Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 93 страниц)

15 апрель 2009 г. Ещё немного Шекспира и Лессинга

Все нормальные люди после болезни выглядят исхудавшими, бледными и стройными. А я… Боже мой, боже. Нет, это ужасно.

– Болеешь? – спросил мой друг, заскочивший меня навестить.

– Да! – со скорбной гордостью сказала я.

– Не хочешь ненадолго прерваться и сходить в театр?

– Нет! – с гордой скорбностью сказала я. – Я ещё слишком слаба. И плохо слышу.

– А если вытащишь эту вату из ушей?

– Тогда будет ещё хуже.

– Да? Ну, ничего. Там и слушать-то не обязательно. Спектакль на бурятском языке.

– На каком? – переспросила я, украдкой вынимая вату из одного уха.

– На бурятском. Это спектакль театра драмы из Улан-Удэ.

– Откуда? – переспросила я, украдкой вынимая вату из другого уха.

– Улан-Удэ. Это в Бурятии. А Бурятия – это…

– Знаю! – обиделась я. – У меня есть знакомый бурят. Буддист. Очень хороший человек и хороший буддист. И про язык я тоже знаю. Один из языков монгольской группы…

– Вот и славно! Значит, тебе тем более будет интересно. Ну, что, пошли?

– Погоди… А как я пойму, о чём там речь? Там, небось, наушники дадут, а в наушниках я тем более ничего не услышу, с моим-то воспалением…

– Поймёшь и без наушников. Это «Макбет».

– Кто?

– «Макбет». Правда, он у них называется «Максар», но сути это не меняет. Макбет – он же и в Африке Макбет. История до того гнусная и обыденная, что могла случиться в любое время в любой точке земного шара. А что шекспировский текст там может быть не очень уместным, то, во первых, ты его не услышишь, во вторых – если и услышишь, то не поймёшь, а в-третьих, к древней Шотландии, в которой якобы происходит действие у Шекспира, эта выспренняя лабуда точно так же мало подходит, как к древней Бурятии. Зато наверняка много массовых сцен в национальных костюмах. И драки должно быть красивые. Кровищи, опять же, много обещают. Так и называется: «Степь в крови». Пойдём, не пожалеешь.

Мой друг не любит Шекспира ещё больше, чем я, и потому с маниакальной регулярностью посещает все его постановки и экранизации. Я подумала, что вата в ушах мне, в принципе, к лицу. И вообще – пока я ещё могу влезть в свою любимую парадную юбку из чёрного шёлка с нашитыми поверх него лохматыми обрывками и квадратами, криво вырезанными из лиловой шотландки, надо в ней куда-нибудь сходить.

И мы пошли.

Ребята. Клянусь – это была лучшая постановка «Макбета» из всех, которые я когда-либо видела.

Никаких массовых сцен там не было. Минимум актёров. Минимум декораций. Лишь полупрозрачный полог, железный трон и сонная, жёлто-серебряная степь. Бескрайняя, бездонная и совершенно равнодушная к происходящему. Только когда Макбет – Максар совершал очередное своё злодеяние, она заливалась ярким алым светом, и душа убитого, не оглядываясь, уходила за её горизонт, и в том, как она это делала, было что-то такое спокойное, ясное и пронзительное, что от этого зрелища перехватывало дыхание. Там вообще от многого перехватывало дыхание. Вот Максар вместе с ближайшим своим, задушевным другом идут домой после битвы, весёлые, молодые, пьяные без вина, поют и на ходу играют во что-то, как дети, обнимаясь и хлопая друг друга по раскрытым ладоням. А потом тот же друг, убитый Максаром, явится ему во время пира, но не в виде жуткого, изъеденного червями трупа, так смачно описанного Шекспиром, а такой же, как при жизни, молодой и спокойный; протянет Максару чашу и споёт ему ту же песню, с которой они тогда шли, обнявшись, по тихой серебряной степи. И Максар сперва будет пятиться в ужасе и просить его уйти, а потом, помимо воли, подхватит песню, и, обняв его одной рукой, склонится вместе с ним к земле, и, став на колени, будет стонать от тоски и раскаяния …и от того, что поправить уже ничего нельзя, и остановиться тоже нельзя – покатился камень под горку, и теперь так и будет катиться, сметая всё на своём пути, пока не достигнет самого дна…

