Текст книги "Две души Арчи Кремера (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц)
А затем началось самое интересное. Арчи не слышал голоса, не видел никаких других картинок, но когда Арт высвечивал одну фиговину на изображении, другую – Арчи просто знал. Словно он получил знание сверхъестественно, что ли. И ему плевать было на воздушную систему, на жабры, которые должны позволить ему обеспечивать мозг кислородом даже под водой, на всякие растворы и осмосы, ему было интересно: ему действительно еще и вложили в голову знания? И так же мягко и осторожно у него в голове активировалось еще одно представление – да, наверное, представление: не-а, это Арт может.
Арт мог определить, что именно из наблюдаемого заинтересовало Арчи, хочет ли он узнать побольше, готов ли он принять помощь. Арт пока еще не вполне достоверно определял, в какой форме следует преподносить информацию: брать широкий и неглубокий срез, показывая синтагматические отношения – отношения по горизонтали, показывать их сеть, которая охватывает поверхность, либо копать не очень широко, но вглубь. Он-то мог и то, и другое; ему не составляло особого труда работать с массивами информации в несколько измерений. Останавливало другое: насколько Арчи способен принять и понять информацию. Наверное, если уж идти дальше, то и еще одно интересовало: готов ли Арчи принимать информацию от Арта.
Арчи злило, раздражало, угнетало это всепроникающее присутствие Арта. Он подумал, что неплохо было бы прогуляться по парку, может, чтобы развеяться, может, чтобы выбраться из этих опостылевших комнат, – и Арт услужливо представляет одну за одной проекции: территория парка в северном направлении, в южном, количество людей, рекомендуемые маршруты. Арчи думает о том, чтобы подышать свежим воздухом, и Арт тут же предлагает ему анализ химсостава воздуха в комнате, предполагаемый состав воздуха в парке, его актуальную температуру и влажность и осторожно осведомляется: попытаемся сделать спектральный анализ? Арчи почти решил выбраться в коридор, но ему жутко не хочется встречаться с людьми – причин дофига: ему стыдно, неловко, он не хочет, чтобы на него пялились, он не знает, как себя вести теперь, когда он – такой, вот такой. И Арт послушно докладывает: интерфейс центра сообщает, что если выйти сейчас и пойти туда и туда, то вероятность встретить людей минимальная. Предложить маршрут?
Арчи нервно засмеялся. Ему даже не на кого было заорать. А если заорать – как отреагирует Арт? Вызовет врачей? Сам впрыснет какие-нибудь транквилизаторы, чтобы Арчи успокоился? Закроет комнату на замок и изолирует звуки, чтобы Арчи мог всласть поорать – хотя нет, это едва ли. И снова это осторожное, крадущееся внимание где-то на периферии: Арт осознавал, что Арчи думает именно о нем, определял эмоции как отрицательные скорей, чем положительные, и не решался вмешиваться, но был начеку: а вдруг понадобится его полный контроль.
Арчи все-таки решился выбраться из комнат. Даже когда Арт подтвердил ему, что ни за дверью, ни в ближайших помещениях нет никого, а вон в той дальней комнате есть живые существа – тепловая картина соответствует живой органике, – но они находятся на одном месте и модальность их движений соответствует скорей пассивному созерцанию и не позволяет сделать вывод о решении внезапно покинуть комнату, – и все равно Арчи колебался. Даже не потому, что не доверял Арту. Это было бы последним делом: знал же Арчи, что основополагающим принципом искусственного интеллекта была как раз полная неспособность ко лжи, а иначе как? Только знать, что Арт не лжет, сообщает максимально соответствующие действительности сведения, и даже прогнозы, которые он озвучивает, тоже неложны, – это не то же самое, что доверять. И Арчи стоял у двери и колебался: Арт сообщил, что там, за дверью, максимально благоприятные условия для осуществления того мероприятия, которое хотел совершить Арчи. Но отчего-то Арчи злился, потому что это значило бы еще раз подтвердить свою полную зависимость от Арта. А это задевало. Унижало.
