Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)
Пифий Манелиа упрямо не хотел, чтобы это расположение росло и крепло. Ему сто лет не нужна была еще и такая головная боль. Мало того, что он вынужденно проводил с Арчи слишком много времени, и это с самого начала грозило перейти – и переходило – и на личный уровень, так к этому добавилось и совершенно иное чувство. Арчи осваивался в своем теле; он избавлялся от неловкости, механических движений, он двигался все изящней, если это слово применимо, и все лучше осваивался в пространстве; он мог позволить себе обыденные, обычные позы – положить ноги на стол, например, развалиться на диване или сесть по-турецки, и он совершенно не смущался Пифия. Это было замечательно – это было угнетающе. Замечательно – для Пифия-специалиста. Угнетающе – для Пифия-человека. Который никогда не мог забыть о первой своей ипостаси – ловкого мозгоправа и умелого искиньего доктора. Не только потому, что первая ипостась для него была принципиально важна; еще и потому, что он видел всю тщетность иного пути. А раскрепощенность Арчи подстегивала ту иррациональную, человеческую ипостась, которая неудержимо любовалась Арчи, которая понукала Пифия язвить, посмеиваться над Арчи и отмечать, какие напитки он любит, какие блюда. Чтобы баловать его. Чтобы вечером, наедине с собой баловать себя ими же.
Так что Арчи вживался в свое новое тело, привязывался к своему искину и воспитывал и развивал его – с огромным удовольствием, которого не испытывал поначалу. Пифий охотно поддерживал его в этом, не забывая наслаждаться и своими муками. И примерно в это же время его шапочный знакомый, а если как следует покопаться в родословных, так еще и какой-то родственник, лапочка и прохиндей Захария Смолянин проживал нечто подобное. Он страдал. Он испытывал невероятные муки. Он был ими терзаем. Он упивался ими. Наслаждался. Спроси его кто, он не задумываясь затарахтел бы о катарсисе, великом возрождении, очищении и совершенствовании «Я» и прочей дряни, которой была набита его голова. И все это – пытаясь поудобней усесться на низеньком диванчике, с учетом того, что слишком тесные штанишки из слишком неподатливого материала мешали делать это с комфортом. А все для чего? А все для того, чтобы пощеголять рядом с главным пузырем в безупречно сидящей одежде, на радость поклонникам и на зависть недругам. Он, умничка, изобретатель, провидец, прогрессор, разработал для этой заразы Элалии Зариану программульку, которая обеспечивала безупречную выкройку и посадку деталей одежды, Элалия на радостях потребовала, чтобы программульку испытали прямо там же и на Захарии, он согласился – ткань, которую она ему пообещала, была просто шикарная, фольга, но не фольга, не мнется, изумительные теплопроводящие качества, изумительный цветовой спектр, при желании можно даже подстроить его под настроение владельца, и делали они все это дело прямо на Захарии. В чем он раскаивался уже сорок первую минуту. Пить меньше нужно. Потому что слегка очень сильно пьяный Захария Смолянин становился по-детски доверчивым, по-имбецильи простодушным, жаждал осчастливить весь мир или хотя бы нескольких человек, а в результате сидел на низеньком диванчике в этих брючках, которые сидели на нем ого-го как, он и не думал, что у него такой многообещающий профиль, кхм, паха, и уже мечтал о том, как соскребет эти дурацкие портки со своих великолепных скульптурных ног и впрыгнет в домашние брючки из неизобетательного, но такого нежного хлопка. Но вообще пить меньше не стоит, сам по себе этот фактор нейтрален, компания – вот что может облагодетельствовать банальную пьянку такими ужасными последствиями. А пить с Элалией Зариану – это да-а-а… вечно же этой стерве что нибудь придумывается.
