Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)
Захария Смолянин своими собственными глазами увидел то, на что ему намекали многие и многие знакомые: что прибытие «Адмирала Коэна» оказывается чуть ли не проверкой на профпригодность для этих вот землероек. Ну а что: прибытие, пришвартовка и прочее проводится в штатном режиме. Крейсер, конечно, был той еще посудиной, огромадной до умопомрачения, но посудины поменьше давно метались между Землей и Луной, например; а еще были искусственные спутники, которые, собственно, тоже болтались в воздухе в полном соответствии с человеческой волей. То есть навигационный отдел делал то, что делали тысячи и тысячи других людей, и ничего особенного. Сам он, умница, душа-парень и просто красавец, мог только красиво постоять в сторонке да еще поучаствовать в приеме товаров, которые «Адмирал Коэн» должен был доставить на Марс, и ничего более; потому что никого ни с какой стороны не интересовала великолепная архитектура их будущего суперискина. Архитекторы, строители и прочие технари точно так же могли попыжиться, что они молодцы, вон, мол, какие здания отгрохали, но от них по большому счету ничего иного и не ждут. Но когда капитан Эпиньи-Дюрсак, к примеру, ступит на марсианскую землю, а за ним в строгом соответствии с корабельной табелью о рангах почву красной планеты испытают и остальные члены экипажа, они наверняка испытают восхищение человеческим гением, оказавшимся в состоянии даже в жестких условиях облагородить жилище человеческое восхитительной флорой.
Поэтому было хорошо, что комендант Лутич в последний момент успел ухватить за шиворот и вернуть в родной оранжерейный пузырь одного из этих чокнутых, а так бы человеческий гений хвастался картофельной пальмой аккурат перед зданием комендатуры – а остальные бы старались не дышать. И этот вот человеческий гений негодовал:
– Она же должна зацвести, как вы не понимаете! Это невероятный случай, Amorphophallus сумел адаптироваться к марсианским сезонам и даже, посмотрите, мы ждали цветок только в следующем году, а он… он…
Комендант Лутич готов был поклясться: в глазах этой землеройки стояли благоговейные слезы. Он же сам был научен горьким опытом: допускать в общество продукты их деятельности только после самой жесткой проверки. На нее времени уже не было, а поэтому решение могло быть только одно: не пущать. Доктор Бруна Сакузи обвиняла коменданта Лутича в черствости и антинаучности, требовала восхититься невероятной красоты очертаниями бутона, великолепным ростом и жизненной силой, готова была и его корнями похвастаться, но комендант Лутич тащил ее и тележку с этим аморфофаллосом обратно в оранжерею. Она все негодовала, что комендант Лутич есть ничто иное, как наукофоб и ретроград, и многое еще, а Лутич облегченно вздыхал: случись такое, что эта штуковина зацветет, а она могла если не завтра, так послезавтра, так никакая вентиляция не спасет от вони.
И ударом под дых: им навстречу выскочил Ной Де Велде, увидел Бруну Сакузи, коменданта Лутича, но в ужас его привела картофельная пальма, возвращенная к родным пенатам.
– Как..?! – отчаянно выдохнул он. – Как?!
Комендант Лутич, успевший за время депортации растения ознакомиться, от чего уберег честнóе общество, выпрямился и щелкнул каблуками.
– Боюсь, у нас, непосвященных в тонкости биологии, несколько отличные представления о прекрасном. Я прошу вас обеспечить наличие на согласованных территориях более традиционных растений и обратить внимание на запахи, которые могут источать растения.
Бруна Сакузи и с ней синхронно Ной Де Велде синхронно перевели взгляд с коменданта Лутича на пальму, а затем посмотрели друг на друга. Де Велде задумчиво почесал нос рукой в перчатке. Коменданту Лутичу пришлось сжать кулаки до боли, впиться ногтями в ладонь правой руки, до такой степени у него зазудело стереть землю с его носа.
