Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 50 страниц)
– Я не пацан, – огрызнулся Захария и надулся.
– Но дурь в тебе пацанья.
Захария жалобно посмотрел на него исподлобья.
– Ну не люблю я его, – буркнул он. – Павлина этого самовлюбленного.
И он получил подзатыльник в ответ. А сержант, который его только что отчитал, не удосужился хотя бы что-то еще сказать и уселся к своим друзьям. Так что бедняжка Захария, непонятая совесть Марс-сити, уселся за барную стойку, начал цедить коктейль и жаловаться Петре на свою непонятость.
А после трех коктейлей, двух часов в диско-клубе, бокала вина и двух пива Захария Смолянин упрямо жал на звонок квартиры коменданта этого бардака Златана Лутича. Бедняга Лутич уже успел выразить свое негодование в относительно литературных словах, затем – в мичманских терминах, но чтобы такое воздействовало на Захарию Смолянина? ХА!
И поэтому через пятнадцать минут кампании по извлечению коменданта Лутича из уютной постельки Захария смотрел на него круглыми невинными глазами, моргал и всем своим видом выражал: «А что я сделал, что на меня так орут?». Лутич только тяжело вздохнул.
Он посторонился, Захария тут же воспользовался возможностью – и даже почти без эксцессов, почти не споткнувшись, оступившись или чего там еще, добрался до гостиной и плюхнулся в кресло в холостяцкой берлоге Лутича.
– Златан, милый, я просто обязан подарить тебе привлекательную для глаз и тела пижаму, а не эту робу, – величественно произнес он, с негодованием осматривая добротный синий костюм. – Я даже могу допустить, чтобы и она была синей. Но ни в коем случае не… – он взмахнул рукой в сторону Лутича, смиренно сидевшего перед ним, скрестив руки на груди.
Захария исподтишка покосился на его ступни – левую, если быть точней, но она вроде не отличалась ничем от правой. Хотя что-то подсказывало Захарии, что у человека, которому на левую сторону головы приляпали искусственную кожу, вместо левой руки сделали офигенный протез, не может, ни с какой стороны не может быть все в порядке и с левой ногой. Но приставать к Лутичу с расспросами, когда времени хорошо за полночь, могло быть чревато крайне непредсказуемыми, но однозначно неприятными последствиями.
И Захария приступил к той теме, которая привела его к Лутичу в такое неудобное для него время.
– Кто рассчитывал первые пузыри? – сурово спросил он.
– То есть? – равнодушно спросил Лутич.
– Первые пузыри, которые возвели на Марсе, были же рассчитаны на Земле? С ними все в порядке?
Лутич подумал.
– Можно и так сказать. Насколько я знаю, приходилось корректировать проект с учетом местных условий. Даже лунные не подходили полностью. Их проектировал тот же институт по экстратерранской архитектуре. Насколько я знаю. А что?
Захария шмыгнул носом.
– Но за основу брались терранские проекты, терранские алгоритмы, и доводились они до ума без принудительной адаптации к марсианским условиям?
– Отчего же. Напротив. Первое поколение строителей немало настрадалось с оригинальными проектами. Их приходилось чуть ли не заново делать и опытным путем устанавливать, что хорошо, а что плохо. Некоторые здания было проще снести, чем модернизировать.
Он усмехнулся.
Захария обиженно надулся.
– Но сейчас кругом творится какая-то фигня! На промышленных платформах на экваторе появляются трещины, северный пузырь вообще сдвинулся, и ты так спокойно говоришь, что некоторые здания, которые сооружались этими горе-строителями, вообще сносить пришлось?!
– Скажи мне, Захария. Признайся доброму дядюшке Златану. Что из твоей истерики вызвано радением о будущем города, а что – твоим личным очень субъективным и очень агрессивным предубеждением против Рейндерса?
– Что-о-о-о? – возмутился Захария и даже попытался подняться с кресла. Он слишком усердно негодовал, и Лутич только ухмыльнулся понимающе.
