Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 50 страниц)
– Самое поганое в любых встречах – это что потом непременно будет расставание, – трагично сообщил он бармену. Тот, из металлургов вроде, во время праздников занимавший стратегически выдающуюся позицию рядом со спиртным – из любви к искусству, а также порядку и не в последнюю очередь к сплетням, понятливо кивнул и открыл пиво. Захария уныло смотрел, как он наполняет бокал, затем еще минуту изучал его. Берти облокотился об стойку и приглашающе шмыгнул носом.
Захария повернулся к стойке спиной, и Берти с умным видом начал вслед за ним изучать толпу. Но созерцание и Захария – вещи некоторым образом антагонистичные; и через полминуты он крутанулся на стуле и уставился на Берти.
– Скажи мне, приятель, – патетично провозгласил он. Ему бы лавровый венок на голову, да руку простереть, и был бы герой трагедии. – Скажи мне, почему мы не можем приказывать нашему сердцу?
Берти склонил голову и задумался. Затем выразительно пододвинул бокал ближе к Захарии.
– У тебя пара есть? – прищурился тот.
Берти почмокал губами немного, оглядел народ.
– В поиске я, – неохотно признал он.
– И что ты ищешь?
Берти пожал плечами.
– Так что у тебя с сердцем? Может, к кардиологу? – насмешливо полюбопытствовал он.
Захария надулся и ухватился за бокал.
– О как мне не хватает понимания! – начал было вопить он, но осекся и сделал смачный глоток. – Хор-рошо! – причмокнул он и снова приложился к бокалу. Выпив половину, отставил его и похлопал себя по животу. – Очень хорошо.
– Так понимания, говоришь, не хватает? – поинтересовался Берти, стоявший облокотившись, с любопытством следивший за Захарией. Тот, посмотрев на него, тоже уперся локтем в стойку.
– Не хватает, – тряхнул он дредами. – Это такой товар. Дефицитный. Мы рассчитываем на ближних наших, а они увлечены собой до такой степени, что совершенно не обращают внимания на то, как кровоточит наше сердце.
Он замолчал, драматично задрал нос и уставился вдаль.
– Ты, я видел, с Морано поцапался. Что, он тебе синяк поставил, что ли? – осторожно забросил удочку Берти.
Захария высокомерно посмотрел на него.
– Что мне этот черствый служака, не способный постичь тонкости моей душевной ориентации! – ответил он на это.
– А Лутич на тебя чего наехал? – все не унимался Берти.
– Этот бессердечный солдафон категорически не приемлет моих строгих моральных принципов.
Берти хрюкнул, но все-таки удержал смешок.
– Принципов, говоришь, – пробормотал он себе под нос. – Моральных. Высоких.
Захария не слышал его слов. Он куда больше был увлечен экранами – на одном из них лейтенант Гепард, выглядевший свежо и благоуханно, внимательно слушал какую-то курицу в безобразно обтягивавшем ее тело платье, обвешанную камнями и размалеванную – сразу видно, вышедшую на тропу войны. И предатель и изменник, обладавший явно невысокими моральными качествами, чтоб ему икалось без передыху, глядел на эту курицу в каменьях, как если бы она была супер-пупер-гением.
Захария решительно встал, намереваясь совершить какие-нибудь действия, подумал – и сел.
– Их вообще никто не ценит, – горько признался он Берти.
– Солдафонов?
– Принципов. – Захария нахмурился. – А они в карантине будут ого-го сколько времени.
– Принципы?
– Солдафоны.
Он залпом допил пиво, крякнул и пододвинул бокал Берти.
– Тебе не хватит? Принципы не против? – настороженно глядя на него, спросил Берти, побаиваясь, как бы Захария не наклюкался в зюзю.
Захария печально вздохнул.
– Принципы как раз требуют, чтобы разлитие желчи лечилось залитием пива.
– Это дело, – помолчав, согласился Берти.