Максар вообще великолепен в этой постановке. Молодой, мужественный и ясный в начале действия, при первой же мысли о власти, о ханском троне он моментально делается старым, серым, железным, как этот самый трон, с которым он впоследствии так и не расстанется, так и будет с усилием таскать его за собой, и так на нём же и погибнет… Мой друг, по традиции оставшийся недовольным постановкой, сказал, что она являет собой лишь слабое подражание «Трону в крови» Куросавы – от названия до сцены гибели главного героя; вся-то и разница лишь в том, что у Куросавы в него мечут стрелы, а здесь – ножи. Мне же показалось, что это не так. Мифунэ, играющий Макбета у Куросавы, к концу фильма играет человека, уже полностью потерявшего человеческий облик – это не человек, а загнанный зверь со страшной, оскаленной мордой, покрытой пеной и кровью. Тоже сильный образ, но сильный по-другому. Макбет – Максар так до конца и остаётся трагическим героем в том самом старомодном, высоком смысле этого слова. Перед лицом смерти он как раз-таки обретает ту красивую мужественность и человечность, которую почти утратил при жизни. Невозможные вещи свершаются одна за другой. Берёзовый лес двинулся и пошёл на холм, но ветви несут не воины молодого хана-изгнанника, а те мертвецы, которых он, Максар, когда-то одного за другим отправил за степной горизонт. Такие же, как при жизни, только чуть бледнее и страшнее. И сам он стоит среди них, такой же бледный и страшный, и понимает, что песня его спета, и самому ему скоро тоже придётся идти за горизонт... Известие о том, что мятежник Мэргэн и есть тот самый, нерождённый женщиной герой, которому суждено его убить, не столько ужасает его, сколько заставляет окончательно смириться с неизбежностью. И он отказывается от поединка, и садится на трон, и только вздрагивает, когда под мерный, страшный гул барабана в него один за другим вонзаются ножи. А потом встаёт и уходит туда, куда ушли один за другим все его друзья и враги, и ты смотришь на это и думаешь: вот – знает же человек, что совершенно кошмарно изгадил себе карму, что впереди адские муки, а затем цепь всяких беспробудно-горестных перерождений, которым конца-края не предвидится… Знает, и всё равно не сгибается и не сдаётся. Потому что его кара давно уже была в нём самом. И никакие натуралистические корчи и вопли истыканного стрелами Мифунэ не оставляют после себя и десятой доли того потрясающего, давно забытого ощущения холода и восторга в душе, какое оставляет это твёрдое и горькое мужество, сыгранное так скупо и сдержанно, как только возможно это сделать.

Кстати – в этой постановке вообще нет ни намёка на натурализм. Ни тебе поединков, ни батальных сцен, ни вспоротых животов, ни вырезанных внутренностей. «Степь в крови» так до конца и осталась чистой от крови. Моего друга это сильно разочаровало. Нас c Лессингом – нисколько. Мы с Лессингом потом, когда шли домой, ещё долго показывали друг другу большой палец и тихо перемигивались за спиной моего друга.

Про польскую литературу и польский кинематограф

— Ты Сапковского любишь? – спросил у меня приятель.

– Э-э-э, – ответила я.

– Нет, ты прямо говори – любишь или нет?

– Знаешь, – честно выкрутилалсь я, – наверное, не надо было его читать сразу после Сенкевича.

Нет, люди, про Сенкевича я тоже знаю, что и он – не подарок. И про наивность знаю, и про прямолинейность образов, и про безбожное искажение исторической правды, и про ходульность, и про одномерность, и про слащавость, и про склонность к жестоким сценам, и про то, и про сё, и про пятое, и про десятое...

Про всё знаю, будьте уверены.

Но язык! Други мои милые, какой язык!

За одну его реплику про упырей, которые воем пугают путников в Диком Поле (заметьте себе – в реальном Диком Поле, а не в каком-то там не-к-ночи-будь-помянутом Средиземье,) и про то, что опытное ухо всегда может отличить вой упыря от воя волка – так вот, дорогие мои, за одну эту реплику я бы отдала не только с десяток Сапковских, но и прибавила бы к ним парочку более почтенных персонажей.

А за всё описание Дикого Поля – вообще ничего не жалко. Такой это, братцы мои, восторг...

Та же история у меня, между прочим, и с польским кинематографом. Когда при мне заводят разговор про философию Вайды и поэтику Кешьлёвского, я делаю умное лицо и надуваю щёки, но в душе-то прекрасно понимаю, что отдам всё это, не задумываясь, за одну только сцену танца Скшетуского и княжны Курцевич из фильма Ежи Гофмана.

