Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 50 страниц)
Арчи вскинул голову и ледяным голосом сказал:
– Ты не думаешь, что твое любопытство неуместно?
Захария покачал головой и тяжело вздохнул.
– Ты дурак, Кремер. Умный, но такой дурак. Так не расскажешь? – с надеждой спросил он. – Я никому не скажу!
Арчи отступил от него. Захария злобно прищурился.
– Ну и ладно, – оскорбился он и ушел.
Арчи ушел с вечеринки, поднялся на лифте на минус третий уровень, уселся на песок, а затем и вообще откинулся назад и раскинул руки. Действительно, почему у них все? Не потому ведь, что Максимилиан чего-то себе там надумал: он-то готов был на многое – и уже начинал готовить почву для этого «многого». А потому что Арчи сдрейфил. Именно тогда сдрейфил, когда понял, к чему расспросы Максимилиана о его планах, о том, где он собирается жить, что делать. К чему рассказы Максимилиана о любимых местах, о предложении провести отпуск вместе, но уже на Земле, и много чего еще. Трусоват Арчи, как выясняется. Не то чтобы он людей боится – это нет. А вот себя рядом с ними – еще как.
Настойчивый Максимилиан Улисс Кронинген продолжал отсылать сообщения Арчи, а тот – их получать. И Араужо уже потребовал от Арчи спускаться и начинать готовиться к загрузке на борт, и Арчи уже подошел к люку, а Кронинген все требовал возможности хотя бы виртуально пообщаться. Но после почти недели, считай, молчания заводить разговор было тем более глупо. Так что Арчи удалил последнее сообщение Кронингена.
Все равно он через полтора месяца вернется на Землю. Все равно Арчи будет там только через девятнадцать земных месяцев. Рассчитывать, что за это время они друг о друге не забудут, глупо.
Только это иначе как трусостью не назовешь. Это Арчи не мог отрицать.
========== Часть 41 ==========
Арчи Кремер знал об инсталляции в честь небесной повозки с пышным именем «Триплоцефал», который стоял на почетном месте в семейном гнездышке Захарии Смолянина, – том самом из лоточка с марсианским песком и саркофага поверх, чтобы песочек не пропитывался влагой; еще бы ему не знать, как и сотням других несчастных. По большому счету, нужно было обладать завидной ловкостью и исключительным везением, чтобы увернуться от Смолянина, жаждавшего похвастаться своим пантеоном еще одному человеку. Арчи находил Захарию человеком приятным во всех отношениях, часто контактировал с ним по работе – оба напрямую связаны с искином, один – инженер искинщик, а второй – Арчи Кремер, человек-искин, концептуально говоря; и вдобавок ко всему Захария категорически настаивал на том, чтобы, так сказать, направлять и руководить молодым человеком, который, один-одинешенек, пытается взрослеть и становиться как личность в его близости. Ну и вообще – Арчи Кремер, загадка из загадок, любимчик Златана Лутича, человек с суперспособностями, тот самый медиатор, который укротил тех зубастых и клыкастых пресмыкающихся в количестве двенадцати прокуроров. Все вместе предопределило печальную участь Арчи Кремера: Захария собственноручно показывал ему своей пантеон.
– Между прочим, этот вот… – он осторожно передвигал большой черный камень, – я лично сковырнул в ареолаборатории. Эти засранцы попытались заныкать его. Ну и вообще не пустить меня туда. Но я объяснил этим оглоедам, что они могут искать другие мегакомпьютеры, чтобы делать свои жутко хитрые расчеты. Они подумали и согласились, что я прав. Пришлось, конечно, долго объяснять, соответственно варьировать лексемы, децибелы и частоты, но против меня еще никто не устоял. Да. А вот тот, чтобы ты знал, – это кусок от астероида, который ребята шлепнули на сороковой широте. Между прочим, почти целиком состоит из серебра. Ты видишь? Нет, ты видишь?
