Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 93 страниц)

2007/08/25 Немного о вчерашней жаре

Уходя из дома, я поставила квартиру на охрану.

– Пароль – «Донецк», – сообщил сонный пультовой голос.

Донецк, сказала я себе. Как бы запомнить? Донецк. Там добывают уголь. И там тоже жарко. Хотя очень может быть, что как раз сейчас там очень даже прохладно. Дует ветер и идёт серебряный дождь в мелкую косую клетку. И зеленеет налитая влагой трава. Господи, как же там хорошо.

Проталкиваясь через знойный воздух, я шла по улице и думала о том, что вечром мне придётся идти на день рожденья к Леночке-Акунистке. Эта мысль не наполняла меня воодушевлением. Не потому, что я не люблю Леночку – я очень её люблю. Но всё дело в том, что её муж, Мишенька, умеет простужаться в любую погоду, страшно боится сквозняков, и оттого в их квартире никогда не расклеивают окна. Так они и остаются круглый год, глухо запертые, законопаченные поролоном и задёрнутые шторами. Правда, в гостиной, в одном из дальних окон есть крохотная, застенчивая форточка. Но какой ветер может протиснуться в такую форточку? Только самый худенький, беспомощный и недужный, которого даже Мишенька не боится.

Их так и зовут с институтских времён – Леночка и Мишенька. В этом нет ни капли сюсюканья или умилительности, как нет ни капли инфантилизма в их неизменной добросердечной ребячливости. Просто им так идёт.

В дорогой букинистической лавке я купила для Леночки «Повесть о Гэндзи». Хотела ещё купить старинную открытку с кем-нибудь, похожим на Фандорина, но не нашла ничего подходящего и купила открытку с Эролом Флинном в роли капитана Блада. Это ничего, это тоже подойдёт. Капитан Блад – первое серьёзное увлечение Леночки, а первая любовь, как известно, не ржавеет. Я подозреваю, что Фандорин для неё – реинкарнация капитана Блада: такой же голубоглазый брюнет без страха и упрёка, удачливый и неустрашимый снаружи, но трепетный и закомплексованный внутри, бесцеремонный и нагловатый по отношению к начальству, невообразимо галантный и серьёзный по отношению к дамам, к тому же фат, позёр, любитель хорошо одеться и пустить пыль в глаза. Поэтому я осталась довольна выбором; завернула капитана Блада в тоненькую рисовую бумажку, вложила его между страниц первого тома «Повести о Гэндзи» и подумала о том, что ещё надо бы купить Леночке духи.

В парфюмерном магазине колыхались зной и красноватый, пугающий полумрак. Я выбрала для Леночки духи «Кузнецкий мост». Полагаю, что её больше бы обрадовали духи «Хитровский рынок», но таких в магазине не отказалось – продавщица сказала, что ещё два дня назад раскупили последнюю партию. Кроме меня, в магазине почти не было покупателей. Полноватая дама в тельняшке сосредоточенно обнюхивала каждый флакон, вздыхала, морщилась, крякала, как от опрокинутой разом стопки, и мотала головой. Её маленькая дочка подпрыгивала рядом и тоже тянулась к полкам с флаконами.

– Мам! А тут написано: духи «Морская св.» Это что? «Морская свинья», да?

– Лида, помолчи хоть полчасика, а? – стонала дама в тельняшке, обмахиваясь сумочкой.

– Полча-асика? – изумлялась девочка. – Так долго? Ничего себе! Сама вот попробуй… Ой, а это что? Духи «Атас». Смотри, мам!

– Какой ещё «Атас»? Наверное, «Атос»? Ну-ка? Нет, гляди-ка, правда – «Atas». Атас какой-то, честное слово!