– Я так подозреваю, если бы он был геологом, ты бы возмущался, что он скважины бурит совершенно неправильно. А если бы он был биологом, ты бы негодовал, что у него цветочки слишком неправильные.
– Неправда! – негодующе выкрикнул Захария. И обмяк в кресле. – Так кто делал теорбазу для архитектуры на Марсе?
– Думаю, такие же умники, как и для вашего искина. Основы терранские, модификация сделана прямо здесь. Работает же. – Лутич пожал плечами.
Захария вредно прищурился.
– А у тебя есть доступ к документации? Ну Зла-а-атан, ну пожа-а-алуйста, – начал он канючить. – Ну либо ты санкционируешь мой доступ и знаешь, где я ковыряюсь или зачем, или я сам туда доберусь, и ты фиг что узнаешь. Ты же знаешь, какой у меня острый ум и какие ловкие пальчики!
Он живо помахал руками у себя перед лицом. Лутич обреченно вздохнул и посмотрел на свой юнит. Захария просиял.
Добросовестный Лутич попытался позаниматься какой-то фигней в непосредственной близости от Захарии, не ради любопытства, а исключительно с целью контроля. Он честно старался читать, сделал кофе, бутерброд, перекусил, снова попытался почитать, но всуе. Ему хотелось спать, а Захария Смолянин яростно сопел, тихонько ругался и ерзал, неизвестно что изучая, и чему возмущаясь, и совершенно не обращал на него внимание и не слышал его вопросов. Поэтому Лутич махнул рукой и пошел спать.
Утром он не смог не закатить глаза. Этот охламон Смолянин умудрился образовать в кресле компактный комок и прикрыться подушкой, которую стянул с дивана. Его убойные ботинки лежали рядом с креслом, за что Лутич был ему некоторым образом благодарен – не в кресле хоть и не на диване. Но благодарность не простиралась так далеко, чтобы оставить этого непутевого дрыхнуть в его кресле и дальше.
Поэтому Захария был безжалостно сброшен на пол, на попытки вознегодовать получил хлесткое: «Вон отсюда», жалобно поныл, что его не любят, не жалуют, не уважают, кругом сатрапы одни, но ботинки надел и изготовился ковылять в них домой.
У самой двери его остановил вопрос:
– Нашел что-нибудь?
Захария потоптался немного, развернулся к нему и посмотрел неожиданно острым взглядом.
– Я счел, эм, некоторым образом удобным расширить доступ и для моего юнита. У меня, знаешь ли, куда более современная вещь, чем эта твоя паровая машина, прости Господи. Взамен торжественно обещаю, что ты будешь первым, кто узнает детали. Да. Что-нибудь – нашел. Но нужны хорошие тесты, а потом хорошая симуляция. И нет. Рейндерс здесь ни при чем.
По большому счету, комендант Лутич не заблуждался на счет Захарии Смолянина. За каким хреном этот мужчина – и Лутич не испытывал никакого когнитивного диссонанса, называя мужчиной Захарию Смолянина, ибо по делам их узнаете их – считал своим долгом весь этот маскарад, ужимки и прочую хрень, Лутича не волновало. Ну нравится ему. А коменданту Лутичу нравятся пижамы из мериносовой шерсти. Совершенно безобидные предпочтения, в чем проблема. Поэтому когда Захария Смолянин с легкостью отказался от полудетской вражды с Рейндерсом, внуком Армина Рейндерса и двоюродным, вроде, племянником Эспена Рейндерса – того еще гада и ублюдка, и все для того, чтобы вцепиться в проект, в котором Рейндерс даже не первую скрипку играл, Лутич не мог не озадачиться – насторожиться – задуматься. Присмотреться к проекту повнимательней. Главное – не привлекать чрезмерного влияния к нему. И этого кенаря приструнить, чтобы не вопил направо и налево, куда он решил приложить свою неуемную энергию.