Арчи шел по коридору и попутно пытался определить – сам, без этой дурацкой опоры, без этого всеведущего идиота, без этого вездесущего Арта, как быстро он идет. Так ли быстро, чтобы походить на человека. Так ли быстро, чтобы не спешить в парк: ведь и в этом тоже была цель прогулки – не спешить. Отдыхать. Отрешаться. Он поводил глазами вправо-влево, находясь в идиотском состоянии: словно он в одной из тех игрушек, в которые очень любил играть, симуляций боя, допустим, и сейчас из любой двери может выйти-выпрыгнуть-выстрелить враг. Или просто какой-нибудь праздный идиот, который непременно захочет поболтать с Арчи, поинтересоваться, как его самочувствие, как ощущения, покачать головой, непременно сказать, как здорово и какой Арчи везунчик. А Арчи не мог не думать, что везунчик как раз не он, и злиться, снова злиться. Хорошо, что такие простые диалоги мог вести и Арт: «спасибо, хорошо» на вопрос «Как ты себя чувствуешь?», «да, постепенно» на вопрос «И как тебе в новом теле, привыкаешь к нему?», «немного прогуляться» на совершенно тупой вопрос «А куда ты направляешься?». Диалоги оставались совершенно примитивными, это с тем Зоннбергом или с Пифием, в крайнем случае с Роландом или доктором Степановым нужно держать ухо востро, они любили ловить на слове или говорить так, что можно было почувствовать себя полным идиотом. А такие вот разговорчики, которые не нужны были ни для чего, кроме бессмысленного любопытства, сходил и Арт. Структура их была слишком однотипной; Арт достаточно хорошо подражал привычной интонации Арчи, но не имитировал ее полностью, и в принципе обе стороны расходились, удовлетворенные разговором. Он упрямо отказывался от предложений Арта показывать ему, не собирается ли кто-то возникнуть на его пути; он просто шел – и надеялся, что идет не слишком быстро.
Только у эскалатора он задумался: а не прихватить ли с собой какой-нибудь сандвич и банку пепси? Помедлил, немного, огляделся, отмахиваясь от Арта, который осторожно поинтересовался, не указать ли ему, где тут ближайший вендор: он сам помнил, черт побери, – и прислушался. И замер. Арт, сволочь, подстроил звуковую панораму, и Арчи вслушивался: там хлопнула дверь – сорок четыре метра, тридцать семь градусов налево. Там разговор: мужской и женский, помехи от шуршания, и снова запрос Арта: помехи убирать, разговор обрабатывать? Оттуда доносится смех, но это этажом выше, женщины решили выпить кофе. Дальше еще звуки, и еще, и еще… и Арчи припоминал структуру здания, пытался соотнести звуки с комнатами и удивлялся: а ведь он был действительно совсем глухим. Он постоял еще немного и пошел к вендору. За чем-нибудь поощрительным: например, шоколадкой. И банкой чего-нибудь шипучего. У него, у этого здорового шкафа с мягко светившимся дисплеем Арчи поднял было руку, но начал медлить – снова эта дурацкая нерешительность, и каждый раз она подкрадывалась незаметно, набрасывалась неудержимо. Арчи – мог делать это, имел право?
И снова этот идиотский внутренний голос, этот ненавистный Арт образами какими-то, понятиями давал Арчи знать: у него, Арчи, право полного доступа к этому вендору, и в столовых и кафе он может делать себе заказы, так что сомнения насчет неправомочности банальных бытовых действий являются необоснованными. А Арчи не это было важно знать, а совсем другое: он – Арчи – может ли пользоваться простыми человеческими вещами? Он долго бы еще колебался, но услужливый Арт намекнул, хочет ли он и дальше оставаться в одиночестве? Потому что с юго-восточного направления приближаются трое людей, и судя по разговорам, которые Арт успел проанализировать, они идут именно к вендору. Арчи растерялся: что брать? Арт поинтересовался: обычный выбор, или Арчи хотел бы что-то особенное? Обычным было бы вот и вот, и на экране появились три предмета – сандвич, шоколадный батончик, банка лимонада, и все, зараза, что Арчи обычно выбирал. Он и подумать не успел, что фиг бы с ним, в следующий раз он что-нибудь другое выберет, а Арт уже сделал заказ и тянул руку за предметами, которые уже подавались в лоток.
