Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц)
Но вот от корабля отделился посадочный челнок, вот в поддержку стояночных двигателей заработали рабочие, и через час капитан объявил, что взлетный режим закончен, начался крейсерский и можно расслабиться, оправиться и закурить. Или что-то в этом духе; Захария Смолянин не обратил внимания – ему достаточно было уловить смысл, еще и на слова внимание обращать – бездарное расточительство умений и душевных сил. Но коль скоро с них сняли смирительные рубашки и намордники и даже открыли двери клетушек, то и оставаться в них смысла не было. Насколько Захария помнил, на этом корабле обустроена неплохая рекреационная зона, даже 3D-симуляция крейсера это в какой-то мере подтверждала. Хотя как раз этим симуляциям Захария Смолянин и верил меньше всего: сталкивался как-то с мастером по их составлению. Как тот мастер выразился: «Материалу на койн, а продать нужно, как если бы он стоил сто. А делается это следующим образом…». Захария Смолянин увлекся, даже подсобил тому мастеру – добавил пару симпатичных алгоритмов, больше из любви к искусству, чем из жажды наживы. Но алгоритмы все-таки запатентовал и даже рассорился вдрызг с тем мастером. С не очень приятными последствиями для этого самого мастера. Он был лапочкой, Захария Смолянин. Очень удобно притворяться оным: большинство народу и не задумывается, что за зверь живет под эксцентричным фасадом, а когда зверь зевает во всю свою зубастую пасть, уже поздно – коготок увяз, и всей птичке…
Захария Смолянин хотел бы думать о себе как о хищнике, вышедшем на охоту. Диком коте, например. Благо, и лосины на нем были леопардовой раскраски. Черная краска светилась в сумрачном освещении этаким зловещим черно-красным свечением. Что посветлей – просто отражало свет. Стоили эти лосины умопомрачительно дорого, видите ли, изготовлены с применением новейших технологий, безупречно соответствовали форме тела, обладали частичными терморегулирующими функциями, даже сообщали какую-то хрень о физиологическом состоянии нижних конечностей, полового органа и даже отчасти внутренних органов чуть ли не до диафрагмы – хотя заканчивались в соответствии с последней модой на добрых двадцать сантиметров ниже пупка. А самое главное – снимались легко и не теряли форму, если что. Даже, если «если что» случалось неожиданно, могли немного дезинфицировать. Захария Смолянин считал их рациональной инвестицией, имел удовольствие неоднократно в этом убедиться, а что дедушка считал недопустимой «такое убожество и плевок в лицо всем здравомыслящим людям», так Захария хотел бы познакомиться хотя бы с одним здравомыслящим человеком – и совсем не для того, чтобы плюнуть в лицо, скорей чтобы облобызать такое диво дивное. Он даже коготки бы не выпускал по случаю такого праздника, ну разве только чтобы удержать здравомыслящего человека рядом с собой хотя бы пятнадцать секунд. Впрочем, на данный момент голова Захарии Смолянина, волосы на которой, между прочим, были выкрашены в лиловый цвет, а часть прядок еще и светилась, была занята совсем иным: он хотел поймать в свои когти капитана этого саркофага, чтобы высказать все о комфорте этого корабля вообще и кают бизнес-класса в частности.
На него обращали внимание. Более того: на него пялились. Захария Смолянин шел по коридорам, стараясь сохранить походку поизящней, и кокетливо стрелял глазами по сторонам. На его губах, накрашенных новомодным почти незаметным блеском (с ароматом липового меда, между прочим, с экстрактом все той же спермы пчел), играла самодовольная полуулыбка. Встречавшиеся ему люди замечали и полуулыбку, и все остальное, но улыбаться в ответ, игриво шевелить бровями или как-то иначе высказывать симпатию не спешили, скорей наоборот. Но Захария не обращал внимания на такие мелочи. В конце концов, он здесь не для того, чтобы вызывать восхищение. А всего лишь чтобы высказать капитану свое «фе».