Она ещё возмущалась, а я уже представляла себе серию мужской туалетной воды «Три мушкетёра». «Атос» в стройном, чуть холодноватом на ощупь флаконе, пахнущий безупречностью, благородством и чуть подкисшим дорогим вином, пролитым на скатерть. «Портос», пахнущий всеми пряностями на свете, розовым маслом, тоже вином, но сортом пониже, и жареной курицей а-ля-Кокнар. «Арамис» с запахом ладана, лаванды и ещё чего-то тонкого и томительно-порочного. И, наконец, самая крутая туалетная вода, «Д’Артаньян», пахнущая конским потом, кожаной перевязью, ля-рошельским порохом и ещё чем-то мужественным, спонтанным и хулиганским. А среди них – флакончик женских духов «Миледи», пахнущий остро, противно и соблазнительно.. Я ещё потопталась возле полок, повздыхала, потом решительным усилием воли преодолела себя и пошла к Леночке.

Из Леночкиной квартиры на меня пахнуло влажной книжной пылью и тропиками – так, что я непроизвольно отступила назад и чуть было не ретировалась. С книжной полки на меня тоскливо посмотрел бюст Вольтера. У него не было рук, и потому он не мог ни обмахнуться лежащим рядом веером, ни утереть пот со лба. Я осторожно промокнула ему лысину носовым платком и заглянула в комнату. На столе стояли подёрнутые дымкой синие бутылки и лежал толстый, разгорячённый арбуз.

.. Домой я вернулась довольно поздно. Набирая номер охранной сигнализации, я вспомнила, что не помню пароля. Какое-то хорошее, неправдоподобно хорошее место. Где добывают уголь, идёт дождь в мелкую косую клетку и зеленеет налитая влагой трава.

– Пароль? – раздражённо переспросила меня девушка на том конце провода.

– Э..э… Уэльс, – обречённо сказала я. – Кардифф.

– Mae’r holl wlad yn aros am gwlaw, – ответила девушка.

«Мамочки! – испугалась я. – Как ей объяснить, что я не говорю по-валлийски?»

Но она уже повесила трубку.

2007/08/29 Вавилонская библиотека

Если библиотеки – кладбища мысли, то, как ни крути, выходит, что библиотекари – её могильщики.

По утрам наш вавилонский дворик особенно нежен и прекрасен и как никогда отчётливо напоминает тихий, заросший травою погост. Там плещется и журчит давно пересохший прудик с невидимым фонтанам, шелестят в траве солнечные лучи, поют вороны и зевают, моргая спросонья, бюсты всяких знаменитых личностей. Я не знаю, как эти личности попадают к нам во дворик. Скорее всего, забредают случайно, а потом так и остаются там, разнежившись и умиротворившись, и под звон высохшего фонтана погружаются в нервную интеллектуальную спячку. Дворники их любят, жалеют, моют их по четвергам из шланга и протирают чистыми сухими тряпками.

Проходя по дворику, я увидела на одном из газонов, среди разлохмаченных астр и изрядно постаревших анютиных глазок, обломок серой бетонной трубы, чей-то хороший, вычищенный ботинок без шнурков и открытый бледно-лиловый зонтик, весь в дырках и живописных заплатках. Возле газона стояли двое сотрудников из Японского культурного центра, созерцали и одобрительно покачивали головами.

Летом в библиотеку ходят только приезжие, безумцы и завсегдатаи. Завсегдатаи – это те, кто родился в нашей библиотеке. Я всех их помню ещё в нежном возрасте, когда родители приносили их в читальный зал в заплечных мешках и убаюкивали выдержками из Монтеня и Аристотеля. Теперь они выросли и ходят к нам сами. Больше всего они любят говорить о том, какие теперь замечательные возможности открывает перед нами прогресс. Теперь не надо ходить в библиотеку! Теперь можно, не покидая своей квартиры и не вылезая из любимого кресла, заказывать на дом какую угодно литературу из любой точки земного шара и одним лихим щелчком мыши вызывать из небытия какие угодно Полнотекстовые Ресурсы! Эти словосочетания – Не Ходить В Библиотеку и Полнотекстовые Ресурсы – они произносят с особым удовольствием, причмокивая ими на языке, как мятным леденцом. Они приходят к нам с рассветом и уходят глубокой ночью, перецеловав на прощанье в корешки все тридцать шесть томов Большого Оксфордского Словаря. Они приходят и в санитарные дни, хотя накануне мы долго и нежно убеждаем их этого не делать и не рвать себе попусту сердце. Они приходят, долго гладят в растерянности замок на воротах, а потом стоят над Яузой, опасно покачиваясь у кромки набережной и роняя слёзы в бензиновые разводы на воде.