– Ум-м-м, это могло получиться немного неожиданно, действительно, – пробормотал Де Велде. – Господин Лутич, наверное, вы правы, что наши достижения, ну вы понимаете, наши профессиональные достижения едва ли могут быть интересны неспециалистам. Комендант Лутич, – подумав, поправился он – и поднял руку все в той же рабочей перчатке, чтобы ухватиться за его рукав. Комендант Лутич успел попятиться и увернуться от нее. – Для нас это достижение, понимаете? Amorphophalli растут в определенных климатических условиях, и что мы смогли создать их, это достижение.
– Это не только наше узкоспециальное достижение, но и всей нашей общины, – с жаром подхватила доктор Сакузи и начала дальше пояснять, что, как, почему, и почему комендант Лутич должен непременно понять их желание похвастаться и этой малышкой.
– Я непременно позабочусь о том, чтобы команда крейсера побывала и у вас в гостях. – Торжественно пообещал он, стараясь не смотреть на Де Велде и его выпачканный землей нос.
– Здорово, – мягко улыбнулся он, и его глаза счастливо заблестели. Комендант Лутич уже отдалился от него на добрые пять метров, но он видел эту улыбку – чувствовал ее – согрелся ею. Он развернулся было, чтобы шагать обратно в толчею приготовлений, но не удержался. Достал платок и решительно направился к Де Велде.
Тот попятился: а кому понравится, когда на тебя шагает бывший десантник, у которого левая половина тела была оснащена протезами, способными на очень много всякого неприятного? Он присел, вытаращил глаза, а комендант Лутич выхватил свой платок, рявкнул на Де Велде: «Стоять!» – и двумя резкими движениями вытер ему нос.
Ной Де Велде смотрел ему в спину и задумчиво тер нос. Рукой в рабочей перчатке. Бруна Сакузи переводила подозрительный взгляд со спины Лутича на нос Ноя Де Велде. Затем она хлопнула его по руке.
– Снова нос выпачкал, бестолочь, – буркнула она.
Де Велде скосил глаза на кончик носа и сказал рассеянно: «Ой».
В этом дурацком инциденте было и нечто положительное: комендант Лутич обрел смысл в своем пребывании в самом центре толчеи: он следил за ботаниками, которые метались между залами тут и оранжереями, площадями там – и оранжереями, обсуждали, спорили, ругались, какие растения где должны стоять и не повредит ли им пребывание там, а не здесь. Он осматривал то, что ботаники уже вытащили на всеобщее обозрение, и проверял, не подозрительное ли оно. Удобно, однако, иметь киберглаз: и тебе обработка визуальной информации, и тебе внутренний экран. И спасибо особой, высшеклассной военной страховке: внутри черепа за искусственным глазным яблоком был расположен совсем маленький чип, который очень точно обрабатывал нейросигналы, так что комендант Лутич мог вполне успешно делать запросы в местную киберсеть, даже работать с документами. Или с растениями. Что он и делал. Смотрел, что эти землеройки вытащили, и оценивал: допустимо ли присутствие этого растения в столпотворении людском – или это все-таки будет диверсия.
Захария Смолянин не мог не отметить сосредоточенный вид Лутича.
– И что это за фигня? – спросил он, глядя вместе с Лутичем на вазон. Тот покосился на него. Захария преданно смотрел на Лутича, сиял, подпрыгивал на месте и всем видом изображал, с каким нетерпением ждет ответа. И комендант Лутич не смог не обязать лапочку Захарию: он начал нудным голосом считывать информацию о танжерине. – Здорово! – воскликнул Захария, когда Лутич сделал паузу, чтобы перевести дыхание. – Невероятно! А они уже близко?
Лутич вздохнул. Иногда желание запереть Смолянина в очень удаленном чулане и забыть о нем лет этак на пяток было очень трудно контролировать.
– Меня спрашивает человек, который совсем недавно похвалялся, что может взломать любую систему, – неторопливо говорил Лутич.