Элалия была счастлива, сияла и строила грандиозные планы по захвату легкой промышленности Земли, Луны и летающих рядом спутников. Захария пытался держать глаза открытыми. Не очень успешно. Дэви Играх горячо спорил с Элалией, что рекламную кампанию следует направлять на молодых и авангардных, а не на средневозрастных и творческих, они то орали друг на друга, то кидались к мониторам, чтобы просчитать еще возможность, затем заставляли Захарию встать и повертеться, обмеривали его, кхм, пах и бедра, что-то уточняли друг у друга и снова позволяли Захарии сесть. А это было не очень удобно, между прочим. Приходилось неизящно плюхаться. Материальчик-то смотрелся ничего так, теплопроводящие качества были тоже отменными – в помещении заработал кондиционер и становилось прохладно, Захарии было приятно тепло. Элалия и Дэви стояли друг перед другом и орали, словно это могло убедить их в чем бы то ни было, а тем более в запуске авангардной линейки одежды из космического материала. Захария зевал. И снова зевал, и еще. Наконец встал: ну как встал, плюхнулся на пол, поднялся на руке, извернулся, уперся ногой в пол и со второй попытки выпрямился. Неуверенно подошел к зеркалу и принял эротическую позу. Повернулся к зеркалу задницей и снова принял эротическую позу. Элалия и Дэви все орали друг на друга, и Захария приказал искину запечатлеть его проход; затем оценил себя как пьяненького, штанишки как чудно сидящие, но до чего тугие, сволочи, а бедра – просто как вершину эволюции; поизучал пах и печально вздохнул. Затем проверил, насколько упруги ягодицы и насколько ткань пластична – банальным и примитивным движением: сжав в пригоршне, и так несколько раз, остался исключительно доволен первым и разочарован вторым и решил, что сорок восемь минут в этом бедламе – это уже солидная заявка на героический подвиг, а обсудить с этими одноклеточными будущую маркетинговую стартегию можно будет и завтра, на трезвую голову. И взбодрив себя таким обещанием, Захария поплелся домой. Чтобы провести еще одну ночь в томительных страданиях и размышлениях о себе – романтичном анахорете, аскете и асоциале, о байроническом страдальце и меланхолическом вертерианце. Страстная и загадочная, исчерна-бордовая ночь, сгустившаяся над Марсом, отфильтрованная умным экраном на внутренней сфере и слегка подредактированная коллегами Захарии – делать было нечего, и винище было совершенно ни при чем, ну разумеется же, – как нельзя лучше способствовала сим трагичным думам. За время пути домой – целеустремленного, решительного, отважного продвижения, проделываемого, правда, по несколько, эм, хаотичной траектории Захария стал объектом двух очаровательно грязных домогательств, семи элегантных приглашений на кофе в укромной спаленке в третьем, четвертом и двенадцатом пузырях и шести попыток познакомиться поближе, предпринятых, правда, одним и тем же идиотом, он же Рамон Вега Гаэталь, местный горе-кобель, но восхитительно симпатичный мальчик. Иными словами, мужество Захарии Смолянина стоило того, чтобы парить яйца в этих штанишках. Они были хороши, и в них было этакое, знаете ли, je ne sais quoi, действовавшее на потенциальных возлюбленных очень правильным образом. Правда, жить в них было жутко неудобно.
Рамон Вега Гаэталь предпринял восьмую попытку познакомиться поближе, несчастный влюбленный дурачок. Захария оценил эту попытку как идиотскую, о чем и уведомил малыша в изящно выговоренных космодесантниковских выражениях. К сожалению, вместо того, чтобы лишить блеска великолепный образ Захарии и отвратить романтичного дурачка от объекта своего воздыхания, матерные тирады возымели совершненно иной аспект: мальчик возбудился, задышал неровно и страстно, и глаза его – темные, почти черные вишни – замерцали алчно и вожделенно. «Мальчик любит dirty talk», – лениво отметил про себя Захария. Что не помешало ему пнуть Рамона Вегу Гаэталя по голени, процедить, угрожающе оскалившись: «Нахрен пошел», – и, достаточным образом приведя в замешательство, воспользоваться заминкой и укрыться дома. А там обреченно цыкнуть, тяжело вздохнуть, покачать головой и начать взбираться по лестнице. Ступенька за ступенькой, чтоб этой сучке Элалии икалось непрестанно, стерва гнала отменный первач, вопрос только, из чего, и не намекнуть ли Лутичу, как развлекаются эти идиоты-химики. Или лучше презентовать фляжечку по какому-нибудь поводу, чтобы этот чурбан оценил изобретательность вверенных ему детей и дал свое добро на массовое производство. И как Захария будет выковыриваться из этих штанишек, у которых, между прочим, даже швов не было, все спаяно. И до чего материал неэластичный и прочный, зараза. И до чего Захария в них хорош, а оценить некому.
