Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 50 страниц)
– Я не это имею в виду, Златан, – поморщилась она, но вытянула руку из его захвата и похлопала его по руке.
– Я понимаю, – посерьезнев, сказал Лутич. – Но пока и долго еще мы не можем делать ничего, а только ждать. Кстати, служебные записки, которые ты и твои детки подавали мне, тоже пошли в общую связку. И они там очень подсобляют. Скажу прямо: по отдельности, вне контекста они могли звучать немного занудливо, а в общей упряжке – это просто отличная работа, просто замечательно на своем месте.
Сакузи заставила себя улыбнуться.
– Как там ребята? – спросила она.
– Хорошо. Реабилитация проходит замечательно, Дарио уже рвется в бой. Подальше от собачки, я так подозреваю, – кривовато усмехнулся Лутич.
Сакузи неодобрительно посмотрела на него.
– У них отличный песик! – недовольно возразила она. – Между прочим, первое поколение ареанских домашних животных. И это, между прочим, не только фамильная ценность и традиция, но и возможность принять участие в таком, знаешь ли, своеобразном эксперименте.
Лутич закатил глаза. Вот сейчас эта старая клизма начнет рассказывать ему о важности всех и всяческих сфер жизни на Марсе, о том, что все их поселения представляют собой по сути один большой эксперимент, что даже социализация в их обществе значительно отличается от терранской, а что говорить о бедных, несчастных невинных собачках, которым предстоит пережить перестройку организма, которая не может не отразиться на характере, и прочее бла-бла, на которое она была горазда.
И она говорила… и говорила… и говорила… и возмущалась филистерским отношением Лутича к своей великой миссии… и порывалась наглядно показывать ему важность фиксации каждого инсайта, каждого, даже самого мелкого озарения, которое сопровождает их быт; привычно негодовала по поводу недостаточного гидрообеспечения двух пузырей и требовала, чтобы Лутич немедленно отправился с ней, убедился сам и принял мудрое и верное решение об изменении остаточного принципа, по которому, как ей кажется, снабжается вверенное ей царство.
Лутич позволил ей вытащить себя из кабинета, покорно плелся к воздушным компрессорам, а сам прикидывал пути отступления. В конце концов, он шел сюда не за очередной отповедью этой одержимой, а за чем-то куда более важным – ну ладно, более приятным. Но это тоже в некоторой степени важно.
Рядом с компрессором стоял Ной Де Велде. Нервно сжимал в руке секатор, причем коменданту Лутичу почудилось: жесты Де Велде, даже сила, с которой тот сжимал, менялась – мерцала, что ли. Особенно когда он завидел Бруну Сакузи рядом с Лутичем.
Соответственно коменданта Лутича начал терзать вопрос: делать ли вид, что они случайно встретились, или прекращать притворяться и идти прямо к нему. С одной стороны, пока еще их отношения были чем-то эфемерным, неустойчивым, как астат. Что за отношения и насколько неустойчивые, Лутич предпочитал не задумываться вообще, чтобы не вздумать задать вопрос, на который, чего доброго, получит неприятный ответ – ответы на определяющие судьбу вопросы чаще всего оказываются радикально противоположными желаемым и необходимым. Пусть лучше так, как есть, неопределенно и без особой надежды, но и без очевидных разочарований. Со встречами, которые вроде как случайны и на второй взгляд тоже ничего особенного из себя не представляют, с отношениями, которые иначе как приятельскими назвать нельзя – вроде как, но кто его знает, что скрывается за прозрачными голубыми глазами да за большими линзами очков. И что творится в тех отделах головного мозга, которые отвечают за простые человеческие эмоции, чувства там и прочую дребедень, о которой коменданта Лутича подзуживали задумываться все чаще какие-то странные и неожиданные, непривычные и необоримые практически томления – иначе их не назвать.