Арчи повернул голову в том направлении, откуда должны были прийти люди; Арт послушно усилил их разговоры. Арчи скрипнул зубами: он подслушивал, он ПОДСЛУШИВАЛ, хотя знал, считал, верил, что это нехорошо! Арт послушно прекратил усиление и осторожно спросил: позволено ли ему делать это дальше, или Арчи будет сам указывать, когда это делать, а когда нет.
– Пош-ш-шел ты, – процедил Арчи – и снова подумал: как глупо он себя ведет, разговаривая с собой.
Он сбежал со ступенек эскалатора, толкнул дверь – и удивился: она отлетела в сторону, как, наверное, камень из пращи вылетает. А всегда было тяжело, даже нет – очень тяжело. Она действительно была тяжелая и открывалась не без труда. Арчи вышел на крыльцо, осторожно подтолкнул дверь, чтобы она закрывалась побыстрей, и ощутил: она действительно туго идет.
– Насколько я сильный? – недоуменно спросил он. Арт с готовностью предложил рассказать о его потенциальных возможностях. Арчи зарычал: – Да заткнись ты!
И кажется, наступила тишина. Арчи оглянулся. Стал спиной к центру, поднял глаза к небу и ощутил – ощутил, и пусть ему говорят, что это невозможно, что конструкцией не предусмотрено – как глаза щиплет, как в горле комок: небо – высокое-высокое, синее-синее, звонкое-звонкое, и деревья – огромные, ветвистые, листастые, и озеро далеко – Арчи даже почувствовал прохладу от воды на ладонях, от свежего воздуха на лице. Этого не могло быть – и это было истинной реальностью для Арчи.
Арт послушно молчал все то время, которое Арчи сидел на берегу озера и глядел – далеко-далеко, где, кажется, кто-то что-то праздновал. На лодки, на которых родители катали детей. На едва уловимый всплеск – рыба за каким-то хреном выскочила на поверхность. На птиц, которые щебетали где-то рядом: Арчи вглядывался в ветви деревьев и снова смотрел на небо. Удивительно бездарно проведенное время. И начало смеркаться.
И Арт осторожно обратился к Арчи: с ним хочет связаться Мартина Леманн. И Арчи снова заволновался: и как, и что? Арт чуть более осязаемо предложил: просто говорить, как по комму, и просто слушать, как комм. Милая Мартина повозмущалась, что Арчи никому ни слова не сказал, а сбежал на озеро, а они тут волнуются, и не собирается ли он возвращаться.
– А откуда вы знаете, где я? – простодушно спросил Арчи.
– Арт сказал. Из вас двоих он самый дисциплинированный. Тебе там не холодно? Может, ты вернешься и оденешься? На улице прохладно.
На недоуменное любопытство Арчи Арт тут же отозвался: температура воздуха плюс двенадцать, ощущается значительно ниже из-за повышенной влажности, ветер…точка росы… давление… Не развернутыми предложениями, а скорей представлениями, образами. А на Арчи всего-то и было одежды, что майка и джинсы.
– А зачем мне одежда? – угрюмо спросил Арчи и встал. – Сейчас приду.
Мартина начала было оправдываться, что не это имела в виду, но Арчи попросил Арта отключить ее. Он медленно побрел обратно. И он даже не знал, как думать так, чтобы это оставалось недоступным Арту.