Этот «некому» болтался в космосе на подлете к Марсу, между прочим. До зоны, в которой оказывается возможным относительно синхронный обмен данными, они должны были добраться не сегодня-завтра, и симуляция намекала, что скорее сегодня, чем завтра. Она все еще имелась в наличии в уединенной квартирке Захарии. Он, несчастное создание, раз пятьсот решал уничтожить ее нафиг, чтобы не мозолила ни память, ни эмоции, ни взгляд, а рука не поднималась.
Собственно, первым, что сделал Захария, было как раз бросить взгляд на симуляцию и угрюмо спросить у искина:
– И где этот урод?
Искин, сволочь, набравшийся ехидства у Захарии, не иначе, с готовностью ответил:
– Если данный эпитет акцентуирует субъективную эстетическую составляющую, то я осмелюсь предположить, что ты имел в виду Златана Лутича. Он, очевидно, находится у себя дома. Если же данный эпитет акцентуирует неопределенные этико-моральные качества, то осмелюсь предположить, что речь идет о Златане Лутиче, и он, очевидно, находится дома. Если же данный эпитет следует расшифровать на основании устойчивой связи «объект-форма», многократно и последовательно итерированной тобой в отношении к определенному объекту, и в таком случае рассматривать в качестве объекта Николая Канторовича, то он находится в общем с тобой виртуальном пространстве и ты получил от него приветственное сообщение.
– Ты придурок! – заорал Захария. – Я тебя в ассенизаторскую спущу! Давай сообщение!
Он рванулся к экрану. Неожиданно резво для почти непьяного человека в жутко неудобных штанах из неэластичной фольги. Разумеется, умудрился растянуться на полу прямо перед медиаюнитом. Бормоча проклятия, Захария попытался хотя бы на четвереньки встать, но платформы у его ботинок были знатные, а сила тяжести на Марсе резко то ли ослабела, то ли усилилась, то ли пошла волнами, и Захарии удалось выпрямиться не сразу, далеко не сразу. Он вскинул голову, упер руки в боки и уставился на экран. И задумчиво сказал:
– Нет, я тебя не просто в ассенизаторскую спущу, а отправлю исследовать фекалии в лабораторию доктора Веснина.
– Я не менее счастлив лицезреть тебя, дражайший Захария, – учтиво ответил Николаай Канторович, с любопытством смотревший на него. На лицо Захарии – губы – глаза – на руки – кхм, пах – губы – пах, кхм, все более фигурный – губы – снова пах – снова губы. – Какая забавная деталь одежды на тебе. Ты снова куда-то вляпался?
Захария потоптался на месте и осторожно повернулся спиной к экрану. Самой главной причиной было его желание найти хоть какой-то стул. С другой стороны, с торца штанишки тоже ничего смотрелись, особенно учитывая нежную любовь Николая Канторовича и к той задней части тела, которую они обтягивали.
Стул был найден, придвинут к экрану, Захария шлепнулся на него и после нескольких не очень удачных попыток вскинул ноги на консоль. Сидеть приходилось в крайне неудобной позе – штанишки очень категорично противились любой попытке Захарии удобно согнуться, поэтому приходилось полулежать. Еще и думать приходилось, чтобы это выглядело хотя бы вполовину элегантно.
Захария шмыгнул носом.
– Я не вляпался, – недовольно буркнул он. – Я оказался втянут.
Николай Канторович улыбнулся.
Захария, мать его, Смолянин, черствая, мать его, кокетка, задержал дыхание. И сердце заколотилось, этот проклятый мешок с кровью, где-то под подбородком, и захотелось сильно-сильно, чтобы Николай Канторович не в жестянке своей болтался где-то высоко-высоко в космосе, а стоял в паре метров от исстрадавшегося лапочки Захарии и усмехался ему вживую.
