Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)
– Рейндерс и с Бенскотером отказывается разговаривать? – только и спросил он.
Учитывая тот прискорбный факт, что секретарь Смолянина не смог справиться с замешательством от неожиданного вопроса, ответить на него он не смог. Еще через пару дней разнюхал ответ на него, прискакал к Смолянину, а тот спросил:
– А племянник его, этот, снулый, как его там, его еще совершенно бездарно назвали в честь ветхозаветного пророка… да-да, Илия, мода тогда была дурацкая. Он чем там занимается? … В творческом отпуске?!
Смолянин хмыкнул. И неожиданно заметил не без гордости, что его-то внучку, этому головогрызу фосфоресцирующему, подошло свое имя и куда лучше подошло бы это. Лучше, в смысле, чем этому унылому Рейндерсу. «Захария» – тоже вполне уместно. Эберхард Смолянин долго еще рассказывал, что его аналитические способности действительно сохранились в его роду, но проявились только через поколение. Все по народной науке, по которой на детях природа отдыхает. Тот же Карл, недоумок, дослужится до какого-нибудь адмирала. Но не более. А Захария смог бы взлететь куда выше, чем папенька. Способности-то у него очень даже внушительные. Пусть он и упрямо отказывается применять их на нужды генштаба.
Все эти странные разглагольствования оставались для Смолянинского секретаря загадкой. Нет, конечно, он знал, что Смолянинский внучок резко активизировался после того самого ЧП с НМЛС-1120, но все его депеши приходили очень тщательно закодированными, а код адмирал Смолянин получал только после проверки личности третьего уровня, которая, между прочим, включала сканирование биотканей. И старый хрыч Смолянин долго ругался на паранойю этого свиристелки Захарии по первости – а потом молчал, пусть и кривился, добывая слюну изо рта и подставляя для сканирования сетчатку глаза и отпечаток пальцев. Наверное, оно того стоило, потому что после изучения депеш внучка Смолянин составлял служебные записки Аронидесу. И не только это – внеслужебные встречи тоже интенсифицировались. Вместо ужина раз в месяц в каком-нибудь уныло-пристойном месте Аронидес мог вызвать Смолянина, чтобы пообедать с ним «в отличном ресторанчике в реконструированном имении поблизости, которое наверняка понравится вам, дорогой Эберхард». «Дорогой Эберхард» охотно соглашался, а с обеда возвращался, и его настроения можно было описать как смешанные: он и удовлетворен был, и встревожен.
Впрочем, секретарь Смолянина не был дураком; был бы – не то чтобы вылетел с треском после одного дня работы, а и с первого тура собеседований вышибли бы его с волчьим паспортом. Он сунул нос в одно-два места и узнал с веселым удивлением, что Рейндерс, который неоправданно носит имя того буйного пророка, принимал, оказывается, не то чтобы активное, но участие в конструировании многих объектов на Марсе, в том числе и площадке на горе Олимп, и по заключениям комиссии, созданной на Марсе силами тамошних специалистов, был косвенно, пусть даже очень опосредованно, тоже виновен в данном ЧП. Как это увязывалось с бойкотом, который Рейндерс и Бенскотер объявили друг другу после нескольких десятилетий достаточно тесного приятельства, секретарь догадывался, но не рисковал предположить. Смолянин, то ли увидевший муки своего помощника, то ли просто захотевший поболтать, кое-что поведал о забавной любвененависти, которые связывали этих двоих. Они вроде учились в одной академии в одно время, но в разных потоках, и, как ни странно, именно Бенскотер увел у Рейндерса изначально Надежду Манелиа. А просто потому, что. Но у него завелась еще одна зазноба, и еще одна, и Надежда Манелиа, прикинув все за и против, поманила пальчиком бедолагу Рейндерса. Затем Бенскотер резво пошел вверх, и крыситься на него дальше было глупо, поэтому Армин Рейндерс по наущению своей супруги пригласил его на ужин, вроде как настаивая на том, что они всегда были приятелями. Ну были. И Бенскотер пришел на ужин, и позже заглядывал, восхищался Надеждой Рейндерс, которая очень хорошо смотрелась в роли и функции супруги перспективного офицера, и никакими другими ее достоинствами, кроме этого, но больше положенного по кодексу вежливости внимания на нее внимания не обращал, и вроде как ходили слухи, что Бенскотер не раз и не два позволял себе не очень лестные остроты в ее адрес, пусть и в компании мужчин. К счастью, в ней Рейндерса не было, а так был бы на их приятельстве вынужденно поставлен жирный крест и значительно раньше – крутись как хочешь, а за оскорбление в адрес жены, высказанное в его присутствии, хочешь – не хочешь, а следует бить морду, ну или что-то такое.