Хотя про фильм этот я тоже всё-это-знаю, будьте уверены.

24 ноябрь 2010 г. Люба, я вернулся...

Люди! Милые, дорогие мои, любимые люди!

Просто не знаю, как перед вами оправдаться.

Спасибо за то, что не бросили меня, пока я в течение этих полутора лет скиталась по больницам и прочим отрадным местам. Я думала, что когда опять раскрою глаза и посмотрю на свой журнал, он будет пуст и печален…. А вы все на месте, как ни в чём не бывало. Простите меня, Бога ради, что я так долго не отзывалась. Честно – очень хотела, но не могла. Надеюсь, однако, что всё нехорошее позади, и теперь мы будем встречаться раньше, чем раз в полтора года.

Ещё одна информация. «Вавилонская библиотека», очевидно, перекочует на свежеиспечённый сайт нашей библиотеки. Там пока почти ничего нет, поскольку её сделали только вчера. Но, очевидно, что-то там всё-таки будет, и если кто-нибудь её для пробы зафрендит, то это будет и нам поддержка, и вам, возможно, окажется небесполезным. Вот ссылка.

http://inostranka-lib.livejournal.com/

24 ноябрь 2010 г. Бутылочка по имени Серёжка

Давняя моя знакомая, с которой мы не виделись с институтских лет. Почему-то очень хорошо помню её в те годы – дивная, хрупкая, с нежным кукольным румянцем и вечной кроткой паникой в глазах. Потеря номерка из гардероба доводила её чуть ли не до обморока, а когда однажды её по ошибке не допустили к какому-то экзамену, мы всей группой побежали в деканат, потому что всерьёз опасались за её рассудок. За эти двадцать пять лет она почти не изменилась, только из медно-рыжей стала медно-седой. Красива необычайно, просто глаз не отвести.

– Танечка, а у меня ведь такое горе. С дочерью моей плохо. С Антониной. Просто не знаю, к кому обращаться…

– Что такое? Она больна?

– Не знаю, Танечка, милая! Всё было более или менее ничего, и вдруг… такие странности начались, ты просто не поверишь. Забывает, куда что положила. Я спрашиваю, а она мне : «Мама, я не помню! Оставь меня в покое!» Да ещё и с таким вызовом, с таким апломбом, как будто это я виновата, что она не помнит. Нервы стали никуда, чуть что – и в слёзы. И.. самое главное, Танечка… она стала разговаривать с неодушевлёнными предметами.

– Да ты что?

– Да, да! Не разрешает выбрасывать бутылочки из-под шампуня… Ну, обычные самые бутылочки, из-под «пантина» этого… Мало того – она даёт им имена! Одна бутылочка у неё Серёжа, другая Дима, а третья – Настя. Ты представляешь?

«Похоже, дело и правда дрянь», – думаю я, стараясь, чтобы эта мысль не отразилась у меня на лице.

– Конечно, Танечка, её надо хорошему психологу показать. Я ей говорю: «Антонина, пойдём к врачу, я тебя очень прошу». А она – ни в какую. И я не знаю, как в таких случаях – можно ли насильно? А вдруг она ещё больше разнервничается и в себе замкнётся? На дом пригласить – тоже не знаю, как всё это будет…А вдруг она запрётся у себя в комнате и не выйдет? Она теперь может и такое выкинуть, с ней станется. Просто кошмар какой-то… А ведь ей скоро в школу!

Я не верю свои ушам

– Куда ей скоро?

– В школу… Ей ведь уже шесть с половиной!

О, Господи!

– Ира, скажи… а ты её так и зовёшь всегда Антониной?

– Конечно. Не «Тоней» же. И уж не «Тосей», конечно… пошлость какая.

– А…скажи, а у твоей Антонины куклы есть?

– Ну, Танечка… ну, что ты? Какие куклы? Она у меня в специализированном садике с математическим уклоном. А в свободное время на гимнастику ходит и на курсы английского… Нет, у неё есть игрушки, конечно. Развивающие. Но не куклы, нет – ни в коем случае… Ну, Танечка, ты же их видела, эти нынешние куклы! На них же страшно взглянуть!

– А.. допустим, зверюшки какие-нибудь? Ну, там.. мишки. Зайчики.

– Какие мишки-зайчики? Она у меня в садике с математическим уклоном! Ей это не интересно, пойми!

– Э-э-э… Она сама тебе сказала, что ей это не интересно?