О чем еще не хотелось думать совершенно, так это о причинах, по которым старая ведьма Сакузи внезапно заговорила отчетливо иным голосом, не то чтобы насмешливым – нет и нет; возможно, злорадным, а еще радостным – бесспорно. Всенепременно. Словно Златан Лутич – ее блудный племянник, который долго отсутствовал, но вдруг вернулся и решил порадовать старушку Бруну офигенным подарком – как минимум гербарием из тысячи двухсот ареанско-венерианских растений. Или хотя бы бактерий. Или хотя бы вирусов. Или хотя бы цепочек ДНК или даже РНК, но которые определенно существуют на Марсе и никак не на Земле, и просто подарил ей их, вдобавок ко гранту на пятьсот тысяч койнов и пожеланию, чтобы на него была основана еще одна лаборатория.
Милейший и кротчайший Ной Де Велде слушал треп Сакузи, не мигая, плотно сжав губы и нервно сжимая злосчастный секатор. Лутич изучал бесконечные стеллажи с горшками и колбами, кусты и деревца вдоль стен и между рядов и старался не пялиться на Де Велде – а хотелось. Этот засранец опять ел что ни попадя, и в результате у него щеки шелушатся, а может, еще по какой-нибудь другой причине. Кажется, он даже предпринял попытку облагородить прическу, и хрен его знает, проделал ли он это сам и вот этим вот секатором или обратился к кому-то из других малахольных землероек, потому что на пристойную работу уважающих себя парикмахеров мочалка на голове Де Велде не подходила. А у него были мягкие волосы, и уход за ними требовался соответствующий. Лутич знал это очень хорошо: провел как-то в бессонную ночь, наполненную все теми же томлениями, немало времени за изучением страниц сети, на которых обсуждались типы волос и возможные стратегии ухода за ними.
Распоследняя зараза Сакузи обратилась напоследок к Де Велде с требованием что-то сделать и отчитаться не ранее чем завтра, но лучше после обеда, хихикнула и потрепала по плечу Лутича. Тот сжал зубы поплотней и выпрямился, сурово взглянул на нее и, неодобрительно сжимая губы, кивнул. Величественно, как ему хотелось думать; но кажется, рядом с Де Велде все настройки организма летели к едрене фене; поэтому чему свидетелями становились непрошенные зрители, Лутич предпочитал не думать – опять же, чем меньше он обращал на них внимания, тем меньше у него было причин для смущения, неловкости или чего-нибудь подобного.
Когда Бруна Сакузи распрощалась наконец с ними и ушла, все кося через плечо любопытным взглядом, Ной Де Велде сначала опустил голову и принялся изучать секатор, затем опомнился и спрятал его за спину, а потом просто опустил руки и поднял взгляд на коменданта Лутича.
– Сегодня замечательная погода, – глуповато моргнув, сказал он.
Лутич с трудом удержался, чтобы не посмотреть на купол. Две последние недели дули ветры, что значило красноватый воздух. Температура была что-то около минус девяносто семи, даже днем не поднималась выше минус сорока. Механики чертыхались, что эта дурацкая пыль забивается просто повсюду; Лутич, старавшийся по возможности не выползать за пределы куполов, на свежий, так сказать, марсианский воздух, – и тот чувствовал, как эти проклятые микрогранулы поскрипывают на зубах. Метеорологи что в станциях на северном, что на южном полюсах в один голос говорили о том, что раньше, чем через три недели послабления ждать бессмысленно, и как по этому поводу клял всех галактических богов Ставролакис, Лутич вспоминал с уважительным недоумением даже через неделю после его брани.
– Превосходная, – с готовностью ответил комендант Лутич.
– Мы скоро будем собирать урожай крыжовника, – потоптавшись на месте, оглядевшись, поковыряв ботинком почву, признался Де Велде.
– Замечательная новость, – бодро отозвался комендант Лутич и сцепил руки за спиной. Изо всех сил, между прочим. Потому что очень хотел убрать ему за ухо выбившуюся прядь. Поправить воротник пуловера и просто проверить, какая на ощупь кожа у Де Велде. Вопрос, кстати, занимал коменданта Лутича очень давно. О-о-очень давно. Глупейшая, непонятнейшая, необъяснимая человеческая натура.