Когда перед Захарией появился полный бокал, он уже смотрел на толпу с повеселевшей физиономией: Николай Канторович с той же офигенно заинтересованной миной выслушивал какую-то хрень, которую нес ему какой-то старый хрен. Иными словами, можно было и дальше блюсти принципы и даже перестать жаловаться любопытному крысу Берти.
Для приземления грузового блока был выбран участок плато в тридцати километрах от города. Это как-то объяснялось тектоникой, геологией и даже экологией. Логистику и микроэкономику тоже приплели. Теоретически можно было выбрать и более удобное место для развертывания взлетно-посадочного комплекса, но это значило бы большие дозы облучения для роботов и людей. Площадка была размечена и подготовлена чуть ли не два месяца назад, и каждые три дня комендант Лутич отправлял дронов сметать песочек с ключевых элементов. И уже на следующий день после вечеринки, невзирая на похмелье, на катастрофическую нехватку сна, на усталость, связанную с подготовкой к торжественной встрече, на грядущие дежурства даже, в городе бодрствовали практически все. Все смотрели в ту сторону, где должно свершиться это событие, бурчали, что ветры серчают и гоняют песок; все ждали, затаив дыхание, когда наконец полковник Филипп Ставролакис с согласия коменданта Лутича и капитана Эпиньи-Дюрсака отдаст приказ о начале операции.
Захария Смолянин не мог позволить себе находиться вдали от такого знаменательного события. Более того, он даже кабинет коменданта Лутича счел слишком удаленным. Полковник Ставролакис вызывал у него смешанные чувства: подозрение, смешанное с недоверием, смешанное со страхом. И еще чего-то там, иными словами, не самый располагающий букет, поэтому и в его кабинете находиться Захарии не светило – по его личному выбору, как он, распираемый самодовольством, отмечал себе. С другой стороны, где еще находиться умничке и прелестнику, а также категорическому противнику всех и всяческих дискриминаций Захарии (разве что кроме тех, которые основаны на чисто эстетических предпочтениях – блондины против брюнетов, например: блондины, разумеется! Ну или брюнеты, не суть, главное, чтобы, эм, кхм, он был хороший, тонус, во!), как не в кругу самых что ни на есть трудяг?
С формальной точки зрения искинщику нечего было делать среди диспетчеров от слова «совсем». Они, конечно, тоже были компьютерщиками, и Захария, бесспорно, но сравнивать их – это же все равно что сравнивать дизайнеров легкой одежды и флористов каких. Они, конечно, и те и те дизайнеры, но материал-то разный, и подходы к нему тоже. И собственно говоря, диспетчеры, смотревшие на пузырь с местным суперкомпьютером, который вот-вот должен был начать работу в полную мощность, с почти суеверным почтением, не в последнюю очередь замешанным и на зависти, не могли отказать себе в удовольствии допустить в святая святых тамошнюю звезду с тем, чтобы похвастаться: мы тоже можем. Вот, делаем; мы тоже крутые. Захария охотно соглашался с ними, рассыпал комплименты направо и налево: ловкости и проворству, смекалке и быстроте реакции, скорости обработки информации и качеству этой самой обработки. Он даже успел пофлиртовать с парой человек: а что такого, чисто для поднятия духа и для выполнения своей великой надмиссии – несения прекрасного человечеству, прекрасного в виде себя, разумеется. Увлекся, как это часто бывает, и был захвачен врасплох, когда полковник Ставролакис стальным голосом отдал приказ о начале приземления.
