Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 93 страниц)

2007/05/02 дети

ТУСЬКА. Папа, ты прямо, честное слово, настоящий спец!

ОТЕЦ (горделиво приосанившись). Да? И в какой же области? То есть… я имею в виду… почему ты думаешь, что я спец?

ТУСЬКА. Потому что спишь всё время. Как приходишь с работы, сразу ложишься и спишь. И в воскресенье тоже. Не как все нормальные люди, ни в кино со мной не ходишь, ни в кафе «Солнышко» тоже… и тебе даже всё равно, что там крокодила на верёвочке показывают… и мороженое с клубничинками…

ОТЕЦ (уязвлённо). Во-первых, мы с тобой в прошлое воскресенье ходили в музей. Забыла уже, да? А во-вторых, если человек всё время спит, это вовсе не называется словом «спец».

ТУСЬКА. (ехидно) А как же это называется? Спальщик, что ли? Или, может, спун? (Радостно фыркает и шмыгает носом).

ОТЕЦ. Никакой не «спун». Это называется… соня, если не ошибаюсь. Да, именно. Соня.

ТУСЬКА (снисходительно). Ну, па-ап! Чего ты говоришь-то? Соня – это же дочка тёти Гали! И она не спит… вообще никогда не спит, а всё время орёт. И днём орёт, и ночью орёт, – назло тёте Гале и Антонине Петровне.

ОТЕЦ. Что за ерунда? Как это человек может орать НАЗЛО, если ему только-только полгода исполнилось?

ТУСЬКА (с покаянным вздохом). Ещё как может. Это уж от человека зависит.

2007/05/04 Святой Бернар

– А это что за дяденька, рядом с королём? Это его дедушка?

Владка любит ходить со мной в костёл. Не знаю, что её привлекает больше – обилие детей, с которыми можно познакомиться после службы; царящая внутри тихая, праздничная торжественность, смиряющая ненадолго даже её непокорный нрав, или разноцветные статуи, похожие на большие игрушки. По окончании мессы я никак не могу увести её – она шастает по всем закоулкам, засовывает нос в подвядшие букеты у подножия статуй, делает попытку пощекотать за пятку коленопреклонённого ангела, суёт, по примеру взрослых, пальцы в чашу со святой водой, но не крестится, а с удовольствием их облизывает.

– Вот этот, лысый, с палочкой… Это – дедушка, да?

– Нет, это не дедушка, – вздыхаю я. – Это Святой Бернар.

– У-у-у! – понимающе тянет Владка и, ухватившись обеими руками за спинки скамеек, поджимает ноги и принимается раскачиваться. – Святой Бернар. А его кто замучил?

– Никто, – вздыхаю я. – Он сам всех замучил, если честно. Характер был такой… сложный, одним словом.

– Ага, – кивает Владка, подтягивает ноги повыше и высовывает от старания кончик языка – А чего он такого делал, что все от него мучились?

– Да нет, в общем, ничего такого особенного он и не делал… – спохватываюсь я.

– Вот-вот! – торжествующе подхватывает Владка, – я тоже ничего такого не делаю, а бабушка всё время, чуть что, – отстань, ты меня замучила совсем, и когда только угомонишься! А я вообще ничего такого не делаю. И не мучаю никого. Это Денис, между прочим, лягушек мучает… и бабочек к гербарию прикалывает, живых… Я ему уже два раза дала за это между глаз, чтобы знал. А потом я же ещё и оказалась виновата! Я же ещё и всех замучила!

– Ну, да… я и говорю, у вас со Святым Бернаром сложные характеры. Поэтому не все вас понимают.

– Значит, он был не злой, хоть и святой? – уточняет для верности Владка.

– Ну, Влад… Ну, ты что? Разве святые – злые? Они, наоборот, добрые… ну, как правило, добрые… за редким исключением. И Святой Бернар был не злой, конечно. Просто… ну, он был раздражительный и строгий…

– Как бабушка? Ругался, но за дело?

– Да.. .в общем, да.

– Знаешь, когда за дело, я тоже не люблю. Вообще не люблю, когда ругаются.

