Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)
Итак, условно двухместный скутер резво нес в рай два слившихся в объятьях тела – иначе перемещаться на этой фиговине не получалось, а резво – это около двадцати двух километров в час, и даже за это Лутич, сволочь и бюрократ, впендюрит Захарии штраф за превышение скорости. Николай Канторович судорожно вздыхал, когда Захария закладывал слишком крутой вираж, а сам Захария злился еще больше, потому что до дома все еще было далеко, а тело, которое прижималось к нему сзади, было горячим, как печка, и жар этот распалял самые низменные инстинкты Захарии, а еще на нем были брюки – из неэластичной ткани – и тугие, сволочь, и они упрямо пытались противостоять зову природы, иными словами сплющивали там все, еще и этот дискомфорт добавлялся, и за это Николаю Канторовичу тоже предстояло ответить. Путь от комендатуры до дома был всего ничего, а казался бесконечным, еще и люди все норовили под колеса броситься – целых два отчаянных человека; Захария злился еще больше, потому что за дорогой следить становилось все тяжелей, а дом все не приближался, а тело сзади вжималось в него все настойчивей, и дыхание было – жарким, неровным, вынужденно скрывавшим нечто животное, плотское, неудержимое – и недостижимое, из-за этого дурацкого пути все не наступавшее.
Наконец они добрались. Захария остановился, выключил двигатель, а спрыгнуть со скутера не представлялось возможным: ему казалось, что он безнадежно вплавился в тело своего лейтенанта – а тот еще и прижимал его к себе крепко-крепко, прятал лицо в шее, выписывал губами какие-то загадочные фигуры на его шее, отчего по телу пробегала дрожь и хотелось откинуться назад, выгнуться дугой и застонать – глухо, утробно, всем телом завибрировать в унисон телу, чтобы эта вибрация распространилась и на Николая, умножилась во много крат и накрыла их девятым валом. Захарии представлялось, что они как в кокон обернуты в грозовые тучи, которые могут загрохотать громом, разразиться проливным дождем, и в его потоке утонут они оба – Захария и гепард его сердца; но он на мгновение пришел в себя, вернул способность воспринимать действительность – и они вроде как стояли дома, и уже давно, и нужно было что-то делать, а для начала добраться до квартиры.
Захария покосился на Николая. Тот – смотрел на него вполне осмысленным взглядом. Захария сощурился и попытался выбраться из его объятий – задача не самая простая, Николай не стремился отпускать его. Это льстило, но и заканчивать столь чудесно начавшееся путешествие в рай не мешало бы на седьмом небе – то есть на третьем этаже, и никак не у врат эдема – то есть на тротуаре. А так как Захария категорично настоял, что пока он и только он принимает решения за них двоих, то он и начал выпутываться из рук Николая. Неторопливо этак, чувственно, смакуя каждое прикосновение, каждую ласку.
Путь наверх был невнятным, ничем не запоминавшимся – кроме пары поцелуев. Какое счастье, что соседи были на работе, а так бы советами замучили, оглушили бы подбадривающим свистом, сволочи. Кажется, сколько там лестничных пролетов, а и их преодоление оказывается непосильным трудом, если все мысли в голове сводятся к одному: хочу.
Квартира Захарии Смолянина была относительно большой – в конце концов, на Марсе он очень важный человек, хлопочет вокруг очень важной машины, отвечает за ее благосостояние, от которого зависит благосостояние всего города; он успешен, гиперкомпьютер работает замечательно, что соответственно находит отражение в материальной стороне жизни архитектора этого самого гиперкомпьютера. У Захарии была большая квартира – относительно, конечно: крутись как хочешь, а обитаемые объемы Марса были ограничены куполами по вполне понятным причинам, что ограничивало и размеры жилых помещений внутри их. И по сравнению с квартирой на Земле эта была крохотной, но в последнее время казалась Захарии просто огромной. Прошлым вечером – она едва не раздавила его своей пустотой и гулким, тоскливым одиночеством. Но это – вчера. Вечером, когда казалось, что впереди – бесконечные месяцы, в которые эта проклятая пустота будет сгущаться, захлестывать петлю на шее – на груди – на висках – сдавливать, душить и насмешливо щуриться, не позволяя задохнуться совсем, не отпуская слишком далеко. И сегодня – Захария сделал шаг в комнату, повернулся к Николаю. Застыл. Изготовился.