Что было удивительным в этой поездке, даже не так, что удивляло неприятно, так это обилие людей в форме. Уже по окончании первой стометровки Захария начал всерьез опасаться, что он случайно оказался в казарме вместо корабля-носителя кают класса люкс. Вот так его надурили. Отправляли на интрагалактический крейсер, а засунули в галимую казарму, наполненную этими дуболомами, пусть и из космовойск.
С другой стороны… Эти дуболомы, пусть и из космовойск, были всяко представительней, чем те хлипкие создания, с которыми Захария предпочитал общаться. Больше из протеста, из этого юношеского желания доказать свою самость, которое все не выветривалось из его хорошо отстилированной головы. Благо в его жизни было немало людей, которые просто нарывались на то, чтобы он доказывал им свою самость.
Не все и не всегда упиралось в то страстное желание, которое похоже на подземную реку, выплескивавшуюся на поверхность земли только в паре мест, а остальное время бурлившую в скалистых породах где-то в пятистах метрах, кое-где – в двух-трех километрах под землей, с грохотом вливавшуюся в океан, чтобы раствориться в нем бесследно. Были ведь и такие экземпляры, которым жизненно необходимо было отстоять свое право быть не таким, как все. И от своего ближайшего окружения отличные, и не как весь мир. Захария Смолянин знал их. Сумасшедшие типы. Сам он довольствовался малым. Подразнить дедушку, заставить бабушку трепетать от негодования. Подергать за хвост папу – примерного сына и зятя, подставиться под обреченный взгляд мамы – примерной жены и невестки. Возможно, пройтись павлином перед многочисленными знакомыми тоже из тех самых, дедовых сослуживцев, которые смотрели на него с нескрываемым неодобрением, но и на его родителей – с видимым высокомерием и с тщательно скрываемой завистью: Захария Смолянин пытался сойти за воинствующего, революционно настроенного подростка, а вырос в эксцентричного и относительно миролюбивого типа, не самого плохого специалиста. Зато не был замечен во всяких там массовых бунтах и всякой прочей социалистической хрени. Это желание – казаться скорей эксцентричным, но жить в благоденствии – определяло стиль Захарии Смолянина. Побуйствовав немного на денежки родителей и бабушкины, он занялся развитием своих талантов, тем более их хватало. А жажду быть независимым от мира, которую невозможно укротить, а только утолить, – то, что определяло жизни некоторых избранных, в чем те могли преуспевать, либо которая разбивала их о скалы, как та горная река, он рассматривал как клинический случай тяжелого психического заболевания.
Постороннему такие тонкости едва ли открывались: они-то видели дивно многоцветного декоративного петуха. Особенно это бросалось в глаза на этом дурацком крейсере, в котором все, начиная со стен и заканчивая нижним бельем самого распоследнего уборщика, было окрашено в пастельные тона. Та же форма офицеров – и та была этакого неагрессивного светло-синего цвета. Смотрелись они в ней, конечно, отменно; Захария Смолянин, пока дошел до капитанского мостика, сумел выставить как минимум трем экземплярам высший балл. Оставался капитан; Захария готовился к эстетическому разочарованию и чисто сучьему торжеству – он очень хотел подразнить этого типа. Потому что ему с детства нравилось выводить из себя таких вот экземпляров. Как дедушка. Как папа. Как бесконечные дядьи и двоюродные-троюродные деды, как их знакомые, которыми кишел их дом. А еще хотелось пожаловаться хоть кому-то: каморку ему выделили просто отвратительную.
Капитан крейсера был смутно знаком Захарии: биография намекала на связь с правящими кланами космовойск, личное знакомство с «легендарным Эберхардом Смоляниным». Без балды, легендарным дедом Смоляниным. Захария не сдержался и вредно захихикал. А ведь еще пару лет назад за необдуманное поминание деда в официальных документах можно было и поплатиться. А сейчас – гляди-ка, знакомством с непреклонным Смоляниным, с акулой Смоляниным, с ледяным воином Смоляниным можно гордиться. Захария мысленно потирал руки: этот тип не отвертится от знакомства и с легендарным внуком легендарного деда.