– Может быть, вы хотите небольшую экскурсию? Я покажу вам новые сорта смородины. Мы… ну не совсем мы, разумеется, то есть мы, но не полностью мы… То есть я хотел сказать, что мы, разумеется, были инициаторами такого предположения, а проводили это генинженеры, но разумеется с нашим участием, то есть не совсем участием, но под наблюдением…
– Вы совместно с генинженерами предприняли попытку спроектировать новые сорта смородины, – осторожно вклинился в блеяния Де Велде Лутич, отлично знавший по собственному опыту, что кристально честная натура оного будет требовать максимально точной передачи всех и всяческих квантов информации, что превратится в мучительную семиотическую пытку для него и утомительное путешествие для слушателя, хотя можно обойтись простым «было сделано то и то». Но не в случае с Де Велде, разумеется.
– Ну не совсем мы совместно с инженерами, – грустно протянул Де Велде, изучая ручку секатора.
– Дорогой Ной, я не думаю, что в приятельской беседе так важна детальная информация о пропоциональности участия в проекте вас и иных лабораторий, поэтому чисто фактологически можно остановиться на «мы совместно с». Не так ли? – оптимистично предположил Лутич. И резво приблизился на шаг к задумавшемуся Де Велде. Тот – уставился куда-то вверх на верхушки вишен.
– Думаете? – задумчиво спросил он.
– Уверен, – категорично заявил Лутич. – Настаиваю. И кроме того, выяснение несущественных для меня деталей откладывает на неопределенный срок дегустацию новых сортов смородины. Кстати, чем они хороши?
Де Велде медленно перевел взгляд на коменданта Лутича. Взгляд, полный надежды, признательности и чего-то, подозрительно похожего на счастье.
– Это совешенно фантастические сорта, милый комендант Лутич, – мечтательно начал Де Велде. – Это удивительные сорта. Вы ведь знаете, что проблема почвы, формированием которой мы вынуждены заниматься непрестанно, она проблематична. То есть я хочу сказать, что проблема почвы никуда не девается, а только появляются новые проблемы, то есть не проблемы, а аспекты проблемы почвы, потому что мы постоянно сталкиваемся со сложностями, которые никогда не испытывали на Земле, к примеру, и крайне ограниченно испытывали на Луне. То есть не мы испытывали эти проблемы на Луне, а наши коллеги, но вы же понимаете, не так ли?
– Разумеется, – охотно согласился Лутич, хотя не понимал ничего из той каши, которую вышлепывал на него Де Велде. Но очевидно, что цветение деревьев в этом пузыре каким-то особенно благоприятным образом воздействовало на него, понижая уровень агрессии, а повышая эндорфины, что ли, или еще какую хрень, но Лутич – обычно выдержанный, непрерывно благоразумный – еще и находил удовольствие в том, что его снова тянули куда-то – и снова землеройка. Ной Де Велде.
Лутич был влеком – и не возражал. Де Велде цепко вцепился в его правую руку, рассказывал, что смородина, которую они совместно с генинженерами вывели, совершенно уникальна, потому что у нее в геноме есть вставки из бактерий, и она самостоятельно способна поглощать азот отовсюду и усваивать его, а также процесс фотосинтеза у нее немного скорректирован и возможен не только при традиционном терранском спектре, но и при местном, и он даже более эффективен, а еще она может существовать при значительно более низких температурах, поэтому пузыри, в которых они могут высаживать эту смородину, могут обходиться значительно более низкими температурами, что обозначает значительную экономию, к примеру. Де Велде тыкал Лутича то в один, то в другой куст, и тот послушно нагибался, нюхал, изучал бордовые листья, одобрительно кивал, снова нагибался, снова хвалил Де Велде – тот сиял от счастья. Правда, ему было некоторым образом неудобно: одной рукой он держал Лутича за рукав, и крепко держал, очевидно, опасался, что сбежит; секатор же он пронес во второй руке до того самого удивительного куста, которым так хотел похвастаться коменданту Лутичу.