Хрен его знает, как это возможно, но крейсер «Адмирал Коэн» умудрился отбуксировать от Земли (точней, от околоземной орбиты) до Марса, точней до орбиты дрейфа, контейнер размером чутка больше себя самого. С одной стороны, это запросто объяснялось вакуумом, с другой стороны, другие силы никто не отменял, ту же гравитационную. Но транспортировка – это фигня. Блок комплектовался в условиях невесомости, транспортировался – тем более, но спускать его на поверхность предстояло исключительно целиком и с максимальной осторожностью. Задача была выдающаяся: это же примерно то же самое, как «Адмирал Коэн» примарсить, причем так, чтобы ничто на борту не пострадало, даже самый хрупкий фарфор. На контейнер были навешаны посадочные двигатели, уже проверены, уже было доложено об их готовности, и началась отстыковка. Пока диспетчеры просто следили. Проверяли в последний раз показания приборов, тихо переругивались с метеорологами, которые то говорили, что в их сторону несется шквальный ветер, то с бешеной радостью орали, что он переменил направление. Захария Смолянин смиренно молчал, глядел то на местные мониторы, то на огромную стену из экранов, на которую транслировались изображения центра управления крейсера, то из штаба военной части на Марсе и полковника Ставролакиса, то с камер на скафандрах матросов, следивших за отстыковкой блока.
О чем они там переговаривались, эти матросы, не было слышно. Изображения были так себе: в космосе слишком часто приходилось выбирать между защитой от радиации и мобильностью. В случае с людьми выбор был однозначным; в случае с камерами – часто тоже. Предельная защита камер от космической радиации расценивалась в большинстве случаев как нецелесообразная: это не специалист, которого пять лет тренировали, положив на это офигенные бабки, которые он разве что за десять лет отобьет; камеру сделать – фигня вопрос, сменить ее – дело плевое, а вот ее защита и стоила бы колоссальных денег, и влияла бы на подвижность оператора – в данном случае матроса, соответственно понижая его эффективность, а поэтому хрен бы с ней. Так что космические лучи становились причиной помех в трансляции самых обычных не очень защищенных камер, и переговоры матросов тоже были не совсем внятными. Но зрелище захватывало.
Захария поймал себя на мысли, что следил за ними, затаив дыхание. Ему приспичило отлить, и вместо того, чтобы неторопливо, походкой призового мейн-куна пойти к лотку, то есть в сортир, Захария мялся до последнего – до того момента, когда мочевой пузырь не завопил благим матом: ща лопну, ты, козявка! Так что Захария был вынужден отвлечься от захватывающего зрелища и опрометью броситься в туалет. Вернулся и ткнул в бок близстоящего:
– Ну?
Несчастный был вынужден отвлечься, покосился на Захарию и пожал плечами:
– Да ничего. Пока еще ковыряются.
Захария раздраженно выдохнул воздух через сцепленные зубы. И затоптался на месте. С одной стороны, все самое интересное было вот, с другой – хотелось выпить чего-нибудь. И он попятился к автоповару.
А потом практически все в помещении зачарованно следили за тем, как блок отделился от крейсера. И короткие фразы: «Отстыковка завершена» – «Передаем управление на поверхность» – «Проверить орбиту» – «Подтвердить траекторию» – «Внимание на блок» – «Выровнять орбиту!» – «Выровнять траекторию!». И наконец заговорили диспетчеры на Марсе: Управление приняли – траектория в норме – поправка на воздушные потоки – скорректировать курс. Эта хреновина, которая должна была опуститься на Марс, казалась на экранах фиговиной, не больше – особенно когда удалилась от крейсера на приличное расстояние. Камеры на поверхности Марса нащупали эту фиговину враз, но и на них она выглядела ненамного больше. Это раньше, с людьми на ее фоне, дух захватывало, а теперь – хрен. Но Захария смотрел на нее, открыв рот. Забыв о кофе. О том, чтобы выискивать глазами своего героического лейтенанта. О том, чтобы ехидно смотреть по сторонам и отмечать, кто еще восторгается чрезмерно таким вот штучным событием. Полковник Ставролакис стоял, сцепив руки за спиной, вояка хренов, говорил с помощниками сквозь плотно сжатые зубы, и едва ли освещение было виновато в том, что он заливал помещение своей ослепительной бледностью.
