Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 93 страниц)

2007/05/30 У Данилова монастыря

Я иду по бордюру, обрамляющему газон, сохраняя из последних сил равновесие и не отваживаясь спрыгнуть с него, чтобы не влипнуть каблуками в горячий асфальт. А по асфальту впереди меня идут, обнявшись, лысый молодой человек и рыжая девушка.

– Слушай, – говорит ей молодой человек, – что-то как-то сегодня жарковато, да?

– Ой, не говори! – мурлычет она. – Наконец-то хоть немножко потеплело!

У Данилова монастыря останавливается чёрный кособокий автобус и из него начинают выпрыгивать китайцы. Один за другим, соблюдая строгую очерёдность, из него выпрыгивает пять тысяч китайцев. Ну, может быть, не пять тысяч, но пятьсот китайцев. Ну, может быть, и не пятьсот, но пятьдесят китайцев. Пятьдесят – это уж не меньше, потому что меньшими группками они никогда не ходят.

Мужчины – в глухих чёрных пиджаках и чёрных брюках. Женщины – в длинных мешковатых платьях и с пёстрыми платочками на головах. То ли все они – православные, то ли так трепетно уважают чужую традицию. Они выстраиваются в длинную линию, в затылок, и так, гуськом, скрываются за монастырскими воротами.

А из ворот между тем выходят две девушки в белых косынках, с нежными, веснушчатыми лицами. Одна из них особенно долго крестится на расплавленное в синеве золото монастырских куполов, и глаза её сияют тихой, задумчивой радостью

– Ты чего так улыбаешься? – спрашивает её подруга.

– Я решилась, – с глубоким счастливым вздохом отвечает та. – Всё-таки я его убью, паразита чёртова. Вот решила – и, честное слово, прямо гора с плеч!

Возле монастырской стены, в пыльных лопухах, валяется здоровенное белое крыло с потрёпанными перьями и рваным зелёным ремешком для пристёгивания.

2007/06/02

Две сестры, семи и двенадцати лет, перед сном, как полагается, рассказывают друг другу всякие леденящие истории.

– Вот. А когда муж поднимался по лестнице в спальню, он услышал, как жена быстро-быстро захлопнула дверцы шкафа…

– Как это – он ПОДНИМАЛСЯ в спальню? Она, что ли, была на другом этаже?

– Ну, конечно. Они же были богатые, у ни был целый дом. Может, два этажа, а может, даже три… Короче. Муж вошёл и увидел, что жена стоит спиной к шкафу, как бы его загораживает… а сама, между прочим, как-то уж так слишком уж нарядно одета. Мужу это всё стало как-то очень подозрительно и он спрашивает: «Сударыня! Вы что, кого-то прячете в своём шкафу?»

– Это он жене так сказал? Сударыня… и всё такое?

– Ну, конечно. Это же было – знаешь, когда? В девятнадцатом веке! Тогда мужья запросто могли так к жёнам обращаться.. и на «вы», между прочим, а не на «ты». В общем, он спрашивает: «Вы что, там кого-то прячете?» А жена так неестественно засмеялась и говорит: «Ну, что вы? Конечно, нет! Как вам даже в голову такое пришло?» А муж не поверил и захотел посмотреть. А жена тогда топнула ногой и говорит: «Ах, вот как? Вы меня хотите оскорбить недоверием, да? Ладно, хорошо. Смотрите. Но только после того, как вы заглянете, между нами всё кончено, и я от вас уйду! Я не могу жить с человеком, который мне не верит!» Муж ей говорит: «Ладно. Вот вам распятие – поклянитесь, что в шкафу никого нет». Жена тогда взяла распятие и говорит: «Клянусь, что там никого нет». Муж говорит: «Чудесненько». Позвал слугу и послал за каменщиком. Каменщик приходит. Муж говорит: «Вот – видите этот шкафчик в стене? Его надо полностью заложить кирпичами».

– Как – заложить?

– Ну, очень просто. Замуровать дверцы, и всё. Чтобы вместо шкафа была сплошная стенка.

– И что каменщик?

