Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 93 страниц)

18 январь 2009 г.

Вы заметили? Когда у меня скверное настроение и хочется побрюзжать, я вспоминаю об Андерсене.

О, бедная, безответная жертва.

Он стерпит. Я его знаю. Терпите и вы, раз уж пришли.

В одном из комментариев к моему прошлому посту я сказала, что боялась в детстве сказок Андерсена.

Подумав и припомнив всё хорошенько, я решила, что всё-таки нет. Не боялась. Скорее, они вызывали у меня тягостное любопытство, смешанное с неким неразрешимым и нехорошим недоумением.. Как у человека, которому обещали показать звёздное небо, а вместо этого отвели в маленький, вполне себе уютный склепик с нарисованными на куполе звёздочками, птичками, цветочками, черепами и гробиками. Вроде бы, и красиво, занимательно, и нервы щекочет, и соловей где-то рядом поёт, а всё-таки как но как-то оно того... то есть, не того. Не очень.

Я не знаю, почему история Золушки кажется мне мудрой и радостной притчей, а история Дюймовочки – мещанским романчиком из розовой библиотеки. Я не знаю, почему меня не трогал и не трогает Стойкий Оловянный Солдатик; может быть, потому что постоянство его – бесплодно, а стойкость – бессмысленна. Я и в детстве не верила и в то, что Герда пошла через весь свет искать Кая и вернула его. Может быть потому, что безотчетно понимала: девочка-подросток на станет так поступать, это история про взрослых влюблённых, которых почему-то нарядили в детские одёжки и заставили думать и говорить, как дети. И уж тем более я не верила и не верю в мгновенное перерождение юного сноба-интеллектуала в мальчика из церковного хора, который ещё вчера только тем и занимался, что мыслил о вечности и критиковал всё, с нею впрямую не связанное, а сегодня со слезами на глазах поёт «розы цветут, красота, красота»… Впрочем, взрослый вариант этой сказки – про Ледяную Деву – ещё более тягостен и эклектичен, как эклектичны многие «истории» Андерсена в том же духе. «Дочь Болотного Царя» вязнет в мутном и непроглядном болоте, потому что автор запутался в сюжете и характерах, попытавшись показать обращение язычницы, а вместо того соорудив неуклюжий и совершенно невозможный образ: ночью безобразная жаба с чистой и прекрасной душой, а днём – девица, прекрасная обликом, но душою коварная и злая, как Ольга у Ленского, даже хуже. Уж на что я была мала и бестолкова, но и мне было ясно: так не бывает. Если облик ещё может меняться с рассветом и с закатом, то с душой и характером все стократ сложнее, поэтому Жаба и Принцесса никак не могут быть одним и тем же существом, что бы там ни городил вокруг них автор.

К запаху роз у Андерсена постоянно примешивается запах тлена. Как в «Эльфе розового куста», где розы вырастают из черепа убитого юноши, который девушка держит в своём цветочном горшке – милая жизненная подробность. И дело здесь не в извечном присутствии смерти рядом с жизнью Настоящие, нормальные сказки частенько напоминают нам об этом, но, как бы они ни были страшны, они никогда не бывают безнадежны. Каждая из них, по сути дела, говорит нам всё то же: смерть, где твоё жало? ад, где твоя победа? – и открывает нам окно в то самое место, название которого Каю так и не удалось выложить с помощью ледышек. И дух захватывает от ужаса и радости, когда сквозь дрожь в душе и сквозь зажмуренные веки пытаешься заглянуть туда. У Андерсена за этим окном – лишь холодок склепа, душистая затхлость и тоскливый ужас, который он пытается чем-нибудь для себя замаскировать. Лучше всего ему удаётся замаскировать этот склеп под лазейку, через которую, в крайнем случае, можно убежать от жизни. Жизнь тяжела и беспросветна; некоторым детям лучше бы и вовсе не рождаться, а уж если родились – то лучше бы, право, скорее вернуться туда, откуда пришли. Девочка Со Спичками замерзает среди равнодушных прохожих, и тогда с неба приходит её покойная бабушка и забирает её к себе. В «Истории одной матери» мать, если помните, сама отдаёт своё дитя смерти, чтобы избавить его от тягот бытия. А у Оле Лукойе есть брат – Смерть, «чудеснейший из Оле Лукойе», который хорошим детям рассказывает хорошие сказки, а нехорошим – нехорошие. Это тоже очень важный момент у Андерсена, которому ничего не стоит из сентиментального добряка превратиться в суровейшего пуританского проповедника. И тогда он на пару с тем «чудеснейшим Оле Лукойе» во всех подробностях расскажет вам, как жабы и пиявки целовали в аду Девочку, Наступившую На Хлеб, и как перед бедняжкой Карен плясали её собственные отрубленные ноги в Красных Башмачках, а ангел тем временем грозил ей мечом из тёмного кустарника.. За что именно – вы, надеюсь, помните. Именно этот пуританский морализм доводил меня в детстве до бешенства, и у меня рос серьёзный счёт к Творцу, с которым у меня просто не было иной возможности познакомится, как через рваный жёлтый двухтомник. Поскольку детских Библий тогда и в помине не было, а ни в каких других книжках для детей Творец уж тем более не упоминался.