Отстыковка, как оказалось, – фигня, приземление – вот засада. Опять поднялся ветер, песочек взлетел на два километра ввысь, и так это густенько. Полковник Ставролакис отдавал приказания резкими рублеными фразами, состоявшими подчас из одного-двух слов; мог бы – слогами, междометиями, но этого было бы слишком мало. Космолетчики вокруг него напрягались все больше и больше; Захария не без удивления отметил, что у многих из них уже и струйки пота побежали за воротник. Потому что если блок унесет хотя бы на сотню метров от места посадки, его потом хрен вернешь, рельеф там позволил бы относительно мягкую посадку, но это всю арматуру перетаскивать – лишние недели, расход ресурсов. А ветер все не унимался.
Сами-то поселения были к этому привычными. И первые бараки, и возведенные после них пузыри, обеспечивавшие вполне комфортное существование, строились с учетом местных ураганов. Их бывало достаточно во всех марсианских сезонах. Техника конструировалась с учетом этих вот метеоусловий; люди научились предсказывать поведение воздушных потоков со вполне убедительной достоверностью, и народ на Марсе попривык, только бухтел слегка, когда ураган не унимался дольше предсказанного. Но это обычно. А то сейчас. Захария отвлекся от Ставролакиса и его подчиненных, отыскал на экранах Эпиньи-Дюрсака и его помощников, а особенно Николая Канторовича. Тот стоял, откинув голову назад, следил за действиями наземной команды, не мигая; раздраженно покосился на кого-то, посмевшего заговорить. Наверное, это было понятно: кому охота видеть, как накрываются большим нехорошим местом усилия не одной недели и не одного десятка человек?
Диспетчеры в зале сидели-стояли и тоже ощутимо нервничали. Лихорадочно смотрели на экраны с диаграммами погоды. Обменивались отрывистыми репликами. Когда камеры на поверхности начали показывать блок с достаточным увеличением, когда можно было отчетливо рассмотреть двигатели, замки, швы на нем, Захария только что не подпрыгнул. Рванулся было к ближайшему человеку, чтобы радостно заорать: «Нифига себе!» – и осекся: рано еще, черт побери. Он задергался на месте. Кофе остыл, собака, бежать за новой порцией – а вдруг что интересное пропустит? В туалет – вот тогда он точно все интересное пропустит. А стоять на месте, бездействовать изматывало куда сильней. Захария и нырнул в закуток и попытался вызвать Канторовича. Начать решил с глупейшего сообщения: «У вас там на мостике тропическая жара, что вы все мокрые как мыши?». И тут же высунул нос из закутка, следя за его изображением. Николай Канторович, простой лейтенант, а еще прижимистый человек, на умные линзы вряд ли раскошелился, а служебные были не положены. Так что он глянул на коммуникатор. Захария радостно оскалился. Николай Канторович посмотрел на экран, поджал губы и осторожно, стараясь не привлекать к себе чрезмерного внимания, начал набирать ответное.
«Ад и геенна», – с восторгом прочитал Захария.
«Какое удивительно многофункциональное место», – суетливо набрал он в ответ.
«Не жалуюсь. Ты где?».
Он поднял глаза и начал внимательно изучать изображения на мониторах. Захария хотел подпрыгнуть, что ли, или помахать, но в этой ситуации за такую профанацию можно было и по шее получить. Пришлось становиться у двери и замирать. Николай увидел его и улыбнулся углом рта.
«Ты где такую павлинью рубаху выкопал?» – поинтересовался он. Захария многозначительно ухмыльнулся.
«Я расскажу тебе при личной встрече, о лыцарь сердца моего», – скоренько набрал он ответ, сунул коммуникатор в карман и застыл с важным лицом. Николай Канторович на экране закатил глаза, но усмехнулся вполне довольно.