– Ну, Танечка… Я даже и обижать её не хочу подобными вопросами! Ты пойми – она уже в компьютерах разбирается, кристаллы выращивает, знает звёздную карту.. и про нано-технологии… А ты «зайчики»… Ты мне лучше скажи – у тебя нет хорошего детского психолога? Я никаких денег не пожалею, честное слово!

И я вам тоже даю честное слово, мои дорогие – всё это ПРАВДА. Историю эту я не выдумала, да и, наверное, так страшно и топорно выдумать бы не смогла.

26 ноябрь 2010 г. Подменыш

В комментариях к предыдущему посту упоминали про ЮЮ.

ЮЮ, если кто-то не знает, – ювенальная юстиция. Хотя все уже знают, конечно, можно было бы не уточнять.

У ещё одной моей знакомой ювенальная юстиция отобрала ребёнка. Случилось это, как вы догадываетесь, не у нас, а в Германии. Сейчас эта женщина (назовём её Ритой, к примеру) ненадолго приехала в Россию и встретилась со мной.

Три месяца назад у неё забрали восьмилетнюю дочь. Потому что мама её била.

Девочка НЕ ВОЗРАЖАЛА и не просилась домой. Наоборот – просила, чтобы её отвезли, куда угодно, только НЕ К МАМЕ.

Я и раньше, из писем, знала, что у них в семье не всё ладно, но что дело дойдёт до такого – и представить себе не могла. Потому что нет на свете более кроткого и терпеливого человека, чем эта мама Рита.

Представить себе, что она может поднять на кого-то руку, тем более – на восьмилетнего ребёнка, для меня было так же нелепо, как представить себе Франциска Ассизского с автоматом Калашникова. Честно говоря, сначала я подумала, что тут или какая-то путаница, или она нарочно покрывает кого-то и берёт на себя чужую вину.

Но она сидела передо мной, плакала и всё в подробностях рассказывала. Всё, что я сейчас расскажу вам, я расскажу не просто с её разрешения, а, можно сказать, по её просьбе. История эта подлинная и будет изложена мною, как есть, без каких-либо беллетристических потуг.

Итак – Рита. Наполовину русская, наполовину немка. С рождения и до середины девяностых жила в России, потом, когда появилась возможность, переехала в Германию к родственникам. Так у неё родилась девочка – как она говорит, «от случайной связи». Ребёнок отнюдь не был нежеланным – наоборот, она очень хотела дочку, причём именно дочку, не сына… Ну, вот – дочка и родилась.

Родилась – и сразу всё пошло наперекосяк.

Ещё будучи грудной, девочка орала, как резаная, стоило матери взять её на ручки. А как только её укладывали обратно в кроватку, немедленно успокаивалась. Стала подрастать – всё стало ещё хуже. Смотрела на маму исподлобья, как волчонок, не давала себя ни гладить, ни целовать, чуть что не так – орала, лягалась и кусала мать до крови.

Когда мать одевала её для прогулки, сдирала с себя комбинезон, рвала на пальтишке пуговицы с мясом, синела от крика – так, что мать вынуждена бывала оставаться дома и никуда её не вести…. В присутствии матери вела себя подчёркнуто злобно, топтала игрушки, кидалась кубиками в зеркало, а однажды какой-то то ли дудочкой, то ли пирамидкой разбила ей лоб – опять же, до крови. При этом не выказывала никакого раскаяния и даже и не думала просить прощенья. Интересно, что по отношению к другим людям (опять же, по словам матери) она вела себя более или менее нормально – без особого дружелюбия, но и без агрессии. Посторонний человек запросто мог погладить её по головке без риска немедленно быть побитым или укушенным. Но мать такой привилегии не удостаивалась никогда.

Не думайте, что Рита не пыталась показывать девочку специалистам. Пыталась, и неоднократно. Водила и к психологам, и к неврологам, и к кому только не водила. Но у врачей этот ребёнок вёл себя так, что они не находили в его поведении никакой патологии. В ответ на душераздирающие истории, рассказываемые мамой, они только пожимали плечами, советовали ей «не давить на ребёнка» и прописывали девочке какие-то лёгкие транквилизаторы. Естественно, это было ей, как мёртвому припарка.