– Что – каменщик… Каменщик стал замуровывать. И замуровал. А жена, как увидела, как заплачет, как упадёт на колени… А муж ей говорит: «А чего же вы плачете? Вы же поклялись, что там никого нет. Ну, вот… нет – и очень хорошо!»

– А что, там по-правде кто-то был?

– Конечно! Там её любовник сидел!

– Люб-о-овник?

– Ну, да. Испанец один. Сидел и молчал, чтобы её не выдать и не опозорить. И так там и остался, замурованный…

– А шкаф насовсем замуровали?

– Ну, конечно?

– И открыть нельзя было?

– Конечно, нельзя! Как же откроешь – там кирпичи и цемент!

– Ужас какой! – (Пауза). – Там же, наверное, ВСЕ ЕЁ ПЛАТЬЯ БЫЛИ!

___________

Люди, на этом я с вами прощаюсь на месяц! Не разбегайтесь за это время – мне с вами хорошо! Я буду скучать...

Счастливо всем!

2007/07/07

В середине июня за рекой косили траву. Сумрачные пожилые косилки, прихрамывая и вздыхая, катались по горячим от солнца лугам и выплёвывали мелко нарезанную зелень в подставленные кузова грузовиков. Насыпавшись туда и утрамбовавшись, зелень тотчас переставала пахнуть свежевыжатым травяным соком и мёдом и начинала пахнуть силосом и навозом. Её увозили куда-то за туманную гряду тянувшихся у горизонта животноводческих комплексов.

Под вечер косилки уезжали, оставляя после себя в лугах дивные геометрические фигуры – круги, ромбы, квадраты, равнобедренные треугольники с кривоватыми биссектрисами, кресты, звёзды и лохматые спирали. Ближе к ночи туда слетались инопланетяне, щёлкали фотоаппаратами, делали записи в блокнотах, измеряли ромбы и круги рулеткой и оживлённо дискутировали.

2007/07/07

Когда я была маленькой, солнце пахло жареной картошкой, сухой травой и разогретой в лучах кожей на тыльной стороне ладони.

Интересно, что с тех пор оно сильно постарело, подурнело и озлобилось, но пахнет по-прежнему всё так же.

2007/07/07 Вавилонская библиотека

Боже, как хорошо вновь оказаться в Вавилонской библиотеке!

Ну, отгадайте же, отгадайте загадку: что такое АНГЛИЙСКАЯ ФРЯ В ОЧКАХ?

Впрочем, вы все умные, вы ж сразу догадаетесь...

________

Эх, вы! я так и знала, что не догадаетесь! А я вот, когда мне подали требование, на котором было написано «Английская фря в очках»... я, можно сказать, и глазом не моргнула. И сразу поняла, что человеку нужно. Это – «АНГЛИЙСКАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ В ОЧЕРКАХ»!

Так-то!

2007/07/09 дети

Лёнечка

В студенческие годы я иногда подрабатывала на каникулах в маленькой сельской избе-читальне.

Это и вправду была изба. Темноватая, пахнущая пыльной геранью, ламповым керосином и старыми газетами. На длинных занозистых полках вперемешку стояли тома из собрания сочинений Ленина, книги по животноводству, истрёпанные останки детективных романов, полузапрещённые Камю и Сартр в чьих-то сомнительных переводах, подшивки «Роман-газеты» и тяжеловесные, благоухающие формалином раритеты с иллюстрациями Билибина и Доре. Я часами пыталась внести в расстановку всего это великолепия хотя бы подобие некоторой системы. Книги не спорили и не сопротивлялись, но через пару дней вновь тихо, без шума и скандала, оказывались на своих местах.

Самыми частыми моими посетителями были хмурые подростки, которые брали у меня Толстого и Чехова, подолгу с ненавистью смотрели на их обложки, а затем быстро запихивали их обратно на стеллажи и, мысленно сплюнув, бежали прочь. Приходили и люди помладше, в которых школа ещё не успела воспитать отвращение к чтению. С этими мы подолгу обсуждали подробности походов Александра Македонского, которые я черпала из Плутарха, а они – из романов Лидии Воронковой, что, соответственно, являлось причиной наших бурных разногласий в трактовке того или иного исторического факта. Самым же младшим из моих постоянных читателей был Лёнечка. Думаю, в то время ему было около шести лет. Он был разговорчивый малый, но, к сожалению, я совершенно не знала его языка, и это очень затрудняло нашу коммуникацию.