– Но ты знаешь, что я могу это сделать. И ты наверняка помнишь, что я бесконечное количество раз спрашивал тебя о том, где они сейчас. И если я перестану тебя спрашивать, а тем более если я исчезну из поля твоего зрения на подозрительно долгое время, ты можешь решить, что я решил заняться тем, чем хвастался несчисленное количество раз. И тогда ты пойдешь меня искать, а так как я скорей всего буду заниматься именно тем, о чем похвалялся, по причине моего острого информационного голода, то ты обретешь отменный шанс поймать меня на горяченьком, потому что ты очень хорошо знаешь, где, равно как и на каких подручных средствах я буду получать доступ к сведениям, которые на данный момент доступны только тебе и еще нескольким людям. И скорее всего ты не ошибешься, потому что в условиях ограниченных ресурсов, а также небольшого количества людей ты скорее всего отлично знаешь, где, кто и что делает. И причиной этому не только твоя должность, но и твоя замечательная природная наблюдательность, великолепная профессиональная подготовка и отличный острый ум. Так что ты скорее всего не ошибешься и поймаешь меня с поличным, а поймав, будешь вынужден принять меры, как бы тяжело это ни было, потому что твоя совесть – это еще один столп, на котором основана твоя личность. А оно мне надо? Поэтому я здесь и спрашиваю добросовестно, смиряя свое любопытство и укрощая свое тщеславие: они сейчас где?
Лутич заскрипел зубами. Захария сделал пару шагов, чтобы оказаться прямо перед ним, заглядывал в глаза, словно мог вместе с Лутичем увидеть, что ему показывает его внутренний экран.
– Они заканчивают торможение. Приблизились на расчетную высоту. Скоро включат инерционные двигатели. Еще вопросы?
– Да, – гордо вскинул голову Захария. – Когда начнет плодоносить этот гадский танжерин.
Лутич захохотал.
Захария с самодовольным видом повернулся к деревцу.
– Я могу спросить у Бруны, – предложил Лутич.
Захария оглянулся с опасливым видом, словно боялся, что она отирается неподалеку.
– Только не говори, что это интересует меня. А то она меня мигом своими жвалами ухватит и утащит в свои подземелья, – пробормотал он.
– Хотя бы ради этого следует рискнуть, – хмыкнул Лутич.
– Ха! – бросил ему Захария и понесся дальше, довольный собой.
Комендант Лутич продолжил курсировать между выставленными на всеобщее обозрение растениями, не менее довольный собой.
И наконец настал тот самый момент, когда комендант Лутич волевым решением решил считать работы по подготовке встречи крейсера «Адмирал Коэн» завершенными, в сети появилось соответствующее сообщение; и жизнь в городе замерла, потому что, казалось, все его обитатели собрались на главной площади. Ровно в полдень по Земле комендант Лутич приветствовал капитана Эпиньи-Дюрсака, тот ответил с неменьшей куртуазностью, на что комендант Лутич счел возможным отозваться в еще более учтивых выражениях, заверяя капитана, что от имени всех обитателей Марса он рад… счастлив… почтет за честь… радостный долг гостеприимства. Эпиньи-Дюрсак не растерялся и сообщил, что великая честь воспользоваться гостеприимством… сделает все возможное, чтобы… доблестные жители Марса…
– Земля не забудет своих подопытных марсоосваивателей, – негромко произнес Захария Смолянин. Он как почетный член оргкомитета и руководитель группы по информационному обеспечению контакта находился в непосредственной близости от Лутича. Не совсем рядом – метрах этак в полутора. Так что слышало его не так уж и много человек. Эпиньи-Дюрсак в их числе. О это сладкое чувство – лицезреть растерянно молчащего капитана.
Лутич неторопливо повернулся к нему.
– Вы наверняка знаете Захарию Смолянина. Мы – так слишком хорошо. – Снова глядя на капитана Эпиньи-Дюрсака, заговорил он. – Невероятно талантливого, невероятно обаятельного, невероятно очаровательного и в десять крат более вездесущего Захарию Смолянина.