Всё более или менее встало на свои места, когда я отыскала в том же двухтомнике историю о священнике, который угрожал всем, кому ни попадя, геенной огненной и прочими неприятными вещами, пока не увидел во сне, что жена его умерла, и ради спасения её души ему нужно добыть волос человека, которого он сам, лично, обречёт на вечные муки. И он не смог найти такого человека – даже ради того, чтобы горячо любимая жена обрела посмертное блаженство. Не смог – и всё тут. Рука не поднялась вырвать этот самый волос. И, пробудившись, он понял, что раз уж он сам не сделал этого, то Господь и подавно не сделает. И мне по сей день странно: если автор сказки так хорошо это понимал, то почему он так мало об этом говорил, а вместо того так всю жизнь и просидел над четырьмя кубиками с соответствующими буквами, пытаясь сложить из них слово «счастье».

И ещё более странно то, что иногда ему это всё-таки удавалось. Видимо, он и вправду был великим человеком.

12 январь 2009 г. Я, Собака и Город Контрастов

У моей Собаки температура всегда сорок. Даже больше.

Я чувствую это, когда вечером она залезает ко мне по одеяло и, привалившись к моим ногам, обжигает их даже сквозь пижамные штаны. Засыпая, она судорожно вздыхает и всхлипывает, а во сне часто вздрагивает и глухо матерится.

– Что тебе снилось? – спрашиваю я у неё наутро.

– Лучше тебе не знать, – отвечает она.

Белки у неё постоянно красные, а шерсть на холке навсегда застыла, ощетинившись, как у дикобраза. Сидя у окна, она вздыхает, стучит зубами и дрожит от ужаса, восторга и ярости. Как для ирландского героя Кухулина, для неё это совершенно привычное, обыденное состояние. Я об этом знаю. Мои соседи – нет. Поэтому, когда мы с Собакой подходим к лифту, я, прежде чем нажать на кнопку, прослушиваю и простукиваю его, как врач – лёгочного больного. На тот предмет, не затерялся ли где-нибудь внутри какой-нибудь Сосед. Иначе, если дверь лифта откроется перед носом моей Собаки, а в кабинке будет Сосед, – случится скандал. И Бог знает, что они оба – Сосед и Собака – со страху могут натворить… И, главное, я никак не смогу это предотвратить, никакими средствами.

– Дрессировке она не поддаётся, – сообщил мне Собачий Инструктор. – Слишком нервная. Редко, но бывает такое. Попробуйте давать ей «Кот Баюн». Хорошее средство.

– Кто – Баюн? – сухо осведомилась моя собака из-под дивана.

– Не «Кто Баюн», а «Кот Баюн», – сказала я. – Что-то знакомое, между прочим.

– Щас посмотрим, – сказал мне Костик и полез в шкаф за сборником русских народных сказок. – «Ну-ка, кот Баюн, покажи большую страсть!» – Вот кот Баюн когти точит, на царя их ладит, хочет ему белу грудь раздирать, из живого – сердце вынимать.

– Э-э-э, – сказала я.

– Не годится, – сказал Костик. – Это твоя Собака и так может. Без всяких баюнов. В лучшем виде. Может, валерьянки ей давать?

– Васька от валерьянки спился, между прочим, – напомнила нам из-под дивана Собака.

– Верно, – сказал Костик. – Тогда надо выходить с ней очень рано утром и очень поздно вечером. Когда никого нет, кроме дворников. Дворников она уважает. У них мётла с прутьями и лопаты с черенками.