Некоторая двусмысленность ситуации и неловкость, которую испытывал Ной Де Велде, не желавший отпускать ни одну из своих добыч, ощущалась и комендантом Лутичем. Он не хотел лишать его и себя удовольствия быть связанным, можно даже сказать, соединенным многозначительным захватом с милым Де Велде; а вот от секатора стоило бы избавиться – в опытных руках этот садовый инвентарь запросто может превратиться в оружие. Разумеется, Лутич ни в коем случае не считал Де Велде способным на нечто противоправное, но сам он как представитель правопорядка и лицо, сочетающее в себе функции правоохранительные, законоисполнительные и в некотором смысле законодательные, не мог не думать о щекотливости ситуации. Но как довести это до сведения Ноя Де Велде?
Однако же если посмотреть на ситуацию чуть шире, сама необходимость доводить до рассеянного Де Велде точку зрения верховного представителя власти Марс-сити представлялась вполне ненужной. Достаточно просто изъять инструмент. И комендант Лутич задал пару общих вопросов, поинтересовался какой-то двухметровой херней, которая цвела мелкими цветочками – «Какое интересное растение. Это куст, если я не ошибаюсь? Малина? Очень интересно. Как обильно он цветет – мы можем рассчитывать на богатый урожай?»; Де Велде с радостью начал сыпать бесконечными словами, объясняя, восторгаясь, перебивая себя, извиняясь и снова восторгаясь – и все, не отпуская рукава Лутича и продолжая размахивать секатором. Совершив рискованный маневр – сделав полшага вперед и вправо, оказавшись вполоборота к Де Велде, Лутич изобразил максимальную заинтересованность и пару раз кивнул. Де Велде взмахнул рукой с секатором, простер ее вперед, пару раз уколол воздух, словно пытался поточней указать на веточку, которая просто обязана прогнуться под тяжестью плодов, и именно этот жест Лутич использовал, чтобы перехватить его руку. Она очень удобно легла в его ладонь; Лутич бережно сжал ее и заглянул Де Велде в глаза:
– Это замечательно. Правда, что-то подсказывает мне, что без этого инструмента тебе будет некоторым образом удобней.
– И правда, – растерянно признал Де Велде, недоуменно глядя на Лутича – словно и не подозревал до этого, как это здорово – ничего не держать в руке. Ничего ненужного, разумеется.
Лутич высвободил секатор из его руки и опустил руку. Де Велде надулся, но его рука все парила в воздухе. Такой очарованный молодой человек, непонятно чем жив и каковы его взаимоотношения с местной силой тяжести. А еще руки у него удивительно теплые, и даже протез ощущает это тепло как приятное, и мозг реагирует на него именно так. Лутич снова взял его за руку. Де Велде молчал – удивительное дело – и смотрел на него – и не моргал – и, словно спохватившись, заморгал – но не отвел взгляда.
– Удобнее ведь? – тихо спросил Лутич. Ему неожиданно привлекательна была эта тишина, которая воцарилась в саду; ему куда более привлекательной казалась возможность молчать вдвоем с Ноем Де Велде – наедине с ним, по большому счету: эти землеройки, прострели их прострел, только притворялись беспомощными и обделенными всем: территорией, пузырями, материальными благами, рабочими и дронами, – а на самом деле имели куда больше возможностей, чем остальные, и материально обеспечены получше многих других специальностей, уж Лутич это знал наверняка. Стратегическая отрасль, чтоб ее, и даже научные изыскания биологов субсидировались куда лучше, чем любила стенать Бруна Сакузи, потому что без лишнего килограмма индия обойтись можно, а без необходимой тонны овощей – едва ли.