Капитан Эпиньи-Дюрсак откашлялся. Кто-то рядом с Лутичем фыркнул, и Захария подумал, что голосок-то он опознал, и голосок еще пожалеет. А даже если он и ошибся, и фыркнул совсем другой человек, а не горемыка Тагги Гордон, так и неважно, а Тагги все равно заслуживает любых кар и еще чутка. И Захария перевел кроткий, беспардонно невинный взор на Эпиньи-Дюрсака, а лейтенант Канторович смотрел на него, и у него было странное, не до конца определяемое выражение лица: словно он пытался улыбаться еще секунду назад, но не получалось, а не улыбаться он не мог, и не смотреть он не мог. Наверное, он любовался. По крайней мере, если толковать это слово предельно огульно, то именно оно и подходит.
– И именно Захарии Смолянину мы обязаны не только сногсшибательными идеями, которыми он затерроризировал нас не менее, чем вас, капитан, и вашу доблестную команду, но также мы благодарны и команде, членом которой он является уже семь месяцев, благодаря которой мы можем проводить этот телемост.
Захария изобразил кокетливо смущенный вид, подумал было поковырять носком правой ноги пол, но подумал, что это превратит его из Захарии Смолянина в рыжего клоуна дешевенького цирка-шапито, и просто величественно кивнул коменданту Лутичу, словно снизошел до признания изяшности его комплиментов, и капитану Эпиньи-Дюрсаку, словно не сомневался, что и он разделяет невольное восхищение Лутича.
А самого его беспокоило желание определить, что особенного было в любовании – вот в этом немигающем взгляде Николая Канторовича, который не столько оценивал, не столько изучал, сколько что-то иное. Неугомонный ум Захарии, который был привычен искать внутреннюю логику в любой куче мусора, определять структурные элементы в любом бардаке, чтобы, если что, максимально быстро оживить произвольную систему, подбирать нужные определения самым рандомным атрибутам, пытался выяснить, что делает этот взгляд Николая особенным. Комендант Лутич сказал что-то еще, отчего народ на площади засмеялся; капитан Эпиньи-Дюрсак сказал что-то, отчего засмеялась команда крейсера, представитель пассажиров тоже отвесил какую-то шутку, а Захария все остерегался посмотреть на Николая – потому что – боялся – ошибиться. Это не мешало ему с радостным оскалом отбивать ладоши, когда ребята из администрации открывали самодеятельный концерт, сбежать с импровизированной эстрады, когда ему сделали знак, что у них там в электронике маленькое ЧП, вернуться и снова весело смеяться – и все это время бояться смотреть на Николая.
Не то чтобы Захария чувствовал его взгляд – это было бы глупо, совсем инфантильно думать, что камеры настолько хороши, а канал настолько широк, что транслирует не только отличные изображения, но еще и мысли тех, которые там, за полтысячи километров. Но – он чувствовал. Наверное, именно мысли его и чувствовал, или хрен его знает, возбуждение, интерес, угрюмо, раздраженно клекочущее желание, которое пока остерегается встать, выпрямиться во весь рост и перекрыть собой солнце, небо, горизонт, прошлое, будущее – все, эту ненасытную жажду, это непривычное стремление глядеть, затаивать дыхание, поднимать руку, но не позволять себе тянуться, это настроение, эту подчиненность своего нутра не мыслям – их не было, а желанию. Захария не удержался и бросил взгляд на Николая. А он – отвел глаза. Захария был уверен: он переведет взгляд куда-то еще, а Николай так и будет смотреть на него. И снова мысли возвращались к этому маленькому, вредному, неугомонному зануде-заучке, который был так силен где-то глубоко-глубоко в душе Захарии: так что это за любование такое, которое не позволяет тебе, павлинчику, превратиться в шута горохового?