И примерно же в это время лапочка, ставший куда меньшим гедонистом, прелестник Захария Смолянин пребывал в состоянии торжества: он имел все основания гордиться, ведь он все еще не знал, когда точно «Адмирал Коэн» приблизится к Марсу. Ну, уже не знал. Целых полчаса не обращал внимание на модель. А за это время еще раз проверил, безупречно ли депилировал ноги – руки – все остальное, хорошо ли сидят на нем тигровые лосины, повертелся перед зеркалом, посокрушался и обиженным голосом потребовал от гадского искина оценить размеры его талии, обвинил его во лжи и желании испортить настроение, потому что искин был уверен, что упс, три лишних сантиметра, затем еще раз проверил, тщательна ли депиляция, подскочил к зеркалу, чтобы осмотреть щеки и нос на предмет расширившихся пор, осмотрел и обнюхал руки – и все это, ни разу не сверившись с моделью прибытия этого дурацкого крейсера. Который, как заверил его комендант Лутич, прибывает по плану, приближение уже в пределах, обеспечивающих возможность непрерывного обмена данными, и все замечательно, все живы-здоровы. Но комендант Лутич заверил его вчера, пусть и восемь раз, а сегодня было уже сегодня. И поэтому он обновил модель – тут старичок Марс, тут – бодрячок «Адмирал Коэн». А еще капитан Эпиньи-Дюрсак согласился, скрежеща зубами, что дружеская вечеринка славного племени марсийцев на борту замечательной консервной банки, названной в честь какого-то нудного мужика, – это просто замечательная идея. И о счастье – Николай Канторович, все еще лейтенант, стоял рядом с ним с каменным лицом. А глаза у него смеялись. Захария Смолянин дулся, требовал, даже угрожал, но не забывал кокетливо заправлять волосы за ухо, принимать изящные и утонченные позы и многозначительно улыбаться. Комендант Лутич самоустранился из переговоров и созерцал Захарию с почтительной и даже благоговейной миной.
Собственно говоря, ни в лосинах, ни в депиляции, ни в прическе, ни в блеске для губ смысла пока не было. Корабль должен был стать на стоянку где-то через двое марсианских суток. Что некоторым образом удручало. Захария трагично вздохнул, натянул штаны попроще и отправился в какое-нибудь увеселительное заведение, чтобы облегчить свою жизненную драму. А заодно, если повезет, и погрызться с кем-нибудь. С тем же пустобрехом Рейндерсом.
========== Часть 15 ==========
Если быть честным, то есть если попытаться побыть кристально честным с самим собой, ноосферой и перед историей тоже попытаться отбелиться, то Захария Смолянин намеревался покинуть пределы своей квартиры совершенно не для того, чтобы погавкаться с тем занудой и самовлюбленным курицем, то есть самовлюбленной курицей, у которой по какой-то иронии судьбы присутствуют тестикулы, но она никак не петух, в общем, с Рейндерсом. Нужно ему было встречаться с этим идиотом – ну прямо куда больше, чем, допустим, порепетировать еще две улыбки, которые лапочка Захария придумал и уже немного потренировал – ехидно-располагающе-завлекательную – и внимательно-заинтересованно-самую-малость-насмешливую. Ни в коем случае и ничего однозначного, ни с какой стати ничего откровенного и прямолинейного. В конце концов, лейтенант Николай Канторович только казался мужланом, а хитрости ему хватало – не могло не хватать: дураков, простодушных и доверчивых полудурков рядом с тем капитаном быть просто не могло. Нужно было обладать чем-то этаким, чтобы быть умным, но не так, чтобы Эпиньи-Дюрсаку взбрело в голову ревновать: дядечка, которому доверили управлять той консервной банкой, названной в честь какого-то обомшелого адмиралишки, был очень ревнив к чужому уму и мог и подпаскудить, если объект его ревности оказывался слишком умным – куда умней, чем он сам; что не мешало ему требовать безукоризненного исполнения своих должностных обязанностей и даже проявлять инициативу. А Николай Канторович все еще стоял на мостике рядом с Эпиньи-Дюрсаком и даже пользовался его доверием. Иными словами, был ловок. И это – если оставить за скобками первое, второе и сто двадцать восьмое впечатления, которыми обзавелся умничка Захария за время того круиза. А они были самыми благоприятными для Николая Канторовича. Которого, с позволения признаться, Захария жаждал называть как-нибудь прелестно: Николя, например, или Никки, или Лало. Или «мой герой». «Мой буйвол» тоже было в шорт-листе. И «мой гепард». Но если Николай Канторович сочтет это несколько фривольным, то мужественный Захария был согласен и на это плебейское имя. Вообще с этим типом следовало держаться начеку и ни в коем случае не действовать в лоб. Но – действовать. Непременно действовать!