Захария Смолянин обиделся не на шутку, когда Лутич связался с ним, чтобы предупредить: не мели языком, не потрясай своими открытиями в разных барах, веди себя осторожней. Он огрызнулся, что Лутич совсем охренел со своими заботами и разучился доверять людям, если, конечно, вообще умел, а он не дурак, а даже умница, и его дипломы-гранты-похвалы-патенты тому самое яркое подтверждение, и не соизволит ли чурбан Лутич освежить в памяти досье умнички Захарии, чтобы убедиться, что «умничка» – это не самоприсвоенный титул, а объективная реальность, и… Лутич отключился. Возмущение Захарии успокоило его на тот счет, что ненужных откровений и создания истерических настроений не будет. Но тревога как раз усилилась. Кажется, Захария твердо намерен изрыть всю документацию, и будет очень неприятно, если он окажется прав и найдет что-то. И продолжать бы Лутичу эти невеселые размышления, если бы его внимания не потребовал еще один неуемный тип. У него, у типа этого, была отвратительная привычка: он стучал и открывал дверь – и порядок действий его не волновал совершенно. Он мог постучать, а затем открыть, а мог открыть проклятую дверь, а затем постучать по воздуху там, где эта дверь была. И еще у Златана Лутича просто пальцы в крючья закручивались, как хотелось ухватиться за расческу и расчесать патлы – блондинистые, сволочь, ни разу не крашенные, немного потемневшие на Марсе, но уже немного выгоревшие – в оранжереях были установлены шикарные лампы, которые с замечательной точностью воспроизводили терранский спектр света и светили они достаточно ярко; или заставить этого засранца побриться, а не являться к нему с этой поросячьей щетиной на подбородке. И очки должны быть с чистыми линзами, а не со следами пальцев и земли, и губы – за губами тоже можно ухаживать, в конце концов. И – список того, что в Ное Де Велде раздражало Златана Лутича, можно было продолжать бесконечно. Начать с того, например, что Ной Де Велде уже стоял на пороге и задумчиво стучал по воздуху, а дверь уже закрывалась неторопливо за его спиной. Комендант Лутич встал и начал ждать с нескрываемым злорадством, хлопнет ли его тяжелая дверь по заднице этого недотепу.
Не тут-то было. Недотепа сделал два шага и застыл в раздумьях. Он бережно прижимал к груди два огромных горшка с какими-то подозрительными растениями, задумчиво теребил нос, словно припоминая, что именно хотел в этом кабинете, и ничего не приходило в голову.
– Господин Лутич, да, так вот. Мы с вами говорили на прошлой неделе, что крестоцветным совершенно неудобно в том сооружении, в которое вы сослали нас, и теперь мы страдаем там, и они даже не растут совсем. Вот посмотрите. – Он бесцеремонно сдвинул планшет, стопку бумаг и письменный набор в сторону, а на их место бережно составил два горшка – присел, осторожно водрузил горшки на стол, аккуратно отодвинул их от края стола и только затем выпрямился. – Вы только посмотрите. Eutrema japonicum отстает в росте на добрых четыре сантиметра от запланированного, и все расчеты подтверждают, что виной тому наше размещение в том ужасном месте, в котором мы даже не можем обеспечить нашей eutrema достойный рост. Или вот посмотрите, raphanus – он же просто совершенно чахлым выглядит! Конечно, я понимаю, это не какой-то вульгарный brassica, и его совершенно нет нужды разводить в промышленных количествах, но raphanus обеспечивает необходимое разнообразие нашему столу и…
Лутич вышел из-за стола и навис над Де Велде. Тот недоуменно посмотрел на него поверх очков – и обмяк.
– Да-да, господин Лутич…
– Комендант Лутич, – сурово поправил его имярек.
– Хорошо, господин комендант Лутич, я помню наш предыдущий разговор, что мы не можем расширять удобства для наших цветов, – он задумчиво погладил листочки редьки, чахленькие, надо сказать, – за счет людей, но я должен отметить, что, скажем, eutrema очень хорош в качестве приправы, а raphanus может оказаться ценным пищевым продуктом, и даже очень велика возможность использовать их оба в качестве несильных терапевтических средств. И я к примеру уже обсуждал возможность умеренного применения крестоцветных в некоторых случаях с нашими коллегами из медицинского центра…
– И что именно вы делаете здесь? – спросил Лутич.