Захария сунул Арчи под нос кусок астероидной породы, до предела натянув мембрану, и внимательно смотрел, что Арчи делает; тот глядел на Захарию поверх камня, усмехался – развлекался, наблюдая за лапочкиными попытками выведать страшную и ужасную тайну Кремера, из-за которой Лутич так к нему благоволит. Эта экскурсия, в которую Захария втянул его, была еще одним тестом, призванным подтвердить некие, пока еще невнятные мысли, бродившие в его голове: собственно говоря, даже по тому, сможет ли Арчи оценить правдивость последнего заявления Захарии, можно было бы сделать определенные выводы.
Арчи отказывался говорить, что видит обыкновенный базальт с серебряными вкраплениями, что может с точностью до промилле указать состав, объем и вес камня. А Захарии и не нужно было это слышать, потому что усмешка Арчи говорила о многом. О том, например, что за пару секунд рассеянного сканирования он узнал о камне куда больше, чем помнил Захария из получасовых монологов ареологов.
Отчего-то в двух с чем-то миллионах километрах от Марса такие мелочи вспоминались особенно хорошо. И понимать их оказывалось куда проще. Николай Канторович, например, не погнушался повесить рядом с изголовьем своей койки голограмму этого пантеона. И это Арчи тоже понимал. И еще отчего Кантор, перед тем как заснуть, смотрит на эту голограмму, словно сверяется по ней с собой. Это, конечно, было сентиментально, но необходимо все-таки: когда расстояние все увеличивается, нужен какой-то якорь, какое-то связующее звено между ними и домом. Общее воспоминание, что ли. У каждого члена экипажа было нечто такое. Араужо, когда раздумывал о чем-то, потирал обручальное кольцо. У него и медальон был, тоже с какой-то тайной и приятной историей. У каждого было нечто такое. У Арчи – ничего.
У него зато была возможность сидеть, положив ноги на консоль, смотреть на экраны, слушать тишину, думать. Не поддаваться искушению создать модель наподобие той, которую видел у Захарии: «Марс – «Адмирал Коэн» – Земля». Для полноты картины можно было бы подбавить пару рандомных небесных тел, и – недостатки обладания таким шустрым искином – у Арчи перед глазами забрезжила почти прозрачная картинка. Он чуть ли не уравнения видел, по которым высчитывалась траектория «Адмирала Коэна», орбиты Марса и Земли, данные телескопов о малых небесных телах, и как в соответствии с этими уравнениями менялось положение небесных тел. И плевать ему было на них, а на то, отчего он так много думал об этой модели, – не плевать.
Тот саркофаг с марсианским песком, в котором Захария Смолянин имитировал передвижение «Триплоцефала» к астероидному поясу, а затем обратно, привычные жесты остальных членов команды, рассеянно обращавшихся к своим талисманам – это все обретало смысл. И, как ни странно, это все было совершенно бесполезно. «Адмирал Коэн» удалялся все стремительней. Пассажиры уже наверняка заныкались в своих каютах и отдыхали после капитанского ужина. Психологи уверены, что при малости самоконтроля и даже без суггестивных практик достаточно двадцати одного дня, чтобы избавиться от привычки. Кронинген уже пережил двенадцать марсианских дней, а это, считай, на восемь с лишних часов больше, чем на Земле. До Земли он долетит с легким сердцем и обычным бесстрастным взглядом.
А Арчи тосковал. Он странным образом даже не мог объяснить, по чему именно. Сам себе удивлялся: обычно когда он не мог подобрать лексические единицы, ему исправно помогал Арт, по самым мелким признакам определявший, что именно хотел сказать Арчи, и почти всегда угадывавший. И кажется, они обзавелись ситуацией, в которой оказывались равным образом беспомощными – ни Арчи, ни тем более Арт не мог подобрать верного определения странному состоянию, в котором пребывал. Хотелось бесконечно смотреть на космос, плавать в темноте, хотелось представлять иное время и пространство, в котором двоим достаточно просто потянуться друг к другу, и эта чернота, эта пустота и тишина просто аннигилируется, и до кончиков пальцев дотянуться – необходимо совсем крошечное усилие.