Если бы Ной Де Велде сказал хоть слово, издал хотя бы один звук, очарование этой тишины было бы разрушено, примерно как мыльный пузырь лопается: никакого ущерба творцу и созерцателям оного, даже воспоминания о нем едва ли окажутся значительными настолько, чтобы хранить их дольше пяти секунд. Но пока он парит, им любуются. Златан Лутич держал Ноя за правую руку, ощущал, как левая рука Де Велде неуверенно цепляется за его рукав – молодой человек, сдавалось Лутичу, явно не знал, ни что делать, ни чего хочет. Неизвестно, в каком инкубаторе его такого растили, но Де Велде подавал одновременно самые разные сигналы – не очень сопоставимые друг с другом, не особо друг другу противоречившие и как-то слишком уж последовательно неуверенные. Как будто и не знал, за каким лешим затащил Лутича в укромный уголок, под сень цветущей груши, в объятья цветущей малины. Верней, телом знал, а разумом признавать отказывался.
Комендант Лутич и решился. В конце концов, смелости он набрался давно, фантазия его не подводила никогда, за решимостью дел практически тоже не вставало – явился же он наконец пред светлы очи Ноя Де Велде; тот же, взъерошенный, с кожей белой до синюшности, с глазами растерянными настолько, что они смотрелись неестественно, наподобие стрекозьих, с обветренными губами, которые раздражали Лутича куда сильней, чем он мог объяснить, а уж завлекали-то как, – он стоял и смотрел на Лутича, кажется, собирался что-то сказать – неизвестно, попросить ли, потребовать, приказать, – а в результате открывал губы – облизывал их – закрывал – снова открывал – и не моргал. Не то чтобы ждал чего-то, но вполне возможно, что был бы не против. Или кто их знает, этих землероек. Они ведь близки к истокам, к матери-природе, не меньше, знают все о природных силах и прочей метафизической дряни, наверняка не должны испытывать смущения перед банальными плотскими интересами, наверняка и Ной – Де Велде, мать его – относится к сексу с известным прагматизмом, думает, что это упражнения, чтобы разные физиологические жидкости в простате и семенных пузырьках не застаивались, ну и удовольствие приятным бонусом, и если Лутич намекает, то и Де Велде не откажется, проблемы в этом практически никакой. Такие рассуждения были не очень приятными, возможно, не очень близкими к истине, возможно, сам Де Велде не понимал, какого хрена он делает с Лутичем вдали от всех людей, в той части пузыря, которая считается вполне благоустроеннной и предназначенный не только для промышленного сельского хозяйства, но и для созерцания-любования-досуга; возможно, он не понимал, во что вляпался, затащив в этот укромный уголок Лутича, изо всех знакомых, которые вроде как не против развлечься – его; в любом случае, Лутич считал, что согласие Де Велде получено не только на сложные фатические ритуалы, но и на более однозначные прелюдии, а вообще его тело решительно говорило ему: насрать на политесы, действуй, жестянка хренова!
Дальнейшее было делом техники. Забытыми, черт побери, действиями, которыми Златан Лутич не особо развлекался в звенящем от страстей юношестве – у него были другие приоритеты. Что-то он знал, что-то – предполагал, что-то просто хотел подарить Де Велде. Ною – например, магическое сближение губ, сладкое, пряное, томное, болезненное, доставляющее ему самому бесконечное удовольствие, тем более что этот адепт естественности не думал пугаться, стыдиться или еще что-то, он как зачарованный следил за Лутичем, встревоженно переводя взгляд с губ на глаза, с них – на губы, не вспоминал о том, что свои губы пересохли, забывал дышать; его рука тянулась вверх, к шее Лутича, не иначе, но он мужественно ее одергивал, и кто его знает, по какой такой идиотской причине – Златан Лутич бы не возражал, а очень даже приветствовал бы инициативность Ноя Де Велде. Ему казалось, что воздух вокруг них искрит, и запах у него насыщался тестостероном все сильней, и покрытие под грушевыми деревьями и рядом с малиновыми кустами просто замечательно мягкое, и Ной Де Велде разрывался между неловкостью – неуверенностью в правильном анализе реакций своего организма и жаждой испытать то, к чему привел их обоих, а все не определялся, чего хочет от них. Цветущие груши пахли, кстати, сладко, дурманили не хуже икс-дорфинов каких-нибудь, или это казалось Лутичу, и не они ли были причиной, по которой глаза Ноя темнели.