– Сволочи вы, – сказала Собака из-под дивана. – Я и так неконтактная. А вы хотите лишить меня даже минимального шанса на нормальное общение. Вы что, не знаете, что для гармоничного развития собака обязательно должна контактировать с себе подобными?

– Подобных тебе нет, – сказала я. – И не будет никогда. Я даже знаю, как это сказать по-ирландски.

– Это всё, что ты знаешь по-ирландски! – сказала Собака из-под дивана. Я не возразила, потому что это правда. Она всегда выходит победителем из любой словесной перепалки.

И мы гуляем с ней по Москве очень ранним утром и очень поздним вечером. При этом она всё равно умудряется найти жертву и вступить с ней в контакт.

– Что мне с тобой делать? – риторически спрашиваю я, оттаскивая её от жертвы в подворотню и безуспешно пытаясь нахлобучить ей намордник.

– Я не виновата, – тяжело дыша и отплёвываясь от намордника, отвечает она. – Я его предупреждала: не подходи, я психованная. И вообще, что это за манера – нюхать у дамы под хвостом? Почему я должна позволять это делать всякому незнакомому сброду?

В очереди ветеринарной клиники она обычно сидит глубоко под скамейкой и смотрит оттуда на всех мудрыми и скорбными глазами.

– Как они могут тут собачиться? – тихо спрашивает она, глядя на волнующуюся очередь. – Они что, не понимают, что в последние минуты жизни надо думать не об этом?

– Какие последние минуты? – безнадёжно уговариваю её я. – Они тут все на профилактическую прививку. И ты, между прочим, тоже. Это же каждый год бывает – ты что, не помнишь, что ли? Совершенно безобидный и безболезненный укол, от которого никто не помирает.

Она горько улыбается в ответ, прикрывает глаза и принимается бормотать мантры. Потом приоткрывает один глаз и встречается с таким же мудрым и тоскливым взором лежащего в сторонке Белого Лабрадора.

– Ну, что ты скис? – пытается приободрить его хозяин. – Вон – смотри, какая женщина красивая под скамейкой лежит...

– Василий Иваныч, мне не до сук, – пытается горько скаламбурить Белый Лабрадор. Потом прикрывает глаза, кладёт голову на лапы и принимается бормотать мантры.

– А он ничего, – вздыхает моя Собака. – Жаль – поздно встретились. Вот оно всегда так бывает….

Уже после прививки, на улице, она пытается хорохориться, но всё ещё чувствует себя смущённой.

– Я же говорила тебе – ничего страшного, – напоминаю я ей. – Ну, скажи мне, как можно, как так можно – жить и ВСЕГО БОЯТЬСЯ… ну, вообще – ВСЕГО. Без исключения. Как так можно?

– Ты сколько лет живёшь в этом городе? – отвечает она. – Сорок? Вот то-то и оно… Привыкла уже и не замечаешь. Город контрастов. Нельзя не бояться. Никак невозможно.

И вздрагивает, вытянувшись в струну и распустив по ветру уши. В профиль она немного похожа на кабаргу. Это такой маленький олень с клыками. Когда-то в детстве, кстати, я очень любила эту кабаргу и даже мечтала быть ею на новогоднем празднике во втором классе. Разумеется, мне не разрешили быть кабаргой, а велели быть китайцем. До сих пор хорошо помню, как я была китайцем вместо кабарги. Я почти всегда была китайцем на этих утренниках. Только один раз – вьетнамцем. И никогда – кабаргой.

Пока я обо всём этом думаю, мимо пробегают два мужика в высоких, как митры, шапках. Они бегут и переговариваются на бегу:

– А Сашка выходит из дома, весь такой из себя в джинсах шикарных.. Обалдеть.

– А он всегда теперь в шикарных джинсах. Просто как Папа Римский!

– Город контрастов, – говорит мне Собака. – Нельзя не бояться.

И мы идём с ней по позднему, очень позднему городу контрастов, грязному, дымному и сверкающему ярким, чистейшим ледяным серебром. В магазинной витрине работают телевизоры, и в телевизорах показывают такое, что мы с Собакой, как по команде, начинаем пятиться, рычать и содрогаться. От экранов на снегу лежит отсвет; он нехорошего буро-красного, в подтёках, цвета, и от него скверно пахнет. Мы быстренько сворачиваем в переулок. Во дворике возле мусорного бака сидят две нищенки, закутанные в рваные войлочные платки, и разговаривают:

– Ладно. А завтра тогда пойдём в «Адамас». Посмотрим, почём там золото.