Для таких мечтаний командорский пульт оказывался не самым приспособленным местом: в космосе все-таки много чего случалось, что отвлекало от невеселых дум. Слишком близко пролетал метеорит; корабль входил в облако из заряженных частиц, откуда ни возьмись водопадом обрушивались космические лучи. Само торможение требовало очень пристального внимания. Один лишний импульс мог привести к погрешности в сотню километров, в космосе с его инерцией на коррекцию такой оплошности ушел бы не один день. Делать в принципе не нужно было ничего. Сиди себе, отслеживай массивы данных, следи за тем, чтобы все было в зеленой зоне, обращай внимание на контрольные показатели, – и параллельно тоскуй вволю, заставляй себя не думать о том, где находится «Адмирал Коэн» и где на нем двенадцать пассажиров, ставших Арчи куда более близкими, чем хотелось.
Араужо сел рядом с Арчи.
– Спать будешь? – зевнув, спросил он.
Арчи помотал головой и зачем-то переложил ноги – правая поверх левой, обе на консоли.
– Эх, молодость, – буркнул Араужо, оглядывая мониторы.
Арчи неопределенно покивал головой.
Вдвоем было куда веселей следить за мониторами. И все-таки велика сила опыта: некоторые вещи, которые Дарио Араужо рассказывал Арчи, были неожиданно очевидными, но Арчи впервые слышал их только сейчас.
В помещении было тихо. Двигатели были отключены, основные маневры начинаются через двенадцать часов, пока следовало просто ждать. Араужо спросил – вроде как неожиданно, но ожидаемо:
– Ты с этим… прокурором… поговорил все-таки?
Он покосился на Арчи, не повернул к нему голову, спрашивал угрюмо, быстро, словно стыдясь своего вопроса.
– В смысле? – ровно произнес Арчи.
– Ну в смысле, – буркнул Араужо и отвернулся. – Как-никак он того, и ты того. И вы вроде как не на пару месяцев расстаетесь. Нехорошо.
Он совершенно правильно истолковал молчание Арчи.
– Значит нет. Дурак.
Неодобрительно потряся головой, Араужо встал зачем-то, поправил монитор, снова сел.
– Ты понимаешь, дело даже не в том, что вы типа разного поля ягоды. Нехорошо это. Непорядочно. Ладно, я не в свое дело лезу. – Он посмотрел на Арчи.
Тот отвел глаза.
Араужо шумно выдохнул.
– М-да. Я действительно не в свое дело лезу. Тем более ты умный парень, Кремер. Должен сам разобраться, что к чему да как, – неловко закончил он.
Арчи был согласен с первым и вторым, с третьим же – ни с какой стороны. И в его сознании крепла отчего-то уверенность, что он начинает познавать одиночество – которого он больше не хотел для себя, но получил в полном объеме: по собственной дури.
Да еще и Арт молчал. Арчи думал одно время, что какими-то хитрыми маневрами были взломаны защитные барьеры, которые он не без помощи Арта воздвигнул. Соответственно он молчит, чтобы дать другим слушать. Арчи проверял, перепроверял, снова проверял, придумывал все новые тесты, чтобы получить один и тот же ответ: все надежно заизолировано изнутри; хвала и слава его упрямству – Арчи нашел пару слабых мест, хоть за это тестам большое киберспасибо. К его недоумению, все это время Арта не было слышно. И даже сказать, что его присутствие не ощущалось, Арчи не мог. Все вроде было как раньше. Но ощущения, которыми Арт давал о себе знать в прошлом, – «я тут, хозяин», «большой лохматый пес бодро гавкает» или еще какие-то образы – они брезжили где-то глубоко-глубоко, но оставались неотчетливыми. Арчи терялся: способности искина были полностью в его распоряжении, так же, как и раньше, а в некоторых случаях ими пользоваться оказывалось значительно проще. Только Арта – голоса и образа этого самого искина – отчего-то не было. Он ощущался как-то неопределенно где-то на уровне груди, затем на уровне голосовых связок: пару раз было, и Арчи, кажется, понял, что значит «комок в горле»; еще где-то в теле, он был, не исчезал, Арчи был уверен в этом. И отчего-то оставался неопределяемым.