Де Велде моргнул и повернулся к Лутичу.
– А? – растерянно переспросил он. – А. Мы еще обсуждали с нашими коллегами некоторую возможность облагораживания, скажем, общественных площадей нашими малышами. Я думаю, что пришла пора заняться не только необходимым, но и приятным. Ведь растения способствуют наращиванию ощущения домашности, уютности и комфорта, и кроме того…
– Хорошо. Где?
– А? – Де Велде задумался. – Перед медицинским центром? А хотите – перед комендатурой? Мне кажется, что если мы начнем с главного административного здания, то это будет в некотором роде декларацией нашего сотрудничества и вашего намерения выйти за рамки простого функционирования и желания перейти уже к нормальной жизни в малом гражданском общ…
– Но чтобы этих не было! – рявкнул Лутич, указывая на огромные горшки.
– Нет-нет, что вы. – И он озадаченно посмотрел на Лутича. – Или совсем избежать крестоцветных? Нет, разумеется, это возможно, можно обойтись и без них, но я должен отметить, что крестоцветные содержат немало видов, которые…
– Никакой редьки перед комендатурой!
– А-а-а, – задумчиво протянул Де Велде и сочувственно погладил листки редьки. Вздохнув, он произнес печально: – Ну раз вы настаиваете… Никакой редьки.
Это было глупо, но Лутичу стало почти стыдно.
– Что-нибудь еще? – сухо спросил он.
Де Велде отодвинул его от стола и присел, чтобы ухватить поудобнее горшки.
– Ну я бы попросил вас о более актуальных системах ирригации, – он неловко улыбнулся – было очень похоже на гримасу боли – и жалобно посмотрел на Лутича.
– Вы можете поговорить с экипажем крейсера «Адмирал Коэн», насколько возможна транспортировка этой вашей системы. – Процедил Лутич.
– Да, действительно, – рассеянно произнес Де Велде и огляделся. – Господин Лутич… комендант, – поспешно добавил он, – мне кажется, ваш кабинет слишком безлик, и вам непременно нужно некоторое разнообразие. Например, вон то место было бы отлично для нашей диффенбахии, она ужасно вездесуща, конечно, присутствует во многих кабинетах и жилых помещениях, на земле, я имею в виду, но выживающая просто здорово. И не вычурная. Давайте я ее вам…
– Мы поговорим об этом как-нибудь потом, – перебил его Лутич, ухватил за предплечье и потащил к двери.
– Точно поговорим? – засиял Де Велде.
– Обязательно, – решительно подтвердил Лутич.
Он закрыл дверь, уперся в нее рукой и засмеялся.
– Диффенбахия, мать его. Крестоцветные! Редька!
Он хотел было обозвать его идиотом, но – не смог.
А Арчи в это же время учился ходить. У него появился новый инструктор – это в дополнение к двум уже имевшимся, и он учил его двигаться. Объяснял, как переставлять ноги, как следует двигать руками, каковы особенности движения мужчин, женщин, детей, людей тридцати и сорока лет от роду и с чем это связано. Они вместе пробовали ходить, как пятнадцатилетние – собственно говоря, как следовало ходить Арчи, как двадцатипятилетние, инструктор – Коди – называл Арчи «приятель» и хлопал его по плечу. Веселый он человек, бесспорно. А Арчи все ждал подвоха. Когда этот веселый человек спросит: а каково оно тебе в кибертеле. Но Коди не спрашивал. Арчи учился.
Тренировки проходили в огромном помещении с зеркальной стеной. Арчи все никак не мог привыкнуть, что в зеркале отражается Коди и какой-то парень, казавшийся смутно знакомым. Он не мог удержаться и все искал себя – коротенького, узкоплечего, с огромной головой и в экзоскелете или коляске. Внезапно до него доходило, что он – это вот тот, высокий, длинноногий, широкоплечий и с длинными волосами. И Арчи спотыкался и смотрел в зеркало на это отражение.