– Нет, ну… он не всё время же ругался. Он много чего хорошего сделал. Монастыри строил, проповеди сочинял, бедным помогал. Был очень отзывчив, остроумен и рассеян.

– Рассеян – это как? Как Рассейный-С-Улицы-Бассейной?

– Натурально, как он. Прямо в точности, как он.

– Это, значит – вместо шапки на ходу он надел сковороду?

– Ну, да! А вместо валенок..

– .. перчатки натянул к себе на пятки! – хохочет Владка, откинувшись назад и болтая в воздухе ногами.

– Именно. Только не «к себе на пятки», а «себе на пятки»…Нет, серьёзно.. . Был один случай, когда он сел на чужую лошадь. Он был в каком-то чужом монастыре, и там монахи перепутали и подвели к нему роскошно убранного коня… с шикарной уздечкой и расшитой золотом попоной. А Бернар ничего не заметил, сел на этого коня и поехал ещё в один монастырь. А там настоятель удивился и сказал ему: как же это вы проповедуете святую бедность, а сами разъезжаете на таких шикарных лошадях? Бернар глядит: а лошадь-то и не его вовсе!

Владка хохочет ещё громче и с явной симпатией разглядывает статую Святого Бернара. Тот отвечает ей довольно кислым взглядом исподлобья и сжимает покрепче губы.

– А ещё, – воодушевившись, продолжаю я, – один раз он надел на себя чужой плащ, когда был у кого-то в гостях. А хозяин дома ничуть не удивился, поскольку знал Святого Бернара, и сказал только: хорошо ещё, что он взял плащ, а не скатерть со стола!

– Ха-ха-ха! – радуется Владка и усаживается верхом на спинку скамьи. Бернар между тем хмурится ещё больше и старается на нас не глядеть.

– А ещё один раз он вместе со своими монахами ехал по берегу Женевского озера. А это, знаешь, огромное такое озеро… и жутко красивое, просто глаз не оторвать. И когда они уже проехали дальше, и монахи стали вспоминать это озеро и восхищаться, Бернар посмотрел на них удивлённо и спросил: а что за озеро? Он ехал по берегу Женевского озера целый час, а может, и больше, и умудрился вообще его не заметить!

– Ну, точно, как с Улицы Бассейной! А с платформы говорят: это город Ленинград!

– Вот именно. А ещё он не знал, какой потолок в его собственной келье – круглый или стрельчатый, хотя прожил в ней много лет!

– Как же он просыпался, интересно? С закрытыми глазами, что ли?

– Можно и не закрывать глаза, но всё равно ничего не видеть. Если слишком погрузиться в собственные размышления.

Святой Бернар стоял смирно, щурил красные, подслеповатые глаза и делал вид, что не слышит наших насмешек.

На другой день, уходя с работы, я долго и вяло прихорашивалась перед зеркалом, натягивая шубу, поправляя шарф и смутно чувствуя какую-то неловкость и непонятный дискомфорт. Приписав это вечерней усталости, я побрела пешком к метро, по-прежнему ощущая себя как-то не совсем правильно, но не имея ни сил, ни желания разобраться в этих тонких ощущениях.

Возле метро я привычно сунула руку в карман шубы, но вместо проездного билета обнаружила там связку чьих-то ключей и пенсионное удостоверение.

Холодея от страха и недоумения, я развернула его. Это было удостоверение одной нашей пожилой сотрудницы.

И тогда я поняла, что надела её шубу.

Шуба эта, кстати, почти ничем не напоминала мою – разве что общим силуэтом. Даже размер был не мой.

Всю последующую неделю надо мной потешался весь отдел. Вся библиотека. Вся округа.

Но всё это было ничто и сущие пустяки по сравнению с выражением лица статуи Святого Бернара, когда я в ближайшее воскресенье пришла в церковь.