То самое любование, от которого возникало непреодолимое желание свалить все содержимое гардероба в одну кучу и вцепиться над ней в волосы в порыве отчаяния, потому что нет в огромном гардеробе тех самых вещей, но которому совершенно все равно, по сути, что надето на Захарии, потому что оно смотрит не на то, во что он одет, и даже не на то, как он раздет, а куда-то глубже, и от которого хотелось петь громче, прыгать выше, хлопать сильней. И считать секунды, минуты, часы, когда наконец закончится этот балаган, который устроили на площади местные, а те, на крейсере – в центральном зале, чтобы попытаться сунуть нос в сеть, рассчитывая найти там и Николая. Канторовича. Лейтенанта космовойск, совершенно незнакомого человека.
Пассажиры крейсера готовились к карантину; техработники готовились к разгрузке-погрузке. Обслуживающий персонал города убирал следы гуляний. Народ, вполне удовлетворенный празднеством, расползся по своим норам, чтобы отдохнуть и начать готовиться все к той же неделе погрузки-загрузки, к приему новых жильцов Марса, к прощанию с теми, кто решил или вынужден был вернуться на Землю. Захария Смолянин шастал по сети, чтобы немного потрепаться с кем подвернется, немного позлословить, немного посплетничать – а как же? И самое главное – чтобы выяснить, в сети ли Николай Канторович. Чтобы, увидев, что да, в сети и тоже шастает с непонятными намерениями, замереть и задуматься: а стóит ли? И тут же возмутиться, рассердиться на самого себя: ну разумеется! И теряться в догадках в первые полчаса своего трепа, глядя на Николая Канторовича, слабо и иронично улыбавшегося где-то там над головой, слушавшего треп и, сволочь, молчавшего. Захария даже озадачился: слушавшего ли? Потребовал ответов, убедился: слушает, и снова продолжил трепаться. Потому что завершить этот тягостный вечер, прекратить все более утомляющий легкомысленный треп Захария отказывался; кажется, и Николай был согласен с ним: каждый раз, когда пауза затягивалась, а Захария почти собрался с духом, чтобы пожелать ему спокойной ночи, он находил еще один совсем крошечный повод продолжить разговор, и Захария снова заливался соловьем, чтобы еще раз увидеть, как улыбка Николая становится чуть шире, а глаза блестят чуть лукавей, чуть одобрительней.
Счастье, что эта неделя, которую крейсер болтался на околомарсианской орбите, была очень напряженной. Пассажиров спустить на планету, поместить в карантин; спустить первую партию груза – карантин – приемка; вторую – карантин – и так далее. А плановые работы на самом Марсе никто не отменял; а дежурства оставались неизменными. В городе было слишком мало народа, чтобы можно было так запросто манкировать обязанностями. И Захария знал это. Понимал. Поэтому и времени поспать у него враз оказалось совсем в обрез; потому что в любую свободную минуту он искал Николая – и снова трепался с ним обо всем: ругался на коллег, негодовал, что с ними, такими замечательными, умными и красивыми, в одном пузыре живут и одним воздухом с ними дышат такие странные создания как микробиологи. Или вообще биологи, эти чокнутые. Хвастался, какой замечательный у них искинчик, что вот еще немного, еще чуть чуть, и он начнет говорить вполне разумно и вообще будет умным-преумным. И что комендант Лутич – это та-а-акой зануда, шел на та-а-акие ухищрения, чтобы встать на пути народного веселья. Должность у него такая. Кстати, умеет твист танцевать. А Николай умеет? Николай, как выяснялось, танцевать мог, но не любил; комендант Лутич особой любви у него не вызывал, а вызывал сомнения в ловкости и хореографических умениях, которые Николай сообщал Захарии с особой, изысканно-ядовитой, звеняще-ледяной вежливостью, от которой сердце Захарии пело контр-тенором; против «Николя» не имел ничего, и даже как бы невзначай примененное «мой гепард» не вызвало ничего, кроме едва уловимой самодовольной улыбки; а еще у них на крейсере тоже ведь был кибер-взвод, в котором работали очень умные, шустрые и очаровательные ребята. Захария заочно их ненавидел, особенно одного – Алексиса Ротауэра, которого Николай – Николя, треклятый кошачий хищник, презренный изменник, особенно хвалил.