Арчи пошел дальше: придумывал тесты, которые позволяли бы ему как-то отделить мысли, которым он однозначно приписывал свое авторство, от тех, которые мог породить его искин. Тесты становились все изощренней, до такой степени, что подчас неясно было, сам ли Арчи их придумывает, или ему искин и помогает; и в итоге он сомневался в результате этих проверок – «дефект наблюдателя», чтоб его. А ведь все это время он выполнял свои прямые должностные обязанности и некоторые, которые сам на себя взял, вроде синхронизации трех компьютеров «Триплоцефала».
На кой они были нужны, архитекторы молчали. Преподносилось это как оригинальное решение, позволявшее значительно улучшить кибербезопасность корабля. Хотя кому по ту сторону марсианской орбиты могло понадобиться на нее посягать, был вопрос. Разве что самым разным сверхбольшим или сверхмалым частицам, которые могли, лениво пролетая, похерить какие-нибудь процессоры; или тем же вспышкам на солнце, доставлявшим периодически немало неприятностей электронщикам, и не только им. Эти три компьютера были объединены в сеть – иначе просто нельзя, но работали все-таки автономно друг от друга: один управлял навигационными системами, второй – ходовой частью, третий – жутко сложной геологической, отслеживавшей астероиды, определявшей их состав, рассчитывавшей методики захвата и прочее. В нескольких случаях журналы всех трех компьютеров действительно показывали блипы – пробелы, которые совпадали по времени и прямым и косвенным характеристикам с астрономическими аномалиями, так что в словах киберархитекторов был, наверное, смысл. Но это и неудобно было.
Арчи, впрочем, был им даже благодарен. За муторной работой по синхронизации трех компьютеров у него не особо много времени оставалось на невеселые думы о себе самом, о будущем, о – Максимилиане Улиссе Кронингене. О том, до чего дурацкое у него имя и как оно подходит ему. О том, что звать его Улиссом – куда правильней, чем Максом: это имя, в отличие от оскопленного «Макс», не унижало его, такого серьезного, самодостаточного, уверенного в себе и относящегося с легким высокомерием ко всему миру Кронингена. И о том, что это имя – достаточно длинное и в меру краткое, чтобы оказываться лучшей лаской. Не для Кронингена – ничуть: для его, Арчи, губ, его сознания. И другие мысли лезли в голову: что в упрямстве, которое Арчи с таким рвением демонстрировал, кроется что-то отвратительно инфантильное. Он попытался как-то иначе определить свое поведение, доказать, что это всего лишь механизм самозащиты, чтобы снова и снова возвращаться в исходную точку: он трус. Причем одно не исключало другое. И более того: трусость – это тоже своеобразный защитный механизм, а принцип «бей или беги» еще никто не отменял, и то, что Арчи постоянно выбирает второе, что-то да должно подтверждать. И многое, многое другое, о чем думала часть сознания Арчи, пока другая занималась кропотливым делом настройки, отладки, снова настройки, уточнения, проверки, одновременного включения двух и трех компьютеров, еще одной проверки, и так далее. И время от времени губы сами по себе улыбались, прицениваясь к этому «Улисс». Кто бы мог подумать, что у родителей Кронингена есть чувство юмора…
«Триплоцефал» достаточно сблизился с астероидом, который ему предстояло захватывать, скорости почти синхронизировались; «Триплоцефал» медленно дрейфовал к астероиду, Араужо изредка корректировал сближение кратковременным включением двигателей. Сама по себе ситуация была почти стандартная, и она же требовала не столько точных расчетов, сколько чутья, что ли. Сканеры могут собрать огромное количество данных, компьютер предельно скрупулезно их обработать и подготовить очень точную модель астероида, затем рассчитать пути подхода, захвата и тактики работы двигателей, а в астероиде окажется одна, какая-нибудь незаметная полость, и