2007/05/08

В мае на Острове Женщин нежно зеленеют жасминные кусты, идёт снег и дует ветер, и бабки, как всегда, собираются по вечерам на лавочке у колодца и, закутавшись в клетчатые пахучие платки и приняв по рюмочке для сугрева, поют звонкими дребезжащими голосами про молодого казака и плачущую деву, которой цыганка нагадала смерть в самый день её свадьбы, и напрасно жених утешал её и строил через реку невиданный мост на тысячу вёрст, – всё равно изначально всем было ясно, как пить дать, что это напрасные хлопоты, и мост непременно рухнет, как только на него ступит свадебный кортеж, но упадёт в воду одна только невеста, и упадёт сразу так глубоко и фатально, что спасти её уже никто не сможет – даже и не попытается. И это будет так обидно, и грустно, и глупо, что с этим невозможно было бы смириться, если бы не прозрачный, снежный майский вечер, с облаками, с расплывчатой луной, с яркой зеленью и хрупким морозным воздухом, звенящим, как льдинка, от пронзительных старушечьих рулад.

– Нет, правда, столько гостей было… и жених тоже молодой и сильный. Почему же они не спасли деву? Ведь не сразу же она захлебнулась, наверное… даже если вместе с каретой рухнула? И вообще – что это за мост такой, который под первой же каретой обрушился? Фига ли его этот казак принял, с такими-то недоделками?

– И-и-и, милая моя, – смеётся бабка Дуня, вытирая концом платка слюну с подбородка, – ты что ж думаешь – так просто всё? Цыганка нагадала, и всё оно так прямо-те и сбылось! Да мало ли чё цыгане набрешут! Тут не в цыганке ж дело и не в мосте.

– Интересно. А в чём же?

– В чём, в чём… Вот в том. Думаешь, она просто так в реку упала, невеста-то? Её ж водяной уташшил – вон оно как было!

– Какой водяной, баба Дуня?

– Какой-какой… Известно, какой. Под водой который живёт – вот какой. Она ж ему раньше была полюбовницей, дева-то… А потом от него, значится, ушла.. сбежала, то исть. А он сказал: всё равно, мол, тебя так не оставлю, подожду, как ты замуж будешь выходить… поедешь через реку-то, и вот тут-то я тебя, голубка, и уташшу. А она знала, что так оно и будет, вот и плакала. Боялась, стало-ть… не хотела назад, к водяному царю, хотела за казака замуж. Ан не вышло по её, а вышло, как водяной сказал.

– А почему в песне про это нет?

– Ишь ты, почему… А я почём знаю, почему? Нет – стало-ть, и нет. А что ж, ты думаешь, она стала бы жаниху-то признаваться в том, что до свадьбы с водяным жила? Да нипочём был она не призналась! Вот и выдумала всё про цыганку. А никакой цыганки-то, может, и не было вовсе!

– Значит, водяной её утащил и погубил? Так, что ли?

– Ну уж.. сразу и погубил. Не погубил, девонька, а оставил себе в полюбовницах. Да только тот казак энтого не стерпел. Не мог он, стало-ть, такого позволить. Пошёл на берег реки, взял гусли и заиграл…

– Баб Дунь! Ну, где это видано, чтоб казаки на гуслях играли?

– А чего ж тут невиданного-то? Пришёл и заиграл. Так, девонька моя, заиграл, что всю реку взбаламутил. Все, кто жил, стало-ть, в реке-то, на дне том самом, как пошли все плясать! Плясали, плясали, пока совсем из сил не выбились…

– Баб Дунь! Это ж не та история! Это же про Садко!

– Какой-такой Садко? Никакой не Садко! Ты слушай, что я тебе говорю! Выбились, стало-ть из сил, а казак знай играет, не останавливается. Ну, тогда водяной-то вышел из воды и говорит: забирай свою девку и иди отсюда, и отвяжись ты, пожалуйста, от нас за ради Христа…

– Ну, баб Дунь… Ну, вы даёте! Это что же – вы сами всё это придумали, или как?

– Чегой-то сама-то? – Бабка Дуня хмурит белёсые брови, ярко выделяющиеся на чёрном лице, потом вздыхает и усмехается. – Как было, всё так и рассказала. А ты как думала?