– Представьте себе, молодой человек, – подняв бокал с коньяком и довольно щурясь, говорил старик Смолянин, – из таких мелочей, как юношеские недоразумения, выстраивается неплохая основа для старческой вражды. Что характерно, на данный момент у Юргена куда более выгодные позиции – он нападает. И у него нет того нерасторопного племянничка, который имел несчастье оказаться не в той команде не в то время. Я не сомневаюсь, что его роль сводилась к точному копированию этих… схем там, расчетов, что еще делают эти… хм, неважно. Но он оказался в той команде, по чьей вине предположительно генштаб и несколько корпораций потеряют очень крупные суммы.
– Внука, – осторожно поправил его секретарь.
– Внука, – на секунду Смолянин перестал улыбаться и изучил своего секретаря холодным, очень пристальным, очень неприятным взглядом. Затем снова заулыбался, – да, действительно, внука. Племянничек у него хваткий. Умудрился заработать самые отличные характеристики и усвистел покорять свою алхимию головного мозга дальше.
Он сделал глоток коньяка, неторопливо облизал губы и, прикрыв глаза, принюхался к коньяку и расплылся в довольной улыбке.
Его помощник осторожно перевел дыхание, подумал было стереть ледяной пот со лба, но не решился. Счастьем было, что Смолянина, казалось, куда больше интересовал напиток.
– Вас может интересовать, молодой человек, почему я все это рассказываю, – после минуты смакования продолжил Смолянин.
– Мне интересны ваши наблюдения и сами по себе, – осторожно сообщил тот, – они делают картину объемной, объясняют некоторые нестыковки. Но разумеется, господин адмирал, ваши мотивы, по которым вы делитесь со мной своими знаниями, а также тем, как вы их получаете и применяете – это бесценная информация, за которую я бесконечно благодарен вам.
Смолянин довольно улыбнулся.
– Бла-бла-бла, – прокряхтел он. И неожиданно сверкнул острым взглядом: – Вы же не думаете, что польстили мне этой вот тирадой? Вы знаете, сколько их я наслушался?
– Не знаю, – честно признался его помощник. – Могу только предполагать. Но я искренен. Ваш опыт действительно бесценен. Я всего лишь следую примеру адмирала Аронидеса, который очень высоко его ставит.
Смолянин хмыкнул.
– Да, – непонятно отозвался он. – Так вот. Рейндерс претендует на место в свите Аронидеса, а Бенскотер видит на нем своего ставленника. Место, скорей всего, будет занято кем-то неприметным и пока безымянным, тем более Аронидес уже третий год развлекается тем, что позволяет курсировать слухам о том, что хочет поставить кого-нибудь на него.
– Мы говорим о советнике по новым технологиям? – рискнул спросить помощник.
– Да. Рейндерс считает, что подходит на него, Бенскотер считает иначе, а помимо этого – что его подопечный куда лучше разбирается в новых технологиях. Что, в общем-то правда. Я, если честно, одно время думал, что Захария может неплохо смотреться на этом месте, но этот засранец намерен остаться на Марсе и с «Омникомом». Насчет второго его еще можно переубедить, насчет первого едва ли. С другой стороны… – Он отпил коньяка. – С другой стороны, Аронидес тоже не вечен. Как и я.