– Ты сопротивлялся проискам врагов, их злобным и вредоносным поползновениям, но они оказались сильнее. Насильно впихнули тебя в это… безобразие, – гневно процедил сквозь зубы бесстрастный обычно Николай Канторович, – и выставили вон из уютного кокона научных мастерских.
Захария в задумчивости оттопырил губу и изгонулся, рассматривая эту недоткань-недофольгу, натянувшуюся на бедрах.
– Отчего безобразие? – сосредоточенно возразил он. – Очень привлекательная штука. С фасоном я, конечно, накосячил, что-то сильно хорошо о себе думал. Отожрался на местных харчах. Худеть надо, – печально вздохнул Захария. – Так ты говоришь, тебе не нравится, как они сидят на мне?
– Мне слишком нравится, – тихо отозвался Николай Канторович. – И поэтому они практически неприличны.
Захария скинул ноги с консоли, продемонстрировав при этом чудеса балансировки, и встал. Он подошел ближе, приблизился вплотную к экрану, словно попытался заглянуть в него как в окно.
– Ты пьян, – обличительно прорек он.
– Я соскучился, – нисколько не смущаясь, отозвался Николай и поднял бокал. С вином, мать, его, темно-красным, гранатовым, аппетитнейше поглощавшим свет, и отсалютовал Захарии.
– А я тут самогон пью, – жалобно признался Захария и уселся на консоль. Он привалился к раме экрана и закрыл глаза, тяжело вздохнул и глухо спросил: – Ты же скоро уже здесь будешь?
Николай Канторович наклонился вперед и тоже прикрыл глаза. Помолчав, он тихо произнес:
– А ты как будто не знаешь.
Захария посмотрел на него – свысока, снисходительно, даже торжествующе; Николай смотрел на него насмешливо, понимающе и – где-то глубоко – тоскливо.
– Вы же совсем скоро будете здесь, – осмелился наконец сказать хоть что-нибудь Захария. Ему было жутко неудобно сидеть, и он неуклюже встал, попытался размяться, хотя бы ботинки снять – в конце концов, дома он или где?
– И их сними, – тихо приказал Николай, глазами указав на штаны.
Захария протрезвел от этого тона. Нет, без балды, протрезвел. И тут же опьянел от адреналина, зашумевшего в крови.
– Ты уверен, что справишься с этим, милый? – промурлыкал он.
– Нет. Но я и не собираюсь. Снимай.
Захария усмехнулся, оскалился, откинул назад голову, тряхнул дредами. Начал с туники. Затем опрометью бросился на кухоньку и взял самый большой и самый острый нож – иными приборами от этой хрени не избавиться. Николай Канторович молчал и внимательно смотрел, как Захария вспарывает эту дурацкую материю, под которой – стервец такой, проказник, прохиндей и развратник – ничего не было, кроме пирсинга, разве что. Волос – и тех не было, лапочка Захария за этим тщательно следил. Так что он старался, не спешил, хотя волновался, как мальчишка, и разрезал материю медленно, подчеркнуто неторопливо, смотрел на экран хитро прищуренными глазами и облизывал красноречиво пересыхавшие губы, заставлял себя улыбаться, но не до этого ему было, совсем не до этого, а Николай Канторович, чурбан бессмысленный, приближающийся к ним на третьей интрагалактической скорости, сквозь плотно сжатые губы рассказывал ему, что он с ним сделает, дай срок.