– Да почём вы знаете, что именно так и было?

– Стало-ть, знаю! А ты, милая моя, не знаешь, так не спорь! Нако-вон, лучше пряничка возьми, укуси кусочек.

– Эх, какой пряник, баба Дунь! Обливной, печатный. С русалкой.

– Да какая ж энто русалка? Русалка – энто ж утопленница, она не с хвостом, а с ногами, как положено. А энто фараонка. Сама, что ль, не видишь?

Сбитая с толку всей этой сложной подводной мифологией, я молча жую пряник с белой, облитой глазурью фараонкой и смотрю на снежные хлопья, которые падают на зелёные листья и тотчас повисают на них крупными дрожащими каплями. А потом я иду к себе через речку, и снизу, из-под воды, на меня смотрит, не мигая, водяной и, видя моё замешательство, гогочет, пуская пузыри: проходи, проходи, старая курица! не бойся, кому ты нужна? А потом, уже где-то через полгода, я нахожу-таки историю про казака и деву в баба-дунином варианте. Нахожу я её, между прочим, в сборнике скандинавских баллад. Только там водяной оказался ещё круче, потому что собрал у себя под водой аж целый гарем:

Педер однажды на юге был,

Юную девушку он полюбил.

«Кого вспоминаешь поздней порой,

Мать с отцом или брата с сестрой?»

«Я вспоминаю поздней порой

Не мать с отцом и не брата с сестрой».

«О том ли грустишь, что дорога длинна

Или коротки стремена?»

«Грущу не о том, что дорога длинна

И не коротки стремена».

«Грустишь, что мало в девицах жила,

И будет корона тебе тяжела?»

«Не так уж я мало в девицах жила,

Корона не будет мне тяжела.

Мне грустно, грустно, я слезы лью,

Я знаю горькую участь мою.

Поедем мы через мост без перил,

Он двух сестер моих погубил.

Теперь и я несчастья жду,

Я в бурный поток с моста упаду».

«Я мост для тебя расширить готов,

Срублю хоть десять тысяч стволов.

Чтоб крепость придать его быкам,

Хоть десять тысяч марок отдам.

Поедут слуги, смелы и сильны,

По десять с каждой стороны».

Мелькнул олень, чуть въехали в лес,

И все помчались наперерез.

Осталась девушка одна,

На мост поехала она.

Упал из подковы гвоздь золотой,

И девушку подхватил водяной.

Педер позвал своих верных слуг:

«Где моя арфа, испытанный друг?»

Так он играл в этот страшный час,

Что птицы на ветках пустились в пляс,

С древнего дуба сошла кора,

Дети выбежали со двора,

Вода забурлила, хлынул потоп,

Глаза водяного полезли на лоб.

«Педер, Педер, уймись, не играй,

Добром невесту свою забирай».

«Ступай за невестой моей на дно

Да двух сестер прихвати заодно».

Педер невесту привез домой,

Пошел на радостях пир горой.

Счастливы сестры и зятья,

Счастливы жены и мужья.

2007/05/11

И представляете – ради одного меня Он субботу сделал четвергом!

Это случилось в тот день, когда Опять Похолодало.

И я, конечно, как и все, заранее знала, что именно в этот день Опять Похолодает, и, разумеется, как и все, выскочила из дома в лёгонькой курточке и невесомых, продуваемых насквозь замшевых тапочках, а выскочив, охнула, взвизгнула, обхватила себя руками и побежала на троллейбусную остановку.

Остановка была пустынной и печальной, и не было никого вокруг меня, кроме ледяного ветра, ледяного неба, фантиков от жевательной резинки и клочкастых чёрных голубей, меланхолически подбиравших какую-то гадость с мостовой. И я стояла, нахохлившись, как простуженный страус, и смотрела с тоской, как из-за поворота чередой тянутся Не Те Троллейбусы, и, не зная, к кому от тоски прицепиться, по привычке цеплялась мысленно к Святому Антонию, и ныла: ну правда, ну что тебе стоит, в конце концов, ну, пожалуйста, ну, ты же видишь, как мне холодно, как мне противно, как я опаздываю на работу, ну, пусть пока ещё не опаздываю, но всё равно же опоздаю, если так всё и будет продолжаться, ну, блииин, ну, пожалуйста, ну, пусть этот шестнадцатый окажется шестьдесят третьим, нет, я вижу, что это шестнадцатый, не слепая, сама вижу, и таблички никакой нет, что это не шестнадцатый, а другой, но может же он оказаться шестьдесят третьим по теории вероятности, ты же можешь это сделать, и без всяких теорий можешь, если захочешь, и… ой, надо же!... что это?