– Скажите, а вы сами-то его хорошо понимаете? – осторожно спрашивала я у матери Лёнечки, приводившей его ко мне по утрам.

– Да какое там! – весело отвечала мать. – Так, кой-чего понимаю. Но мало. Лопочет чегой-то целыми днями – как его поймёшь!

– Ведь он уже большой мальчик, – не отставала я, мучаясь при этом неловкостью от собственной бестактной настырности. – Шесть лет ведь ему, да? А говорит, как двухлетний. Надо же, наверное, что-то с этим делать? Заниматься с ним как-то… и вообще?

– Да кто ж с ним будет заниматься? – отмахивалась мать и улыбалась кроткой отсутствующей улыбкой. – Ничего-о, выправится. Я сама, вон, до четырёх лет вообще не говорила. Ну, дурачок он у меня, ну – что ж делать? Уж какой есть.

– Логопеду бы его показать, – бормотала я, хорошо понимая, что говорю чушь.– Или психоневрологу.

– И-и-и… Какие ж тут мопеды-логопеды! – смеялась мать. – Ладно уж. Что будет, то будет. Вы уж не гоните его, пусть он посидит у вас тихонечко часочек-другой… а я скоро обернусь. Он смирный мальчик-то, не озорник. Пусть уж посидит, а?

Лёнечка и вправду был смирный и нетребовательный читатель. Он мог подолгу возить из угла в угол облупленную пожарную машину со сломанной лестницей и задумчиво гудеть в такт её движению. Или рисовать на старых инвентарных книгах длинные волнообразные полосы и кружочки. Или рассматривать книги с гравюрами Доре и рисунками Билибина, которые я раскладывала перед ним, предварительно обыскав его и отобрав все пишущие и колющие предметы. Он листал их, тыкая пальцем в буквы, и размеренно сопел. Почему-то особенно он привязался к подарочному изданию Шекспира в оформлении Бродского. Разглядывая его, он увлечённо рассуждал сам с собой, но сколько я ни прислушивалась, не могла разобрать в его речах ни одного знакомого мне слова.

Незадолго до своего отъезда в город я подарила ему пластмассового суслика. Суслик стоял на задних лапах, подбоченившись и вздёрнув подбородок, и с гордым вызовом смотрел прямо перед собой Лёнечка восхищённо ахнул, повертел его в руках, а потом сказал:

– Налентава пакос.

– Да, да, – привычно покивала я. – Мир, дружба, одним словом.

– Налентава покос, да? – с неожиданной настойчивостью повторил он и потащил меня за рукав к полке с русской поэзией.

– Ты что, Лёнечка? Тебе чего? – удивилась я.

– Во! – торжествующе вскричал он, открыв томик стихов Лермонтова и тыча пальцем в его портрет. На портрете Лермонтов стоял в полный рост, подбоченившись и вздёрнув подбородок, и с гордым вызовом глядел прямо перед собой.

– Налентава покос, кляди! – в третий раз повторил Лёнечка и засмеялся.

– Да, – сказала я, с трудом оправляясь от потрясения. – Правда, на Лермонтова похож. Просто вылитый. А ты откуда Лермонтова знаешь?

– Асюда, – просто ответил Лёнечка, показывая на книжку, а затем захлопнул её и заголосил с интонациями Ахмадуллиной. – Пилеит паласатиноки! В амани моля калабом! То итит он тлане далёти? То кни он тлаю ладном?

– Вот это да, – сказала я. – Лёнчик, а что такое «парус»?

– На кабле палас, – пожав плечами, ответил он.

– Да, на корабле…А почему он «одинокий»?

– Адин таму та, – так же невозмутимо ответил он.