Пифий не пытался ни учить его, ни проводить эти свои консультации. Арчи приходил к нему, потому что в расписании стояли часы с ним, и они, как ни странно, ели-пили всякую ерунду. Пифий мог заказать устрицы, которые нужно было еще вскрывать. Или рис и палочки, и Арчи чертыхался, пытаясь управиться с ними. Затем они пили чай или кофе, и Пифий рассказывал ему о том о сем. Об искинах нового поколения, которые состоят из нейронных кластеров, соединенных особо хитрым образом, и об особенностях их обучения. Или об искинах в условиях, скажем, невесомости. Или о новых программах: зондах, запущенных к Юпитеру с расчетом оценить пригодность спутников этого гиганта для жизни. Когда, разумеется, будут построены корабли, которые сделают такое освоение возможным. Иногда он рассказывал еще о чем-то несуразном, глупом и смешном, и Арчи неожиданно понял, что и смеяться он тоже может. Как-то неожиданно Арчи и рассказал, что не узнает себя в зеркале.
– Ты уверен, что твоя реакция – это именно «не узнаю»? – спросил Пифий.
– А что? – буркнул Арчи.
– Ты наверняка узнаешь свое тело, не так ли? Просто ты не до конца признаешь его своим в той мере, в какой ты признавал своим то, что было раньше. Да? Ты скучаешь по нему?
Арчи выдохнул. Ну, сделал какое-то такое движение.
– Оно же было моим, – пожал он плечами.
– Вот за что я тебя уважаю, Арчи Кремер, так это за твою честность, – серьезно сказал Пифий. – Собственно, это и есть ответ. То тело было твоим бесконечно много времени, и ты привык к нему, не представлял себя вне его. Так что это отчасти и дело привычки. Так ведь?
Арчи опустил голову.
– Ну если ты хочешь. – Подумав, сказал Пифий. – Пойдем.
В ванной комнате было достаточно большое зеркало, перед которым и стали они вдвоем.
– Покажи-ка на наших изображениях мой нос. Мой, мой, Арчи. А теперь твой. А теперь уткнись тем же пальцем в свой нос, но смотри на отражение и только на него. А теперь снова на отражение и к правому уху. А теперь к твоему родному.
Пифий затем замолчал, заметив, с каким вниманием Арчи вглядывается в свое отражение, как он поворачивает голову вправо, влево, и думал: как бы еще и об Арте поговорить.
Арчи повернулся к нему.
– Я ведь не буду больше расти?
– А ты хочешь?
Арчи покачал головой и пошел в столовую.
Пифий стоял у раковины.
Затем за каким-то хреном он потянулся и дотронулся до зеркала – до того места, где приблизительно были губы Арчи. Настоящего. Арчи Кремера.
========== Часть 16 ==========
Консервная банка, связывавшая Землю и Марс, она же «Адмирал Какой-то-там-но-не-сильно-выдающийся», она же челн любви, несший терпеливому умничке и скромняшке Захарии Смолянину его гепарда, его бизона, его верного лейтенанта, наконец вышла на финишную прямую и начала готовиться к стоянке рядом с Марсом. Фиг его знает, как они это осуществляют, эти крейсеры, как выбирают орбиту, как прикрепляются к ней и как остаются более-менее неподвижными относительно Марса, чтобы осуществить разгрузку-погрузку, транспортировку пассажиров с консервной банки на Марс и с Марса на консервную банку.