Об этом, и о многих других, не менее важных вещах Захария Смолянин думал, когда бодро топал по центру города в ярко-сиреневых слаксах, в красных клетчатых ботинках на трехдюймовой подошве и изящном семидюймовом каблучище, в легкомысленной тунике и пелерине посерьезней. Центр казался огромным, а становился впечатляющим. Он не отличался ничем от всех городов будущего, от казарм на Луне и астероидах и от предполагаемых гарнизонов где-нибудь на Европе – не той, которая часть света на старушке-Земле, а той, которая внимательно наблюдает за потугами землян, болтаясь в небе рядом с Юпитером. Здания были прямоугольными – конверционально, минималистично, экономно, надежно; куполы над районами, удерживавшие атмосферу, защищавшие от радиации, ветров и температуры – полусферы, потому что тоже экономно и функционально и не в последнюю очередь вдохновляюще. Мол, мы достигли этого. Мы воплощаем те мечты, которые вдохновляли наших предков-героев. И прочее бла-бла. Куполы эти не удавалось сделать полностью прозрачными: не было изобретено таких материалов, чтобы одновременно защищали от радиации, не проводили тепло, выдерживали марсианские бури, да еще и пропускали свет от и до. Но коллеги Захарии совместно с инженерами-материаловедами поразвлекались немного, и внутренняя поверхность куполов была выстлана фильтром – тончайшим, что-то в десять атомов толщиной – который подчищал и подстраивал изображение извне. Не то чтобы это было так необходимо: когда солнце светило, оно было ослепительно ярким, когда бушевали бури, они перекрывали белый – ну ладно, красный – спасибо марсианской атмосфере – свет. Но молодым людям было нечего делать – это во первых; и они МОГЛИ это сделать – эту дурацкую авантюру – это во-вторых. Лапочка – и умничка, между прочим – Захария пометил и этот проект своим прекрасноликим присутствием, и не просто так, в качестве декоративного элемента, а разрабатывая модуль управления этого фильтра – пока одного, для главного пузыря, но скоро должен был появиться и другой, и еще три пузыря подали заявку на это же украшение.
И это было здорово – что они это сделали, самодовольно думал Захария Смолянин, глядя не только по сторонам, но и наверх. За пределами пузыря бушевала буря – ничего нового, к такому привыкаешь на третьей неделе, а ознакомившись с находившимися в общем доступе расчетами и проникшись надежностью купола, так и вообще перестаешь обращать внимание. Ну появляется новое пятно на пузыре, ну темнеет немного в таком-то и таком-то секторе – можно задрать голову, если хочешь отороваться от какого-нибудь скучного дела, и даже подумать пафосно о могуществе стихий или еще какой фигне, а если в это время имеет место свидание, так и продемонстрировать свой глубокий внутренний мир и тонкую душевную организацию, чтобы, сконцентрировав внимание объекта на них, было сподручнее шариться по его ягодицам. Но вообще во всех этих пузырях было дофига людей, которым было чем заниматься и без праздного глазения.
Это, разумеется, не касалось выходных дней. Это, разумеется, не касалось и государственных праздников. Астрономы, засранцы и дармоеды, по поручению мудрого и заботливого начальства сломали головы, как соотнести марсианский год в 668 с небольшим суток с терранским в 365 суток, как натянуть тамошний календарь на тутошний. Вообще без праздников было невозможно.