при захвате гарпун попадет именно в нее – и пиши пропало. Самый продвинутый искин мог оказаться неспособным принимать эффективное решение, потому что ему не хватало человеческой изобретательности; поэтому ключевые решения всегда принимались человеком. И капитан Араужо отдал приказ о начале операции. Компьютеры начали складывать солнечные паруса – огромные зеркала из супертонкой и суперпрочной фольги, выполнявшие функцию солнечных батарей. Они весили пару килограммов в лучшем случае и при этом могли уловить достаточно солнечного света, чтобы обеспечить электричеством значительную часть жилых помещений. Какое-никакое, а подспорье, нет нужды расходовать топливо, заставлять двигатели работать. Это были огромные штуковины общей площадью под тысячу квадратных метров, и вся конструкция – паруса и рама – разрабатывалась таким образом, чтобы в сложенном виде занимать как можно меньше места. Симуляции показывали надежность конструкции, а в действительности оказалось достаточно того, чтобы заело один шарнир, и вся конструкция застопорилась. Второй парус продолжал убираться, а первый – провисал, еще и фольга колебалась так, что все тревожно смотрели на экран: фольга суперпрочная, если намотается на что-нибудь, если попадет в сопла, в люк, куда угодно, будет очень нехорошо.
Араужо зло стукнул кулаком по консоли, выругался. Можно было отправить дрон, управлять им удаленно и рассчитывать, что все получится. Можно отдать приказ об аварийном отделении паруса – топлива достаточно, в крайней мере можно будет ввести режим экономии, но огромная дура в пятьсот квадратных метров в вакууме может полететь куда угодно, в том числе и на корабль, и это будет куда опасней. Так что самым оптимальным решением было все-таки отправить человека.
За добровольцами дело не стало бы в любом случае – их было, считай, каждый первый. И плевать на дополнительное облучение, на риски, связанные с выходом в открытый космос, со сближением с этой хлипкой конструкцией; готовность на такое была чем-то естественным для всех пяти. Араужо готов был сам пойти, но это было бы бравадой прежде всего и только потом взвешенным и хладнокровным решением, так что он почти согласился с тем, чтобы бросить жребий. Арчи – спорил сам с собой. Даже не спорил. Воевал. И кажется, он наконец услышал Арта, только тот орал на него голосом самого Арчи.
Ситуация не просто щекотливая – до одури сложная. Арчи как никто понимал, насколько он подготовлен именно для таких ситуаций. После всех и всяческих доработок, после усовершенствований самого тела, бесконечных тренировок и так далее он мог и в открытый космос выходить в облегченном скафандре, а на одном баллоне кислорода работать вне корабля как минимум в четыре раза дольше, чем обычный человек. Плюс к этому энергозатраты несопоставимы: нет нужды расходовать заряд аккумуляторов, чтобы двигать скафандр для открытого космоса, в котором все человеческие суставы обязательно дублируются механическими сгибателями; Арчи ни в чем таком не нуждался. Он мог отлично обойтись без дронов и механических рук – он сам себе был манипулятором, двумя даже. И так как он обходился обычными, слегка уплотненными перчатками, точность мелких операций возрастала в разы. И при этом: опасность. Любой выход в космос чреват самыми тяжелыми последствиями. Странно, но раньше было проще принимать такое решение. Наверное, потому, что ему никогда не предстояло удаляться от корабля дальше, чем на тридцать метров, а его всегда страховали несколько людей. В этот раз – аварийный узел был в пятидесяти двух метрах, а Арчи страховали бы два человека максимум. И Арт голосом Арчи – или кто его знает, был ли это действительно Арт или только трусливая душонка самого Арчи – негодовал и требовал, чтобы он дождался жребия: а вдруг пронесет.
И Арчи положил руку на шлем с жетонами, который потряхивал Араужо.