Капитан крейсера, в принципе, ничем особым не отличался: был в меру зрел, в меру же подтянут – не был ни чрезмерно тощим, как Захария, ни чрезмерно тренированным, как космопехота самого карнавального пошиба. Костюмчик сидел на нем ладно, причесочка была просто безупречной. Даже осанка – и та была такой, как надо. В принципе, полное соответствие биографии: ничего выдающегося, в геройствах не замечен, делал свою работу хорошо, за что его и ценило начальство. Он был своим постом удовлетворен, в будущее смотрел с оптимизмом, и начальство не боялось доверять ему относительно опасные маршруты. Как правило, уже после того, как они были пройдены людьми куда более отчаянными.
Собственно, благоразумие капитана этой каравеллы, невысокого человека с пафосной фамилией Эпиньи-Дюрсак и скромным именем Юджин, было, с позволения сказать, хорошо развито. Капитанский мостик был закрыт ровно до того момента, как к двери приблизился, а затем и устроил перед ней небольшую истерику Захария Смолянин. Капитан Эпиньи-Дюрсак наверняка скрежетал зубами, выслушивая гневные требования Захарии допустить его в святая святых, потому что он как пассажир и гражданин, а также участник самой футуристичной программы самого футуристичного рода войск имеет право на ознакомление с перспективами полета. Захария даже ногами потопал. Дверь и открылась. Захария вошел, с одобрением оглядел мостик, поцокал и сказал:
– Просто удивительно осознавать, что на крейсере с такими просторными помещениями пассажиру каюты бизнес-класса приходится довольствоваться жалкими пятьюдесятью кубическими метрами.
Капитан сжал челюсти.
А слева донеслось:
– Господин Смолянин путает круизный лайнер и военный крейсер. Для человека из семьи потомственных космоофицеров это нелепое легкомыслие.
Захария развел руками. Подумал было всплеснуть ими и даже поцокать языком и неодобрительно покачать головой, но решил, что это будет слишком отважно с его стороны.
– Я был уверен, что коль скоро наше общество твердо намерено максимально эффективно освоить все мало-мальски годные для обитания тела в нашей солнечной системе, то и условия для перемещения внутри оной должны быть созданы соответствующие. И для гражданских лиц тоже.
Капитан Эпиньи-Дюрсак вежливо улыбнулся. Помолчав немного, он сказал:
– В самом вашем замечании, господин Смолянин, содержится логическое несоответствие. Вы признаете, что наше общество только намеревается осваивать галактику, но средства для перевозки пассажиров уже должны быть комфортными. Думать о комфорте пассажиров, путешествующих к далеким целям, следует тогда, когда эти цели достижимы не только в теории, но и на практике, а путешествия уже стали максимально безопасными. Пока еще мы не до конца прошли этот путь.
Захария Смолянин повздыхал о своей тяжелой доле, о том, что у него с такими путешествиями клаустрофобия разовьется, но решил, что воспитательный процесс можно закончить, а знакомство если не с капитаном, то с голосом слева – продолжить. Тем более голос слева исходил из очень симпатичного тела, упакованного все в ту же форму блеклого синого цвета. Судя по нашивкам, какой-то из младших офицеров. Судя по фигуре, человек мог сначала отпахать пару контрактов простым пехотинцем, чтобы зашибить денежек на офицерскую школу. Судя по лицу, он очень успешно скрывает очень неплохой интеллект. Судя по тому, как он не спешил делать кофе Захарии Смолянину, человек знает себе цену. И судя по едва заметной ухмылке, – и тут Захария пребывал в раздумьях: находит забавными его маневры, находит Захарию достаточно привлекательным, чтобы скрасить свои свободные часы, просто находит эту ситуацию любопытной?