Николай закрыл дверь, прислонился к ней. Изготовился.
Захария прыгнул на него. Да здравствует марсианская сила тяжести – прыжок получился что надо, и Николай без особых усилий ухватил Захарию. Тот зарычал, обхватывая его руками-ногами, целуя жадно, царапая его, колотя кулаками по плечам.
– Нет, ну каков перец, каков пень, – бормотал он, пытаясь расстегнуть рубашку так, чтобы она не совсем потеряла приличный вид. – Нет, ну какой сволочь, – шипел он, выскальзывая из своих брюк. – Нет, это просто ужас, ужас, ужас!
Николай Канторович молчал. Слова, конечно, у него были, и много их, и сказать что-нибудь такое, неопределенно-приятное он мог. Но не хотел. Потому что слова подходили ситуации, взятой вообще и безотносительно к этому месту и времени, к этим вот действующим лицам – «Я рад, что ты рад меня видеть. Я счастлив воссоединиться с тобой. Я тоже скучал по тебе». Что там еще – опыт позволял не напрягаясь вспомнить несколько дюжин клише. Но не хотелось. Вообще желание нейтрализовать настроение, что ли, свести к тому тоскливо-нейтральному модусу, что до этого – без разговоров о будущем, без желания строить планы, без попыток сделать вид, что интересует только тело и ничего кроме – оно незаметно впало в кому, а значит, не мешало Николаю вглядываться в глаза Захарии, стоявшему перед ним, видеть в них что-то, что наверняка полыхало и в его глазах.
Но об этом можно было подумать много позже. А сейчас важным было одно – ухватить, овладеть, подчинить, подчиниться. Что угодно, только не отпускать.
Первым, кажется, сдвинулся с места Захария. В полсекунды преодолел те пару десятков сантиметров, которые разделяли его и Николая, толкнул его на кровать и оседлал. Изогнулся под хитрым углом, чтобы распластаться на нем, обвил ногами, обхватил руками, впился в рот, гневно зарычал, снова вспомнив, что ему все еще следует быть злым. Затем зарычал еще злее, потому что руки у Николая были диво как хороши – сильны, проворны, огромны, чутки, бесстыдны, и хорошо было извиваться под ними, а еще лучше – быть подмятым Николаем, распластанным по кровати так, что дыхание перехватило, и еще лучше было задерживать дыхание от его резких движений. И совсем отлично было осознавать в редкие секунды просветления, что можно не заботиться о том, чтобы как можно больше насытиться – на все долгие месяцы разлуки, а немного потянуть, чтобы слаще были ласки, чтобы острее разрядка.
В общем и целом, когда Николай Канторович взялся хлопотать о своем обустройстве в Марс-сити, было раннее утро. Когда он восседал в кабинете Златана Лутича, спиной к двери, лицом к окну, глядя на крохотную площадь, на дом по другую ее сторону, который совсем не скрывал купол, а тот – непривычно-оранжевое небо, приближался вечер. Когда Захария, подремав на нем, стек на пол и заставил себя пойти на кухню, было что-то около полуночи. Когда они сидели на кровати и кормили друг друга местными деликатесами – очень раннее утро. Захария делал вид, что жутко голоден. Николаю не нужно было делать вид – он всегда был не очень разговорчив, когда речь шла о чем-то своем, личном; так что они обменивались ниочемными репликами, тянулись друг к другу, чтобы побаловать друг друга еще одним неторопливым поцелуем, но заговаривать о том, что будет, не решались.
Захария вздохнул наконец.