Помощник набрал полную грудь воздуха. Правда, ничего не сказал, и вообще ничего говорить не собирался, хотя слова, сказанные спокойным, невозмутимым тоном, произвели на него отчего-то огромное впечатление.
– Не возражаете? – подождав пять секунд, посмотрев на него, спросил Смолянин. – И правильно. На это нечего возразить. Мы не вечны. Хм. Должен признать, я с некоторым любопытством слежу за карьерой Захарии. Со все большим. Мальчик – молодец, да.
Помощник кивнул головой и промолчал.
– Кстати о мальчиках. А что там племянник Рейндерса? – спросил Смолянин. Спокойно, почти праздно, легко, едва уловимо улыбаясь, глядя на него поверх бокала, и помощник снова почувстовал, как по его спине заструился ледяной пот. Зашибись у него работенка, думал он. Экзамены, считай, каждый день. И что характерно, даже когда он вроде как сдан, этот чертов экзамен, все равно неизвестно, ни что за экзамен, ни насколько успешны его результаты.
Но о Пифии Манелиа он кое-что знал. Не мог не знать – этот хрен одно время был на слуху у многих и многих людей в генштабе и кое-каких других местах. С проектом «Арчи 1.1» он был связан очень тесно, его называли даже Кремеровым Хироном, каковой эпитет Пифий Манелиа, очевидно, принимал вполне благосклонно. Помимо же проекта «Арчи 1.1» Манелиа успел засветиться во многих разработках по психологии искусственного интеллекта, которые с успехом применялись в военной науке и промышленности, но и в гражданской тоже; в конце концов, кто купил патент, тот и в дамках. Когда Арчи Кремеру исполнилось восемнадцать лет, функции Пифия Манелиа в проекте были официально сокращены – объект был признан исправно функционирующим, соответственно постоянное присутствие кибер– и человеческого психолога не необходимым, но иногда все-таки оно требовалось. С другой стороны, некоторые анализы, которые этот Манелия представлял генштабу, и в которых указывалось, как происходит развитие искина в условиях столь тесного контакта с человеческой личностью, и как этот контакт с искином влияет на саму человеческую личность, были по-прежнему необходимы, и Манелиа все встречался с Арчи Кремером или общался с ним виртуально, изучал сведения его искина и так далее; но это бывало все реже. Генштаб вообще питал не то чтобы призрачную – все более оптимистичную надежду, что Кремер и сам начнет делиться чем-то таким, минуя посредников, и это было бы куда интересней, но это были планы. Пока же – Манелиа.
Пифий Манелиа оставался в проекте, не мог позволить себе отказаться от него полностью: сам проект становился все более интересным. Любопытным, если позволительно сказать такое. Арчи Кремер менялся, и это становилось особенно заметным на таком вот расстоянии: Пифий не связывался с ним добрых тринадцать месяцев, только обменивался письмами, но решил немного поболтать, тем более это вроде как требовалось и по каким-то дурацким планам. Арчи не возражал. Он вообще был замечательной лабораторной крысой. Учитывая тот факт, замечательный, если рассматривать его с точки зрения чистой науки, удручающий с этической, что Арчи Кремер провел значительную часть своей сознательной жизни в лаборатории и в качестве подопытного, как бы грубо это ни звучало, отношение к опытам, которые ставились на нем, у Арчи было тоже лабораторным: ему не менее исследователей было интересно, что значит – может значить – то или иное движение психики, как его тело может функционировать в тех или иных