Шестнадцатый троллейбус как-то странно, криво развернулся, едва не завалившись на левый бок, и судорожной, дёргающейся походкой приблизился ко мне. Он был пуст и выглядел одновременно и обнадёживающе, и зловеще. Было в нём что-то от Летучего Голландца среди троллейбусов.

– Девушка! – закричала мне женщина из кабины водителя – Ради Бога! Куда я еду?

– Почём же мне знать, куда вы едете? – удивилась я. – Здесь шестнадцатый, вообще-то, не ходит. А вы – шестнадцатый?

– Я шестнадцатый, – подтвердила женщина-в-кабине. – Ёлки-моталки! Значит, заблудилась. Спрашивала ведь: прямо мне ехать? Он говорит: прямо! Контролёр, называется! Ну, я рога переставила на другие провода и того… Мамоньки родные! Главное – я ж в первый раз! И на тебе – заблудилась!

– А дальше вы куда? – спросила я, лелея собственный корыстный интерес.

– А правда – куда? – задумалась женщина-в-кабине.

– Если вы шестнадцатый, вам надо к Таганке. Возьмите меня, я вам покажу, как проехать.

– Господи! – вздохнула женщина-в-кабине. – меня ж диспетчер уже ищет во всю, это уж точно. Садись, поехали. Что ж такое, а? Спрашивала ведь у контролёра – правильно я еду? Он говорит: нет, поезжай прямо! А? Вот те и прямо! А ещё контролёр, называется! А может, это и не контролёр был вовсе?

Я побоялась спросить у неё, как выглядел тот самый контролёр, который и не контролёр был вовсе, и полезла в пустой, дребезжащий троллейбус.

– Убьёт меня диспетчер! – заявила женщина-в-кабине, выруливая пол направлению к Таганке. – А что ж? Пусть убивает! Я ни при чём. Я в первый раз – имею я право в первый раз ошибиться? А всё контролёр этот. Да ещё Юрка… привязался тоже с утра, зараза! Возьми, говорит, петуха. А куда я его возьму? Жарить мне его, что ли? Так нет – сунул мне его в кабину и убёг. А на что он мне сдался, спрашивается, петух этот?

– А что, у вас тут ещё и петух есть? – умилилась я.

– А то как же! – гордо сказала женщина-в-кабине. – Сейчас, на светофоре встанем, покажу. Вон он, в банке, гляди. Не нужен? Точно не нужен? А то бери. Мне ведь он ни к чему! Выпущу в Яузу – пускай себе плавает, пока не подохнет!

В окошечко, через которое продают билеты, она протянула мне прозрачную пластмассовую банку с пламенно-алой рыбкой. При виде меня рыбка вздыбила плавники, сделала боевую стойку и беззвучно зашипела. Если это и была одна из тех рыб, кому в своё время проповедовал святой Антоний, то она явно поняла его проповедь превратно, либо пропустила мимо ушей. Но всё равно – это был его подарок, от которого кощунственно было бы отказаться. И я взяла себе петуха.

С того дня он живёт у меня и успел уже подраться с рефлектором, с фильтром и с обогревателем в своём аквариуме. Он завораживающе, невообразимо прекрасен. Его алые бока сияют и отливают синими и зелёными огнями, и в движениях его – вкрадчивая змеиная нега, готовая каждую секунду молниеносно смениться пружинной боевой стойкой, и ободранные плавники его скрещиваются точь-в-точь, как крылья у шестикрылого серафима на старинных фресках. Я зову его Годефруа де Монмерай. Потому что в его неизменной суровой ярости есть что-то эпическое и комическое одновременно.