Два часа – целых два часа – диспетчеры бились с блоком, с ветром, с двигателями, которые рядом с Марсом работали совсем иначе, чем в космосе, а проектировались вообще для терранских или лунных условий, и пусть корректировались для марсианских, но все равно работали малость непредсказуемо. А потом – «Опускаем» – «Отключить двигатели» – и пелена поднимается вокруг блока, и медленно опускается, и Захария обнаруживает, что он судорожно смял стаканчик, хорошо хоть пустой, и смотрит на экраны вытаращенными глазами. И Ставролакис сдавленным голосом требует диагностики повреждений блока, и на экранах высвечиваются один за одним его сектора; они окрашиваются в привычные цвета – зеленый, желтый, и указывается процентное соотношение тех и других; а все затаив дыхание ждут, сколько будет красных. И кто-то говорит Ставролакису, что диагностика окончена, результаты такие и такие, значимые повреждения отстутствуют и возможны несущественные в таких и таких секторах. Ставролакис выпрямляется, говорит:
– Операция завершена успешно. Более детальный анализ поступит в течение ближайшей недели. Благодарю всех за участие.
Захария затаил дыхание и завертел головой по сторонам. А все отчего-то стоят и молчат. Он в отчаянии начал считать удары сердца. На третий кто-то захлопал. И наконец можно было заорать, повиснуть у кого-то на шее и вообще начать вести себя экзальтированно. А вообще когда сам Эпиньи-Дюрсак, который по объективным наблюдениям проницательного наблюдателя военных типов Захарии Смолянина страдает хроническим сплином, но скорее запорами, улыбается, жмет руки всем подряд и что-то оживленно обсуждает с кем ни попадя, операция действительно завершена успешно.
Так что в Марс-сити снова устраивали грандиозное празднество. Две трети экипажа крейсера сошли на поверхность Марса, рассредоточились по самым разным дислокациям и с невероятным, почти детским любопытством интересовались всем, что происходило в городе. Местное население, получившее замечательное подтверждение своей значимости, было безобразно гостеприимным, требовало, чтобы космолетчики непременно выпили еще и с тем типом, и с тем, а еще за упрочнение и интенсификацию связей и за то, что они классные ребята, и вообще, все было замечательно. А космолетчики осматривали местный народ с почтительным уважением и тихо радовались, что у них под ногами какая-никакая, а почва.
Захария Смолянин со товарищи провел несколько суматошных часов, изготавливая видеоряд для вечеринки. Кадров было хоть отбавляй: три титана, три, не побоимся этого слова, вождя, великолепная тройка – полковник Ставролакис, капитан Эпиньи-Дюрсак и комендант Лутич, и бесконечное количество витязей, которые имели несчастье засветиться на экранах. Мало того, что они в нарезке появлялись, так Захария лично приставал к ним всем, чтобы они поделились эмоциями от этой операции. То, что обходилось без мата, шло в эфир. Остальное – тоже, но без звука: его заменяли комментарии Захарии, на беду этим вот косноязычным. А под такие комментарии и выпивалось хорошо, и тосты изобретались с космической скоростью, и бармены, в их числе и Берти, не справлялись с количеством желающих выпить вообще, а также на брудершафт. И где-то после полуночи всем было совершенно наплевать, что за нарезки транслировались на экранах, главным было переместиться еще в одну теплую компанию, чтобы и в ней восхититься «нами» и «ими» и выпить.
Захария Смолянин рыскал по главному пузырю в поисках гепарда своего сердца, но натыкался только на рядовых знакомых, самых разных, в том числе и с крейсера, и все они были счастливы его видеть и требовали, чтобы он еще и с ними выпил, и их похвалил, все норовили полапать его или сжать в объятьях и что-нибудь такое. А Николай Канторович все не появлялся. Захария уж не утерпел и спросил у какого-то офицерика, где этот засранец. И чуть не взвыл, когда тот задумчиво почесал затылок, пьяно глядя вверх:
– Кантор? Так он не на борту остался?
У Захарии от такой вселенской несправедливости даже в носу защипало.
– А, не, – продолжил этот пень, – он вроде с кэпом к Ставролакису зван.