Впрочем, фигня эти лейтенанты. Капитан Эпиньи-Дюрсак терпеливо знакомил Захарию с оснащением, рассказывал о корабле (и Захария даже позволил себе самую малость развлечься: наверное, о своей семье этот тип не будет рассказывать с таким восхищением, которое легко угадывалось за общей сдержанностью его поведения), сделал несколько замечаний о команде. О пассажирах также. Все простые, с точки зрения адмиральского внучка, люди. Все направлялись на Марс, чтобы так или иначе оказываться вовлеченными в сооружение Марс-сити. Часть из них была специалистами, часть – техниками,еще несколько человек – вроде как и члены семей, которые не имели определенных функций в том поселке, а просто занимали место. И естественно, всякое необходимое на Марсе добро, которым было битком набито брюхо этой каравеллы. Часть из этого добра должна была попасть в цепкие лапки Захарии Смолянина. Вот пройдут запланированные три недели, пройдет еще неделя разгрузки и приемки, Захария пройдет необходимые карантин и акклиматизацию, приступит к своим обязанностям и наконец-то примется всерьез за сооружение самого прогрессивного искина в этой части Солнечной системы.
Рекреационные зоны на крейсере были. Захария Смолянин, ознакомившись с ними, решил ограничиться простой констатацией факта. Потому что восторги по поводу их наличия такому искушенному человеку просто не пристали, а сокрушаться от их убогости было бы несколько неверно – не соответствовало истине. Они были добротно сделанными, хорошо оснащенными, невыразительными, надежными, как чугунная крышка на канализационном люке, и такими же харизматичными. После первого раунда знакомств с ними Захария решил остановиться на центральной, названной «Оранжереей». Человек, предложивший это название, а тем более тот, кто его утвердил, обладал забавным чувством юмора: размерами это помещение было с небольшой фитнес-зал, а из растений в нем – жалкие пять пальм и еще несколько не очень бодрых цветов. Захария покружился по залу, ознакомился к какой-то фигней о нем – объем, площадь, гравитация – около семидесяти процентов земной, освещение – примерно соответствует спектру на земле, состав атмосферы – тоже ничего особенного, оснащение – ему он посвятил куда больше времени. Затем устроился поудобней у одного из медиаюнитов, чтобы продолжить чтение на нем. То же самое можно было сделать и у себя в каюте, но там до потолка можно дотянуться, если подняться на цыпочках. А тут всяко три этажа вверх, и беспроблемно можно было бы разместить штук шесть теннисных кортов, да еще и на зрительские трибуны хватило бы. В общем, почти удовлетворительно.
Кажется, «Оранжерею» привлекательной нашел не только Захария Смолянин. Многие, многие другие постепенно подтягивались сюда. За два часа Захария поглотил жалкие четыре статеечки из энциклопедии крейсера, но зато познакомился с двумя совершенно незнакомыми ему людьми, которые должны были, как и он, участвовать в конструкции искина города, освежил знакомство с пятью и презрительно фыркнул вслед еще трем, с которыми отказывался приятельствовать на Земле и намеревался продолжить эту традицию на Марсе. Помимо этого, он познакомился с: медиками, инженерами, учителями, просто женой и просто мужем, офицерами, которые находились в увольнении и намеревались служить где-то там, но не в городе, сотрудниками службы безопасности и лицами неопределяемых с первого взгляда занятий, которых побаивались сотрудники службы безопасности. Были и совершенно уникальные типы: ксеномикробиологи. Ксенопротеологи. Ксеногеологи. Избранные, короче. Которых до сих пор можно было по пальцам перечесть. Захария Смолянин не совсем понимал одержимости этих типов инопланетными формами жизни и ландшафтами – все равно прямой контакт с ними исключен, а исследования по умолчанию проводились или с огромного расстояния или через толстый слой плексигласа, либо непроницаемую мембрану, либо еще какую перегородку – и никогда напрямую, – но по крайней мере с ними не было скучно. Они сами казались Захарии ксеносуществами – с альтернативными увлечениями и логикой; с другой стороны, кое-что, почерпнутое в разговоре с этими чудаками, можно было бы применить и в своих наработках. И сама мысль об этом вызывала у Захарии Смолянина очередной приступ самовосхвалений и самолюбований: какой он все-таки умный, ловкий и находчивый.