2007/05/16 дети

О бренном и вечном

– Разве у Бога – сын? А я думала, дочка.

– Туська, опять ты что-то выдумываешь. Почему – дочка?

– (Сконфужено). Не знаю. Я так себе думала, что их двое. Господя Исуся – это Бог. А ещё у Него дочка… Христеса Небожа.

– Кто, кто?

– Христеса Небожа. Только я не знаю – может, дочка это, а может, внучка. Господя Исуся, он старенький, с бородой, с палочкой. И с помелой.

– С чем?

– С помелой. Которой дворники подметают. А Христеса Небожа – красавица, и у ней две косы, одна спереди, вот так, на груди… а другая на спине.. и с красными лентами. И они ходят вместе. И кто хороший, тому дарят подарки. А кто плохой, того лупят помелой.

– С ума сойти… Откуда такие фантазии странные, я не пойму.

Мать вздыхает и хмурится; Туська надувает губы и отворачивается к стенке. А на самом деле всё понятно – чего тут не понять? Она же слышит каждый вечер, как молится прабабушка: Господи Иисусе, Христе Сыне Божий, помилуй, нас, грешных. Вот вам и Христеса Небожа, и «с помелой». А старик с палочкой и его внучка с двумя косами – это же Дед Мороз и Снегурочка, древние, выцветшие до серебристой белизны ватные куклы, живущие в их доме чуть ли не с довоенных времён. Туська не играет ими, а почтительно им поклоняется – подозреваю, в основном из уважения к их древности и достоинству, а не из корыстного желания выклянчить что-нибудь особенное к Новому году. Но мать никак не может успокоиться и снова начинает:

– Нет, Тусь, ну, я не пойму… Христеса Небожа какая-то. И Исуся… Это что, уменьшительное имя, что ли, для Бога? По-твоему, это хорошо – Его так называть?

– А чего нехорошего-то? Мы же дедушку деревенского зовём "деда Вася". Он не обижается. А Бог – Он же старше ведь дедушки Васи, правда же?

****

– Денис, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Значит, так. Сперва матросом. Потом байкером. Потом профессором. А потом привидением.

– Ничего себе, программа. Даже привидением?

– Ну, да. Помирать-то всё равно придётся. Только это дураки одни помирают. А умные люди становятся привидениями.

– Ты считаешь, это хорошо – быть привидением?

Денис молчит, но по его лицу видно, что он видит в этой перспективе нечто такое, что ускользает от моего внимания.

– А как насчёт того, чтобы в Рай постараться попасть?

– Ну… туда же не всех берут, а только хороших.

– Да… Если у матроса и байкера ещё есть какие-то шансы, то у профессора… это ты прав, это сложно будет. Но, может, всё-таки постараешься быть хорошим, а?

– (Неуверенно). Постараюсь… Слушай! (Оживляется, с заблестевшими глазами) А ты не знаешь, можно сделать так, чтобы в Рай занять очередь, а пока она подойдёт, немно-ожечко, ну, самую капельку – побыть привидением?

***

– Туська, а ты кем станешь, когда вырастешь? Или ещё не решила?

– Это я вчера ещё не решила, а сегодня уже решила.

– И что же ты решила?

– Конфеты буду делать шоколадные. (Очень воодушевлённо) С водкой, с текилой и с ягумайским ромом, вот!

***

– Сергей, что ты в этого Босха вцепился, даже ужинать не идёшь? Страшные же картинки.

– Да ну, чего там страшного… А это вот – кто? Это чёрт? И на чём он играет?

– Ты же видишь – на волынке.

– Ага. А ангелы на чём играют?

– На арфах. Струнный инструмент такой.

– Ну, да… А вместе они никогда не играют? – Думаю, что нет. А с чего это тебе в голову пришло?

– Да так.. подумал, что бы из этого получилось. Наверное – знаешь, что? Концерт ирландской музыки. Как мы с тобой тогда ходили – помнишь?