И через пять минут Николай Канторович получил гневное сообщение: «ТЫ У СТАВРОЛАКИСА???????». «Я НА ПЛОЩАДИ», – прилетело в ответ. Захария рванул к эстраде, забрался на нее, уцепился за осветительную арматуру и принялся всматриваться в толпу. И коммуникатор тут же ожил: «У бара Эммы-Лучии». Захария отлепился от стойки и спрыгнул в толпу. И тут же ему пришло другое сообщение: «Иду на север, где лимонные деревца».
– Он действительно думает, что я настолько эрудирован? – недоуменно спросил Захария. Хорошо поблизости обнаружился кто-то из биологов, кто и сообщил, как эти самые деревца выглядят, а заодно куда идти, чтобы оказаться на севере. – Подумать только, – бурчал Захария, целеустремленно шагая куда-то в ту сторону, – вместо того, чтобы просто сказать: «Там и там», нужно придумывать загадки, интриговать меня и раззадоривать.
Хотя… лимонных деревец было штук двадцать – приличная такая рощица; они частью цвели – запаха было зашибись, и лейтенант Гепард – скотина нетравоядная – обнюхивал их и блаженствовал.
Захария замер. Оно было, конечно, здорово: свершилось. Оно и сердце понимало: сбылось. Оно и разум вопил: да он это, он. А не верилось. Мечтать о Николае Канторовиче, конечно, здорово. Трепаться с ним в реальном времени – вообще здорово. А лицезреть – не верилось. Только, сволочь, грудь сдавливало, в носу щипало, и было одновременно жарко и холодно, хорошо и больно. И он был таким знакомым – и таким чужим.
До тех пор, пока не оглянулся.
Это он был, до последней морщинки он. Смотрел на него с недоверием, словно защищался от чего-то, словно себя убеждал в чем-то. Словно опасался чего-то. И молчал, животное. Явно не рисковал что-то говорить. А ведь язык у него подвешен что надо, во всех смыслах, и каждый из смыслов – к удовольствию лапочки Захарии Смолянина и к его удовлетворению, а как же.
Так что Захария Смолянин оскалился, рыкнул на подозрительно щурившегося Николая Канторовича, сиганул на него и повис у него на шее. Этот мужик – тренированный дуболом, выдержит. Должен выдержать. А если фигакнется на пол, так кто ему виноват.
Но Николай Канторович не просто так вызывал наилучшие чувства у придирчивого эстета Захарии Смолянина. Он устоял. Удержал. И времени даром не терял. А губы у него были сухие и шершавые, и щетина пробивалась. И телом от него пахло, свежим потом, им, Николаем, и возбуждением – и от Захарии тоже. Который, кстати, решил побыть благоразумным хотя бы в течение пяти секунд и слез с него. Но отлипать не спешил, держался за него обеими руками и рычал от негодования.
– Я прошу прощения, что вмешиваюсь в ваш обмен любезностями, – ровно сказал комендант Лутич за его спиной.
Николай Канторович шумно задышал и отлепил от себя Захарию и – мужлан! – попытался спрятать его за собой. Захария толкнул его.
– Вы изволите сделать нам комплименты или обратиться за мастер-классом, господин комендант? – яростно сверкая глазами, спросил он.
– Я осмелюсь воззвать к вашему благоразумию. – Помолчав, поизучав Захарию, Лутич перевел взгляд на Николая Канторовича. – К вашему, скорей, – уточнил он. – Этот балбес испытывает к благоразумию крайне агрессивную идиосинкразию.
Николай Канторович выпрямился. Захария задумался: а не обидеться ли ему? То есть этот вот солдафон, комендант Лутич, смеет вламываться в их изящный тет-а-тет, а его гепард, его лыцарь без страха и… наверное, только без страха, вместо того, чтобы не раздумывая набрасываться на него, становится по стойке смирно и только что не честь отдает. Это предательство – или?
Субординация. Как бы ни очумел лейтенант Канторович от встречи с невероятным и ошеломительным Захарией Смоляниным, но армейский устав так просто не забыть: он давно въелся в его кровь и плоть, давно был для него чем-то совершенно естественным. И Златан Лутич, как бы ни прикидывался простым администратором в гражданском поселении, был офицером выше его по рангу, значительно выше.