– Точно. Потому что один. А «море»? Ты знаешь, что такое «море»?

– Батое, калабое, и там ибы тлавют, и каблики, и паходы!

– Большое, голубое… да, да. Всё верно. Лёнечка, а кто тебя научил этим стихам?

– Баба, – сказал Лёнечка, слегка нахмурившись, и потянулся за «Сказками» Пушкина. Через несколько минут выяснилось, что их он тоже знает наизусть.

Позже я узнала, что бабка Лёнечки была из старых деревенских интеллигенток и, перед тем, как окончательно спиться, научила-таки внука читать. Видимо, она и сама часто читала ему вслух, потому что он помнил наизусть великое множество стихов. Помнил точно и безошибочно, но, поскольку декламировал их на своём языке, никто не догадывался, что это стихи. И когда он, листая мои книги, лепетал над ними неведомые свои речи, оказывается – он просто пытался читать эти книги вслух!

Нет нужды говорить, что я уехала от Лёнечки в смятенных чувствах. И долго потом думала, что же ждёт в жизни человека, который к шести годам умеет читать, знает наизусть Пушкина и Лермонтова, но не умеет при этом членораздельно говорить. И что это за странная аномалия, психологическая загадка? Или психопатологическая? Выправится ли всё это со временем или выльется в какое-нибудь необратимое отклонение? Увы – Лёнечка мне был чужой, и я ничем не могла ему помочь. Да и не знала, можно ли тут помочь.

В прошлом году я отдыхала в той же местности и однажды сидела на автобусной остановке в тени, ела клубнику из кулёчка и не ждала автобуса. Автобуса я не ждала потому, что рейсовый транспорт был давно отменён, а управляющий местным мясоперерабатывающим комбинатом запретил бывшим колхозным автобусам подвозить пассажиров. Рядом со мной, на той же скамейке, сидели незнакомые мужики, пили пиво, заедали сырыми сардельками и дискутировали. Они тоже не ждали никакого автобуса и поэтому времени у них было навалом. Прислушавшись, я поняла, что дискуссия идёт в лучших традициях Тендрякова, воодушевилась и стала подслушивать.

– Нет, ну, чего ты мне тут загибаешь, а? – кипятился тот, что был помоложе,– курчавый, белобрысый и здоровенный, как медведь. – Какое, на х**, бессмертие? Кто тебе наплёл про это бессмертие? Поп, что ль, оболеновский, отец Валентин, или как его там?

– Да нет, я же не в том смысле, – перебивал его тот, что был почище и поинтеллигентнее на вид. – Вот – нарисовал человек картину и, стало быть, таким образом себя обессмертил. Он умер, а в картине осталась его энергетика.

– Хренергетика! – безжалостно резюмировал молодой.

– Да нет, я же тебе точно говорю – наука доказала! Во всём, что человек делает, остаётся как бы его часть. Ну, душа там, или энергетика, – называй, как хочешь. Опять же – сам человек помер, а имя его помнят, если он знаменитый, и ещё, может, тыщу лет будут помнить. Вот тебе и бессмертие!

– Да на х*я мне такое бессмертие, если я сам-то при этом буду мёртвый? Пусть помнят хоть две тыщи лет – мне-то что с того? Не-ет, мне настоящее бессмертие нужно, чтобы я – вот такой, как есть, я – не умирал, а жил. На земле ли, в раю ли там каком, на хрен, или в аду – это мне по х*ю! Лишь бы это был я! Я сам! Знаешь, как у одного писателя – я, типа, сам себе рай и сам себе ад. Вон оно как! Вот это я понимаю, мать твою за ногу! А твоя хренергетика это – знаешь, что? Это, когда, типа, прогнившим Цезарём от стужи замазывают дом снаружи! Пред кем весь мир, понимаешь, лежал в пыли, торчит затычкой, вон, в щели! Понял? Вот тебе и вся твоя хренергетика!

– Лёнечка! – с великим облегчением в сердце сказала я. – Это ты?

– Чего-о? – вытаращился на меня белобрысый парень. – Ну, Лёнечка…Хотя, вообще-то – какой это я вам Лёнечка?