условиях. Некоторые ученые позволяли себе легкое сожаление, что Арчи был недостаточно подвижным с точки зрения психической типом – флегматиком, не сангвиником, поэтому ему требовалось куда больше времени, к примеру, чтобы принимать решения, и изучение функций своего тела – бесконечных, казалось – он предпочел бы проводить как раз в искусственно создаваемых условиях, а не где-нибудь в экстремальных. Но начальство считало иначе, а Арчи странным образом все представлял себе, как здорово бы было избавиться от необходимости оказываться в новом обществе, встраиваться в него, исполнять какие-то функции, и все для того, чтобы всего лишь проверить функции тела, искина и человека – хозяина искина. Иногда это было интересно, иногда интересной была реакция именно хозяина искина – для того же Пифия Манелиа. Иногда приходилось прекращать эксперимент, потому что исследователи переоценивали функционал чего-то там. Например, оптимистичные заявления о возможности обходиться без скафандра так и оставались заявлениями. Расчетно – все было верно; на деле – не все так оптимистично. Арчи после пары экспериментов пришлось провести время в лаборатории, пока ему выращивали и вшивали участки кожи и кое-какие внутренние органы, например. Пифий был вызван из какого-то своего проекта с требованием облегчить Арчи рекреационное время, был готов к худшему, а оказалось, что это ему приходилось давить что-то похожее на разочарование – и ворчливое восхищение: Арчи был абсолютно спокоен, даже столь критично приблизившаяся возможность для его мозга – самой важной, по сути дела, образующей личность составляющей – получить смертельную дозу облучения оставляла его равнодушной, куда больше волновало, сильно ли досталось Арту. Забавная, непредсказуемая человеческая психика. Она самонадеянно считает, что человек почти неуязвим – почти бессмертен. Возможно, для такого беспокойства Арчи были иные причины: он зависел от своего искина значительно больше, чем простой очень продвинутый пользователь: Арт обеспечивал его существование, случись что с ним, и Арчи просто умрет. С ним, честно говоря, было сложно, с этим Кремером, и проще не становилось: больно он был штучкой себе на уме, и его мимика-пантомимика нисколько не раскрывали тайн, которые он предпочитал не раскрывать никому.
Личное отношение Пифия к Арчи тоже было странно двояким: с одной стороны, феноменальный проект, куда более успешный в одних аспектах, не очень удачный в других, но в целом предмет гордости научного центра, каждой из его лабораторий – и генштаба, разумеется. И Арчи так и оставался проектом для Пифия Манелиа: замечательно сконструированная, успешно реализованная, продвинутая настолько, что через десять лет останется недостижимо технологичной, оболочка. Артефакт, иными словами. Личность Арчи почти не различалась за ней. И это не было неожиданностью: Арт все-таки был очень хорош, обладал и своими характерными чертами, протоличностью, которая походила на личность Арчи, впитывала ее особенности, применяла их. Где заканчивалось одно и начиналось другое, Пифий – даже он – был более не в состоянии определить. Что из реакций было человеческой, что – просчитанным, принятым после тщательного анализа ситуации решением искина, было непросто определить. Почти невозможно. Иными словами, интеграция человека и искина оказалась успешной. И заслуга Арчи Кремера в этом была немалой. И Пифий Манелиа ему был более не нужен.