– Я пойду, – спокойно сказал он, и как у него при этом запульсировала кровь в висках!
– Еще чего! – рявкнул Канторович. – Куда лезешь поперед батьки! Я требую справедливости!
– По справедливости я и должен идти, – заметил Арчи, вставая. – И не надо трясти перед моим носом твоими дряхлыми мудями и орать о возрасте. – Он посмотрел на Араужо. – Вы знаете мои способности и операции, в которых я принимал участие. И вы очень хорошо знаете, что полная защита мне не нужна.
Араужо встал и упер руки в бока.
– По справедливости я должен послушать Кантора, салага, – мрачно заметил он. – Но чем отправлять утырка в скафандре, куда разумней человек вроде тебя, чтобы ловчее было. Иди давай, готовься.
Одному Богу было известно, умышленно ли это сказал Араужо, или это было таким очень хитрым вдохновляющим ходом. «Человек вроде меня», – растерянно думал Арчи, вися в вакууме перед открытым люком. Рядом держался за поручень все тот же Николай Канторович, которого Лапочка Смолянин недаром звал гепардом – только что он был злым как черт, что ему не дали погеройствовать, но рядом с Арчи он был спокоен, собран, готовился страховать, втягивать обратно. «Человек вроде меня», – недоумевал Арчи, осторожно отталкиваясь от поручня, корректируя планирование крошечными совсем движениями – двинься чуть сильней, и тебя унесет на десятки метров. «Человек вроде меня», – смаковал Арчи, когда его глаза подстраивались к ослепительному свету Солнца, вырывавшемуся из-за корабля, и к ослепительной черноте его тени. Кантор не смог бы вынести свет без защитного щитка из поляризованного стекла, а Арчи – хоть бы хны. «Человек вроде меня», – напоминал себе он, осторожно ослабляя шарнир, высвобождая фольгу, которая каким-то хреном оказалась зажата в нем, снова зажимая его. У него перед глазами начали всплывать отчеты всех трех компьютеров, которые проверяли, возможно ли завершить операцию; Арчи ухватился покрепче за каркас, сказал Араужо, чтобы тот попробовал, получится ли – получилось. Кантор подтянул Арчи на пару метров – по идее, любая лебедка оснащена блоком управления, но он никогда не будет настолько чутким, как человек; у него никогда не будет человеческих ладоней, способных ощутить напряжение каната и по тому, как он вибрирует, решить: тянуть, подождать, отпустить? Кантор отпустил чутка и медленно ухватил канат. Арчи смотрел, замерев, как складывается парус, убирается в цилиндр; он отвечал что-то на остроты Араужо, терпеливо ждал, когда Кантор решит, что можно дальше втягивать его в люк, смотрел на фиолетовое небо в шестнадцати часах, на звезды в тринадцати часах, на Солнце, светившее ослепительно-белым светом над кораблем, угадывал на его фоне Кантора, пристегнутого к кольцу рядом с люком. И наконец ощутил осторожное движение, мягкое до такой степени, что он чуть не пропустил его. Дергаться сейчас – угробить их обоих. Арчи лениво просматривал операции компьютеров, рассеянно отвечал на вопросы команды, посмеивался над чертыханиями Кантора. И наконец он ухватился за поручень рядом с люком.
– Сорок восемь минут! – торжествующе воскликнул Канторович – они все еще были в шлюзе, наполнялся воздухом.
– Кантор – герой! Лапочка будет доволен? – тут же спросил у него Лиам.
– Лапочка скорее всего доволен двумя часами, не меньше, – процедил Олег Возгоев. Араужо хрюкнул рядом с ним.
– Завидуй молча, ты, животное! – крикнул в потолок Канторович. Он посмотрел на Арчи, хлопнул по плечу. – Как дела?
– Отлично, – улыбнувшись, проверив самочувствие, прислушавшись ко внутреннему голосу, признал Арчи.
– Сколько грей, капитан?
– На твой век хватит, – ответил Араужо.
Выбравшись из скафандра, Канторович пристально осмотрел Арчи.