– Мне на работу нужно. Так что я спать. Меня и так ждут страшные кары. Я бросил все и умчался навстречу прекрасной мечте, и что-то мне подсказывает, ребята не сильно обрадовались, – пробормотал он, устраиваясь поудобней рядом с Николаем. Подумать только, он собирался спать рядом с ним. В самом что ни на есть бытовом смысле. И по правде сказать, Захария не представлял себе, как это следует обставить. Просто закрыть глаза – и все? И он проснется и все еще будет рядом?
– Я должен явиться в часть в семь утра, – тихо отозвался Николай, поглаживая его. Рассеянно глядя в потолок, не решаясь улыбаться. По правде говоря, боясь закрывать глаза, чтобы не нарушить какое-то странное равновесие, которое он ощущал не кожей, не чувствами, а чем-то иным – печенкой, что ли, хребтом, который, как Николаю иногда казалось, выполнял странную функцию – был антенной, улавливавшей посылы мироздания, не меньше. Равновесие в принципе является самым неустойчивым состоянием изо всех известных, а рядом с Захарией – место ли ему вообще? Но все эти непривычные экзистенциальные вопросы хорошо задавать, когда сыт, удовлетворен и отдохнул, а не тогда, когда времени до начала рабочего дня остается всего ничего.
Захария поднялся на локте и заглянул ему в лицо.
– Тебя сюда назначили? – спросил он.
– Я полтора года ходатайствовал о переводе, – спокойно ответил Николай, не сводя с него взгляда, любуясь им – причем с новым, почти незнакомым чувством, с осознанием того, что имеет на это право.
Захария приподнялся на руках еще выше, самодовольно улыбнулся, хитро прищурился
– Рад слышать, – промурлыкал он.
В следующих его словах были виноваты эндорфины – зашкаливающий их уровень. Мягкий свет, настраивавший на романтический лад. Теплая кожа Николая Канторовича, которая на ощупь была солоноватой и невообразимо приятной. Кости, которые превратились в желе – и не по вине совсем малой силы тяжести. И спиртное, чего греха таить. Но и Захария счел нужным признаться:
– А я узнавал, кем можно устроиться на эту твою железяку. Думал, может, инженером. Но дядя сказал, что я дурак и не военный. Хотя раз я не военный, то уж явно не дурак.
Он медленно поднял веки, которые становились все тяжелей, зевнул, упираясь нижней челюстью в грудь Николая, положил голову, послушал, как стучит его сердце.
– Я никому не был нужен на этой твоей консервке, – торжественно сказал он, неубедительно пытаясь звучать трагично.
Николай Канторович мог бы многое сказать – но Захария Смолянин спал.
Миссия, которую предстояло выполнять Николаю Канторовичу на Марсе, была почетной, героической – по крайней мере в первые двадцать вылетов, но обязана была уже в первые двадцать полетов служить на благо обществу – как марсианскому, так и терранскому. После того, как космодром был обустроен, предстояло начать полеты в астероидный пояс за супермалыми небесными телами, затем захватывать их и транспортировать на Марс, опускать рядом с металлургическим блоком и с деланным безразличием, скрывающим зашкаливающее самодовольство, следить за астрономически высокими сводками об исходе таких и таких металлов. В подчинении полковника Ставролакиса были отличные ребята, замечательные пилоты, превосходные штурманы, навигаторы и инженеры, но все – со специализацией скаутов. Разведчиков, то бишь. Сделать вылазку, отправить зонд, провести георазведку – пожалуйста. Пролавировать на корабле-разведчике между астероидами – с удовольствием. Провести между ними космотрейлер, огромного кашалота – увы. Не та специализация. Не то чтобы Николай Канторович подходил для таких задач, но опыт в навигации крупных космических судов у него все-таки наличествовал. Плюс к этому соответствующая школа, соответствующие же симуляции, за которые заплатили терранские налогоплательщики, рассчитывавшие поиметь сырья из астероидного пояса, и на Марс отправляется звено, которому предстояло добывать для Земли астероиды.