И – свершилось. За сутки до отлета центральный зал крейсера громыхал музыкой, был набит битком; офицеры были одеты в парадную форму, господа гости – в свои лучшие одежды, и было шумно, весело, здорово, и казалось, что празднество будет длиться бесконечно. Захария старался оказаться в двух, а то и трех местах одновременно, оказывается, он помнил многих членов экипажа, и практически все помнили его, по крайней мере, многие хотели облапить и покрепче прижать, отвесить комплиментик, угостить выпивкой, а кто не хотел, те демонстративно поворачивались к нему спиной и старались показать поотчетливей, насколько не желали с ним говорить. Эка невидаль, можно подумать, что, во-первых, лапочке и умничке, мирнейшему, кротчайшему и тишайшему Захарии Смолянину было до этих тихо помешанных дело, а во-вторых – сами дураки.
Лейтенанта «моего гепарда» уже не наблюдалось ни рядом с занудой Эпиньи-Дюрсаком, ни рядом с барами, и Захария совершил изящный маневр, посмеялся там, ущипнул чью-то невинную задницу здесь, отметился еще где и по невероятному стечению обстоятельств, к которому, разумеется, приложил свой гений, оказался у запасного выхода. А оттуда – знакомая галерея, а оттуда – знакомые переходы; а там – знакомый эрмитаж. И Николай Канторович с двумя бокалами вина, черт побери, ждавший его – Захария даже застыл на секунду, чтобы запечатлеть в своей памяти этот дивный образ: смиренно ждущий хищник. Но душа рвалась навстречу, но тело полыхало страстью, но тонкая артистичная натура требовала подпорхнуть поизящней, тем более что и туника должна была развеваться очень эффектно, и брючки мерцать в полумраке крайне заманчиво, и Захария подпорхнул к нему. И – о жаркие поцелуи, о страстные объятья, о предусмотрительные текстильщики, разрабатывающие ткани, которые, к счастью, не рвутся, когда их сгребает лапища чурбана Канторовича, о прохладный ветер, шаловливо гуляющий по покрытой испариной коже, о сладостная необходимость кусать губы до крови, чтобы не исторгнуть бесстыдный стон. О блаженная возможность уткнуться лбом во влажное плечо, выгнуться под ласковой рукой, замереть под невесомым поцелуем. О горькая необходимость возвращаться на дурацкий челнок.
По большому счету, у Захарии было еще дней пять, в течение которых была возможна относительно синхронная связь с крейсером. Только вот зачем? Следующий раз крейсер «Адмирал Коэн» должен был прибыть где-то через пол земных года, что-то около четырех марсианских месяцев. И кто его знает, что будет тогда. Поэтому Захария делал вид, что безумно, просто отчаянно занят, и в первую очередь себя убеждал, что это – правильное решение. И Николай Канторович не мешал ему притворяться.
Только вот отчего-то долго, долго, бесконечно долго у умнички, благоразумного, рассудительного и прагматичного Захарии Смолянина во рту был отвратительный желчный привкус, а на самом кончике языка вертелись слова, которые он мог сказать, которые он должен был произнести, обязан! Которые были бы рады услышать, чтобы у них, уже безликих, уже безымянных, уже отчужденных там высоко появилась возможность сказать что-то в ответ. И вроде красив был риторический вопрос: «А зачем?», а ответить на него все-таки было можно, и Захария хотел услышать ответ, и знал, что этот ответ был бы невероятным, нужным, верным, вот только – «бы».