Но это на Марсе и в пространстве, приближенном к нему. А на Земле жизнь шла своим чередом. У советника юстиции второго класса Максимилиана У. Кронингена тем более. У этого типа жизнь действительно текла. Как деготь по плохо обработанной доске. В его жизни не происходило ничего примечательного, даже дела, которые доставались ему, сотруднику прокуратуры, были такими же, как и он, утомительными. Красочные доставались другим, а ему – утаивание налогов высокопоставленными чиновниками, злоупотребление государственными льготами в частично государственных концернах, соблюдение бесконечных кодексов и постановлений – или их несоблюдение в почти свершившихся катастрофах, словом та дрянь, которая требовала длительного, кропотливого изучения документов, сопоставления мельчайших, незначительнейших деталей и невероятной, патологической усидчивости. Если нужно было быстро и блистательно расследовать двойное убийство, к примеру, к делу приставляли Эмиля Лагоду – или Анжелу Фокасси – или еще кого-то из звезд особого отдела прокуратуры. Если нужно было раскатать в тонкий блин какую-то корпорацию, но так, чтобы ни одна сволочь, а тем более журналисты, а тем более историки лет через пятьдесят не могли подкопаться, к делу приставляли Максимилиана У. Кронингена. И его жизнь нисколько не менялась оттого, что он расследовал очередное дело о миллиардных растратах, о многомиллионных злоупотреблениях, о потенциально многотысячных промышленных катастрофах. Его жизнь вообще никогда не менялась. Когда он покупал одежду, это был еще один серый костюм, еще одна пара темно-коричневой обуви по сезону, еще одна упаковка коричневых носков. Когда он завтракал, это был неизменный набор продуктов в зависимости от дня недели. Когда он укладывался спать, это тоже был определенный ритуал. Когда он приходил на работу, его поведение тоже оставалось неизменным. Максимилиан У. Кронинген садился на нужный поезд метро, доезжал до нужной станции, шел восемь минут пешком, в четверг, к примеру, мог купить новый выпуск экономического журнала – маленькая роскошь, застенчивое поощрение, затем входил в здание прокуратуры и шел к себе. Там, ознакомившись с сообщениями, принимался за текущие дела либо шел к начальнику. В данный момент он очень плотно занимался злоупотреблениями в одной компании по производству материалов повышенной прочности. И его ждал еще один день, наполненный информацией, но удручающе скудный на события. С такой-то жизнью неудивительно, что личная жизнь осталась далеко в прошлом. Хотя, честно признаться, с той личной жизнью, стоившей ему в свое время немало нервных клеток, Максимилиан У. Кронинген даже рад был, что она его больше не тревожила.
========== Часть 22 ==========
«Адмирал Коэн» укладывался в дрейфе на околомарсианской орбите; его команда и пассажиры готовились к карантину, к разгрузке и к приему гостей. Третий раз планировалась вечеринка, третий раз с того невероятного момента, как нога блистательного, великолепного, изобретательного, шила-в-заднице, одним словом, Захарии Смолянина попрала красный лик Марса.
Ну ладно, не красным был Марс в действительности, и нога Захарии Смолянина непосредственно по марсианскому песку не топталась. К чести этого оглоеда, попытку он предпринял: мол, как это так, быть на Марсе и бродить только по искусственному грунту и только в пределах искусственной атмосферы, – и скорехонько выцарапал у Бренны Аркинсон решение включить его в состав экспедиции – криобиологи же просто позарез будут нуждаться в Захарии Смолянине, когда высадятся на южную ледяную шапку, чтобы там ковыряться во льду, без него же просто никуда, вот просто совсем-пресовсем никак. На счастье экспедиции, к бесконечному облегчению Бренны Аткинсон и горькому, нечеловеческому разочарованию лапочки Захарии, комендант Лутич возымел насчет состава данной экспедиции свое мнение и недрогнувшей рукой вычеркнул из ее состава Захарию. Топания ногами, визг, переходящий в ультразвук, площадная брань, попытки подкупа, диверсий и уговоров потерпели крах. Лутич, кабан разэдакий, вообще был малоэмоциональным чурбаном; на топания ногами смотрел с интересом, а однажды даже ловко пнул ящичек, который с чего-то находился рядом с его столом, и ящичек попал аккурат под ногу лапочки Захарии, облеченную в ботинки на трехдюймовой платформе; Захария оступился и грохнулся, Лутич удовлетворенно