Летом утро начинается вяло и раздумчиво, и в зале почему-то пахнет, как в костёле – цветами, формалином, влажной уборкой, тишиной и свечками. Хотя свечками у нас, разумеется, пользоваться запрещено. Старичок с сумрачной достоевской бородой и лохматыми бровями подходит к кафедре, подмигивает мне обеими глазами и спрашивает:

– Как вы думаете, может ли химера, в открытом пространстве жужжащая…

– Поглощать вторичные интенции? – вяло откликаюсь я. – Может, не вопрос. Ещё как поглощает. И первичные тоже – проскакивают ещё так… Вы вот что, Сергей Афанасьевич… Я вас очень прошу – не делайте выписки из Гегеля и Флоренского на контрольном листочке! На контрольном листочке вообще ничего нельзя писать, запомните это раз и навсегда, пожалуйста. А то – что это такое? Я всё время вынуждена ставить на Гегеля и Флоренского штамп «Погашено». Как это, по-вашему, хорошо или как – ставить на Гегеля и Флоренского штамп «Погашено»? Это ведь гораздо хуже, чем «Уплочено»…

– Интересно, – оживляется он, – а бывает штамп с надписью «Украдено»?

– У нас, к сожалению, нет, – вздыхаю я. – А в Германии, во времена Третьего рейха – да, было такое. На библиотечных книгах, на каждой третьей странице, ставили штамп «Украдено». Специально для будущих воров. Чтобы их устыдить и предотвратить кражи. Не помогало, конечно… но идея презанятная, вы не находите?

…Этажом ниже каталогизаторы занимаются уплотнением систематического каталога.

– Слушай, смотри, что тут написано. «Новейшая история. Окончание».

– Ну и что?

– А когда она окончилась-то?

– Кто?

– Да новейшая же история! Вот тут написано – окончание. А когда она окончилась, ёлки-моталки? Ты не знаешь?

– Не знаю. А когда она началась?

– Судя по этой периодизации – в семнадцатом году, когда ж ещё… – Ну… а окончилась, наверное, в девяносто первом. Когда путч был, а потом Советский Союз развалился. Когда это было – в девяносто первом, ты не помнишь?

– Погоди, погоди… Если новейшая история окончилась, то что потом-то началось?

– Ну… это… Наверное, обратно новая.

– Так мне на ярлычке и писать: «Обратно новая»? И в каком смысле – обратно? Теперь всё, типа, затормозило и в другую сторону пошло? Сперва будет новая, потом средневековая, потом рабовладельческая, потом первобытная…

– Не исключено. Всё к тому и идёт, в принципе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… Нет, правда, всё это лирика, а на ярлычке-то что писать? Ну, пусть новая, хорошо. А новая история – она когда началась? Кто её, вообще, начал, ты мне можешь сказать?

– Кромвель, по-моему. Когда сделал Английскую революцию.

– Вот сволочь! Запутал всё к чертям собачьим со своей революцией! А на разделителе мне какой индекс теперь ставить?

– Кстати, об Английской революции и о Кромвеле. Как хочешь, а я Ирландию соединю с Исландией. А то ящиков не хватит.

– Господи, бедная Ирландия… Только-только, можно сказать, освободилась от Англии, как её тут же ещё с чем-то соединяют.

