голос друг друга еще в течение пары секунд – просто потому, что это здорово: иметь такую возможность, не ждать по пятнадцать минут, пока сигнал дойдет от Земли, а дотягиваться до другого, когда захочешь. Только Захария Смолянин, тонкий ценитель самогона, который на Марсе гнали все искусней, выпил рюмочку-другую, и он наконец подействовал, и Захария, кажется, сладко спал. Николай позволил себе маленькую роскошь и полюбовался на него две секунды, а затем еще чуть-чуть, и еще немного – и наконец прекратил сеанс.
Лиам все еще воевал с космогадами. Что за танталовы муки терзали Канторовича, волновало его в последнюю очередь, а вот невозможнось пройти предпоследний этап – еще как. Так что у Николая Канторовича было время, чтобы стряхнуть с себя странное романтичное настроение и переключиться на прямые обязанности. Но сначала нужно полить цветы; а сделать это можно, понимающе ухмыляясь Лутичу. Когда Захария становится печальным, небо тускнеет над буйной головой майора Канторовича, а с ним и все краски мира выцветают. Наверное, и когда Ной Де Велде жалобно смотрит на коменданта Лутича, тому хочется если не тоннель к марсианскому ядру прорыть, то хотя бы Ставролакиса взнуздать, это точно. Вот же влипли…
Сам же объект насмешливых, но и понимающих мыслей Николая Канторовича находился в это время в третьем пузыре – одном из первых, одном из небольших. Относительно безлюдном – он функционировал большей частью как жилой квартал; в нем жили преимущественно геологи, шахтеры и другая землекопательная братия, и они разрабатывали шахту в ущельях в двадцати километрах на юго-запад. Комендант Лутич стоял, задрав голову, смотрел за ребятами, перемещавшимися по фермам, и рядом с ним в похожей позе застыл Ставролакис.
Лутич следил за Арчи Кремером. Остальных-то он знал, некоторых даже видел в деле. А Арчи Кремер оставался темной лошадкой. Этот парень был молчаливым, исполнительным настолько, что даже требовавший безупречной дисциплины от своих ребят Ставролакис признавался немного растерянно, что был бы, наверное, даже и не против, если бы у этого Кремера был хоть какой недостаток. Кремер был готов делать все, что ему приказывали, ему все было интересно, все любопытно, он готов был денно и нощно путешествовать по Марсу, и Ставролакис почти готов был посылать его во всевозможные экспедиции. Правда, сначала ему следовало все-таки привыкнуть к скафандру Арчи – к этой хлипкой фиготени, которая, кажется, действительно его защищала. Кое-что в «костюме для действий вне защищенных помещений» все-таки утешало Ставролакиса, а с ним и Лутича: шлем и крепления для него были такими же, как и у них, совершенно нормальными. И еще: удивительно, но расход воздуха для дыхания был у Арчи каким-то слишком маленьким. В самых длительных вылазках он расходовался едва наполовину, в то время как другие на второй баллон переходили. Лакис попытался спросить напрямую, но у Кремера мог быть настолько выразительный взгляд временами – как в ответ на его вопрос. У Лакиса непроизвольно поплыли перед глазами параграфы постановлений, грифов «секретно» и «совершенно секретно» и подписей Аронидеса, Тамма и прочего генералитета, иными словами, то, завидев что, хотелось вытянуться по струнке и рявкнуть: «Виноват!». Такое ощущение, что у мальчишки был как-то особенным образом развит ящерий мозг, и он обладал то ли телепатическими, то ли гипнотическими, то ли еще какими способностями. Иначе не объяснить, как он умудрялся уходить от ответов так, что вопрошавший долго смущался от своей дерзости. И это – Ставролакис, нахал, а временами и хам, полковник с голосом и лексиконом капрала. Или у Лакиса было слишком меланхоличное настроение? В кои-то веки он радовался, что «Триплоцефал» задерживался, потому что это дало бы возможность закончить профилактичекие работы на посадочной площадке – такое ощущение, что они проводились все время, и каждый раз вскрывалось что-то новое, чтобы ее проектировщика прострел пробил. И еще эта идея Лутича. Которая, кажется, была очень лихой и, возможно, перспективной.
Захария, Майя Фишер, Ян Ульман и еше три человека сидели прямо на покрытии центральной площади; кто-то следил за изображениями на мониторах, кто-то за людьми, передвигавшимися под куполами. Дело само по себе было не самым сложным, важно было правильно закрепить датчики. Под куполами орудовали Рудницкая и Олег Каратаев – как самые легкие, и Арчи. Он вызвался сам, сказал, что очень хорошо подходит для подобных операций и весит всего на пару килограммов больше, чем Каратаев.