За ужином капитан обратился ко всем пассажирам – в количестве без малого трех тысяч человек – от имени экипажа в составе трехсот с небольшим, привычная в общем речь: летим туда-то на такой-то посудине, рады, что вы здесь, сделаем все, чтобы вы оставались и дальше рады, бла-бла. Захария Смолянин, уже в других лосинах, других же туфлях, с двумя шарфами на шее, с многочисленными браслетами на запястьях, лениво похлопал капитану и поискал глазами того лейтенанта. Обнаружил его, игриво улыбнулся, подмигнул, отпил вина, пострелял еще глазками и обратил внимание на соседей по столу. Лейтенант, не будь дураком, глаза прикрыл этак неторопливо, чтобы и внимания не привлекать к их с Захарией перестрелке, но и дать этому жуку понять: погоди-ка, отомщу-ка.
Он, этот лейтенант, Николай Канторович, тридцати одного года от роду, действительно прошедший два контрактных срока, которые оставили значительный след и на его банковском счете, и на теле, стучал в дверь каюты Захарии Смолянина в двадцать три часа сорок одну минуту по корабельному времени, которое – пока – соответствовало среднетерранскому. Захария Смолянин, в пижамных штанах, но без пижамной куртки, в огромных тапках со свиными мордами, с полотенцем на голове, открыл дверь, склонил голову и ухмыльнулся.
– Я хотел лично удостовериться, что ваша дислокация так печальна, как вы дали знать сегодня в полдень, – вежливо сказал лейтенант Николай Канторович. Губы его подрагивали от едва сдерживаемой улыбки, темные, смолянистые, самую малость лукавые глаза внимательно изучали Захарию – с его физиономии, которая уже подверглась всем необходимым и избыточным процедурам по уходу, они перетекали на шею, на которой болтались три цепочки с бесчисленным количеством подвесок, на костлявые плечи, на грудь, на живот, на пирсинг в пупке, на просторные штаны. Прозрачные, сволочь такая. На эпилированный лобок. На член. Снова на лицо, на котором радостно поблескивали бесстыжие голубые глаза.
– Прошу, – трагично сказал Захария. – И вы сможете лично убедиться, как ужасны те условия, которые я согласился претерпеть во имя высокой цели.
Он простер руку внутрь каюты – с иллюминатором, между прочим – и убрался с пути.
Николай Канторович сделал пару шагов внутрь. Дверь за его спиной закрылась. Он посмотрел на Захарию.
Захария Смолянин использовал иллюминатор по прямому назначению – чтобы смотреть на то, что происходило за бортом. Любоваться, если настроение позволяло. Хмуриться – бездне в любом случае плевать на эмоции, а душу отвести можно. Этим ли он занимался за две секунды до стука лейтенанта Канторовича или успел переключить в обзорный режим и только тогда открыл дверь, можно было только догадываться. В любом случае, он угадал и отношение лейтенанта Канторовича к бездне; непонятно было, этого ли добивался пронырливый Захария Смолянин, совершенно не испытывавший благоговения перед чинами и вышестоящими, но простому офицеру такое отношение избалованного колибри было по душе.
– Это роскошь, – сказал лейтенант Канторович, кивком указав на иллюминатор. – Из трех с лишним тысяч помещений на крейсере иллюминаторами оснащены где-то семь процентов. Такими иллюминаторами – что-то около четырех дюжин помещений. Вы в очень элитном клубе, господин Смолянин.
Захария заулыбался, сделал шаг ближе – мягкий, кошачий шаг. Удивительно, как получилось – с его-то тапками.
– Я знаю, – промурлыкал он и застыл рядом с Канторовичем – совсем рядом, но не касаясь. – А вы? Принадлежите ли вы этому клубу?
Тот хмыкнул и засмеялся.
– А вы как думаете? – полюбопытствовал он. Посмотрел на иллюминатор, снова на Захарию.