Златан Лутич положил руку Ною Де Велде на плечо, осторожно потянул на себя, бережно коснулся его губ. Воистину – медовых. Хотя на вкус пресных и шершавых на ощупь. Этот землеройный зачарованный принц хоть бы пошевелился в ответ, стоял, приоткрыв рот, тянулся за еще одним поцелуем, не дышал, смакуя блаженство, а Лутич понимал две вещи. Первая: в таком виде, читай, в полузабытом возбуждении и с такой эрекцией, он хрен пойдет отсюда до своей конторы – позорище какое, это сплетен будет на полгода, и вторая: здесь на травке ни прилечь и поублажать друг дружку, ни прижать этого очарованного к дереву и потискать всласть не получится, ибо деревца, конечно, цвели обильно и плодоносили исключительно мощно, но стволы имели хлипкие, а ветки на них начинали расти на уровне полуметра, и идея насчет того, чтобы опустить Ноя на травку казалась привлекательной, но при температуре в плюс тринадцать кто-то из них непременно отморозит задницу, а другой – яйца. Можно было бы дернуть Ноя и спросить, куда можно заныкаться и продолжить взаимное услаждение, но как бы тот не опомнился и не сбежал, а помимо этого – Лутичу хотелось стоять под этим хиленьким деревцем как минимум вечность и просто целоваться.
Так что он демонстрировал Ною Де Велде свои способности и позволял ему удивлять себя. А тот был горазд на это: чувственен был до такой степени, что Лутич словно со стороны слышал свои собственные стоны, наслаждался и смаковал их и жадное дыхание Ноя вместе с ними. А еще его костлявое тело, спрятанное под рабочим комбинезоном, а еще проворные руки, а еще его ловкий язык.
Он потом долго стоял под деревом, разглядывал лицо Ноя, вроде знакомое, вроде иное, но все равно знакомое, вроде и незнакомое, держал его в руках, осторожно проводил подушечками больших пальцев по щекам и подбородку, бережно касался губами его губ. Нужно было что-то сказать. Главное, чтобы ничего дурного не брякнуть, а то мог. В груди зрели идиотские слова; пока еще у них не до конца сформировалась звуковая оболочка, но это могло быть что угодно – от «Я тебя…» или «Шикарная у тебя жопа» до «Не хочешь прогуляться до ЗАГСа?». И неизвестно было, на что из этого Ной отреагирует восторженно, а от чего потянется за секатором. Комендант Лутич решился:
– Поедем ко мне, – тихо предложил он.
Ной Де Велде улыбнулся.
– Лучше ко мне, – ответил он. – У меня есть отличное жаркое. Веганское, но не отличить от настоящего.
Комендант Лутич отчего-то подумал, что может представить настроение огромных быков, которых за кольцо в носу куда-то ведут совсем хлипкие пацанята. Может, на бойню, а может, к крутой телке.
В любом случае, он готов был следовать за Ноем Де Велде куда угодно.
========== Часть 37 ==========
После трех недель бесконечных баталий с Землей полковник Ставролакис и комендант Лутич были уведомлены о том, что со следующим рейсом «Адмирала Коэна» прибудет особая следственная группа с расширенными полномочиями. Соответственно задачей паравоенных и военных официальных лиц являлось обеспечение достойной встречи и максимального сотрудничества с указанной особой группой. Реакция на такое заявление была ожидаемой. Ставролакис помолчал и по здравом размышлении решил не отвешивать одно-единственное матерное слово, которое только и было возможно в этой ситуации. Он шумно выдохнул и обмяк. Лутич встал у окна.