– И как же «очень хорошо» ты подходишь? – скептически спросил Лакис.
Арчи молча посмотрел на Захарию, с алчным любопытством следившего за ними: еще бы, тут ругаться будут, отлично же! Улыбнувшись и подмигнув Смолянину, он снова посмотрел на Лакиса.
И через две секунды Захария завопил:
– Э-э-э! Я тебе сейчас твои глаза выдеру, ты, хакер хренов!
Он вскочил и начал трясти своим компьютером.
– Я тебе сейчас устрою армагеддец, ты, хренов сын! Ты посмотри, что он делает, гадский гад! Он мне смеет какую-то херню высылать!
Лакис заиграл желваками. Захария, попрыгав и поорав, успокоился, подошел к Арчи и начал разглядывать его глаза.
– У тебя очень хитрые линзы, курсант. Ну прямо очень хитрые. И где спрятан процессор? А ну колись! Я требую моральной компенсации, в конце концов! – категорично заявил он. – Я, между прочим, пострадавший! Я чуть не поседел. – Он повернулся к Лакису и сказал: – Ты только представь, я сижу, ничего не думаю плохого, и тут р-раз во весь экран котики! Котики, Лакис! На моем брутальном мониторе – котики! Так как ты это сделал? – резко повернулся к Арчи Захария.
Арчи пожал плечами.
– Не знаю, – честно признался он и улыбнулся. Захария надулся и отвернулся. – Оно само получается.
– Угу. Само. Само подключается к незнакомому компу с четырьмя степенями защиты и очень хитрым оператором и само разворачивает на весь экран какую-то херню, – пробурчал Захария.
– Не херню. Котиков, – назидательно поправил его Арчи. Он повернулся к Лакису. – В любом случае, это значит, что мне не нужно дополнительное оборудование, чтобы делать снимки и транслировать их. А еще я проходил альпинистскую практику.
– Ты просто универсальный солдат, – покачал головой Лакис.
Арчи перестал улыбаться. Его лицо стало странным, симметричным, чуждым. Но он молчал.
Он держался отчужденно вплоть до самого восхождения – все время, пока рассчитывали маршрут и контрольные точки, когда отрабатывали командные действия. Захария прилип к нему и не отставал, все пытался выяснить, что у него за линзы такие замечательные установлены и где спрятан компьютер, потому что он должен, просто обязан быть. Арчи оглядывался, прикидывая, за чьей спиной спрятаться от Смолянина, но остальные старались убраться от них подальше: ну их, пусть сам со Смоляниным разбирается.
– Время минус минута. – Сухо сказал Ставролакис. Он подошел к Арчи, ткнул его кулаком в плечо. – Давай, – произнес он сквозь зубы и кивнул в сторону стартовой точки. Арчи посмотрел на него. Ставролакис изучал его прищуренными глазами. – Черт в табакерке, – процедил он. – Иди работать.
Арчи усмехнулся. Краешком рта, почти незаметно, но все-таки.
Затем они медленно перемещались по секциям, взбирались все выше, переговаривались со станцией на земле, уточняя, прикрепляя, проверяя, снова шагали, снова прикрепляли. Пока весь купол не был покрыт анализаторами, созданными специально под операцию. Через неделю можно было делать выводы. А пока – отдыхать.
Арчи и отправился в свою квартирку. Хотел, если быть точным. Ему преградил путь Захария Смолянин – местная звезда. Элита, можно сказать. Забавный тип, охотно улыбающийся, не менее охотно хмурящийся. Умудрившийся одеться и украсить себя так, что райские птицы рядом с ним были похожи на невзрачных куропаток. Красавчик, одним словом.
– Ты мне должен, ты не забыл? – сурово сказал Захария Смолянин, уткнув палец ему в грудь. – Я пострадал из-за твоей дерзости. У меня до сих пор тахикардия. Как подумаю, что моих лапочек можно украсть у меня, просто посмотрев… ах! – он драматично закрыл глаза и вздернул подбородок, затем гневно сощурился. – Поэтому мы идем пить местное пиво.
– Это не может подождать до завтрашнего вечера? – вежливо спросил Арчи.
– Может, – с готовностью ответил Захария. – Но тогда ты будешь должен мне то же и плюс проценты.
– И какова ставка?
– Девяносто девять и девять десятых, разумеется.
Арчи поднял брови.
– Мои лапочки очень ценны мне, – невозмутимо пояснил Захария. – А ты так бесцеремонно лишил их невинности и нанес мне такую глубокую душевную рану. Рваную и гноящуюся. И вообще, учитывая достойно проведенный день, я просто обязан поощрить себя на дальнейшие гражданские подвиги. Так ты идешь?