Тяжелое это занятие. Чем дальше от Солнца, тем меньше света, тем больше пустота, тем тоньше связь с Землей, тем хрупче человек. Оно и между Землей и Венерой, к примеру, болтается немало камней – и таких, от которых повреждений – вмятина во внешнем корпусе, на которую и внимания никто не обращает, и куда больше, способных нанести ощутимые повреждения. Но одно дело там, ближе к Солнцу, ближе к Земле, ближе к центру цивилизации, и другое дело – за Марсом, у бездны на краю. В самом этом ощущении оторванности было нечто, что не каждому было по плечу. Наверное, первые ареонавты испытывали что-то подобное, отправляясь на Марс на свой страх и риск, имея не просто предельный минимум самого-пресамого необходимого, а даже меньше.
Зато какое там было небо! Какие на нем были звезды! Совершенно незнакомые, угадывавшиеся с огромным трудом и только после колоссальных коррекций составленных на Марсе карт. Зато какое это было ощущение – быть первым, знать, что ты пойдешь вперед по картам, тобой же составленным, по маршрутам, тобой же проложенным, знать, что все, что создали на Земле, на Марсе ли, – это отправная точка, а дальше ты сам. Знать, что ты стоишь над бездной, к которой никто кроме тебя еще не подбирался. И плевать, что твоя задача – это таскать камни на домны на Марсе, не более того. Когда ты это делаешь, ты – подобен Аресу.
Когда решался вопрос о переводе, Николай Канторович утешался такими, а порой и куда более романтическими картинами собственного триумфа. В мыслях о возможном воссоединении и, как бы это выразиться-то, стабилизации отношений с неугомонным Захарией Смоляниным он находил немного утешения. Не доверял себе, до сорванного горла вопившему, как манны жаждавшему, кровью истекавшему от грызшего его желания быть с лапочкой, с прелестником, с райской птицей Смоляниным. Предпочитал быть пессимистом, чтобы не получить удар под дых, от которого потом не оправиться вовек. Так что куда проще было представлять себе куда более прозаичный успех – стать первым, к примеру, удачно приземлившим астероид объемом в ноль целых и шесть с чем-то кубических километра, скажем. Ну или еще что-нибудь такое же невероятное. Всяко осуществимей, чем постоянные, ровные и длящиеся бесконечно отношения с лапочкой Захарией. Хотя как бы велик ни был успех, Николаю не хватало того буйства энергии, которое сопровождало этого заразу Смолянина – которое было им. Но мысли мыслями, а возможность быть начальником себе, ходить так далеко, как только зонды забирались, подходить к Марсу с непривычной стороны, смотреть, как за ним – подумать только, за ним, не за спиной, когда ты смотришь на Марс! – светит Солнце – нет, это было здорово, это того стоило, пусть бы и мыкался лейтенант Канторович и дальше по казармам.
Но спасибо хитрозадому коменданту Лутичу, который видел много, а замечал еще больше. То ли он был чем-то обязан Захарии, то ли хотел обязать его, но в любом случае, вот он был, умничка, непоседа, неугомонный проныра, мерно сопевший рядом с ним, спавший странно – подтянув колени к груди, обхватив их руками, уткнувшись носом в подушку. Как-то правильно показалось Николаю прижаться к нему, обнять, осторожно поцеловать волосы, закрыть глаза, хотя чего тут спать-то было – будильник должен зазвонить через семьдесят четыре минуты. Как-то не унижало совсем знать, что он, неприхотливый, самодостаточный офицер будет жить в квартире, принадлежавшей другому, потому что другой был Захарией Смоляниным, вспыльчивым, драчливым, предприимчивым, бестолковым Захарией. Его, Николая, Захарией, пусть и последнее дело – признаваться в этом, а особенно себе.