произнес: «Хм». На попытки сонорной и ультрасонорной агрессии – сиречь визга и очень высокочастотного визга – Лутич реагировал также очень просто: поворачивался к Захарии левым, киберухом, которое мог по желанию отключать, и следил за Захарией, ехидно щурясь. Попытки подкупа он доводил до момента вручения материальных ценностей, но отказывался расценивать их как предоплату за услугу, а просто как подарок. А все остальное решал просто: выставлял бесившегося Захарию за дверь. В общем, попытка втереться в экспедицию Бренны Аркинсон потерпела крах. К невероятному облегчению самой Бренны, а с ней и остальных исследователей: Захарию Смолянина знали все, и мысль о его участии в вылазке озадачивала, если выражаться мягко, а то и внушала суеверный ужас. Другие попытки просочиться в экспедиции, которые отправлялись из пузырей на неосвоенный Марс, аннигилировались спокойным, но очень твердым заявлением коменданта Лутича: «Смолянина в экспедицию не брать». Все более-менее важные руководители были осведомлены об этой резолюции, и все отказывались ссориться с Лутичем. В качестве компенсации, впрочем, та же Бренна Аркинсон принесла с собой четыре килограмма песка, поставила поддон перед Захарией и сделала приглашающий жест рукой. Захария радостно потоптался по марсианскому грунту целых две минуты, и потерять бы ему интерес к этому песочку, но не тут-то было: он утащил его с собой и пристроил на подоконнике, и с тех пор кому хотел, рассказывал, что может совершать прогулку по Марсу практически каждые два часа. Такие марсианские песчаные ландшафты на подоконнике стали модными, Захария подтвердил свою репутацию законодателя мод и даже почти простил Лутича.
В любом случае, с того момента, как он решил обосноваться в Марс-сити, настроения сего поселения изменились. Перестали быть простыми и прагматичными и стали одухотворенными, эстетически продвинутыми и просто разносторонними. Ведь Захария Смолянин не только сам творил, он и других вдохновлял, с этим не поспоришь. И уже в третий раз он вдохновлял Марс-сити и комитет местного самоуправления на организацию вечеринки на «Адмирале Коэне», а также в городе в честь доблестного экипажа сей космической консервки.
На этот раз организация мероприятий в честь прибытия «Адмирала Коэна» была значительно более деловитой – без лишней суеты, по накатанным алгоритмам, но ни в коем разе не более скудной. Более того: марсиане чувствовали себя более чем вправе устроить пышные торжества, потому что «Адмирал Коэн» не просто доставлял на Марс две тысячи людей, а забирал что-то около ста, он не просто доставлял очередную партию промышленного и исследовательского оборудования. Он еще и в качестве буксира выступил, и на четвертый день его дрейфа вокруг Марса была запланирована операция по приземлению огромного грузового контейнера, который состоял из конструкционных блоков, которым предстояло быть собранными в первый марсианский летательный аппарат и первый же марсианский взлетно-посадочный корпус. Марс становился не просто сырьевым придатком и внетерранской научно-исследовательской лабораторией, а еще и обзаводился своим собственным флотом.
Предприятие было объяснимым. Логичным даже. За Марсом располагался астероидный пояс, а астероиды, как известно, могут состоять из силикатов, могут – из углерода, а могут и из самых разных очень редких и очень нужных металлов. Состав их определить можно было достаточно достоверно, и технологии по захвату небесных тел и их последующей транспортировке в нужное место тоже были более-менее разработаны. На Марсе так и вообще были уверены, что проведут первую доставку без проблем, все будет просто отлично. И размахивали расчетами, подтверждавшими, что даже доставка одного маленького астероида с таким-то и таким-то составом обеспечивает работой все настоящее население Марса на два года как минимум. Уже и астероид присмотрели, уже и доказали, что это чуть ли не выгодней, чем вся существующая на настоящий момент добывающе-обрабатывающая промышленность Марса, а какой простор для исследований! В Марс-сити говорить могли о чем угодно, и даже постороннем, и даже развлекательном, но всегда разговоры возвращались к одному и тому же: первый летательный аппарат, которому предстоит стартовать с Марса в сторону Юпитера, а не Земли, и не просто так, а с корыстными намерениями, с завоевательскими целями – за астероидом.