– Я действительно не понимаю, как ты в этой хлипкой тряпке выходишь из корабля, – негромко произнес он. – С тебя сейчас кожа лохмотьями должна слазить.
Арчи покачал головой, поднял руку, сжал-разжал кулак.
– Все нормально, как видишь, – отозвался он.
– Вижу. Это-то меня и удивляет.
Он обнял Арчи, прижал к себе и похлопал по спине. Отпустил, еще раз хлопнул по плечу и пошел в командорскую.
«Адмирал Коэн» уже разгружали терранские челноки. «Триплоцефал» тащил к Марсу астероид; на нем снова установилась тоска смертная. Арчи смотрел на звезды на лжеэкране, немного тосковал, немного ругал себя, немного печалился. Пытался заглянуть в будущее и представить себе, что бы он хотел делать, когда вернется на Землю. В какие места сунет нос, что непременно должен посмотреть, что – во вторую очередь. Упрямо заставлял себя не жалеть о том, что упустил. О том, что Максимилиан У. Кронинген скорее всего относится к свершившемуся между ними с легким недоумением, возможно, злостью: в его незлопамятность верилось с огромным трудом. Марс приближался, команда вела себя беспокойно; все поголовно болтали со своими домашними; Арчи только и оставалось, что выбирать места поукромней и дремать – или читать – или медитировать. Стараться не думать о собственной глупости, о близорукости, что ли, а помимо этого с каким-то облегчением признаваться, что Арчи все-таки действительно человек. И кажется, он совершенно по-человечески способен на такие обычные чувства, которые, в свою очередь, ни от каких гормонов не зависят, а от чего-то иного, застревающего в мозгу, заражающего воображение, отдающегося сладким – горьким – пряным – привкусом на языке, лишающего воздуха, и плевать на то, из каких материалов сделаны органы, потому что эти чувства определяет не материя, а нечто иное – нечто, сохранившее Арчи Кремера в этом теле.
Посадка «Триплоцефала» предсказуемо привлекла внимание всего населения Марса. Капитан Араужо с особым, императорским достоинством изображал из себя мегазвезду, степенно сообщал ареанскому журналисту, что да как они делают, рассказывал об особенностях посадки огромной образины в несколько сотен тысяч тонн и делал вид, что совершенно спокоен. Арчи развлекался, сравнивая предыдущую посадку – и эту. Где-то под ними народ смотрел на небо. Комендант Лутич наверняка разыгрывал из себя сфинкса, и Захария Смолянин приставал ко всем, кто только попадался на его пути, пытаясь за болтливостью скрыть судорожное волнение. А остальные нервничали, отвлекались, увлекались будничными делами, снова вспоминали, что им нужно нервничать, допытывались у соседей, что да как, и снова отвлекались. Арчи спасался от изнуряющей рутины тем, что следил за командой – и недоумевал: все движения абсолютно знакомы, все ожидаемы и при этом уместны, что ли. Неосознаваемы ими – на кой бы хрен сдалось терять время на осознание – и верны. Опыт великое дело все-таки.
«Триплоцефал», конечно, был отличной машиной, и в ряде обитаемых отсеков в нем была создана искусственная гравитация, но значительно меньшая, чем на Марсе; поэтому экипаж после рейса проводил немного времени в клинике. Реабилитация, то-се. Захария Смолянин опять же – шантажом и обманом просочившийся в эти помещения, гордо фланировавший в защитном костюме, затем хваставшийся всем подряд невероятно тугой рубашкой из офигенно красивого материала, который создали технологи.
– Бриллиантовая пыль, между прочим! – трещал он, подсовывая рукав под нос Арчи. – Нет, ты только посмотри! Какая у нее структура! Просто кристаллическая! Вот, смотри! Я хотел лосины, но они, сволочи, не дали. У них, видите ли, длины не хватает! Нет, я конечно знаю, что я длинноногий красавец и во всех отношениях эффектный мужчина, но между прочим если оперировать площадями, то на рубашку и на лосины даже для моих длинных модельных ног ушло бы примерно одинаковое количество материала. Так что с их стороны это просто унизительно отказывать мне в насущном!