И это было предметом досады для него. Хотя нет: слово это слишком плоское, слишком обыденное, чтобы точно выразить это ощущение, которое Пифий Манелиа испытывал рядом с Арчи. Подобрать точную этикетку было тем сложнее, чем больше разных нюансов-деталей наслаивалось, сбивалось в кучу, добавлялось в его отношениях с Арчи. Тот доверял ему – бесспорно, побольше, чем всем остальным участникам проекта, и при этом не доверял совершенно. Не то чтобы в словах Арчи проскальзывало, но Пифий определял по каким-то незначительным деталям, что тот замечал, знал наверняка, что Пифий не забудет сообщить центру об их беседе: то улыбка у Арчи казалась насмешливой, то взгляд скользил по стенам или мебели и останавливался в местах, оптимальных для размещения записывающей аппаратуры, то его взгляд задерживался на медиаюните Пифия, и закрадывалось подозрение, что защита у этого юнита была очень слабенькой, Арчи так и вообще на один укус, и он запросто знакомился со всем тем, что в нем хранилось. Разговоры вне кабинета Пифия, простые приятельские беседы, в которых Арчи признавался, что у него были проблемы с тем и тем, что он не понимает людей, например, то и то в их поведении, были чуть более плодотворными; они же, эти беседы, оказывались для Пифия теми еще испытаниями: он почти забывал, что Арчи перед ним – это Арчи 1.1, что Арчи Кремер в чистом виде едва ли дожил бы до этого времени, а если и дожил – был бы отвратительно болезненным, что в тех репликах, которыми они обменивались – шутливых, ехидных, меланхоличных, неожиданных откровениях, которые дарил ему Арчи, могло быть слишком много от его искина, и кто его знает, что за Франкенштейнов монстр сидит перед ним, если сам Пифий не может определиться. И эта странная ревность, которую Пифий испытывал, когда до него доходили слухи о возможных романчиках Арчи – тот научился находить в таком времяпрепровождении некое удовольствие, поделился пару раз, что в качестве расслабляющей терапии так и вообще неплохо, и даже испросил совета, как определить, что человек тобой интересуется, и даже что делать потом, как вести себя половчее, когда интерес к человеку иссякал на нет, потому что ему казалось, что он вел себя некоторым образом черство. Милый, чуткий Арчи Кремер, в котором так и сохранилось это детское чувство благоговения перед другими людьми, единственным преимуществом которых по сравнению с ним было то, что они были – или казались здоровыми. И чувство щемящей нежности, когда Пифию хотелось в знак благодарности побыть откровенным с Арчи, и тот внимательно слушал, и был – не казался – заинтересованным, а затем просто молчал, затем начинал говорить, но запинался, одергивал себя и мучительно подбирал слова.
Пифий пытался представить себе, решился ли бы он на нечто большее – в качестве эксперимента, предположим, чтобы узнать, хорош ли будет секс. Но представить, что ему предстоит интимное действо с не-человеком – он не решался. Наверное, в Арчи 1.1 было слишком мало Арчи Кремера. Или Арчи Кремер стал слишком Арчи 1.1.
В любом случае, Пифий Манелиа все меньше был нужен проекту «Арчи 1.1» и сам понимал все отчетливее, что ему нужен новый вызов, занятие, которое поможет ему избавиться от этой успешной праздности, к которой он привык, дрейфуя в которой, Пифий постепенно утрачивал что-то не совсем внятное – проницательность, что ли, находчивость, еще что-то неуловимое, делавшее его таким знатным специалистом. Он поговорил с Дамианом Зоннбергом, поинтересовался, насколько им нужен киберпсихолог, получил в ответ хмурое: «Нужен всегда, но какого бы хрена этому не быть просто киберпсихологией», – и начал присматриваться-принюхиваться, куда еще можно будет влезть.
Но некоторые его поползновения не оставались тайной для людей, способных хотя бы немного анализировать. Помощник – ну ладно, секретарь, прямо как на гражданке – Эберхарда Смолянина был обязан это уметь просто по умолчанию. И он предположил, что с учетом некоторого охлаждения Пифия Манелиа к проекту, принимая во внимание его интерес к бытовым андроидам, возможно его участие в огромном мультицентровом проекте, который будет заниматься разработкой помощников для самых разных сфер, в том числе социальной.
– Бытовых андроидов? – уныло спросил Смолянин, задумчиво глядя в бокал.
– Считается, что разработка андроидов, способных эффективно функционировать в качестве социальных помощников самой разной ориентации, может оказаться наиболее перспективной, но при этом сопряжена со многими сложностями. К примеру, человек должен испытывать доверие к объекту перед ним, что связано с некоторыми маркерами в поведении андроида, которые воспринимаются человеком как свидетельства разумности, этичности и психологичности. В случае с промышленностью, в том числе и военной, такой необходимости не возникает. Главное все-таки – это функционирование дрона, например, решение определенных задач, которое довольствуется достаточно ригидными алгоритмами и не несет той степени рандомности, как в социальной сфере.