Комендант Златан Лутич в порыве некоторым образом благодушного настроения обронил пару фраз о том, как он присутствовал при означенном натягивании и даже был вынужден помогать. Захария слушал его, вредно посмеиваясь, но как он хохотал, вернувшись домой! Этот мужик, этот троглодит, этот каменный столп – он был истинной вещью в себе. Захария Смолянин обожал его. Именно так: обожал. Во-первых, этот самый Златан Лутич был из испытанных вояк, прошедших многое, оставшихся собой. Во-вторых, он был человеком острого ума, а иначе не оказался бы он руководителем этой богадельни, да еще зафиксированной в таком неблагодатном месте. И в третьих, Златан Лутич упорно отказывался видеть в Захарии Смолянине мотылька-однодневку, говорить с ним на жаргоне модных тусовок и о модных вещах. С ним можно было быть серьезным и даже искренним. И был еще один маленький такой, незначительный фактор: Захария Смолянин не отказал себе в удовольствии пофлиртовать с ним по некоторым глубоко личным причинам, и комендант Лутич охотно отзывался на флирт – и даже давал Захарии советы, как сделать его максимально успешным. А потом они вместе пили разные напитки и трепались на разные темы. Еще, конечно, комендант Лутич и комплименты делал отменные – талантливый человек талантлив во всем; и они все равно могли пить разные напитки и трепаться на разные темы и не бояться ни за чье целомудрие. Комендант Лутич относился к Захарии тепло; а Захария изучал его, обкатывал на нем новые и новейшие уловки из своего арсенала и мечтал – конечно же, о Николае Канторовиче. Которого, кстати, Лутич напоминал. Ну как его можно было не обожать?
Вот в период таких приятельских посиделок Лутич и заметил вскользь, как они согласовывали то и это. Как состыковывали месяцы, коих было двенадцать и на Марсе, но куда более длинных. Как себя при этом вело начальство на Земле – Захария слушал, затаив дыхание: больше модных показов он любил только сочные сплетни о начальстве, рассказанные таким вот злоязычным засранцем. И как комендант Лутич делает вид, что считает данные празднества и данный календарь соответствующим, хотя… Что именно «хотя», Захария так и не разнюхал – Лутич был тем еще жучилой и даже по пьяной лавочке не пробалтывался, но Захария предполагал. Начальство – оно начальство и есть.
Собственно, умничка и все еще сибарит Захария Смолянин добрался до центральной площади центрального пузыря, замер в изящной позе, кокетливо взмахнул шарфиком в сторону одного знакомого, погрозил пальцем – с маникюром, между прочим, трехмерным, самолично сделанным – в сторону поклоннику, который отчаянно настаивал на своей мечте о моногамности и намерении осуществить ее, причем с Захарией, нахал! – и огляделся. Можно было зайти в бар. Или – зайти в бар. Или – ну да, зайти в бар. Это убило бы часа два времени до прибытия той консервной банки «Адмирал Какой-то там», но все это время в затылке свербила бы мысль: а что показывает модель приближения этой банки – на какое расстояние оная уже приблизилась, и не стоило бы плюнуть на все и сигануть домой, чтобы в тишине и уюте созерцать ее – консервной банки – изменение в пространстве? Всяко интересней. Да еще и алкоголь побулькивал бы в крови, и в этом настроении думалось бы о всяком неприличном: о том, что моногамия с правильным человеком в общем-то не так и плоха, например, что правильный человек, кажется, уже подобрался для такого страшного эксперимента, только сам еще не в курсе, во что вляпался, и вообще, где его, гада, черти носят? Совершенно неприличные мысли для человека модного и продвинутого, приверженца самой актуальной философии и разносторонних взглядов, коим считал себя Захария Смолянин. И все равно: это не мешало ему ждать приближения «Адмирала Какого-то-там» с замиранием сердца, перемеривать свои шмотки по тридцать раз, вертеться перед зеркалом, в сотый раз репетируя улыбочку, позу, поворот головы – и скучать. Отчаянно, унизительно, сладко скучать.