Полковник Ставролакис был, наверное, именно таким человеком, какого представляли себе излишне романтичные журналисты на Земле: каменно спокойный, сухощавый, неторопливый, тихо гордый своим положением начальника первого марсианского гарнизона, привыкший рассчитывать только на себя и крайне ограниченные ресурсы человек, привыкший к тому, что ему подчинялись люди, подобные ему – специалисты высочайшей квалификации, люди, прошедшие невероятную подготовку, но не утратившие авантюрной жилки. На «Адмирале Коэне» таких не могло быть по определению; они бы там были совсем не к месту. На Марсе таких – чуть ли не каждый первый. В общем и целом, Николай Канторович был доволен полковником Ставролакисом, своим решением и собой. К сожалению, мечты о полетах к далеким горизонтам оставались мечтами.
– Только до первого вылета еще пара месяцев. Платформа не готова, – сказал ему один из братьев-пилотов.
– Она разве не была почти готова полтора года назад? – спросил Николай Канторович, хмурясь.
– Тогда было одно «почти», сейчас другое. Тогда инженеры использовали для плит покрытия сталепластик NT1200, и приборы настраивались на нее. Но они не учли, что на нее будет садиться твой корабль в условиях марсисанской гравитации, соответственно ей бы сроку жизни не более десяти лет, и это если почва не деформируется. А под нами, между прочим, водяной лед. Соответственно покрытие может крякнуть, либо оно деформируется из-за особой термодинамики, либо из-за этой самой термодинамики будет нагреваться лед под площадкой, и для нас плохо любое. Пришлось дорабатывать конструкцию, укреплять фундамент, изготавливать новые плиты из NTE1130 и кое-чего там менять в решетках. В результате настройки полетели к чертям. Наши компы не справляются. Лутич предложил расширить мегакомп, но там какая-то фигня с этими расширениями. То системы слишком разные, то безопасности не хватает и соответственно Лакис очень недоволен, то операторы вынуждены в двадцать пять часов освоить с нуля совершенно незнакомый код. Лутич, конечно, подрядил кибергениев, и они обещают, что через пару недель закончат тестирование. Тогда можно будет сделать пару пробных взлетов-посадок. Это если все хорошо. А Лапочка уверен, что все плохо.
– Лапочка? – очень спокойно уточнил Николай.
– Ну да, – повернулся к нему собеседник и ухмыльнулся, подмигнул ему: – Лапочка. Смолянин. И ты не представляешь, как мне иногда хочется этого засранца придушить. Если бы не он, мы бы уже сорок суток назад закончили тестирование и приступили к пробным вылетам.
С другой стороны прилетело:
– Тебе куда больше другого с ним хочется делать…
И звуки – то ли чмокающие, то ли хлюпающие. И смех. Этот парень, который только что рассказывал Николаю Канторовичу о перспективах полетов с Марса в астеоридный пояс, клацнул зубами, заухмылялся, затряс головой; Николай подумал, что ему было неловко, но он очень умело это скрывает. Захария Смолянин, кажется, был популярной персоной в кругу этих людей.
– А в чем именно уверен Захария?
– Заха-ария? – двусмысленно протянул Марк Режнек. Николай встретил эту интонацию и пытливый, очень внимательный взгляд с каменным лицом. – Захария уверен, что мы все умрем.
С удовольствием, с торжеством Николай Канторович смотрел, как лейтенант Окли, судя по нагрудной табличке, от души ударил Марка Режнека в спину.
– Не пора бы тебе успокоиться и перестать быть бабой, – сказал он. – Лапочке нравится видеть драму там, где ее нет. Он уверен, что взлетный комплекс строится не там, что материалы недостаточно надежны, конструкции недостаточно прочны. Единственное, в чьем совершенстве он уверен, так это свой мегакомп.
– И свой профиль!