– Если вы продержите свои инстинкты в спящем режиме еще несколько минут, этого хватит, чтобы проследовать в места, более подходящие для бурного проявления интимных эмоций, – невозмутимо продолжил Лутич. – Особенно если они замешаны на чувствах более серьезных, чем простое любопытство и… – он покосился на Захарию, гневно сверкавшего глазами слева от Канторовича, и тихо добавил: – похоть.
Лейтенант Канторович щелкнул каблуками.
– Благодарю за совет, – ответил он.
– Боитесь изойти на сперму от зависти? – вспыхнул Захария.
Лутич заставил себя не смеяться.
– Опасаюсь, что лейтенант Канторович может оказаться перед необходимостью суровых боев за свое право на бурное проявление интимных эмоций, – бодро ответил он.
Захария рванулся к Лутичу с кровожадными намерениями. Николай Канторович ухватил его и прижал к себе.
– Позволите поинтересоваться адресом этого более подходящего места? – спросил он у Лутича.
Тот назвал ему адрес Захарии. Захария же вырывался из рук лейтенанта Канторовича и угрожал Лутичу страшными карами.
Но это рядом с площадью да в лимонной рощице. Он гневался на пути к себе домой, обещал, что устроит Лутичу хрустальную ночь, что убедит Эсперансу о неземной к ней любви этого хрена с горы, что придумает еще триста пакостей, которые основательно усложнят ему жизнь. И вообще, скотина! Наглая бездушная скотина.
Лейтенант Канторович молчал. Думать не думалось, желание было одно, а Захария Смолянин был всем, что ему было НЕ нужно. Чирьем на заднице. Герпесом на пенисе. Солью в воде. Он был настолько неудобен, что с ним никакая тесная обувь не могла сравниться. Захария Смолянин был проблемой. Он был Смоляниным, черт подери. Но когда за ними закрывалась дверь, он был единственно нужным человеком. Неуступчивым, жадным, эгоистичным до одури, щедрым до пелены перед глазами. Захарией Смоляниным.
Утром этот чирей на заднице сидел на кровати и угрюмо о чем-то думал. Николай Канторович делал вид, что спит, слушал его мысли – раздумья – нечто невеселое, однозначно, схожее с собственным настроением, и не спешил подавать знак, что проснулся.
А Захария пытался определиться, что делать утром. Завтрак – или просто утренний кофе. Хотелось ли ему в душ – или поваляться рядом с горячим телом. Как убедить гепарда его сердца провести с Захарией еще и день.
И что делать дальше. Хотя это Захария отказывался признавать.
Признать это значило признать свою слабость. Как же, Захария Смолянин жаждал оказаться зависимым от другого человеческого существа, жаждал оплести его зависимостью от себя так, чтобы тот пикнуть не смел. Захария Смолянин хотел, до безобразия хотел услышать, что тот другой о нем думает, и ему было страшно, потому что хотелось, чтобы оценка была такой – особенной, а думалось, что она окажется другой, привычной. И ему хотелось, чтобы Николай Канторович, который делал вид, что спит, перестал делать вид, что ему почти безразличны их отношения, что это – всего лишь удобный, насыщенный секс с охочим до удовольствий человеком, а нечто иное. То иное, над которым сам же Захария и потешался сколько раз во время своей жизни на Земле. Никогда всерьез, никогда не заявляя убежденно, что это – пережитки прошлого и не для него, прогрессивного Захарии, но смеясь изобретательно и охотно. Вот и наказывает его судьба теперь, сведя с членом экипажа межпланетного крейсера, а не с каким-нибудь комендантом марсианского поселения – например, который бы постоянно маячил перед глазами, а не объявлялся на марсианской орбите раз в полгода.