– Лёнечка, слава Богу! – с дурацким смехом повторяла я, глядя на него.

– Чего слава Богу-то? – озадаченно спросил парень и вдруг изменился в лице, суетливо встал, снял кепку и пригладил волосы.

Библиотекарш у нас в деревне до сих пор почему-то уважают. Почти как учительниц.

2007/07/11 дети

Из разговоров с церковной певчей

– К нам, когда отец Василий уже совсем старенький стал, прислали в помощь ещё одного батюшку, молодого… отца Николая. Хороший такой батюшка, весёлый, деятельный. И он придумал сделать воскресную школу для детей, при церкви.

– Господи, да у вас там, наверное, в деревнях и детей-то уже не осталось, одни старушки да старички…

– Вот и мы ему так говорили. Детей мало, а тех, кто есть, – разве ж их матери отпустят на ночь глядя? Да ещё и в воскресную школу какую-то. Спасибо, хоть в такую, в обычную школу приводят. А отец Николай говорит: ничего, я сам их буду привозить и по домам развозить. А у него машины нету, так он на лошади.. запряжет своего Чёрика в телегу и ездит по деревням, детей собирает. Занятно так! Детям тоже интересно, они ж тоже ведь на лошадях-то особо не ездили. Набьются в тележку, ноги свесят… а отец Николай везёт их и ещё хором петь заставляет. Его, вообще, хлебом не корми, дай попеть что-нибудь такое.. духовное. А слуха при этом ни капли, вот ни грамулечки… ну, уж так вот получилось. И вот все они едут в телеге по деревням и поют «О, чудный остров Валаам» на мотив той песни про заводскую проходную, что в люди вывела меня. Хорошо так поют, стройно… бабки им вслед крестятся и вздыхают так с умилением. Умора, одним словом! Чудесный прямо батюшка, побольше бы таких.

А так вышло, что в этой воскресной школе были в основном мальчики. Так-то обычно девчонки больше этими делами интересуются, а у нас – мальчишки. А чего? Матери и рады, что их бандиты без дела по деревне не болтаются, – всё, как-никак, а под присмотром. Ну, вот. И вот один раз… в прошлый год это было, да, Великим Постом.. выхожу я вечером из храма… А я что-то припозднилась, уж не помню, почему… наши все ушли, я одна осталась. Выхожу и смотрю – эта гвардия, ученички батюшкины, на кладбище, прямо за церковью, разделились на две партии, пока отца Николая нет, и играют. Думаешь, во что? Представь, паньковские и никонские – эти, значит, апостолы, а грачёвские и ещё двое каменевских ребят – те солдаты.. пришли, стало быть, арестовывать Христа.

– Обалдеть! А Христос тоже был?

– Ну, а как же! Димка Сёмочкин… он длинный такой, печальный, вечно в какой-то задумчивости. Очень удачно получилось, что они его выбрали… он, конечно, не то чтобы праведный, но смирный парнишка, серьёзный. Вот. А мне интересно, конечно… Я подошла поближе, но так, чтобы они не видали, и смотрю, как они всё это будут разыгрывать.

– Ну, и как? Никого не распяли? А то знаешь, как бывает: дети в подвале играли в гестапо…

– Да нет же! Наоборот всё было! Сперва у них всё шло, как положено. Один солдат подходит, кладёт Христу руку на плечо, а Христос такой печальный-печальный… у меня аж сердце защемило, так хорошо он это изобразил. Ну, тут выходит Валька Колосов, сосед мой… апостол Пётр, стало быть. И говорит: а ну, убери клешни и не лапай нашего Учителя! И – палкой того по уху. И, видно, он слишком сильно ему палкой засветил, потому что тот как взвоет! Ты что, дурак? – кричит – и ему тоже в ухо, кулаком, да со всего размаху. Апостол Пётр аж сел в сугроб Отряхнулся да как заорёт: ребя, наших бьют! И пошло дело!

– Драка началась?

– Первосортнейшая. Апостолы – на этих, эти – на апостолов. Апостол Пётр орёт: бейте их, не давайте к Христосу подходить!