Поэтому самые невероятные предложения по организации встречи крейсера, которые выдвигались Захарией Смоляниным, не отсеивались еще на начальном этапе, а пропускались для рассмотрения. Потому что данная встреча имела право называться судьбоносной, и ее следовало делать запоминающейся. И тут Захарии Смолянину не было равных: его забудешь, как же. Такого – забудешь, можно подумать.
Он и дал волю своей фантазии. Чего только не предлагал, чего только не придумывал. Он даже отважился заглянуть в оранжереи. Его там встретила злая тетка Сакузи, которая отказывалась видеть в Захарии лапочку и прелестника, а соглашалась видеть злостного вредителя и вертихвостку. Но чтобы Захария, да не использовал порочные стороны этой базарной бабы в своих интересах? Он начал спорить с доктором Сакузи, затем – ругаться и одновременно перемещаться к цветникам. Учитывая тот прискорбный для окружающих факт, что глотки у обоих были луженые, ор стоял до самого купола, на него выскочили все, и даже божий одуванчик Ной Де Велде высунул нос из лаборатории.
Отметить момент, когда ор из деструктивного стал конструктивным, а Захария и Бруна Сакузи начали обсуждать, что и куда можно пристроить и как получше закрепить, не смог бы отметить никакой, даже самый ловкий искин. Вот только что они орали друг на друга, а вот они орут на пальму. И Ной Де Велде скачет за ними и заглядывает в глаза то ему, то ей и пытается успокоить энергично обсуждающих перспективы цветов фитодизайнеров.
– Бруна! – страшным шепотом завопил Ной Де Велде. – Бруна!!!
Бруна Сакузи наконец обратила внимание на него.
– М-м? – отрешенно произнесла она.
Ной Де Велде исступленно воздел руки.
– Это же восьмой павильон! – яростно зашипел он.
Бруна Сакузи недоуменно смотрела на него.
– И что такого? Неужели по какой-то древней мифологии в павильоне под номером восемь нельзя орать, потому что в нем хоронят усопших? – достаточно громко спросил Захария, напряженно следя за Де Велде.
– Тиш-ш-ше! – взорвался тот. Захария попятился и начал оглядываться, чтобы прикинуть, успеет ли он сбежать, если что.
У Бруны Сакузи лицо было задумчивым. Кажется, она вспоминала что-то такое, а что именно это было – увы, не приходило на ум.
– Бруна! – в отчаянии выдохнул Де Велде. – Мы же изучаем здесь тишину! А вы устроили адский гвалт!
– Пять минут не повредят нашим орхидеям, – браво отозвалась Сакузи, но у нее на лице было написано крупными буквами, что она сама же и сомневается в своих словах. – Видишь ли, Смолянин, мы изучаем звуковую экологию. Проверяем, знаешь ли, как на наших малышек воздействуют разные звуковые частоты и их отсутствие…
– Пять минут ТАКОГО гвалта? Да они кому угодно повредят, уж вы-то постарались! – зло зашипел Ной Де Велде и обмяк. Он тоскливо смотрел на орхидеи, которых было много, и самых разных, стоял, воздев руки, то сжимал, то разжимал кулаки и чуть ли не плакал. Захария обошел его, стараясь делать это с запасом, стал рядом с Бруной Сакузи и спросил:
– Кто умер?
Она развела руками, но ничего не ответила – пристально следила за Де Велде, который обнюхивал – как казалось Захарии – каждый лист, каждый корень, каждый побег, иногда тяжело вздыхал, иногда шумно сопел. Самое обидное: Бруна Сакузи тоже присоединилась к этому чуду.
– Меня во всей этой пантомиме интересует только один вопрос, – заговорил Захария своим нормальным голосом. Де Велде покосился на него, но продолжил обнюхивать цветы; Сакузи выпрямилась, повернулась к нему с самым решительным лицом и уперла руки в бока. – Так вот. Вопрос. Что из этого мы увидим на главной площади?
Сакузи уставилась на Захарию с самым негодующим видом; Де Велде изогнулся в хребте и повернул голову к нему, выглядывая из-за листьев и не выпрямляясь.
– Их?! – в ужасе спросил он. – Они же не переживут!
Сакузи сложила руки на груди и развернулась к Захарии.