– Нет, ну, какая ей-то разница? Исландия – это же не Англия! Исландия – она вон где.. они, ирландцы-то, даже и не догадаются, что мы их соединили… – Ещё как догадаются! И решат, что вернулись времена викингов. Нет уж, пожалей Исландию, дай ей спокойно пожить. Лучше соедини Ирландию с Польшей – всё равно все поляки уже там.

– Нет, как же с Польшей? Польша на букву «п», а Ирландия-то на «и»… С Польшей нельзя – вся индексация нарушится. Может, с Израилем, как ты думаешь?

– Ещё того не лучше! Мало Израилю своих проблем с террористами? Ты ещё им ИРА хочешь презентовать, до кучи? Вот они тебе спасибо-то скажут!

– Да какие там террористы? Нет уже в Ирландии никаких террористов, даже в Северной. Я читала, они все давно разоружились. Им уже неинтересно – всё равно всё теперь валят на арабов, какой им теперь смысл… Нет, Ирландию всё-таки надо уплотнить, ты как хочешь. Нельзя же, чтобы столько пространства даром пропадало!

– Ты точно, как англичане. Наверняка они то же самое говорили в двенадцатом веке, глядя на Ирландию

– Ишь ты, какая образованная, ёлки-моталки! Помнит, в каком это было веке..

– Как сейчас помню.

– Ладно, хватит дурака валять. Я сказала – уплотню, значит – уплотню. Где штырь от ящика?.. Молодой человек! Простите, вас не затруднит подать мне вот эти картонные разделители и вон тот штырь? Да-да, тот, что рядом с вами лежит…

– – Кромвель, говорите? – задумчиво говорит молодой человек, одетый, несмотря на духоту, в чёрные брюки, чёрную глухую водолазку и маленькую чёрную шапочку, плотно облепляющую голову. – Пространство даром пропадает, говорите? Уплотнить, значит, надо, да?

И ласково гладит штырь от каталожного ящика со слегка проржавевшим, но всё ещё острым наконечником.

2007/08/31 дети

Каждый раз, когда я захожу в скверик неподалёку от моего дома, там сидит одна и та же женщина с мальчиком на коленях. Оба они сделаны из какого-то пористого, тёмно-серого камня с вкраплениями слюды и мраморной крошки. Женщина одета в мешковатую, не по росту, телогрейку, длинную залатанную юбку и свалявшийся пуховый платок с небрежно заткнутыми за воротник концами. Её маленький сын, почти целиком утонувший в громадных валенках и надвинутой на лицо ушанке, сидит, привалившись к её животу и растопырив пальцы, и смотрит прямо перед собой. Видно, что ему неловко и жарковато во всём, что на него надели, но он терпит и даже слегка улыбается, погружённый в какие-то свои хорошие мысли. У матери – тонкое, печальное, терпеливое лицо; маленький вздёрнутый нос, полукруглые брови, морщинки под глазами, возле носа, и такая же странная, нежная, отсутствующая полуулыбка. Они сидят на каком-то каменном обломке возле кустов акации, и никто не знает, как их зовут, откуда они пришли и почему здесь сидят. Я тоже этого не знала до недавнего времени. А теперь – знаю.

Пару дней назад мы с Туськой гуляли в этом сквере. Едва мы зашли, как к Туське тут же незаметно приклеился какой-то суровый ковбой лет шести, в техасах и с кольтом за поясом. Она вообще пользуется успехом у подобного рода мужчин, но по молодости лет совершенно этим не гордится. Они вместе побродили по заваленным сухими листьями дорожкам и остановились возле каменной женщины и её мальчика.

– Смотри, – сказал Туське ковбой, – их – знаешь, что? Их скоро расстреляют.

– Кого? – неприязненно удивилась Туська.

– Эту тётеньку и пацана. Их фашисты расстреляют, понятно?

– Дурак, что ли? – фыркнула Туська. – Это же Ради-богица… Нет, сейчас... Бо-га-радица. А мальчик её – это Бог, только ещё в детстве. Понятно?