– Мамочки! А Христос чего?

– Я думала, он тоже в драку полезет, не выдержит. Но он, представь, остался верен своей роли. Артист такой, что просто загляденье. Сел на скамеечку возле одной могилки, а на лице такое выражение – не передать. Мол, учил я вас, учил, дураков, а всё без толку… Тут я слышу – за спиной у меня кто-то стоит. Оборачиваюсь – отец Василий, старенький наш батюшка, настоятель. Я ему говорю: отец Василий, я пойду, их разниму, а то ещё покалечат друг друга. А отец Василий мне: не лезь, говорит, тут судьба истории решается. А у самого глаза блестят таким азартом, просто любо-дорого. Говорит: погоди, дай, хоть посмотрим, кто победит.

– И кто победил?

– Наши. Ну, в смысле, апостолы. Распихали этих по сугробам и ещё снегу за шиворот натолкали, чтобы помнили… Отец Василий апостола Петра спрашивает: ну, и что теперь будет? А тот к синяку ледышку прикладывает и говорит: а чё? Хуже-то, говорит, не будет. Христоса мы спасли, теперь убежим с ним, спрячемся и никому не дадим! Это он так говорил – «Христоса». А отец Василий смеётся: а ну-тка, говорит, Христос-то с вами не пойдёт? А Валька, то есть Пётр, ему: не пойдёт, говорит, – свяжем и потащим, вот так. И всё равно его спасём. Умора, одним словом! Я им говорю: чудаки вы, разве вам отец Николай не объяснял? Своей смертью Он нас всех от вечной погибели искупил! А Валька, зараза такая, мне: а может, я не хочу, чтобы меня так искупывали! Так и сказал – «искупывали». Тут отец Василий вздохнул: да кто ж, говорит, хочет! И я, мил-друг, такой ценой бы не хотел, да только нас-то тут не спрашивают. И неча нам в божественные дела соваться, там и без нас разберутся. Задумался и говорит: а что победили – это вы молодцы! Ну, пошли… и этих вон собирайте-зовите, буду вас всех зелёнкой исцелять. У меня как раз на подоконнике пузырёк завалился.

2007/07/13 Мой Сан-Дамиано

В годы своего неофитства я, как и все неофиты, очень хотела побывать в Ассизи.

– Джотто посмотреть? – понимающе спрашивал у меня знакомый искусствовед.

– Да какой там Джотто! – отмахивалась я. – Не люблю я вашего Джотто. Краски яркие, нежные, а лица страшные, косоглазые, чужие… Нет. Хочу посмотреть Сан-Дамиано. Ну, церковь, которую святой Франциск своими руками восстанавливал. Камни собирал и восстанавливал.

– Как ты утомляешь меня своим фанатизмом, – вздыхал искусствовед и гладил меня по голове, как неразумного ребёнка.

– Потерпи, – говорила ему я. – Ещё года два-три, и это пройдёт.

Время шло, фанатизм и вправду прошёл, как радостный, хотя и впрямь утомительный сон, а Франциск всё ждал и ждал, присев на камушек возле церкви святого Дамиана, когда же я соберусь и приду к нему в Ассизи. И, не дождавшись, сам пришёл ко мне.

Мой Сан-Дамиано находился в соседнем селе, в километре от нас, и был знаком мне до последнего камушка в стене. Эту старую рыжую церковку мы обжили и излазили с незапамятных времён. В те времена чуть не в каждом селе был такой Сан-Дамиано – облупившийся, разбитый, с напрочь снесёнными куполами, сбитыми фресками и матерными надписями на стенах. С годами надписи блекли и выцветали, становясь почти неразличимыми, крыши зарастали ивняком, по разбитым стенками начинал расползаться жёлтый колючий хмель, затягивая раны и маскируя увечья, и аисты вили гнёзда на разбитых куполах, и донник пробивался сквозь щели в ступенях, и молитвенная тишина вновь наполняла гулкие, серые от кирпичной пыли нефы и полукруглые тесные алтари.