– А ты в этом сомневаешься? – весело спросил Окли у кого-то сзади. – Я так и нет. У Лапочки восхитительный профиль. Но вообще тут какая проблема, – продолжил он, обращаясь к Николаю, – беда в том, что допуск комплекса зависит от оценок экспертов. На этом настаивает Лакис, ну и Лутич тоже требует. А у нас тут в условиях ограниченных ресурсов, сам понимаешь, экспертами по инженерной фигне будут зануды из четырнадцатого бюро, по машинам – ребята из шестого пузыря, а по компьютерам – Захария. А он свое добро не дает.
– Вот мы и смотрим на астероиды, а летать к ним летаем только на скаутах, – подхватил Режнек. – Мы даже не можем поднять трейлер для пробного полета. Так и тестируем. Мечтаем, что скоро свершится наконец.
Он вздохнул и посмотрел вверх.
– Пара месяцев, Режнек, и мы пойдем туда, – бодро произнес Окли.
– Ага. Если Лакис останется доволен, если Лутич даст добро, если Смолянин не погрызется опять с Рейндерсом и со зла не зарубит на корню еще один тестовый пробег. Или еще что-нибудь.
– Рейндерс же свалил на Землю, – сказал кто-то слева от Окли.
– Да ты что! – злорадно воскликнул тот. – Не вынес!
Режнек хрюкнул.
– Захотел подышать воздухом родины и построить что-то, что будет оценено по достоинству?
– Общественный сортир, например?
– Смолянин на тебя плохо действует, Окли!
– Смолянин на меня отлично действует! – весело огрызнулся Окли под добродушный смех окружающих. – Ладно, ребят, пора за работу.
– Кстати, привет от Лапочки! – заорал кто-то от медиа-юнита. – Новая симуляция! С юпитерианцами-кракенами и минус-один-бластерами! Кто первый лететь за камнями?
Николай Канторович не мог не признавать, что у Захарии Смолянина до него, параллельно с ним, помимо него даже может быть, а если исходить из характера Захарии, так просто обязана быть бурная жизнь. Захария был неугомонным, любопытным, вездесущим, всем интересующимся типом, и глупо было рассчитывать, что он сидел в своей квартирке и вздыхал на звездное небо, дожидаясь Николая. Наверное, куда глупее даже было считать, что в Марс-сити, который очень тесно сосуществовал с военной станцией, люди не будут знать друг друга и тем более никто ни разу не слышал о Захарии Смолянине. Но кажется, Николаю Канторовичу предстояло знакомиться с ним – даже не заново, просто знакомиться. Он знал одного человека, хранил воспоминания о нем, в которых, как выяснялось, слишком много было от воображаемого Захарии, идеализированного, такого, который хорош для мечтаний, для того, чтобы брезжить где-то на периферии мыслей, сопровождать в бесконечных перелетах и успокаивающе касаться призрачными пальцами после бесконечных вахт. А народ вокруг него, новые сослуживцы, тот же комендант Лутич, который, если Николай правильно восстановил воспоминания, как раз и жаждал от Захарии чего-то такого, феерического, полковник Ставролакис, который совершенно не имел зуб на Смолянина из-за его деда, того еще гада, вот эти Окли, Режнек, Кац, Меликян, другие – они знали его совершенно другого: человека, с человеческими слабостями, со всеми достоинствами и недостатками, любили, уважали, считались с его мнением, ценили. И неясно было, хорошо это или плохо, радовало ли это Николая или – злило, удручало, огорчало, что там еще, что ему предстоял нелегкий труд по совмещению этих двух Захарий – идеального, воображаемого и реального. В любом случае, жизнь обещала быть нескучной.
На Марсе так точно жилось весело. Захария Смолянин лично явился на базу, чтобы принять участие в тестировании суперкомпьютера посадочной площадки, который создал с коллегами, отдал на проверку конкурентам, но никого не допустил к окончательному тестированию. Оно длилось полтора марсианских суток – тридцать семь часов и двенадцать минут. Затем была вечеринка, потому что коллеги Захарии категорично сказали, что все не просто отлично, все замечательно, и он сам протянул, смачно зевая: «Ну ла-а-а-адно, остальное в рабочем поря-а-а-адке». И после вечеринки полковник Ставролакис хлопнул Николая по плечу.