– Ты хочешь шов на колене? – полюбопытствовал Арчи.
– Чего-о? – возмутился Захария. И нахмурился, когда Арчи показал ему наглядной схемой, что длины полученного куска материи хватило бы на шорты, но не на полноценные брюки. Он озадачился. Сказал задумчиво: – Хм. А это вариант. Как ты думаешь, если явиться в них к Лутичу на свадьбу, он сильно распыхтится?
– А ты хочешь, чтобы он распыхтелся? Или этого избежать?
Захария посмотрел на него с уважением.
– Честно? – мечтательно спросил он.
Арчи повторил про себя слова Захарии, осознал их, клацнул зубами и оторопело спросил, когда до него дошло, что ему только что сообщили:
– Какая свадьба?
Захария засиял.
– Они женятся. Чтобы ты знал, я приложил к этому немало усилий. И между прочим, я – ее организатор.
– Ох ты… – вырвалось у Арчи. Лутича было искренне жалко: эк ему повезло заполучить на свадьбу форменный бедлам.
Но – то Лутич. Он стоически сносил энтузиазм Захарии, с каменным лицом принимал поздравления и почти не злился на шутки о брачном периоде, брачном возрасте и брачном капитале, которыми его активно забрасывали знакомые и малознакомые люди. А был еще Николай Канторович, который поневоле втягивался в подготовку торжества: Захария категорически отказывался делить общественное и семейное. А с Канторовичем в дело вовлекались остальные, потому что не по-честному это – оставить товарища в беде. И Арчи разрывался между двумя желаниями: удрать подальше от Захарии Смолянина, жаждавшего организовать и провести лучший на Марсе праздник, – и поучаствовать в этой кутерьме. Его грызло любопытство: что придумает Захария, как будет вести себя народ, как – Ной Де Велде, неотмирное создание, которое тем не менее отлично знало, что да как на Марсе происходит, не иначе из ноосферы черпало свои знания. И невероятно хотелось узнать, как так случилось, что Лутич влип. Не в русалочьи глаза Ноя Де Велде – это как раз было понятно и всему Марс-сити очевидно много раньше, чем Лутич признался сам себе (или, по крайней мере, так заявляли все, узнав об «отношениях» и о свадьбе), а вот как Лутич влип в свадьбу, которую организовывал Захария Смолянин, – это было прелюбопытно.
А судьба, решив сыграть злую шутку со Златаном Лутичем, вознамерилась распространить ее и на его многочисленных товарищей. Все тот же неугомонный Захария Смолянин категорически настоял на мальчишнике. Традиционно это было некоторым образом обосновано. Логистически – мало осуществимо. Можно сделать два мальчишника, но тогда как распределять гостей? Можно делать один, но свадьба теряет не меньше половины своей прелести. Подумать только, двое возлюбленных голубков не будут лишены общества друг друга, не будут томиться друг без друга и страдать в ожидании Того Самого Дня, да еще если не уследить за ними, так чего доброго свалят в ночь глухую, оставив гостей ни с чем, – вообще непорядок. И поэтому Захария Смолянин, неугомонный и невыносимый тип, организовал мальчишник на главной площади прямо перед ратушей, заставил всех землероек украсить его самыми разными цветами, включая олеандры, диффенбахии и волчьи ягоды, а к Лутичу приставил Ставролакиса и Арчи, проинструктировав тех следующим образом: глаз с будущего семейного типа не спускать, напиваться не давать, к Де Велде ближе, чем на двадцать метров, не подпускать – иначе террор. Сам Захария стерег недреманным оком второго будущего семейного типа, меланхоличного, мечтательного, романтично-растрепанного, бросающего тоскливые, молящие о спасении взгляды на свою защиту и опору, она же средоточие власти в марсианской колонии, она же комендант Златан Лутич.