Наверняка за всем этим стоял невероятный труд и технический гений человечества, который подчинял себе пространство и – самую малость – время. Но какое дело было Захарии Смолянину до низменных материй, когда все его естество было подчинено одному: воссоединиться! Это желание горячим медом текло по жилам, обжигающим ветром проходилось по коже, теплым сахаром застывало на губах, жесткой ладонью поглаживало его загривок, так что остатки волос по всему телу становились дыбом. Кстати, раз есть чему становиться дыбом, следует непременно проверить гладкость кожных покровов. И Захария Смолянин начинал метаться по своим апартаментам, ища зеркало понадежней, ну или лупу помощней, и только через минуту метаний приходил в себя и звонко и немного истерично смеялся. Он даже не рисковал предположить, какому возрасту соответствует его поведение; если психологи-бихевиористы польстят ему и предположат, что ну годам семнадцати точно, то может возникнуть вопрос: а коэффициент интеллектуального развития соответствует хотя бы кольчатым червям – или амебам, и не сметь спорить? Только оттого, что Захария все-таки исхитрялся остановиться, ему не становилось веселей. А вел он себя на самом деле по-идиотски.
Еще бы знать, имеет ли вообще смысл его кампания, его неистребимый оптимизм и неукротимое жизнелюбие. Еще бы знать, насколько важно Николаю Канторовичу снова видеть его, лицезреть, так сказать, и осознавать их сопричастность, если уж и дальше срываться во всю эту сентиментальщину. Ведь вертихвостка и балаболка Захария Смолянин все-таки был и умничкой и отлично понимал: это вот тогда, год назад, цельных три с небольшим недели Николай Канторович интенсивно и изобретательно сношал его. Год назад, не месяц, не три. И – всего лишь сношал, удобный романчик, здоровый секс, не более того. Они немного говорили о консервной банке «Адмирал Коэн», немного – о городе на Марсе, совсем чуть-чуть о карьере Николая и достижениях Захарии, а остальное-то время вообще не заморачивались ничем, просто развлекались, отлично понимая оба, что их интрижка обрела начало, но вместе с ним заполучила и конец. Разумеется, можно сделать вид, что Захария снова жаждет жаркого, энергичного и разнообразного секса с неутомимым космическим тигром. Только их таких – космических животных – было немало и в городе; Захария проверил с несколькими… ну ладно, дюжиной… ну ладно, двумя и еще парой, хи-хи, сверх того, так ли хороши космические войска, как навоображал себе гражданский перец Смолянин, одурманиваемый с младенчества легендами всех подряд членов семьи. Они действительно были хороши. Мощны, энергичны, изобретательны; некоторые чутки, некоторые черствы; некоторым хотелось набить морду, некоторым Захария все-таки наносил телесные повреждения легкой и средней степени тяжести – для тяжелых повреждений он был больно уж нетренирован по сравнению с профессиональными военными. Хватало всякого, иными словами, даже такого, обо что марал руки лично комендант Лутич, а он марал их основательно, педантично, так, что персонал медцентра нервно икал, работая с результатами его педантичности. Захария, к его собственному облегчению, с последним не сталкивался; знал, да, слышал, приятельствовал с жертвами даже, ему везло, конечно – на всяких, но относительно благоразумных. Вот только никто не был Николаем Канторовичем.
Так что вопрос, был ли смысл в приготовлениях Захарии Смолянина к торжественной встрече лейтенанта Бизона, оставался открытым. Разумеется, никто и ничто не удержит Захарию от подготовки к вечеринке на борту «Адмирала Коэна», и даже если она будет никому не нужной, Захария все-таки будет выглядеть ослепительно, просто потому, что. Он даже веселиться будет назло всяким там самовлюбленным лейтенантам и даже совершит действия по устранению лакуны в личной жизни, и пусть всякие там самовлюбленные лейтенанты кусают локти! И несмотря на твердое намерение придерживаться однажды выбранного стиля, Захария нервно улыбался, глядя в зеркало, и неодуменно хихикал, вглядываясь в свои беспокойные глаза: а ну как не сложится, а ну как бессмысленно? Дальше – что?