И модель приближения «Адмирала Коэна» удалить рука не поднималась. Он, кстати, удалялся, Захарии нужно было всего ничего – повернуть голову и увидеть, где он там уже, как далеко от Марса. До чего модель хороша. А он повадился сидеть в изголовье кровати, откинув голову назад, и вслушиваться во что-то неведомое, что-то высоко-высоко, словно оно могло вернуть ему что-то, что он по своей – глупости – вырвал из своей жизни.
========== Часть 17 ==========
Арчи Кремер побывал в своем втором отпуске где-то через два месяца после известных событий. Почти самостоятельном, между прочим. Пифий Манелиа дал ему понять, что это именно самостоятельный, именно почти и именно отпуск. Он вообще был ловкачом, этот кибер– и человеко-психолог. Он избегал прямых заявлений; он вообще предпочитал не высказывать свое мнение, а если от этого не отвертеться, использовал слова пообщее и фразы поузнаваемее, чтобы никто и не догадался, что Пифий думает на самом деле, чтобы никто и никогда не обвинил его ни через три месяца, ни через тридцать лет, что он когда-то давно или совсем недавно смел думать не в духе и не в соответствии с официальной доктриной. С Арчи такие вещи прокатывали со значительными сложностями – он-то изначально не доверял никому, кто находился рядом с ним, и особенно Пифию Манелиа, чего уж. Что не мешало им неплохо ладить.
Одной из основных причин пусть настороженного, но расположения была выдающаяся способность Пифия толковать самому Арчи, что да как происходит в его теле. Пифий был первым человеком, который учил Арчи обращаться с Артом, и он же учил Арта обращаться с Арчи. Помимо этого, странные отношения Пифия и Дамиана Зоннберга позволяли ему выторговывать для Арчи какой-нибудь приятный бонус. Например, выходной в какой-нибудь глуши. Пифий торговался с Зоннбергом, доводил того до бешенства, до трясущихся рук и ослепительно белых пятен перед глазами, не столько уговаривая на это самое решение позволить Арчи выходной вдали от центра, сколько подводя к такому нежелательному решению пинками и щипками. Зоннберг крайне неохотно выпускал Арчи из центра, не без основания опасаясь, что тот попытается удрать, а Пифий, не отрицая этого, все-таки выцарапывал для Арчи почти легальную возможность к этому самому побегу подготовиться. Он и объяснял Арчи, почему побег не удастся, причем никогда не указывал на самую очевидную причину, а все больше на другие: и жизни-то Арчи не знает, и ведет себя так, что будет выделяться, и поведение других читать и толковать не умеет, и сугубо материальных средств у него мало. Зоннберг это знал, и поэтому тоже злился на Пифия. А тот ухмылялся. А потом показывал зануде Зоннбергу: Арчи учится с удвоенным усердием, а не придерживается своей излюбленной тактики – противодействовать бездействием.
Пифию было интересно, когда Арчи догадается, что является самой главной причиной, по которой побег не удастся в любом случае. Не дурак ведь мальчишка, совсем наоборот. Умный ребенок. Не то чтобы настойчивый, но очень последовательный. Не то чтобы увлекающийся, но терпеливый. Он все так же ненавидел Арта – по крайней мере, Пифий во избежание бесконечных философствований согласился сам с собой именно так называть эти отношени Арта и Арчи, иначе он рисковал бы провести лет с пяток, пытаясь поточней их определить. И все-таки Арчи учился мирно жить в одной оболочке со своим искином, тем паче именно Арт обеспечивал его существование.
Но пока Арчи обращал внимание на самые разные детали, которые должны были сделать побег успешным: он учился двигаться, как обычные люди, разговаривать, слушать, смотреть – последнее, правда, чуть лучше, чем они – спасибо Арту. Он знакомился с планом центра в мельчайших деталях, даже систему наблюдения взялся изучать; он все прочней обосновывался в локальной сети – по большому счету, изо всего многотысячного коллектива центра Арчи был его единственным коренным жителем, остальные-то приходили и уходили, а он в центре жил, так что локальная сеть незаметно стала его привычной сферой обитания. Но он рос, и его опыт вместе с ним. Пифий осторожно подталкивал Арчи то туда, то сюда, обращал внимание еще и на такой аспект, еще и на такую деталь, и Арчи, сделав вид, что это его совершенно не интересует, принимался изучать еще и это.