– Чего-о? – удивился ковбой. Он был, судя по всему, человек простой и не религиозный.

– Вот тебе и чего, – отрезала Туська. – Чевокалка с хвостом. Я в церкви их видела, понятно? Ты, что ли, в церковь с бабушкой не ходишь?

Ковбой оставил этот вопрос без ответа. Он слегка нахмурился, посопел, а потом, похоже, решил уступить даме и пойти на компромисс.

– Ладно, – сказал он. – Пускай Богарадица. Только всё равно – давай, её фашисты в плен возьмут, а? Или монстры. Монстры даже лучше. А мы будем её спасать.

– Ну, давай, – вздохнула Туська. Она уже немного знала этот тип мужчин и понимала, что без монстров в этот вечер ей всё равно не обойтись.

Сзади подбежал ещё один беловолосый паренёк лет трёх, очень похожий лицом на Туськиного ковбоя.

– Вадька, смотли! – запыхавшись, кричал он. – Тлавка узе какая мохна-а-атая, во! Совсем как зимой, да?

Его представления о зиме, видимо, сложились в прошлом году.

2007/09/01 Сентиментальные путешествия

Я не люблю Прагу. Не потому, что я её не люблю, а просто потому, что не успела её полюбить. Именно поэтому, кстати, я не люблю море. Чтобы полюбить по-настоящему, серьёзно и без дураков, надо отдаться, а в море я так ни разу за всю жизнь и не искупалась.

То же самое и с Прагой. Мы мимолётно встретились, впопыхах наговорили друг другу гадостей и не успели оглянуться, как расстались. И теперь она мне снится по ночам. Такая невыразимо-прекрасная, что я просыпаюсь со сдавленным, сильно колотящимся сердцем, со слезами на глазах и невралгией в спине. Я не знаю, правда ли то, что мне про неё снится. Всё, что я по-настоящему о ней помню – это чёрные кривые переулки, каждый из которых завершается сияющим в ночи магазинчиком, до краёв набитым хрустальными бусами всех цветов и размеров. А я за всё короткое время, что там пробыла, так и не купила себе ни одних, даже самых завалящих и дешёвых бус, что только усилило наше взаимное с ней несправедливое раздражение.

Нет, я всё-таки, наверное, ещё что-то помню. Помню позднее осеннее утро и густой, серо-молочный туман, какого у нас никогда не бывает в конце осени. Если приглядеться, то можно увидеть, что это вовсе не туман, а мелкий мокрый снег, который кружится в воздухе и не падает. Сквозь белёсую мельтешащую пелену видны контуры Карлова моста и бесформенные, страшноватые тени статуй по обеим его сторонам. На самом краю моста стоит простуженный молодой человек, очень красивый, с рыжими длинными кудрями и красным от простуды носом. Он стоит, втянув голову в шарф, намотанный вокруг шеи, кашляет и играет кончиками пальцев на хрустальных стаканах, наполненных водой. Мимо него, обняв друг друга за плечи, пробегают, высоко и ритмично подпрыгивая, парень и девушка, тоже с длинными, развевающимися на ветру шарфами. После них на мосту остаётся сильный запах ванили – в том сезоне это были самые модные женские духи, и вся Прага пропахла ими, как рождественский пирог. А где-то на той стороне, за мелькающей снежной завесой, сипло лает собака и звонит колокол.

Если кто-нибудь расскажет про что-нибудь своё-такое-же, совсем не обязательно связанное с Прагой, – буду очень рада и признательна :)

2007/09/05 Моя подруга

О женском.

– Ой, я столько вчера лесных орехов съела, ты не представляешь… Пришлось волосы покрасить в ореховый цвет. Встретимся – увидишь. Ничего себе такой орех получился, спелый такой. Даже, я бы сказала, уже с гнильцой. Но это ведь всё равно лучше, чем недозрелый, согласись?