В общем и целом, такие настроения были глупостью. Даже если лейтенант Бизон шагнет навстречу лапочке Захарии, опустится пред ним на колено, прижмет к губам его изящную руку и произнесет: «Прими меня, о мой ангел, я весь твой», сроку у них будет неделя, пока крейсер стоит на приколе у Марса. Потом – снова ничего, пакетный обмен сообщениями, воздыхания и орошения слезами голографического изображения, и ожидание. Захария не вернется на Землю, тем более что это его возвращение не особенно сказалось бы на частоте их свиданий; Николай Канторович тем более не откажется от своих полетов. Достаточно было вспомнить, с какими интонациями, с какими глазами, черт побери, он рассказывал о той посудине. Достаточно было вспомнить, с каким жаром сам Захария рассказывал ему о своем будущем на Марсе, чтобы понять Николая Канторовича. Иными словами, при любом раскладе ситуация была патовая.
Не то чтобы Захария денно и нощно мусолил ситуацию, в которой оказался по причине романтичности и возвышенности своей натуры и тонкости душевной организации – чести много, и для самой тонкой душевной организации в первую очередь. Но мысли эти роились где-то в затылке, не появлялись в поле зрения, но и слишком далеко от него не удалялись; Захария готовился к предстоящей встрече, как не готовился, наверное, никогда в своей жизни, он был твердо намерен выглядеть запоминающимся, но уместным, что ли, гармоничным, – и гаденький голосок: думаешь, стоит?
Собственно, приближение крейсера «Адмирал Коэн», а по большому счету любой посудины действительно превращалось на Марсе в событие первостепенной важности. Причина была до боли банальной: это случалось крайне редко, так что как тут не порадоваться, не устроить себе праздник, не примерить на себя это заветное «мы – они». Даже угрюмый комендант Лутич вытащил откуда-то издалека парадный мундир, попытался изобразить на своей щетине, в смысле щетке волос, что-то похожее на укладку, и перемещался по центральному пузырю Марс-сити с видом болезненно-торжественным и несколько растерянным, и в его перемещениях не наблюдалось никакой цели, хоть ты застрелись, ладно хоть не мешал и не докучал советами и желанием помочь. Но то комендант Лутич. Его дело было маленьким: следить за порядком. За швартовкой крейсера следили другие. За организацией достойной крейсера встречи – третьи. Еще добровольцы вносили посильный вклад в благоустройство центральной площади, а также коммуникационного центра: что-то там было связано с карантином, что допускало контакты с «ними» и «нами» только по истечении двадцати четырех часов, так что в первые сутки только телемост и общая сеть. Поэтому и вечеринка на околомарсианской орбите, которая уже стала вторым Самым Главным Событием после прибытия крейсера, должна была состояться к концу недели, которую крейсер будет стоять рядом с Марсом.
И разумеется, микробиологи потирали руки с самыми зверскими физиономиями. Захария Смолянин, познакомившись с ними поближе, признался сам себе: они малахольные. Они чокнутые. Потому что какой нормальный человек будет говорить с фанатичным блеском в глазах о всяких там вирусах, бактериях, штаммах, колониях и прочей ереси? Другое дело кластеры, ячейки и флопсы и прочая милая сердцу дребедень, которую понимали хорошо если пять человек из двадцати. Но это же компьютеры в конце концов, а не какие-то бактерии! Впрочем, это не мешало ребятам быть вполне приятными собеседниками, если беседы велись на неспециальные темы. И это же увлечение превращало милых ребят в маньяков, когда речь заходила о сравнении всяких-разных культур, прошедших испытание невесомостью и сменой гравитационных полей и о планах, как они попадут на крейсер, как будут искать бактерий в самых разных отсеках и как их потом будут изучать.
А еще те чокнутые из оранжерейных пузырей метались с выпученными глазами. Уж кому-кому, а им Захария отказался бы помогать под страхом смертной казни. Это микробиологи вызывали легкое недоумение; но в их профессии, занятии, увлечении, смысле существования было что-то доступное и объяснимое. Захария, собственно, понимал и отчасти разделял восторг этих малахольных, когда где-то на южном полюсе, в его ледяной шапке после бесконечных экспедиций, многократных проб и неудач, даже после травм, чего уж, они умудрились обнаружить что-то, доказуемо представлявшее собой протеиновую форму жизни. Остатки, если быть точней. Очень плохо сохранившиеся. Но Захария был горд собой не менее, чем ребята из микробиологического центра, потому что он сунул свой любопытный нос и в их проект, даже побывал на их вечеринке, а утром, мучаясь от похмелья, выяснил, что обещал кому-то составить какой-то алгоритм для определения чего-то там. Так что когда по их местному телевидению показывали бесконечное интервью с этими местными очумельцами, а они в свою очередь рассыпались в бесконечных благодарностях всем и вся, Захария счел вполне уместным, что и ему уделили внимание.