С годами ситуация отнюдь не улучшалась. Правда, девочка перестала скандалить и закатывать истерики по любому поводу, но, как говорит Рита, «как-то так нехорошо ощетинилась», замкнулась в себе и ни под каким видом не позволяла маме не то, что вмешиваться, а хоть краешком глаза заглядывать в её пресловутую «внутреннюю жизнь». При этом она хорошо училась, слушалась учителей, да и со сверстниками у неё было не больше конфликтов, чем у других детей. В классе была в меру коммуникабельной – настолько, что никому не приходило в голову подозревать её в аутизме или каких-либо других психических заболеваниях.. На людях всегда держалась спокойно и достаточно вежливо. Но дома….

Дома при малейшем замечании со стороны матери этот ребёнок мог запросто швырнуть в неё первым попавшимся под руку предметом, выплеснуть на неё суп из своей тарелки, хватить этой самой тарелкой об пол, глядя матери в глаза. Мог сорвать с окна шторы, перебить горшки с цветами, разорвать мамину любимую блузку… И всё это – без неистовства и истерики, а с этакой спокойной, расчётливой, бесстрашной злобой… Мама утверждает, что испробовала все средства. Уговаривала её, стыдила, объясняла, какую боль та ей причиняет своими выходками. На девочку это не производило ровно никакого впечатления. Рита пробовала лишать её каких-то удовольствий – опять никакого результата. Не разговаривать с ней, оставлять её одну тоже было бесполезно, – она только радовалась, что мать оставила её в покое… Рита устроилась на работу, а дочь с огромным трудом пристроила в какую-то школу полного дня, типа нашей продлёнки (как оказалось, такие школы в Германии большая редкость). Сделала она это не только потому, что нуждалась в заработке, а ещё и потому, что уже физически НЕ МОГЛА всё время находится с этим ребёнком один на один. На продлёнке дочь, как водится, вела себя вполне прилично, – а дома всё начиналось сначала.

И тогда Рита начала срываться и бить её. Просто от отчаяния – когда уже совсем не выдерживали нервы. Из этого, разумеется, тоже ничего не вышло. Дочь воспринимала это не как наказание, а как драку, и, хотя силы, естественно, были неравны, всё равно пыталась сопротивляться и дать маме сдачи. Конечно, во время этих баталий они поднимали такой шум, что соседи в конце концов не выдержали и пожаловались в Югендамт.

И дочку у Риты забрали. Нет, не в интернат. Её передали немецким родственникам Риты, а ей самой разрешили регулярно с ней видеться. Никаких прав на ребёнка её не лишили – во всяком случае, пока. Просто сказали: так будет лучше для всех…

Ужас в том, что они, наверное, были правы. Похоже, так действительно лучше для всех. Для всех, кроме Риты.

Девочка живёт у родственников и ведёт себя там относительно мирно. Бывает, что бунтует и капризничает, но, во всяком случае, ни с кем не дерётся, не бьёт посуду и не срывает занавесок с окон. Никаких признаков привязанности к новым воспитателям не проявляет, но и не позволяет себе по отношению к ним никакого хулиганства. На мамины визиты реагирует вяло. Не берёт от неё подарков – ни игрушек, ни сладостей. Иногда откровенно просит маму, чтобы та не приезжала. А честно говоря, не иногда, а довольно часто…

А Рита дома лезет на стенку, плачет и всё не может понять, ЧТО она сделала не так? И можно ли хоть как-нибудь вернуть дочь обратно? Не переместить из одной квартиры в другую, а вернуть по-настоящему, чтобы девочка относилась к ней, как её настоящий, родной, любимый детёныш, а не как подменыш-тролль из какой-то нехорошей сказки. А я не знаю, что тут можно сделать. Я вообще не понимаю, КАК такое может быть? Или Рита чего-то недоговаривает, или…. Скажите мне, люди, ну, разве такое бывает – чтобы ребёнок с пелёнок, с колыбели не любил свою родную маму, причём без всяких на то причин? Или мама сама всё это навоображала, подсознательно внушила это дочери и теперь пожинает плоды?

В общем, люди, мне ничего не понятно. Но жалко их обеих – ужасно. И что ей можно посоветовать, ума не приложу. Конечно, трудно советовать, не зная в подробностях всех деталей, да и пытаться разводить руками чужую беду…сами понимаете. Но штука в том, что она ЖДЁТ какой-то помощи. Судя по всему, умом понимает, что никто «со стороны» в этой ситуации ей не поможет, но… тем не менее…. Если у вас есть, что сказать по этому поводу – скажите мне, пожалуйста, а я ей передам. Хотя… на самом деле – что тут скажешь-то?.