В детстве мы облюбовали одну из таких церквей для игр, приключений и медитативных размышлений о всяких потусторонних вещах. То, что прямо за церковью находилось старое кладбище, только усугубляло ситуацию. Сидя на холодных кирпичах под резными обломками иконостаса, мы делились друг с другом не совсем честными воспоминаниями о наших собственных встречах с привидениями, а также кстати вспоминали философа Хому, графа Дракулу, весёлую семейку вурдалаков из Алексея Толстого (про семейку Адамс мы в то время ещё не слышали), а также всяких многочисленных обладателей Чёрных Рук, Безголовых Плеч и Окровавленных Пальцев. Иногда, на самом впечатляющем месте, прямо над полом с громовым шелестом и свистом крыльев пролетала ласточка, и это было так страшно, что мы не могли даже визжать, а только замолкали и, схватившись за грудь, с неимоверным трудом переводили дыхание и успокаивали колотящееся в горле сердце.

Я нежно любила эту церковь. Я с ранних лет привыкла к её кроткой заброшенности и пустоте, наполненной затхлым сумраком и молитвенной тишиной. Иногда я шла туда одна, и у меня было чёткое ощущение, что я иду в гости, и там, куда я иду, меня ждут и будут мне рады. Я могла подолгу стоять в её гулкой, космической полутьме, до костей пробираемая нездешним холодом и непривычным, не поддающимся толкованию чувством. Мне было странно, страшно и хорошо. Я любила её такой, какой знала с детства, и не могла себе представить, что она может измениться.

Наш собственный святой Франциск оказался бабкой Зоей, горбоносой колдуньей с чёрным от загара лицом и белыми космами, лезущими из-под драного цветастого платка. Она знала множество старинных заговоров, умела лечить рожу, грыжу и меланхолию, собирала в полнолуние полынь и молодой тысячелистник и артистически принимала роды – как у женщин, так и у коров. В какой момент ей пришло в голову бросить собирать травы и начать собирать камни, чтобы укреплять ими разрушающуюся церковку, никто не знает.

– Вроде как голос мне был, – задумчиво объясняла мне она. – А может, не было. Кто ж его разберёт? Старая я, слышу плохо, чегой-то сказали мне оттуда, сверху, значит… а чего – не разобрала я толком. Ну, и взялась за дело-то. А что ж? Неуж ждать, когда вдругорядь скажут? Ан, может и не скажут, во второй-то раз и не скажут.. а я – сиди и жди? Так и помрёшь, дожидаючись. Нет, пока силы есть, надо, стало-ть, работать. Камни-то – энто что! Энто баловство одно. Ты, поди-ка, деньги собери, да подрядчиков найди, да материалы… да председателя уломай, да в район съезди! Энто ведь ужасть одна, сколько делов!

«Делов» и впрямь было невпроворот, и я с энтузиазмом взялась ей помогать. Мне сказочно повезло: одно дело – потрогать рукой камни в стене церкви святого Дамиана, а другое – лично помогать их туда укладывать. Время шло, дело потихоньку двигалось, и на моих глазах стал разрушаться и исчезать тот бездонный, сосредоточенный покой, которым некогда была полна моя церковь. Она стала шумной, пёстрой и горластой. Бабка Зоя, при всём её фантастическом энтузиазме и редкостном душевном такте, была напрочь лишена художественного вкуса, да и прочие радетели были ей под стать. Строгое двухсотлетнее здание, отличавшееся некогда чёткостью и гармонией форм, стало расползаться и искажаться на глазах. На место дивного дубового иконостаса, сплошь покрытого полинялым золотом и резьбой, поставили игрушечный, лубочный, из тонких дрожащих планочек и грубо налепленных на фанеру печатных картинок. На кое-как укреплённую крышу водрузили малюсенькие, как недозрелые луковицы, купола, с отменно кривыми, сверкающими на солнце крестами. Снаружи стены выкрасили бледно-голубой краской, напрочь уничтожившей романтичную древность прежних развалин. А когда над входом стали подвешивать пластмассовый вокзальный козырёк нехорошего синюшного оттенка, я окончательно поняла, что прежней моей церкви нет и уже не будет никогда. А тут ещё уехал прежний, добродушный и ироничный батюшка, и вместо него прислали другого, рыжеволосого, нервного, с хмурым, нездоровым лицом, вечно сведённым гримасой раздражительного нетерпения. Про него говорили, что он жаден до денег и привержен к зелёному змию.