***

– Хотя.. по поводу всех этих «зрелый – незрелый». Иногда так устаёшь от собственного старческого лукавства, которое не просто белыми нитками – оно ж корабельными канатами уже прошито, а мы всё что-то из себя изображаем. Знаешь, я недавно на рынке говорю одному мужику: что это у вас написано – «молодая картошка»? Дураков всё ищете? За версту же видно, что старая! А он мне: да какая старая, слушай, э? Ей же года ещё нет! Во! Вот так и мы с нашим возрастом, в точности… А Димка этот мне тоже недавно говорит.... сам ещё дитё дитём, а туда же: ах, в молодых девушках, в них никакого же интересу, они же зеленые, незрелые... все такие, типа, однозначные, без шарма, без пикантности.. то ли дело зрелые женщины… зрелый плод – в нём же всё многообразие вкусов и оттенков! Я говорю – да? Ты так думаешь? Ну, говорю, это ты, дорогой мой, кабачки не пробовал готовить!

***

– Слушай! А вот когда ты совсем, совсем маленькая была – тебе какие мужчины нравились?

– Честно говоря, когда я совсем маленькая была, я об этом вообще не думала.

– Ну, ты даёшь! А когда же об этом ещё думать-то?

***

– Скажи мне, только честно – у меня с годами очень испортился характер? За собой же ведь не замечаешь… думаешь, что ты всё такая же, как раньше. А за другими я, знаешь, очень даже стала это замечать. Как с возрастом человек меняется –это же ужас просто! Замыкается в себе, такой раздражительный становится, неприступный. На критику начинает жутко болезненно реагировать, фыркать всё время. Или, например, может взять и ни с того, ни с сего все обои в коридоре в клочья разодрать. Или взять – залезть в шкаф и там все вещи пометить. Хотя раньше он себе этого в жизни не позволял!

***

– Так вот, подумаешь, интересно: почему мы такие несчастные? Почему мы так боимся, что нас бросят – даже если нас ни разу в жизни никто никогда не бросал? Знаешь, в детстве я больше всего боялась, что от нас папа уйдёт. Потому что откуда-то я твёрдо знала, что папы рано или поздно обязательно уходят. Такой уж у них закон природы. И вот я приходила к папе, залезала к нему на колени и просила его: ты, когда соберёшься нас с мамой бросить, то скажи мне заранее, чтобы я подготовилась. Он, бедный, так пугался каждый раз, так расстраивался. Убеждал меня, клялся, что никогда нас не бросит, ни за что на свете. А я сидела у него на коленях и думала: какие же эти взрослые всё-таки трусы! Нет бы взять и честно сказать правду, чтобы всем было легче… так нет, они ещё кривляются чего-то, мозги нам пудрят, как будто мы маленькие! Как будто мы в жизни уж совсем ничего не понимаем! Ну, вот. Я выросла, папа так от нас никуда и не сбежал, я вижу – нет, видно, уж и не соберётся… и стала тогда к Витьке своему приставать. Типа, если ты соберёшься нас с Куськой бросить, то скажи заранее, чтобы мы были готовы. Он так устал от этой моей фигни, что даже обижаться перестал… И с Богом у меня – такой же идиотизм, представляешь? Уж казалось бы – Он-то точно никуда от нас не денется! А я иногда сижу так вот у окошка, смотрю на звёздное небо, на НЛО там всякие... и такой чего-то мандраж начинается, причём на пустом же месте… И говорю Ему: если, типа, ты уже на нас рукой махнул и давно другими делами занимаешься, а мы, тут, типа, кувыркайся, как получится… то хоть скажи же об этом! А то что мы, как дураки, всё : услышь нас, Господи! услышь нас, Господи! Не хочешь нас слушать – так и скажи, мы поймём… Так вот, сижу и говорю ему всё это, как дура, представляешь? Вот Он, наверное, думает: блиииин!