Так как выбор стоял между барами рядом с главной площадью и барами поодаль от нее, Захария решительно потопал в ближайший. Коль скоро нет разницы, так чего и голову грузить – морщины появятся. Затем, конечно же, можно самопригласиться в гости к Лутичу, или завернуть в укромный магазинчик с «ЭТНО»-товарами – на Марсе-то (мертвые бактерии из самых глубоких слоев льда, что ли, за местный этнос сходили?), а там уже устроить скандал со владелицей означенной лавки, дамочкой простодушной и отзывчивой, Захарию ненавидевшей сладко и упоительно, ругавшейся с ним с воодушевленным озверением – и негодовавшей, если Захария смел не приходить к ней реже, чем раз в два дня. Или вообще направить свои платформы в местную оранжерею, чтобы постоять в красивой позе на фоне тамошнего люда – в ужасных, просто отвратительных свитерах, в ужасных, просто отвратительных и не менее скучных джинсах и ужасных рабочих ботинках, в которых, тем не менее, было нечто завораживающее.
В общем, Захария Смолянин не рассчитывал на успех своего предприятия изначально, прикидывал, как избавиться от этого налета тоски, который облепил бы его язык уже после первого получаса в рандомно выбранном баре, а еще хотелось домой, проверить, насколько приблизился крейсер. Ну или просто сбросить с себя все, натянуть пижаму, забраться под одеяло, свернуться клубочком, закрыть глаза плотно-плотно и немного помечтать…
Но он замер в двери. Огляделся. Звонко окликнул барвумен – красавицу Петру, подпорхнул к ней поближе, чтобы: а) похвастаться маникюром и б) сделать комплимент ее макияжу, в) попросить коктейль и г) воскликнуть радостно, счастливо и патетично:
– Милашка Рейндерс! Ты – и в плебейском баре?! Здесь же выпивают все и даже рядовые!
Он побежал к столику Илиаса Рейндерса, ловко, по-ящерьи лавируя между столиками, выгибаясь всем телом, чтобы увернуться от преград, и наслаждаясь, упиваясь предстоящим развлечением.
По большому счету, Захария мог позволить себе всякие штучки, и даже откровенное хамство. Его работа на Марсе вызвала очень пристальное внимание и – уже – одобрение суровых дядь из Генштаба. Дед – душка и агедонист Эберхард – соизволил отправить письмецо, в котором поставил внучка в известность, что несмотря на внешность, Захария оказывается не самым глупым молодым человеком. А дед, между прочим, очень плотно дружил с новым начальником Генштаба, не то чтобы сильно на него влиял, но к своему мнению заставлял прислушиваться, тем более сам свое мнение ценил, взвешивал триста раз и не позволял себе быть не справедливым – и народ это знал. И между прочим, людей, которые были задействованы вместе с Захарией, было пять полусумасшедших, за исключением Захарии, разумеется, пять полудиких, за исключением ласкового лапочки Захарии, разумеется, инженеров. А их руководитель все чаще запирался в своей квартирке и злоупотреблял всем, до чего может дотянуться рука, а его обязанности все чаще выполнял Захария. Так что подушку безопасности он себе обеспечил будь здоров. И чем ближе оказывался момент, когда искин будет полностью введен в эксплуатацию, вот прямо полностью, а не частями, тем отчетливей Захария и его коллеги понимали: это будет момент их торжества. Уже сейчас искин функционировал на шестьдесят четыре процента, и уже сейчас он был невгребенно хорош.
Не так Илиас Рейндерс. Людей, которые проектировали эти пузыри, на Марсе было пучок на пятачок. Куда ни плюнь, либо архитектор, либо строитель. Ну старались они, ну пытались сделать из того убогонького материальчика нечто впечатляющее, ну пытались привлекать внимание к своим заслугам, но получалось не так чтобы очень, а скорее даже наоборот. Достаточно посмотреть на здание администрации, чтобы засомневаться в том, стоит ли восхищаться местными архитекторами. Далее: из их команды уже было отправлено с позором обратно на Землю семь человек. Высылкой троих из них занимался Златан Лутич лично, потому что жалоб на них поступало много, и были они крайне неприятными. А когда этот носорог берется за дело… Самое интересное ведь даже не это, а то, что никто не высказал ни тени сожаления. Этих убрали, еще семерых пришлют, какая разница. Найдут, за что младшенького Рейндерса загнобить, сошлют его нахрен, на его место станет другой, и никто не заметит разницы.