– Ну, там-то наверняка дороже…

– Да насколько дороже-то? Ну, может, тыщ на семь – на восемь. Это ерунда. Зато с гарантией. Надо посмотреть.

А в следующем дворике тихо и звёздно, и в жёлтых окнах жёлтых кирпичных домов горят синие и жёлтые ёлочные гирлянды, и жёлтые квадраты света лежат на ярком, искрящемся снегу. От них пахнет морозом, пирогами и докторской колбасой. В витрине маленького магазинчика разложены ёлочные игрушки из блестящей ваты и фольги. Таких уже не было даже в моём детстве.

– Стиль «ретро», – поясняет мне Собака. – Сейчас очень модно – такие игрушки.

Стоят чёрт-те сколько, между прочим

Из переулка выходят мужчина, женщина и девочка лет семи. Все трое почему-то мне кого-то напоминают. Девочка толстая и грустная: на ней чёрная, кое-как застёгнутая кроличья шубка, красная шапка с помпоном и очки с заклеенным пластырем стеклом. Неужели детям до сих пор заклеивают глаз ради выправления зрения? Я была убеждена, что это уже давно считается устаревшим методом…

– И кем же ты хочешь стать? – спрашивает мама у девочки.

– Кабаргой, – говорит она.

– Что? – смеётся папа. – Какой такой каргой?

– Папа, кабарга – это такой олень с клыками! – строго говорит девочка.

И я окончательно узнаю эту кроличью шубку, и красную шапку, и заклеенный глаз. И вся холодею и начинаю дрожать.

– Ага! – говорит мне Собака. – Поняла, наконец, что это за город?

– Бежим, – говорю я ей.

– Бесполезно, – подбадривает меня она.

И мы поджимаем хвосты и бежим. А звёзды сияют над нами в гулкой дворовой черноте, и Папа Римский в рваном войлочном платке и шикарных джинсах смотрит нам вслед, ёжится и дышит на руки.

– Чего это они? – спрашивает, глядя на нас сверху, пушистая, слегка подмороженная ворона.

– Греются, – поясняет ей другая.

– Это они правильно…Холод-то какой, а? Говорила я тебе – надо было в этом году на юг лететь.

– Ничего. Как-нибудь и здесь, – говорит ей вторая и замирает, зарывшись клювом в воротник.

30 декабрь 2008 г. Поскрёбыши

Дорогие мои, хочу перед Новым годом ещё немножко вас повеселить. Увы – все сливки я уже вам подала в прошлые разы, а это уже так, поскрёбыши по сусекам. Поэтому они уже не такие смешные, как те, что были раньше, но всё-таки...

Я очень вас люблю. Всех. Простите, если кому-то не ответила вовремя, а кого-то незаслуженно не зафрендила. Мне в самом деле нельзя подолгу пялиться в экран – доктора не велят. Но я всё равно всем вам ужасно благодарна. За все ваши потрясающие слова в мой адрес, абсолютно – ну, ни на грош – мною не заслуженные.

Счастливых праздников!

Покидаю вас на неделю. До встречи. Буду скучать.

_______

11.08.06 В 19.05 вечера при прорыве сильного ветра (со двора) в здание библиотеки вошёл читатель Зелинский.

19.08.06 Сведения о фонарях, розданных сотрудникам, никому не давать!

21.09.06. Читательница Шаталина обратилась ко мне как к старшей дежурной с заявлением, что в ноябре 2002 года (возможно, в марте) в читальном зале у неё пропал тёмно-коричневый кошелёк, в котором было около 200 руб. Просила принять меры к его разысканию.

26.05.07. 26 августа читатели входили и выходили через центральный вход в присутствии начальника эксплуатационно-технического отдела Гаранина, не зная, что он вышел из строя и представляет угрозу для жизни и здоровья всех проходящих людей

23.09.07. 22 сентября прибл. в 19.00 читательница Тиунова вышла из библиотеки мимо контроля, обмотав ноги внизу книгой Scannel Vernon. Not Without glory и засунув её при этом в голенища сапог вместе с ногами.

.

09.10.07. Сотрудники зала Бурлякова и Зарипова, дежурившие в это время на кафедре, заявили, что не заметили, как читатели входили в зал и выходили из него.

18.10.07. Читатель Ванеев (26426) был обнаружен вечером на левом крыле у постового милиционера. Что он там делает, ни он, ни постовой милиционер объяснить не смогли.