– Отдохни как следует, – сказал он, – завтра будет непростой день.
Несмотря на все неудобства, связанные с подъемом огромного космического корабля с поверхности Марса и выводом в космос, несмотря на еще большие сложности, связанные с необходимостью сажать его на поверхность Марса, отказаться от этих двух этапов не представлялось возможным. Сама функция трейлера обязывала – доставлять металлические астероиды из астероидного кольца на Марс, чтобы потом их разделать, переработать и часть отправить на Землю в качестве чистого сырья, а часть оставить на местные нужды да для местной промышленности. Другим вариантом был бы металлургический комбинат на орбите, но это было куда сложнее– махина была бы как бы не побольше Деймоса, и все эти проблемы стыковок, разгрузок-погрузок на средней орбите, риск столкновения с космическими телами делали его существование очень проблематичным. У Венеры болтался один громадный и еще один поменьше, но Венера – милая планета, на которой постоянно идет дождь из кипящей кислоты, так что там климат исключал возможность возведения завода на поверхности, поэтому приходилось идти на такие решения. Климат Марса был подружелюбней, построить можно было что угодно, особенно после многих десятилетий колонизации, и корабли были не теми ракетами из середины семидесятых. Но сама перспектива – первый вылет первого собранного на Марсе космического корабля, который впервые должен был отправиться не в направлении Земли, а в другую сторону – дух захватывало. Пусть это был тестовый полет, но за ним следили все. Все делали вид, что работают, а одним глазом косили на свои юниты: как там, что там, каков статус, как команда? Захария Смолянин отказался в такой выдающийся день покрываться пылью в своей конторе. Он, в конце концов, был разработчиком и воплотителем мечты местных военных о суперкомпьютере – не мега, не гипер, но тоже замечательном, а этот компьютер должен был обеспечивать теперь полет трейлера, поэтому Захария имел полное право находиться в непосредственной близости от диспетчерского пункта. Полковник Ставролакис всерьез раздумывал о том, чтобы просто выставить его за дверь, но Захария пообещал пару замечательных ништяков, способных ускорить мощность суперкомпьютера, а также установить одну замечательную симуляльку на личный компьютер Ставролакиса, подмигнул, многозначительно потупился и хитро прищурился. И Ставролакис смирился. Но предупредил:
– Будешь путаться под ногами – сдам Лутичу с обвинением в незаконном проникновении на закрытую территорию. Будешь лезть с советами – запру в раздевалке. Будешь приставать к ребятам с расспросами – свяжу, заклею рот и закрою в раздевалке. Будешь отвлекать Канторовича – будешь бит. Вопросы?
– А дышать мне можно?
– Ровно и неглубоко, – усмехнулся Ставролакис. – Пока они готовятся ко взлету, можешь приняться за… – он сощурил левый глаз и кивнул в сторону своего кабинета.
Захария расплылся в улыбке и понесся туда.
Команда трейлера с номерным названием, который был крещен на Марсе в «Триплоцефала» – потому что на нем было целых три компьютера, три мозга – совершала пробные полеты на небольшие – пока – расстояния, захватывая совсем крохотные – пока – астероиды. Корабль вел себя просто отлично, хотя и был ужасно медлительным и неповоротливым, даже по сравнению с крейсером «Адмирал Коэн», но тут либо скорость, либо расход топлива. Плиты из NTE1130 лежали на своем месте и не показывали никаких признаков деформации. Одна из NT1200, положенная вдалеке, но подвергавшаяся вибрациям в той же мере, что рабочие, пусть и без таких же нагрузок, – тоже ничем не отличалась. Постоянные ультразвуковые и рентгеноскопические проверки грунта под посадочной площадкой никаких значимых изменений не выявляли. Конструкции, разработанные на Земле, усовершенствованные на Марсе, возведенные из материалов, на Марсе же произведенных – они тоже вроде как выдерживали, пусть и из NT1200. Иными словами, перспективы у марсианского грузового космопорта выглядели оптимистичными.