В общем и целом, фиговое у него было настроение, у беспечного обычно и уверенного в том, что все будет хорошо, неугомонного и энергичного Захарии Смолянина. И времени у них было в обрез. Как уже который раз. Поэтому Захария решил, что душ можно принять и после того, как «Адмирал Коэн» возьмет курс на Землю, забрался обратно под надежную ладонь Николая Канторовича и обхватил его ногами и руками. И даже дыхание затаил от осторожной ласки: ну неужели лейтенант гепард думает, что внук космодесантника и сын космовояки поверит в способность лейтенанта спать крепко? А если думает – ну пусть его, за такие откровенные моменты, украдкой перепадающие Захарии, можно многое отдать.
Через шесть дней «Адмирал Коэн» отбыл к Земле, чтобы вернуться обратно спустя сколько там месяцев. А Максимилиан У. Кронинген готовился к перелету в Южную Америку. Его включили в следственную группу количеством в сорок шесть людей, которая должна была расследовать обстоятельства катастрофы на шахте в Бразилии. Вопрос стоял ребром: халатность или преступление? Или форс-мажор? И речь шла не только о нескольких сотнях человеческих жертв и экологическом бедствии на территории в сотни квадратных километров. Речь шла о нескольких десятках миллиардов койнов. Потому что за этой шахтой стояла очень крупная корпорация, а за этим случаем – страховая компания, границы могущества которой с трудом представляли даже ее главные акционеры. Иными словами, можно было вляпаться в колоссальные финансовые разборки, от которых содрогнутся не только две этих отрасли, но и многие другие. Максимилиан У. Кронинген был осведомлен о политической подоплеке ситуации, но держал свое мнение о корпорации и компании при себе, причем очень тщательно спрятанным – оно не должно было влиять на его работу в составе следственной группы. Вообще, он был немного удивлен, когда его выдернули из финансов и бросили в добывающую промышленность, о которой он знал чуть больше, чем о мехе мексиканских тушканов – то есть немного больше, чем ничего. Приходилось готовиться к бесконечным часам, потраченным на ознакомление с азами азов страхования и горной промышленности, или как она правильно называется. Главное, чтобы не мешали.
Его коллеги обменивались традиционными шутками о знойных красавицах и теплом море. Максимилиан У. Кронинген не принимал в этих разговорах участия. Он просто шел по аэропорту и катил за собой чемодан. Попутно прикидывал, с чего начать подготовку. В конце концов, у него отличная жизнь, удобная во всех отношениях. Хобби, ставшее работой, работа, бывшая еще и хобби. И никаких обстоятельств, мешающих им.
========== Часть 24 ==========
Если кто-то считал, что жизнь сотрудника верховной прокуратуры союза – это приключения, погони, веселье без конца и вообще события, события, события, то его, наверное, достаточно было познакомить все с тем же Максимилианом У. Кронингеном. С несколькими его коллегами. С начальством тоже. Это был замкнутый, недоверчивый и не самый приятный народ, привычный с подозрением встречать каждого нового знакомого, уверенный, что каждый человек заслуживает своего срока, просто некоторые чуть более ловки, и речь даже не в везении. Перелет в Бразилию, например, на два с половиной процента состоял из шуток о любви и сексе вообще и о бразильянках и бразильянцах в частности – страсть Эфраима Катценберга к последним, причем буйная, похотливая и кратковременная, бесконечные романчики Наталии Шариповой в разных командировках и категорическое отсутствие оных в ее личное время и два неудачных сожительства Кронингена с лицами своего пола некоторым образом обосновывала это; где-то процента четыре времени были отведены брюзжанию о погоде и сомнительной чистоте океана рядом с городом, в котором они должны были расположиться. А дальше началась работа. Переговоры стали редкими, зато рабочие форумы враз вспыхнули десятками новых сообщений. Появление стюардов и стюардесс встречалось сорока шестью парами колючих глаз, не добавляя любви экипажа к этим очень неприятным пассажирам; даже пилоты цедили что-то недружелюбное в адрес «тех», сопровождая это короткое словечко кривой ухмылкой-оскалом и осторожным кивком головы в сторону салона. А что говорить о людях менее подготовленных?