02.11.07. Кодовый замок не может срабатывать из-за поломки, о чём периодически докладывает руководству.

18.11.07. У читательницы Леонидовой была обнаружена надпись на контрольном листке, которую никто из сотрудников не делал. На вопрос о том, где она была, читательница сказала, что не была нигде.

27.11.07. Вечером по внутреннему телефону звонила неизвестная женщина (Не представилась, но слышно, что не оператор). После неё звонила пожарная сигнализация.

29.11.07. Дверь на пути к основному проёму выхода (входа) так и не убрана!

29.11.07. При открывании двери с 1-го этажа в буфет на людей посыпались различные предметы, в том числе и, преимущественно, колюще-режущие. Хорошо, что это были сотрудники, но ведь могли быть и читатели!

03. 12.07. Читатель Скворцов неоднократно портил свой читательский билет, сразу, как только ему его выдавали, даже не уходя из сектора регистрации. Рисовал на нём ручкой черепа и кости, или обрезал углы, или замазывал свою фотографию чернилами и рисовал на ней обезьян. Когда ему в последний раз выдали билет, он его скомкал и быстро спрятал, а на выходе отказался его предъявить, заявив, что спустил его в туалет. Просьба больше не выдавать ему билет!

09.12.07. Читательница Гусева неоднократно вела себя в здании библиотеки, кричала на сотрудников, оскорбляла, угрожала, пыталась драться. Она это проделывала даже потом, в присутствии 2-х милиционеров. Мы пытались её успокоить, но её невозможно было от них оторвать.

25.12.07. Основная линия туалетов закрыта. Причина непонятна.

_______

Из объяснительных записок читателей

Я, Суслова Виктория Александровна, признаю, что принимала участие в фотографировании книги, находясь для этого под сиденьем скамьи в нише между стеной и Всемирной службой Би-Би-Си.

14 марта я сидел в чит. зале на 3-м этаже и спокойно ждал, когда будет выполнен мой заказ, пока моё внимание не привлекло движение лиц сотрудниц на переднем плане кафедры выдачи.

Дежурная библиотекарь отобрала у меня читательский билет за превышение тишины в читальном зале.

Заявляю вам, что я не собирался портить книгу «Мельчук» «Опыт теории Смысл-текст», а сделал это не намеренно. Когда я открыл книгу, то увидел на ней оскорбительные надписи, адресованные лично проф. Мельчуку, прямо на титульном листе, и на 27, 33, 67, 122 с. Я, естественно, возмутился, взял ластик, принесённый с собой, и стал пробовать стирать надписи, при этом 2 или 3 страницы интуитивно разорвались.

С моей стороны никакой грубости проявлено не было. Я только один раз возможно резко ответил сотруднице, которая мешала мне выйти из Интернета нормальным путём.

Работая в зале периодической литературы, я обнаружила там местонахождение мыши.

Входя в читальный зал, я отчётливо слышал за спиной слово «очкарик», и я знаю, что за этим подразумевалось «придурок»!

Сотрудница Боброва придралась к моему почерку, т.к. больше ей, очевидно, придраться было не к чему. Одну из моих собственных букв она ошибочно приняла за латинскую и стала предъявлять ей необоснованные претензии.

После одного из занятий я оставил книги на полке, ушёл и больше с тех пор с ними не виделся. Очень прошу их отыскать!

29-го числа, после неудачной связи с заведующей читальным залом, я ушёл совершенно неудовлетворённый. Мой закономерное возмущение можно понять. Тем более, что главная заведующая, оказывается, для связи недоступна!

29 декабрь 2008 г. О Новогодних Животных

Во френдленте много пишут о праздничных очередях за розовыми мишками и золотыми коровками с ароматом жареной клубники.

Я тоже радуюсь в этих очередях. Не столько тому, что приходится проводить в них долгие часы, в дурноте и испарине, с гудящей от кондиционерного зноя головой и тяжестью шубы во всём теле, сколько тому, что уже заранее знаю, кому в конце концов подарят этих самых мишек и коров.

Это происходит каждый новый год.

Сначала придёт Подруга, принесёт мне Любимый Фильм, который я давно искала, Юбку Расцветки Клана МакГрегоров, о которой я давно мечтала, и Очень – Ну, Очень Розового Мишку.

– Слушай, а вот этот-то… – робко скажу я, вертя его в руках. – Откуда такая красота?