На Земле все считали точно так же. Это, конечно, было значимым событием, способствующим росту и терранской экономике в том числе. Этому даже сюжеты посвятили – пару штук во втором блоке новостных передач, пусть и на центральных платформах. Но не более того. Арчи Кремер не обратил особого внимания на это событие, потому что для него в оном ничего сверхъестественного не было. Даже если держать в уме, что ему предстоит отправиться на Марс, то и в этом случае в информации о грузовом космопорте не содержалось ценных сведений. Более того, Арчи не раз и не два имел возможность убедиться в том, что одни и те же события выглядят совершенно иначе на голоэкране или в отчетах – и при столкновении с ними вживую.
Сам он вернулся с Луны на Землю. Как обычно, попал прямиком в руки ученых, которые принялись его изучать: как чувствует себя после продолжительного нахождения в условиях невесомости, космической радиации, резких перепадов температур и прочих прелестей тело – и кибертело, и органическая его составляющая – мозг. Писал бесконечные отчеты, послушно сносил анализы, попутно оформлял студенческие работы и планировал отпуск. Приказ о нем уже был подписан, правда, не Аронидесом – Бенскотером. Шесть недель. В любой точке мира, даже вселенной, но мысль о лунах Арчи не прельщала, а решение о Марсе еще не было принято. Арчи хотел отправиться туда все больше, тем более жизнь на тамошней космобазе и в тамошнем городе была испытанием, но и вдохновляющим подвигом, и документальные фильмы, книги разного толка, интервью и блоги подкрепляли это мнение.
Стажировка на Луне была, в принципе, незапоминающейся. После средиземноморской базы, когда самоуверенность Арчи была здорово повреждена и извне и изнутри, но затем восстановлена и подкорректирована, мирная, скучная жизнь на Луне и на искусственных лунах не способна была напрячь его в принципе. Задания, которые ему приходилось выполнять, были связаны с риском, но сложными не казались. Сам народ на базах сначала смотрел круглыми глазами, как Арчи выходит на поверхность Луны в хлипком совсем скафандре, примерно в таком, как обычные дроиды, – то есть оболочке, которая призвана защищать от жесткой космической радиации, но необязательно от холода. Потом, правда, народ привык, присмотрелся, перестал обращать внимание. Он сам после нескольких рейдов, убедившись, что кибертело действительно невосприимчиво к радиации и никак не страдает ни от двухсотградусных перепадов температур, ни от нерассеянного света, ни от радиации, перестал об этом думать. В конце концов, за его плечами уже были многокилометровые погружения, прогулки по Антарктическим снегам, вылазки в экваториальные леса и много чего еще – экстремального и опасного.
В свой отпуск Арчи решил отправиться в небольшую провинцию на юге Европы. В качестве экзотического приключения – заглянуть в маленький городок, который был обозначен на карте крошечной точкой, подписан совсем мелкими буквами, а деревней не назывался, потому что лет сорок назад в нем был какой-то большой завод. После такой славной истории возвращаться к деревенским будням не хотелось. А еще в нем по-прежнему жила Анналинда Кровняк, в третий раз разведенная, с двумя несовершеннолетними и четырьмя совершеннолетними детьми. Арчи Кремер не в счет.
Арчи не особо представлял, чего он хотел, отправляясь туда. Ни имя и внешность Анналинды Кровняк, ни имена ее детей давно уже не говорили ему ничего. Где был отец и что делал, Арчи не знал вообще. Мог, наверное, поинтересоваться, но желания не возникало. Анналинда – другое дело. Она худо-бедно о нем заботилась в свое время, пыталась быть хорошей родительницей в меру своих способностей и своих представлений об этой высокой и почетной миссии. Ему интересно было, помнит ли она Арчи. Вообще, помнят ли о нем в семье. Хотя бы изредка вспоминают?