Дамиан Зоннберг злился на подстрекателя Пифия. Тот – посмеивался и махал у него перед носом успехами Арчи. Впечатляющими, надо сказать, успехами. В соответствии с идеологией проекта, Арт – искин – поначалу только обеспечивал взаимодействие Арчи с окружающей средой и самую малость помогал ему какими-то совсем примитивными умениями; Арчи сам набирался знаний и умений, он учился обращаться со своим телом, тренировался. Причем он пребывал в блаженном неведении, что его намерение сбежать остается известным только ему. И, наверное, только успехи Арчи – на фоне его недавнего молчаливого бунта – смиряли Зоннберга с мелкопакостническими советами Пифия Манелиа.
Собственно, первый отпуск Арчи Кремера начался с как раз подстрекательств Пифия и ими же закончился. К центру относился милый уютный домик в лесу, километров за семьдесят от ближайшего населенного пункта. Туда Арчи и Пифий и отправились. Зоннберг возмущался; Степанов подмигивал Пифию и охотно рассказывал другим коллегам сальные анекдоты с явным таким подтекстом. Тетушка Октавия Примстон тихо пообещала Пифию, что если что, если с Арчи хоть что-то случится, если злостный развратник и преступник Пифий посмеет предпринять в отношении Арчи хоть что-то полу-, частично или нелегально, она его лично разделает на пятьсот шестьдесять восемь частей. Пифий немало развлекся: это же надо, в Арчи наконец увидели человека. Простите, потенциального полового партнера. А то, что мальчишке было все так же пятнадцать лет, никого особенно не волновало. Забыли, гады, видя перед собой нечто – кое-кого, если быть точней, явно не соответствовавшего этому возрасту. Но в чем все были правы, так это в удивительно романтичной обстановке – было лето, стояла отличная погода; домик – ну как домик, милое такое шале с восемью спальнями, способное при необходимости принять человек сто пятьдестят гостей – располагался на берегу небольшого озера, и кругом лес, и ни души на многие километры. Пифий отлично понимал, что себе же пытку устраивает; но все-таки он считал, и не без оснований, что такая вот вылазка может оказаться успешной.
Пифий Манелиа оказался прав, заявляя, что этот отпуск пойдет Арчи на пользу. Ему бы гордиться, а он злился на себя. Арчи, вырвавшись за границы центра, неожиданно вспомнил, что ему ни много ни мало – пятнадцать лет, а жизнь хороша, а он сам наконец может делать много больше, чем когда-то давно, в какой-то странной, полукошмарной жизни вдрызг больного ребенка, и что у него под боком вполне благодушно настроенный взрослый, который знает очень и очень много и невероятно терпелив. Арчи носился вокруг дома, обследовал все дорожки вокруг него и тропинки рядом с озером, возвращался к Пифию, чтобы уточнить какую-то чепуху, один раз прибежал, ошеломленный, почти счастливый, желая показать настоящий выводок косуль; Пифий предложил ему еще и искупаться, но Арчи отчего-то не решился. И Пифию поневоле приходилось быть соучастником во всех этих событиях; и он пытался ужиться со странным ощущением: он видел взрослого человека, глаза-то Пифия не подводили, а поведение у этого казавшегося взрослым человека было вполне ребяческим. Непроизвольно вспоминались люди с отклонениями в психическом развитии – те тоже оставались восьмилетними, даже когда тело становилось вполне взрослым. И, наверное, еще одной причиной для такого неудобного восприятия было неожиданно беспечное поведение Арчи Кремера. В центре он был очень сдержанным, а здесь вел себя как мальчишка, иными словами вполне нормально для своего возраста, и плевать на всякие причины-следствия и на то, что скоро пора будет возвращаться обратно в клетку.