Но от ботаников он держался как можно дальше. Во-первых, они носили ужасную одежду. Собственно, как-то неожиданно, но вполне естественно установился негласный язык одежды. Строители предпочитали свои спецовки; инженеры самых разных профилей предпочитали джемперы-жакеты-жилеты-куртки с логотипами своих институтов поверх обычной одежды; военные и паравоенные не расставались с формой, даже когда находились в отпуске, а люд помоложе да понеугомонней увязывался за ними во всякие бассейны и солярии, чтобы убедиться, распространяется ли любовь ко всему форменному и на их нижнее белье. Идиоты спросили бы лучше Захарию или еще пару-тройку человек, на которых Захария, лукаво ухмыляясь, указал бы пальцем, и получили бы полный отчет, но нет, разведывательные действия были интереснее. Кибербоги – их не возможно было не заметить, потому что они все были чокнутыми, и это отражалось в их одежде; они считали своей формой одежду вырвиглазных цветов и невероятных фасонов. Захария был одним из, и он совершенно ничего не имел против.
И были биологи.
Это был совершенно ненормальный и непонятный народец. Подумать только: добровольно ковыряться в земле, чуть ли не с микрометром следить за тем, как растут их цветочки, радоваться, когда они выпускают четвертый листок, и недовольно хмуриться, потому что офигенный и замечательный цветок, от которого простой человек впадал в священный ступор, оказывался недостаточно белым, или один лепесток у него был с дефектом. Или места их обитания. Подходить к ним было чревато для обоняния, но и не только. Для психики тоже: идешь ты себе, кругом тишина, тут водичка журчит, там пахнет, чуть дальше – воняет, и вдруг откуда ни возьмись выныривает, простите за подробности, ботаник с сумасшедшими глазами, и в руках у него какой-нибудь страшный инструмент: ладно совок какой, а ведь и секаторы у них были, и страшные ножницы, и что там еще, и этот сумасшедший подходит вплотную, не опуская свой страшный инструмент, и молча – молча! – смотрит в глаза. Тут у человека с закаленными нервами что-то натягивается и встревоженно дребезжит внутри, а что говорить о таком нежном оранжерейном цветке, коего строил из себя Захария?
В общем и целом они были неплохими людьми, тут уж бесспорно. Были бы плохими, комендант Лутич не стал бы мириться с ними. Отправил бы восвояси и не поморщился. И предварил бы их депортацию убойным рапортом, а вслед таким плохишам послал еще бы и досье, в котором подробно, со всеми деталями, с бесконечными подробностями, схемами и прочей дребеденью объяснил бы, насколько пострадал от них мирный городок на Марсе. Этот вояка был способен на многое. Хитер был. Хитрожоп. Но принципиален. И он охотно терпел всех их, включая Ноя Де Велде. Уже за одно это его следовало представить к именной пенсии, ежегодному двухнедельному оплачиваемому отдыху в каком-нибудь уютном курортном местечке и абонементу в элитный бордель.
Потому что среди чокнутых ботаников, которые везде и всюду тягались в своих ужасных спецовках, тяжелых и нелепых ботинках и непременно с грязными перчатками, заткнутыми в карман или куда там еще, но чтобы совсем близко под руками, которые словно обет дали расчесывать волосы не чаще одного раза в месяц, а говорить только о своих цветочках, Ной Де Велде был, что ни говори, самым чокнутым. Не буйным, по крайней мере, а тихо сходившим с ума в бесконечных лабиринтах этих ящиков, стеллажей, подвесных полок и прочей дряни.
