Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 93 страниц)

2007/11/03 дети

Канун Всех Святых

В канун Всех Святых мы с Туськой идём по вечерней улице. Она болтает мою руку туда-сюда, подпрыгивает, пытаясь поджать обе ноги одновременно, и радостно горланит:

Лучше лежать на дне,

В синей прохладной мгле,

Чем мучиться на суровой,

Жестокой,

Прошлятой земле!

Я вяло думаю про себя: почему же «прошлятой»? Потому, что мы её прошляпили, или потому, что, пока шлялись по ней, прошляли всю насковзь, до проплешин и дырок? Посреди этих размышлений я вдруг замечаю, что Туська уже не скачет и не орёт, а смотрит наверх, приоткрыв рот, и задумчиво улыбается.

– Ты чего? – на всякий случай спрашиваю я.

– Смотри, – говорит она и тычет пальцем в густо-синюю, с серыми облачными разводами, темноту. – Смотри, звёздочки падают.

– Какие же это звёздочки, Тусь? Это листья падают.

– Какие же это листья, – фыркает она, – если тут нету деревьев? Это звёздочки. Там, наверху, они звёздочки. А здесь они листья. Понятно?

Я тоже смотрю наверх в пустоту, из которой с тихим шелестом падают жёлтые, душистые, слегка потрёпанные по краям звёзды, и отрываюсь от этого зрелища только тогда, когда у меня начинает кружиться голова. А Туська, оказывается, уже давно дёргает меня за рукав.

– Знаешь, чего я сейчас хочу? Прямо сейчас, сию же минуту!

– Знаю. Я тебе говорила, между прочим: сходи перед тем, как нам выходить из дома. А теперь чего? Посреди улицы садиться?

– Не-ет, – Она морщится и отмахивается. – Я не это совсем хочу! Я – хочу – посмотреть – в колодец!

– В какой ещё колодец?

– В такой, который у нас на даче. Не у нас на даче, а дальше, в деревне. Такой большой, с крышей, как домик. Там дверцы открываются… ты смотришь, смотришь.. а там – вода. Черная, холодная, и пахнет. И небо с лягушками. Я СЕЙЧАС это хочу, понимаешь?

И я понимаю, что остро, до дрожи в коленках, хочу того же самого.

– А знаешь, почему нам так это хочется? – серьёзно спрашивает Туська.– Вот прям СЕЙЧАС?

– Знаю, – вздыхаю я. – Потому что как раз СЕЙЧАС это сделать невозможно. Закон Тома Сойера.

– А вот и нет, – вздыхает Туська. – А потому что – знаешь, почему? Потому что как раз СЕЙЧАС он там, в колодце этом, сидит и зовёт нас к себе.

– Он – это кто? – спрашиваю я, передёргиваясь от мурашек.

Туська хмурится и укоризненно на меня смотрит. Я понимаю, что сморозила глупость, и мне становится совсем уж неуютно.

– Откуда ты знаешь? – на всякий случай спрашиваю я.

– А ты, что ли, не знаешь?

– Тогда – бежим? – предлагаю я.

– А чего "бежим"? Колодца-то нету, он же ведь у бабушки, на даче!

– Ты уверена?

Туська несколько минут молчит и морщит лоб, а потом предлагает:

– Только мы не очень быстро побежим. Потому что у меня пятка стёртая.

И мы, стараясь не оглядываться по сторонам, грациозной, хотя и тяжеловатой трусцой побежали прочь из этого Самайна.

2007/11/11 Мрачные картины русской действительности

Фрагменты из школьных сочинений, присланные моей знакомой учительницей.

(Примечание: здесь представлены не традиционные школьные "ляпы", а лишь избранные сентенции, наводящие на серьёзные размышления).

____________

Фигуры Онегина и Печорина, то возникали, то появлялись на горизонте Российской истории и даже не подозревали при этом, что несут в себе преддверие грядущей катастрофы.

Онегин и cам не замечал, только смутно догадывался, какой он ведёт отталкивающий образ жизни.

Особенность образа Татьяны была в том, что у неё всё было нараспашку и снаружи, и только потом, как только она вышла замуж, у неё всё сделалось изнутри, и от этого она стала для всех, без исключения Онегина, гораздо привлекательнее. Но сама она от этого никакого удовольствия не получала.

Мир представал перед Евгением Онегиным во всём его удручающем разнообразии…

В незаурядную натуру Онегина драматически сливались самые разные элементы, из которых состоялся типичный облик дворянской интеллигенции 20-х годов XIX века.

Онегин, как и многие другие сыновья богатых помещиков, стал жертвой наёмных гувернеров и гувернанток.

В деревне Онегин вёл скучную, тоскливую, полную неудовлетворённости жизнь: купание в реке, прогулки на лошади и пешком в лесу, чтение книг и журналов, разговоры с Ленским, поцелуи крепостных девушек.

Подвергаясь явлениям окровавленной тени Ленского, Онегин без пользы метается по свету и по-прежнему скучает. Но потом им овладело беспокойство.

Необразованность совершенно не мешает Фамусову жить. Даже наоборот.