Однажды, когда мы сидели на ступеньках церкви и отдыхали после разгрузки машины с кирпичом, он явился посмотреть, как идут работы и, углядев меня, тут же ко мне прицепился:

– Всё ходишь сюда, да? Я вот не пойму, какой тебе в том резон? Сама ж говорила, что не православная!

– Так это.. кирпичи некому было выгружать, – не очень охотно объяснила я, поглощённая мышечной болью и усталостью во всём теле.

– Что ж, что некому? Уж как-нибудь бы обошлись без католиков. Католики – они же враги православию. Завсегда были врагами и будут! Что, скажешь – нет?

– Не скажу, – ответила я ему сквозь истому и жар, которым потихоньку наливался утренний воздух. Я знала, что при таких обстоятельствах ни в коем случае нельзя затевать спор – особенно идеологический.

Но батюшка не унимался:

– То-то, что не скажешь! Потому что сама знаешь – враги! Может, ты тоже послана нам вредить, почём мы знаем? Ну-ка, расскажи, как вы вредите православным! Расскажи, а мы послушаем.

– Я, вообще-то очень нерадива в этом отношении, – вздохнула я. – Честное слово. Даже толком и не знаю, как это лучше делать. Может, вы что посоветуете, отец Зосима?

– Я-то посоветую! – закипятился пуще прежнего батюшка и дёрнул себя за бороду. – Я-то – знаешь, что тебе посоветую? Иди-ка ты отсюда, вот что я тебе скажу! И нечего тут! Уж без твоей помощи как-нибудь обойдёмся!

Я встала со ступенек, с оханьем схватилась за поясницу, разогнулась со скрежетом и стоном и пошла прочь от церкви. День становился всё жарче, в воздухе пахло сухой травой, липовым цветом и разогретыми свежеструганными досками. Над липами кружились и галдели вороны – у них как раз молодёжь впервые вылетала из гнёзд, и надо было её поддержать. Где-то на окраине жужжала газонокосилка и лаяли собаки.

Возле самой речки меня нагнал отец Зосима. Он запыхался, лицо его было красным, а медные спутанные волосы стояли торчком под скуфьёй.

– Ты… это… – тяжело переводя дух, попросил он. – Не помню, как тебя – забыл… В общем, ты прости меня. Виноват я перед тобой, прости.

– Отец Зосима, да что вы! – испугалась и смутилась я. – Я сама виновата, я же вам первая нагрубила. И ушла нехорошо. Гордыня всё это, и больше ничего.

– Она, проклятущая, – держась за сердце, подтвердил отец Зосима. – Пойдём назад, а? Анна Васильевна уж чайник поставила, а у меня варенье есть. Думаешь, от прошлого года? Нет, нынешнее, клубничное.. тётка Зоя варила, она на эти дела мастерица. Прямо перед церковью сядем все и попьём. Пойдём, а?

И мы пошли назад, и лёгкий речной ветерок дул нам в спину, и солнце всё лило и лило на нас сверху густой, томительный зной, а впереди, над крапивой и липами, нежной, почти прозрачной лазурью сияли стены обновлённой церкви, и купола сияли, как серебряные слитки, а от кривых, чудесных крестов исходил нестерпимый для глаз жар. И орали во всё горло радостные вороны.

– А я тебя помню, – сказал мне отец Зосима. – Как звать тебя – забыл, а как про панночку рассказывала – помню. Как она в гробу летала. Прямо вот в этой церкви и рассказывала. Что, забыла поди?

Я долго вглядывалась в его лицо, но так и не вспомнила ни его самого, ни его мирское имя. В то время у меня было много деревенских приятелей, и всем им рано или поздно мне приходилось рассказывать про панночку.