– С людьми сложно и непредсказуемо, с этим не поспоришь, – задумчиво признался Смолянин и отставил бокал. – Неплохая работа, – сказал он, встав.
Помощник вытянулся в струнку, отрапортовал, что благодарит за признание и ценит высокую оценку его заслуг господином адмиралом. Тот отмахнулся от него и пошел к выходу. Дверь за ним закрылась, помощник грузно опустился в кресло, еще теплое после Смолянинской задницы, и тяжело выдохнул.
Внучок же Эберхарда Смолянина, неугомонный Захария, чей ретивый характер невозможно было усмирить даже браку с гепардом его сердца и пиратом его мыслей, героическим героем, пилотом космолебедя и поэтом звезд, все еще капитаном Николаем Канторовичем, пронюхал о том, что со следующим рейсом «Адмирала Коэна» прибывает следственная группа в составе двенадцати человек, на одну треть военных прокуроров, на две трети гражданских, и что задачей их пребывания на Марсе должно стать максимально тщательное и беспристрастное изучение причин чрезвычайного происшествия с НМЛС-1120, не повлекшего за собой человеческих жертв, но приведшего к нарушению планов по добыче астероидов, а также к значительной деформации посадочной площадки на горе Олимп, что, в свою очередь привело к значительным потерям всех вовлеченных в данные операции сторон. Собственно говоря, «пронюхал» не совсем точно характеризовало те действия, которые Захария Смолянин предпринял, чтобы выяснить, что там на старушке-Земле собираются предпринимать. Дед, гадский гад и зануда, но странным образом симпатизировавший неформатному внучку, ничего не сообщал ему прямо, и намеками его обмолвки тоже невозможно было обозвать. Такое ощущение было, что он развлекался, глядя на усилия, которые Захария вынужденно прикладывал, чтобы все-таки выведать все то, что его беспокоило. Словно у него были свои планы и на эти мытарства Захарии.
Самым обидным для лапочки Захарии было даже не то, что дед так нагло скрывал от него информацию, на которую Захария вполне справедливо, с его точки зрения, имел некоторое право. Нет, конечно, он гражданский и работает в гражданской – типа – корпорации. Хотя, конечно, она, эта гадская корпорация, этот «Омником», не очень афишировала тот показательный факт, что более семидесяти процентов ее продукции идут прямиком в разные войска. Розничная фигня, которой «Омником» приторговывал, даже гигантские квантовые компьютеры, конструируемые и устанавливаемые в разных исследовательских центрах, в штаб-квартирах крупных компаний и так далее, не приносили ей и двадцати процентов дохода. Да что там говорить – умничка и шустряк мегакомпьютер, который разрабатывал и чьей конструкцией руководил, а затем чьим бессменным оператором оставался Захария Смолянин – даже он делал очень многое на благо всяких там армий и генштаба. И получалось: Захария Смолянин ночей не спал, пальчики в кровь стирал, оперируя всякими там клавиатурами, глаза до конъюнктивита доводил, а ему в ответ «шиш» и «не твоего ума дело»?! Он не мог с этим смириться, соответственно не смирялся, в результате разнюхивал много, очень много, и даже больше, чем те же Ставролакис и Лутич, к примеру, которые довольствовались только информацией из доступных источников.