И это добавляло и без того легкой походке Захарии еще больше легкости. И в два с половиной раза меньшая гравитация тут совсем ни при чем.
Он задорно чмокнул Рейндерса в щечку, задорно же взъерошил его волосы – редковатенькие, следует отметит, мышастого цвета, невзрачные, как и он сам, и оперся о его плечо – уперся локтем и обмяк.
– Мальчики, – заворковал Захария. – Вы уверены, что сейчас время, чтобы накачиваться за неудачу? Ну поплыло два пузыря, ну облажались вы с расчетами новой платформы, но еще ничего не обрушилось. Хотя зная вас, не удивлюсь, если мы вопреки нашим интенциям заполучим возможность лицезреть, как новехонькая платформа крякает.
– Должен разочаровать тебя, Арлекин, – стряхнув локоть Захарии, скривив лицо, повернулся Рейндерс. – Мы как раз сочли возможным отметить нашу удачу. А два пузыря, которые ты пытался поставить нам в вину, не поплыли, а всего лишь сместились на жалкие пятнадцать сантиметров, что находится в пределах стандартной погрешности.
– Ага. А о временных пределах выявления этой вашей стандартной погрешности ничего не говорится? А то возвели, на следующее утро побежали мерить, а ишь ты, жалкие пятнадцать сантиметров уже присутствуют. Мы эти пузыри в декабре не у полюса ловить будем?
– Не будем! – рявкнул кто-то слева.
– Что, канатами рядом с мамкой-пузырем зафиксируете? – развернулся к нему Захария. – Я теперь даже и не знаю, – обиженно признался он. – Вот мы тут делаем-делаем наш искинчик, сооружаем-сооружаем наше хранилище, а оно же как раз в вашем пузыре размещено будет. А если он крякнет? Это же по вашей самонадеянности вся история поселения похерится.
Он печально вздохнул.
– И как после этого мне говорить деду – или даже дяде Аронидесу, – Захария замолчал и многозначительно покосился на Рейндерса, чьих родственников начальник Генштаба не очень жаловал, – что у нас все отлично?
– У нас все отлично, – процедил Рейндерс.
– А доказательства? Трещины-то на новой промышленной платформе как бы не с Земли были видны.
– Грунт на Марсе крайне непредсказуем, – прошипел Рейндерс.
– Да ладно, – протянул Захария, делая шаг назад. – Это можно было бы понять, если бы это случилось один-два раза. А так у вас отличная традиция сложилась: что ни сооружение, то какая-то херня с ним творится.
Рейндерс встал и навис над Захарией. Высок был, даже каблуки не спасали Захарию оттого, чтобы глядеть на него снизу вверх. Но он не был бы собой, если бы не был бойцом – и встал на цыпочки и уткнулся носом в его нос.
– Мы – с нуля – создаем – алгоритмы – мы – с нуля – делаем – расчеты! Ничего с Земли не подходит, здесь иная физика, иная химия, иное все! Мы чуть ли не заново корректируем все программы, чтобы с ними можно было работать и здесь! И мы еще ни разу не вышли из коридора допустимых отклонений! Ты понял? – рявкнул Рейндерс.
– Какой ужас! – заломил руки Захария. – Как же наш искинчик, работающий в такой же физике и химии, как и вы, умудряется работать безотказно? Как же те очумелые в оранжереях умудряются выращивать вкусную хренотень? Как же все остальные здесь работают? Что же только у вас физика и химия такие вредные?
Хвала этой самой вредной физике: Захария успел сигануть в сторону, когда Рейндерс рванулся, чтобы вцепиться ему в волосы. Или кулаком проверить на прочность его нос, Захария не разобрал, и его это не волновало. Он стоял в трех метрах, на Рейндерса орала Петра, соседи Рейндерса по столу были сдерживаемы кем-то, а на Захарию шипел какой-то полузнакомый сержант: «Ты не охренел ли, пацан? Чего ты к нему цепляешься? Или тебе совсем делать нечего?».