Захария молчал, смотрел на него – изучал. Оценивал. Приценивался.
– Нет? – спохватившись, печально спросил он.
– Но я один в моей каюте. Которая чуть больше, чем ваша кровать, – ехидно заметил лейтенант Канторович. – Впрочем, одиночество на корабле – это роскошь едва ли не большая, чем иллюминатор.
Захария понимающе покивал головой, осторожно стянул полотенце. Николай Канторович смотрел на него внимательно; улыбка не до конца исчезла с его лица, глаза прищурились. Захария подержал полотенце на вытянутой руке, уронил его на пол, проскользнул мимо Канторовича, почти касаясь его, но так и не коснувшись, глядя на него через плечо – и сколько всего было намешано в его взгляде, едва ли получилось бы распознать за полдня, подкрался к автоповару.
– Вы позволите угостить вас… кофе. – И его настроение изменилось враз. Захария посмотрел на автоповар, поморщился, дернул плечами. – Лучше вино.
Он царственно повел плечом, бросил на Канторовича высокомерный взгляд, соизволил повернуться.
– Лучше коньяк, – снисходительно поправил его Канторович. Он прислонился к двери, скрестил ноги в щиколотках, сунул руки в карманы и следил за Захарией. Развлекался – бесспорно; Захария чего-то такого добивался. Тоже изучал – Захария был не против. Приценивался – этому он был рад.
В этой крохотной каморке все-таки был бар и даже приличный выбор напитков. Захария налил коньяка, подхватил бокал, понес его этому… – этому. Лейтенанту, мелкой, по большому счету, сошке, который испытывал уважение к выше стоящим, только когда считал их достойными своего уважения. Который хрен знает что думает о Захарии, но не против был трахнуть его. Который терпеливо ждал, когда этот чудила поднесет ему бокал. Когда Захария протянул ему руку с бокалом, Канторович взял не бокал – он положил свою руку поверх его руки. И поднес бокал не к своему рту – ко рту Захарии.
Когда бокал замер в двух миллиметрах от его рта, Захария недовольно пробормотал:
– Я предпочитаю вино.
– Успеешь еще, – отозвался Канторович. – Глоток.
Захария сделал глоток, глядя на него, не отрывая взгляд. Задержал коньяк во рту. Этот чертов Канторович смотрел на него, не мигая, словно ящерица какая. Затем вынул бокал из его руки, положил ладонь Захарии на затылок, осторожно помассировал на нем кожу и прикоснулся губами к его губам. Захария от неожиданности проглотил коньяк – часть, по крайней мере точно, и что-то осталось во рту. Канторович, эта сволочь, не закрывая глаз, держа его за затылок, как капризного щенка, неторопливо, по-издевательски размеренно, чувственно, тварь такая, вылизывал его рот. Губы. Язык. Снова губы. Не закрывал глаза, следил за Захарией, ухмылялся, не стремился делать ничего сверх того и, кажется, не ждал, что что-нибудь предпримет и Захария. Затем он отпил коньяка, отставил бокал и принялся раздеваться, все ухмыляясь, глядя на Захарию – и только на его лицо. Сняв рубашку, он учтиво произнес:
– Ты ведь не против.
Захария нервно засмеялся.
– Хорошо, – угрожающе произнес Николай Канторович.
Захарии стало жутко – что-то нехорошее заиграло в глазах этого… Николая Канторовича; и ему было совершенно нестрашно: вся его сущность вопила, что этот Канторович может сколько угодно строить из себя крутого человека, но едва ли переступит какие-то очень жестко определенные границы, им же самим и установленные. Так что Захария стоял, часто дышал, жадно обгладывал взглядом неторопливо раздевавшегося Канторовича, запоминал мышцу за мышцей, шрам за шрамом, движение за движением – и предвкушал.