Когда Захария Смолянин вломился в личные покои Златана Лутича, которые тот в силу, кхм, некоторых пикантных обстоятельств сменил на более – да что там – значительно более комфортные, а для кое-чьих глаз так и вообще почти первоклассные, Златан Лутич, собственно говоря, был занят именно своими пикантными обстоятельствами. Именованные обстоятельства, которые непредсказуемо для прагматичного и тяжеловесного ума коменданта Лутича оказывались крайне упрямыми, считали, что переезд и полный отказ от своей квартиры (конуры, халупки, лачужки и дыры, по взвешенному и объективному мнению Лутича) невозможен. Это не только ограничивает свободу «пикантных обстоятельств», но и недвусмысленно ставит в зависимость от сильных мира сего, что «пикантные обстоятельства» находили не то чтобы унизительным – нет и нет, за угрюмым фасадом сильных мира сего скрывалось большое, горячее и страстное сердце, а также нежная, чувствительная и чувственная душа, но все-таки. Появление клеща Смолянина было воспринято Лутичем с облегчением – на него по крайней мере можно было поорать всласть, а потом пожаловаться. На «пикантные обстоятельства» – невозможно, Лутич бы скорей язык себе откусил.
Захарии Смолянину достаточно было одного взгляда на угрюмую физиономию Лутича, чтобы решить, что тут происходит нечто куда более интересное, чем всякие там эскадроны космопрокуроров. Вытянув шею, чтобы определить, где «пикантные обстоятельства» находятся и чем заняты, определив, что они далеко и, кажется, очень сильно увлечены перемещением цветочков из-под одной лампы под другую, примерно ознакомившись с мрачными думами Лутича, Захария живо предложил:
– А хочешь я его по башке тюкну?
– Я тебе тюкну! – зашипел Лутич. Кстати, облаченный в пижаму. Правда, пижамная куртка была застегнута очень своеобразно. То ли Лутич ее застегивал в состоянии эйфории и блаженства и все еще не восстановил способностей к критическому восприятию действительности, то ли этим занимались «пикантные обстоятельства», после непосредственно пикантных обстоятельств.
– А что такого? – вытаращил глаза Захария. – Мы отвозим его в госпиталь, там его накачивают успокоительными, Надя Шеффлер вас того, – он подмигнул, – у нее опыт уже все равно есть, и после такого события необходимость в его лачуге отпадет сама собой.
Лутич задумался. Захария обнадежился: ему хотелось побывать еще на одной свадьбе, продегустировать ее со стороны, так сказать, а все не получалось.
Но увы: Лутич тяжело вздохнул.
– Не получится, – уныло сообщил он и покосился за спину. – Не тот матерьял. Потом не простит, – тихо признался он.
Захария почти не сомневался в таком ответе; печально вздохнув и рефлекторно поприкидывав, кого еще можно поженить, но отмахнувшись от таких дурацких мыслей, он вернулся к той причине, которая и привела его в гнездышко-люкс для этих двоих. Чокнутых. Ведь надо же: холостяцкая квартирка Лутича была крохотной, стерильно чистой, скудно обставленной, угрюмой, как и хозяин, из украшений – только парадный мундир этого бравого вояки. А это их любовное гнездышко – ну ладно, стерильно чистым оно оставалось, Лутич иного просто не мог допустить, но и землеройский дух чувствовался. Квартира была похожа на оранжерею. И Захария задумался: а не концептуализировать ли и ему свою – всякими там баобабчиками или вон теми цветущими хреновинками?
Он решительно подошел к Ною Де Велде, который делал что-то алхимическое, не меньше. Он смешивал, изучал и снова смешивал какую-то вонючую фигню, встряхивал, но не взбалтывал, нюхал и снова изучал, куда-то капал, а затем поливал свои цветочки. Захария мужественно встал рядом с ним.
– Здорово. Просто офигенно здорово, – торжественно заявил он.
Ной Де Велде – пресловутые «обстоятельства» – выпрямился. Заалел, как маков цвет, засмущался, склонил голову к плечу и стыдливо сжал колбу в руке.
– Спасибо, – застенчиво ответил он. – Тебе правда нравится?
– Разумеется! – категорично заявил Захария.