– А, Лёнька подарил, – скажет она. – Я хотела выбросить, а потом подумала – чего выбрасывать, тебе же такие нравятся.

А потом придёт Лёнька, принесёт мне диск с записью Любимой Музыки, Кольцо с Обсидианом, похожее формой на Летающую Тарелку, и Золотую Корову, издающие абсолютно невероятные и, на мой взгляд, не очень приличные звуки при неосторожном нажатии ей на живот.

– Боже, – скажу я.

– Ага! – радостно скажет он. – Танька откуда-то припёрла. Не выбрасывать же, да? Я подумал – тебе понравится. Мощная зверюга, просто загляденье…

– Не то слово, – скажу я и улыбнусь им обоим.

А потом придут ещё всякие Гости и Родственники. А когда они уйдут, мы с Собакой сядем на краешек дивана и будем смотреть на застенчиво топчущееся на нём смешанное стадо из Мишек, Зайцев, Овец и Коров. Потом я извлеку из этого Стада какого-нибудь наиболее безобразного Мишку – с ангельскими крылышками, в белом венчике из роз, с гармошкой-трёхрядкой. Один глаз – где-то возле уха, другой – впритык к переносице. Я посмотрю в эти глаза, глубоко вздохну и понесу его на помойку. Он будет криво и ободряюще улыбаться из-под криво надвинутого на лицо венчика. Я занесу его над мусорным ведром и задумаюсь над тем, что кто-то ведь старался, пришивал эти глаза именно так, а не иначе, и присобачивал эти крылышки из обломков настоящих куриных перьев, и всовывал в лапы эту дивную ядовито-жёлтую гармошку – а я сейчас возьму и грубо над всем этим надругаюсь и посмеюсь. И в конце концов, ёлки-палки, как может творение отвечать за своего создателя? Не может и не должно. А медведь этот, сволочь, будет смотреть на меня своими косыми глазками без всякой опаски, даже не изображая тоску и беззащитность во взоре, в уверенности, что ему и так ничто не угрожает в моих безвольных, сентиментальных руках… И остальное Стадо будет злорадно топтаться на новой обивке моего дивана, и подхрюкивать, и подмыкивать, и подбякивать, и торжествующе скалиться в мою беспомощно сгорбленную спину. Часть из них впоследствии разбредётся по всяким моим знакомым детям, но и эксплуатации детской святой всеядности тоже есть предел, поэтому большинству этих существ придётся доживать век в моей квартире. Которая уже давно похожа на одну большую детскую, где обитает странное, видимо, не очень счастливое дитя, родители и опекуны которого заняты чем угодно, только не формированием у ребёнка хорошего вкуса.

Они сидят на креслах, диванах и полочках, кротко ухмыляются, собирают пыль и портят мне репутацию. Изредка их грызёт и треплет моя Собака, но это им как слону дробина. Я их побаиваюсь и жалею. Их невозможно не бояться и не жалеть. Особенно страшны и душераздирающи те из них, которые умеют ходить и разговаривать. Когда я вечером возвращаюсь с работы, их собратья, ещё не подаренные мне, поют и пляшут в подземном переходе. Жёлтые и голубые Коровы кружатся на задних ногах, жужжат, скрежещут, притоптывают копытами и выкрикивают натужно-радостные приветствия на каком-то неизвестном мне, страшном языке. Они похожи на каких-нибудь нищих диккенсовских сироток, которых жестокие хозяева заставляют петь и плясать на морозе ради заработка. И хотя я знаю, что на самом деле никакие они не бедные сиротки, а такие же нахальные сволочи, как их родня, оккупировавшая мою квартиру, всё равно сентиментальность помимо моей воли подкатывает мне к горлу упругим слезливым комком, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не выкупить их всех оптом. И, пробегая мимо, утешаю себя сознанием того, что всё равно они рано или поздно окажутся у меня.

Иногда по вечерам я сижу на свободном краешке дивана, смотрю в их наглые оккупантские лица и мечтаю о том, чтобы какой-нибудь добрый волшебник раз и навсегда избавил меня от их присутствия. Под конец этих мечтаний мне становится так грустно и неуютно, что я принимаюсь целовать их в кривые розовые носы, чихать от пыли и умолять, чтобы они меня не покидали. Они тихо ржут над моей душевной слабостью и снисходительно заверяют, что никуда не денутся. И я с облегчением вздыхаю и иду искать пылесос.