– Это было ожидаемо. Я в некотором роде даже удивлен, что они так долго тянули с отправкой группы, – сухо произнес он.
– Формировали ее, что ли? Подбирали людей понадежней?
– Или определяли, кто и в каких количествах полетит. В смысле, военные и гражданские, – пояснил Лутич Ставролакису, недоуменно округлившему глаза и наморщившему лоб, отметив для себя, как глупо прозвучала его первая фраза, – больше, чтобы развлечь себя, чем чтобы покритиковать, принять к сведению и исправить.
Помолчав и посмотрев немного в окно, Лутич начал говорить, словно с собой:
– Этот проект важен для военных, но они делали его совместно с гражданскими корпорациями. От этого отвертеться не получится. Команда на корабле состоит из военных летчиков только на шестьдесят семь процентов… на две трети, иными словами, и в ее задачи в любом случае входило не только выполнение основных задач, но и ряд научно-исследовательских. Обслуживающий персонал на поверхности состоит из военных и гражданских в равных долях. Астероид разделывают гражданские, пусть полезные ископаемые потом будут использоваться военными корпорациями. Преимущественно, по крайней мере. Иными словами, ЧП как таковое интересует и военных, и гражданских. Так как администрация города представлена военными, либо полувоенными, либо военными в отставке, они же исполняют правоохранительные функции, естественно нам и якшаться с этими. – Он пожевал губы. – Удивительно другое, тем не менее: отчего они так долго ждали. Речь идет о десятках миллионах неполученной прибыли, еще как минимум полусотне миллионов прямого ущерба, а они только сейчас пообещали прислать группу.
– А смысл? – пожал плечами Ставролакис. – Ни одна капсула не будет лететь значительно быстрее планеты, если запускать ее сейчас, потребуется как минимум в два раза больше ракетного топлива, потому что ей придется преодолевать гравитацию солнца. И так далее. И кроме того, едва ли есть капсулы, которые способны вместить более десяти человек и обеспечить им достаточно пространства на три месяца полета. А теперь представь: десять человек в восьмидесяти кубических метрах и в условиях полной невесомости. Да еще под угрозой не долететь, потому что банально не хватит топлива.
– Угу, – угрюмо отозвался Лутич. – Но с политической и пиарной точки зрения это смотрелось бы отлично. Если бы группа прилетела хотя бы на пару дней раньше крейсера, можно было бы рапортовать о… внимании, уделяемом данному ЧП, мерах и прочем.
– Ну да, и плевать на то, кто будет совершать посадку и как, и попутно плевать на то, что этим ребятам после трех месяцев невесомости придется проходить неслабую реабилитацию.
– У меня вообще складывается странное ощущение, что эта следственная группа самим… – Лутич указал глазами в потолок, намекая на высшее начальство, – им как кость в горле. Если они удовлетворены нашими отчетами, то почему бы им не рассмотреть ситуацию, наказать виновных и принять меры дистанционно и не озабочиваясь четырнадцатимесячной командировкой двадцати суперквалифицированных следаков и риском их последующей многомесячной реабилитации.
– Политика, нет? – хмыкнул Ставролакис.
– Политика, – задумчиво повторил Лутич.
Он отдал бы, пожалуй, свою правую ногу – ну ладно, согласился бы заменить и ее на протез, – чтобы узнать, что за политика делается в генштабе.