С другими бы он был куда бодрей, следовало признать. Не ждал бы – давно виснул на шее, раздевался сам и раздевал партнера. Но не с этим типом, который педантично складывал одежду, неторопливо передвигался по каюте – сделал еще глоток коньяка, подошел к Захарии почти вплотную, и все не разрывая визуальный контакт, и все – с полуулыбкой, которую невозможно было растолковать. Наконец он аккуратно поправил цепочки на шее Захарии, убрал волосы с его лица, сгреб их в пригоршню на затылке и оттянул его голову назад.
Захария облегченно выдохнул. Чертов Канторович – лейтенант – Николай – прихватил зубами кожу на его кадыке, вторую руку опустил ему на ягодицы и вжал его в себя. Захария судорожно ухватился за его плечи.
– Ты все еще можешь передумать, – тихо сказал Канторович – чертов Николай.
– При-…дурок… – выдохнул Захария, пытаясь закинуть ногу ему на бедро. Николай – чертов Канторович засмеялся, и вибрации его тела волнами разбежались по телу Захарии, возбуждая еще больше.
– Пусть будет так, – пробормотал он, укладывая Захарию Смолянина, лапочку и известного гедониста, на огромную и застланную бельем из натурального хлопка кровать.
Что-то около пяти часов утра этот же проныра Захария Смолянин, триста раз умерший и воскресший, почти уверенный, что его кости давным-давно благополучно превратились в желе, кожа покрылась премиленьким рисунком из гематом, а волосы нуждаются в хорошем реабилитационном курсе – такую привязанность вызвали они в неуступчивом Канторовиче, чертовом Николае, лежавший на кровати, раскинув ноги и закинув руки за голову, любовался одевавшимся Канторовичем. Он все еще не рисковал называть его по имени. По фамилии было глупо. По званию – тем более. А по имени – отчего-то не решался. Движения этого неуловимого, неподдающегося, неопределяемого Канторовича были достойны этого самого любования. Тем более он не был против.
– Кстати. Как отреагирует служба безопасности, когда увидит, когда ты сюда вошел и когда вышел? – спросил Захария.
– Камеры наблюдения в общественных помещениях контролирует искусственный интеллект. До тех пор, пока он не определил ничего подозрительного, служба безопасности занимается тысячей других дел, – флегматично ответил Канторович. – В соответствии с ворохом постановлений и в связи с охраной прав и свобод пассажиров, записи наблюдений в ряде помещений проходят по грифу «секретно», несанкционированный доступ к ним невозможен, санкционированный – инициируется и подтверждается искином, что значит, записи практически никогда не просматриваются людьми вне связи с чрезвычайными происшествиями; в связи с экономической целесообразностью эти слоты памяти переписываются заново через неделю. Так что пара любопытных глаз может оказаться куда опасней, чем камеры наблюдения.
– Ты мог бы остаться на завтрак, – неожиданно предложил Захария.
– Мне на вахту в шесть ноль-ноль.
Захария надулся.
– Я загляну через сорок три часа. – Понимающе усмехнувшись, предложил этот чертов Канторович. Затем ввел на дисплее у двери какой-то код, подставил сканеру ладонь, ввел несколько команд, очевидно, чтобы получить доступ к камерам в коридоре и убедиться, что он пуст, и ушел.
Лапочке Захарии Смолянину только и оставалось, что тяжело вздохнуть и забраться под одеяло.
Вечером настырный жук Захария Смолянин напросился за стол к капитану Эпиньи-Дюрсаку. Тот сопротивлялся, не без этого. В конце концов, на борту были и интересные дамы, и менее неортодоксально выглядевшие пассажиры, а не этот финтифлюшка, явившийся на ужин в каком-то невероятном комбинезоне и прозрачной тунике поверх. Но – Смолянин, сын Смолянина и внук того самого Смолянина. И как-то незаметно разговор соскользнул на обсуждение искусственного интеллекта вообще и киборгов в частности. И капитан Эпиньи-Дюрсак, а с ним и прочие его гости удивились: этот финтифлюшка, этот райский птиц может быть серьезным – и очень интересным собеседником. Недаром он направляется, чтобы заниматься искином в этом новом прогрессивном городе, в который, по большому счету, летят почти все они.