Ной Де Велде осмотрел результаты своих трудов, удовлетворенно улыбнулся – и начал рассказывать бедолаге Захарии, что эта квартира просто замечательная, но ей категорически не хватало чего-то такого, наверное, живой ауры, и вот он, Ной, взял на себя смелость изменить это. И дальше в том же духе. Про удобрения, которыми он озаботился. Про освещение – вне родных пузырей с прозрачными куполами и дополнительными лампами бедняжкам приходилось плохо, нужно было подсоблять. Про забавные рефлексы растений – некоторые не очень хорошо чувствовали себя в компании других, поэтому приходилось отслеживать, что как к чему относится, и передвигать. Что вообще и на поверку это замечательный эксперимент, потому что эти помещения, конечно, замечательные, но расположены таким забавным образом, что растения полностью и абсолютно лишены солнечного света, и интересно, как будет меняться микроатмосфера и микроклимат, и шире – как это будет сказываться на людях, в этих помещениях обитающих.
У Захарии остекленели глаза. Он не дышал. Из того, что ему сообщал Ной Де Велде, он понимал то, что и должен понимать уважающий себя кибергений в землеройской чухне – ничего. А как избавиться от этой пытки, он не знал.
Хвала доблестным властям Марс-сити! Они, очевидно, уже восстановили способность критически оценивать действительность, перезастегнули пижамную куртку, подошли к Ною Де Велде и положили руки ему на плечи. Бережно укусив за ухо, проговорили:
– А почему бы нам сначала не угостить нашего гостя твоим замечательным рагу и тем чудесным чаем? А потом ты продолжишь.
Захария уставился на Лутича в благоговении: хитрожопый политик, как выясняется, хитрожоп во всем. А Ной-то Де Велде уставился на него влюбленными глазами и заулыбался. А очочки на нем, оказывается, новые. И причесан он и даже подстрижен. И маечка такая – элегантная. У хитрожопого политика, оказывается, еще и вкус дофига метросексуальный. Интересно только: Де Велде как воспринимает изменения, которыми его облагораживает Лутич? А ведь судя по всему, не против совершенно.
Захарии как почетному гостю было отведено место на кресле. И перед ним на стол поставлена огромная тарелка с очень аппетитной мешаниной и не менее огромный горшок, который, очевидно, выполнял роль кружки. Ну ладно. И тарелку, и горшок Захария наблюдал пару месяцев назад в лавке Эсперансы. Этническое, мать его, искусство. Эти двое уселись напротив, на диване; и если Захария думал, что знает все о сюсюканье, то ему пришлось спешно менять свое мнение: то Лутич – «уси-пуси, Нойчик, может, еще кусочек?», то Де Велде – «уси-пуси, Златанчик, может, сахарочку в чаёк?». Иными словами, у них все было просто замечательно, а у Захарии со скоростью света развивался сахарный диабет.
Но вот содержимое тарелок перекочевало в желудки, Де Велде ускакал делать еще чай, а Лутич без церемоний спросил:
– Ты чего пришкандыбал-то?
Это было глотком свежего воздуха после всех этих умилятельств. Захария счастливо вздохнул.
– У меня есть список этих следаков с Земли, – гордо сказал он.
– И у меня есть. И что?
– С их личными делами? – расплылся в улыбке Захария.
Лутич уселся удобней, сцепил руки в замок, сжал челюсти. Он сверлил Захарию взглядом, а тот лучился счастьем.
– А дед твой о твоем имении этих личных дел знает? – сурово поинтересовался Лутич.
Захария скривился.
– Конечно же нет. У меня совершенно иные источники. Хочешь почитать?
Ной Де Велде вернулся с чайником и розеткой с какой-то фигней. Наверняка ведь хрень из высушенных одноклеточных водорослей, выдаваемая за десерт. Но чай был ничего, и Захария ухватился за чашку. А Ной Де Велде – душка просто, невероятной внутренней свободы человек – взгромоздился Лутичу на колени и прижался, и Лутич обнял его и уперся подбородком ему в плечо.