– Ну танжерины же выжили, – радостно сказал он и игриво захлопал ресницами. – Кстати, можно мне одну штучку? Они такие замечательные, Бруна, милая, они просто восхитительные.
– Они же не переживут! – с отчаянием в голосе повторил Де Велде. – Мы же взращивали их для тишины и умиротворения, а там, на площади, об этом даже мечтать нельзя! Бруна! Ты не настолько жестока к ним!
Он выпрямился, подхватил первый попавший горшок и протянул его ей.
Захария решил от греха подальше спрятаться за Бруной Сакузи. Она, конечно, была невысокой, но Де Велде побаивался ее, очевидно, не без оснований.
Она шумно вздохнула и развернулась к Захарии.
– Орхидеи из восьмого павильона не дадим. И еще раз посмеешь здесь скандалы устраивать, пожалуюсь Лутичу, – сурово сказала она. – Пойдем-ка в седьмой.
– Это я на вас пожалуюсь Лутичу, – милостиво уведомил ее по пути Захария. – Вы саботируете ключевое событие месяца, пытаетесь лишить сограждан увеселения для глаз и духа и оскудить декор праздника…
Де Велде оказался перед ним. Внезапно. Вот только что плелся за решительно шагавшим Захарией, а вот – стоит перед ним и осуждающе смотрит на него. Еще и руку тянет, чтобы ухватить его за предплечье. В перчатке. Выпачканной землей. Руку. Захария не на шутку сдрейфил, взвился в воздух не хуже антилопы и отпрыгнул назад.
– У нас есть гладиолусы, – мужественно предложил Де Велде, готовый расстаться даже с ними во имя благого дела сохранения тишины в восьмом павильоне и чтобы страшный комендант Лутич был удержан как можно дальше от оранжерей. – Позвольте, я провожу.
Вдохновленная Бруна Сакузи тоже шагнула к месту, на которое грохнулся Захария.
– А это идея. Это совсем рядом, – радостно сказала она, вздернула Захарию и поволокла за собой. Он едва успевал перебирать ногами, а Де Велде хоть бы хны, шагает с ней в ногу и сияет себе тихонько от счастья. Орхидеи из восьмого павильона останутся расти в тишине.
И если суровая дама Бруна Сакузи еще как-то была понятна Захарии – ну чокнутая, ну увлеченная, ну скандальная, ну неухоженная, но крепкая, плотная, по-своему женственная и очень привлекательная, а до чего энергичная! Иными словами, Захария понимал ее и одобрял такую манеру поведения, – то этот Де Велде вызывал у него священный ужас. Он был похож на бесцветную моль-однодневку – в отличие от мощно загоревшей жгучей брюнетки Сакузи он был бледнолиц, тонкокож и светловолос, что твой одуванчик на излете цветения, а эти очки на носу – так вообще окуляры, похлеще, чем у стрекоз. И взгляд: у Де Велде была привычка смотреть внимательно, немигающе, по-змеиному. Очевидно, когда он наблюдал за цветением каких-нибудь диковинных цветов, эта привычка помогала. А когда он пялился на человека?
В любом случае, цель посещения этого чокнутого дома, в котором единственными относительно нормальными существами были растения, была Захарией достигнута. Он убедил биологов, что цели мероприятия может соответствовать только и исключительно лучшее из наличествующего. А наличествовало у них много, и многим из этого они были готовы – да что там, жаждали! – похвастаться. За некоторое, правда, готовы были удавить. Некоторые землеройки встречали радостными возгласами, но кое-кто говорил: а вот шиш тебе, а не тот куст, потому что когда мы позапрошлый раз доверили, то мало того, что ветки обломали, так куст еще и пяти цветов недосчитался. Все воззвания к чести и гордости марсиан наталкивались на глухое недовольство. Да еще и этот Де Велде заимел моду материализоваться буквально из воздуха в непосредственной близости от Захарии и говорить ему своим отрешенным голосом: «А может быть, вы посмотрите наши замечательные вишни? Но, может быть, тогда абрикосы? Они, кстати, совершенно прелестны». К концу третьего часа Захария уже почти не вздрагивал.