На схожую тему говорили и начальник Генштаба Аронидес, его советник Смолянин, еще двадцать с лишком солидных мужей и жен, а также Дамиан Зоннберг в очень хорошо изолированном и защищенном от всевозможной прослушки зале все в том же Генштабе. По окончании совещания, усевшись в автомобиль, а точней ввалившись в него, сгрузившись на сиденье, рыкнув: «В центр», достав трясущимися руками платок и начав вытирать лоб, Зоннберг пару раз клацнул зубами и попустил в неокортексе очень отчетливые картины того, что сделал бы с ними всем и как. Затем, словно испугавшись, что его мысли станут достоянием все тех же людей, от которых только что сбежал, тут же начал думать кое о чем несравненно более безопасном – о приятном вечере с любовницей, например, которым он вознаградит себя, когда эксперты скажут, что третий этап начался успешно.
Его ждали. Все руководители лабораторий, их заместители, администрация в полном составе просматривали отчеты, еще раз изучали планы-схемы, последние результаты анализов и прочее, прочее. Дамиан Зоннберг начал банально – с благодарности за успешный труд и стандартных надежд, что они и дальше будут сотрудничать плодотворно и все такое. И наконец он спросил:
– Как идет подготовка?
Гужита и Степанов переглянулись, Леонора Робардс покивала головой и пробормотала что-то неразборчивое. Профессор Примстон ответила:
– Полным ходом.
– Как корпус? – спросил Зоннберг.
– Готов. – Глуховатым голосом ответил профессор Гужита.
Корпус действительно был готов. По виду: молодой человек двадцати пяти лет от роду, 180/75. Лаборатория номер семнадцать вывернулась наизнанку, чтобы у него были максимально сохранены черты лица Арчи Кремера. Получилось очень успешно, признал Дамиан Зоннберг.
– Его готовите? – задал самый болезненный вопрос Зоннберг. И посмотрел на Пифия Манелиа.
– Он никогда не будет готов к этому, доктор Зоннберг, – спокойно ответил Пифий Манелиа. – И вы это понимаете не хуже, чем я. Но я уверен, что он подготовлен достаточно. Я бы все-таки рекомендовал не оттягивать трансплантацию. Дальше будет сложней, его психика стабилизируется и начнет окостеневать, если мне позволено выразиться по-дилетантски.
– Не спорю. Собственно говоря, – усмехнулся Зоннберг, – именно этого и требуют от нас те, кто финансирует изыскания. Они жаждут окончательного результата.
Имена «тех» знать простым исследователям было необязательно – хватало сведений о финансовых и административных возможностях. Так что еще раз высказав пожелания успешного воплощения следующего этапа, похвалив кое-кого и самую малость пожурив некоторых, Зоннберг отправил их восвояси. А сам – взял пачку бумаг и отправился к Арчи Кремеру.
Арчи готов был не вылезать из экзоскелета. Однако Божан требовал давать передышку коже, а пару недель назад они отправились к доктору Гужите и там примерили другой, еще лучший, который обладал какой-то совершенно замечательной чувствительностью и всякими прочими штуками. Ему еще выдали фантастические линзы, которые одновременно корректировали зрение и показывали самую разную информацию – и о костюме, и вообще. Арчи был в восторге; он с огромным энтузиазмом участвовал в самых разных тестах, интересовался ими куда больше, чем хотя бы месяц назад. Ему казалось иногда, что у него есть шанс, плевать на жуткие боли, которые мучили его после особенно насыщенного дня; плевать на простуду, которая все не оставляла его и которую самые сильные лекарства не выгоняли, а только ослабляли; все предсказания врачей о том, что у него мало шансов дожить до совершеннолетия, начинали казаться ложью. Еще и обращаться с ним стали как-то иначе. Как с взрослым. Почти как с равным. Даже Пифий – этот высокомерный тип – и тот казался ему вполне нормальным. Собственно, когда Дамиан Зоннберг заглянул к нему, Арчи почти не пришлось притворяться. Он был почти рад.