Эта самая абстрактная политика делалась не только в генштабе, но и во многих местах вне его. В пятом военном округе, к примеру, который уже которое десятилетие возглавлял Бруно Тамм. Адмирал Смолянин все приятельствовал с ним – ему самому было почти все равно, Эберхард Смолянин был в том возрасте, когда друзей либо оставалось совсем мало, либо вообще не оставалось в силу объективных причин – померли от старости, иными словами; необходимость делать вид, изображать благожелательность, угодливость, уважительность и прочее отпадала полностью и совершенно – Эберхард Смолянин давно уже был легендой, изрядно времени находился на пьедестале истории, и его иначе как артефакт не воспринимали. Он сам не воспринимал себя сильно иначе, по правде говоря. Но некоторые люди считали, что он обладает влиянием, некоторые ценили его циничный ум и обширнейший опыт, некоторые испытывали почтение; Аронидес, к примеру, называл его своим учителем и не скрывал, что кое-чем в своей карьере обязан именно Смолянину. Насчет важности его мнений Аронидес помалкивал, а народ отлично знал: выгодно ему Смолянинское мнение, Аронидес склонится к нему, невыгодно – Смолянин может молить и унижаться, но ничего не добьется, а Аронидес, проигнорировав просьбы, требования и мольбы, и дальше будет рассказывать всем и вся, как важен был Смолянин для формирования его личностных качеств. К некоторому облегчению их обоих Смолянин куда больше интересовался интригами в загородном клубе, чем событиями в генштабе: первые были ему забавны из-за своей новизны и накала страстей, бушевавшего, к примеру, вокруг того, кто в каком номере будет ночевать и за каким столиком сидеть; события же в генштабе давно утомляли его своей однообразностью. Казалось: ну вот же она – новая ситуация, следует ведь вести себя как-то иначе, реагировать как-то по-новому, решаться на значительные, в том числе и непопулярные, но давно ожидаемые решения, ан нет, ничего не менялось; Смолянин с точностью чуть ли не до фразы мог предсказать поведение задействованных в ней лиц.
Та же авария трейлера НМЛС-1120, который после обмолвок капитана Араужо и в генштабе иначе как «Триплоцефалом» не звали, могла стать судьбоносным происшествием, а превратилась в мелкие стычки разных кланов и клик. Странной была позиция шефа Аронидеса, который вместо того, чтобы пресечь, покарать и наставить на путь истинный всяких и всяческих раздолбаев, позволял этому и дальше случаться. Адмирал Рейндерс демонстративно игнорировал Бруно Тамма после вульгарной перебранки, в которой последний громогласно удивился тому, что проверки и перепроверки посадки, во время которой случилось ЧП, подтверждают, что действия команды полностью и всецело соответствуют инструкциям, схеме полета и здравому смыслу, а значит, все указывает на погрешности, допущенные проектировщиками, и неужели кто-то смеет усомниться в том, что два пилота, по праву считавшиеся одними из лучших выпускников летной школы за последние пять лет, а с ними инженеры и навигаторы, которые тоже входят в десятку лучших в соответствующих рейтингах, могли допустить глупые – иначе не назовешь – ошибки, которые в итоге привели к дилетантскому, глупейшему опрокидыванию? Тем более, как неожиданно добавил адмирал Бенскотер, НМЛС-1120 отличается легендарной устойчивостью в любых условиях, в том числе при G, стремящейся к нулю, при G значительно меньше единицы и шквальном ветре, при деци-G и минимальной видимости и прочее, и это подтверждается многочисленными посадками этого рабочего динозавра на Луне, пришвартовками к искусственным лунам и многочисленным полурабочим вылетам НМЛС-1120 на Марсе. Если демаршу Тамма удивились немногие, то причины неожиданной оплеухи Бенскотера долго пытались разузнать. Причины – поводы – подоплеки – рассматривались разные, вплоть до проигранного матча в гольф в загородном клубе, в котором Бенскотер состоял практически с рождения, а Рейндерс с трудом купил членство лет семь-восемь назад, да и то после очень долгого испытательного срока.
Эберхард Смолянин узнал о перебранке дня через четыре и посмотрел на своего секретаря (именно так, не личного помощника, не адъютанта! Сам настоял, из вывернутого наизнанку тщеславия, чтобы все помнили, что он вроде как советник Аронидеса, но полномочий скорей лишен) бесцветными глазами.