Чацкий отказывается пропитываться удушливыми парами тягостной атмосферы окружающей его фамусовской среды и остаётся с Москве как бы в вакууме. Но оставаться он там тоже не может, задыхается и бежит оттуда, в сопровождении общего презрения.

Помещики только думали, что продают Чичикову души своих умерших крепостных крестьян, а на самом деле они продавали Чичикову свои собственные души, ещё более мёртвые и несуществующие.

В романе Гоголя «Мёртвые души» есть только одна живая душа – это Хлестаков. Но и он с удовольствием не отказывается от взяток.

Гоголь зорким взглядом художника подметил, что в русском обществе середины XIX века начинают появляться деньги.

Общая унылость и непритязательность облика Манилова подчёркнута скучным сосновым лесом, который рос в его окрестностях.

В главе о Плюшкине автор с громадной силой выражения показывает помещика, выпивающего всю до последней капли крови из подневольных крестьян. Он даже снаружи выглядит, как баба.

В лице и особенно фигуре Собакевича проскальзывал его низкий культурный уровень, ещё больше обезображенный приземленными моральными ценностями.

Вся жизнь Хлестакова – это цепь ужасных преступлений, во время которых он не останавливается ни перед чем, даже перед тем, чтобы обещать жениться и на дочери, и на жене городничего, но не исполнить этого обещания.

Гоголь смеялся над мрачной картиной русской действительности, несущейся неведомо куда на стремительной, неуправляемой тройке.

Беззаконие, казнокрадство, взяточничество – всё это изображено в «Ревизоре» не как индивидуальные пороки отдельных чиновников, а как общепризнанные нормы жизни, вне которых невозможно существование общества.

Произведения Гоголя не утратят свой живой, животрепещущей актуальности и остроты до тех пор, пока из нашего общества не исчезнет последняя искра духовной жизни.

Комедия Гоголя «Ревизор» завершается сценой омертвения всех её героев.

Ключевым эпизодом в жизни Базарова является его смерть.

И Павел Петрович, и Николай Петрович Кирсановы, и даже Аркадий уже вступили в стадию разложения. Неудивительно, что в конце романа говорится о свадьбе сына и отца.

Концовку романа «Отцы и дети» можно считать жизнеутверждающей, потому что Тургенев там показывает всю мощь, красоту и торжество природы кладбища над природой человека.

2007/11/13 Моя подруга (в продолжение предыдущей темы)

– Роскошный роман твоя Вилли Вонка написала про Радищева. (http://zhurnal.lib.ru/a/anna_a_k/alexandr_radishchev.shtml#linkfrom_7)

Нет, остальные – тоже отличные, но про Радищева как-то особенно хорошо. Я в первый раз поняла, что Радищев был человек. До этого я как-то совершенно не осознавала этого аспекта. Это не потому, что я к нему плохо отношусь, это как-то само собой… К примеру, Гегель, да? Ты осознаёшь, что он был человек, а не философская доктрина? Я вот – нет, хоть убей. И с Радищевым то же… Хотя, постой, вру. Один раз было. Мы, когда его в школе проходили, я же как раз тогда в Екатеринбурге жила. И у нас зимой очень плохо протапливались классы, совсем почти не протапливались.. и под форму свитер не разрешали надевать, потому что это нарушение школьного устава. И вот, мы сидим, все синие, скрюченные, руки как ледышки... и разбираем это самое его «Путешествие». И я помню, как мне его вдруг жалко стало в этот момент, Радищева-то… ну, просто до ужаса. Как будто он тоже сидит с нами в нетопленном классе, на скамье… весь сгорбился, на руки дышит, кашляет.. и думает себе, сердешный: что же это за оказия? Как это я ехал из Петербурга в Москву, а приехал прямёхонько в Сибирь? Я прямо даже чуть не заплакала, честное слово. Но это только на один какой-то крошечный момент случилось, а потом – всё. Потом оглядываюсь – а никакого Радищева-то и нет, а есть обличитель самодержавно-крепостнического строя… очень такой, знаешь, почему-то неприятный не вид. Ужас прямо какой-то честное слово.

Ты думаешь, программа школьная в этом виновата? А если бы не программа, мы бы так взахлёб и зачитывались хоть тем же Радищевым… или, там, допустим, Сумароковым или Карамзиным? Ох, не думаю, если честно.. Нет, кто-то конечно, и зачитывался бы, кто пофилологичнее по складу ума, а остальным продираться через этот язык старый – это ж мука мученическая. Мы вот нынешних детей ругаем: почему они классику не читают. А для них эта самая классика – это же не прошлый век, как для нас была, а ПОЗАПРОШЛЫЙ, как для нас был тот же Радищев. С того времени чёрт-те как же всё изменилось, и в первую очередь – язык. Я вот не лингвист, но интуитивно это очень чувствую, прямо во всём. Я даже не про понятия говорю, не про лексику. Я – про сам способ выражения мысли. Когда абсолютно все слова понятны, а всё равно – современный человек так не скажет, хоть убей.

Например, помню хорошо: когда я болела, мне мама книжки вслух читала. Читает «Бородино», а я удивляюсь про себя: как это богатыри Невы не отдали б Москвы? Нева же в Ленинграде, это-то я точно знала! Или вот это: «Так за слоном толпы зевак ходили». Я это всегда читала:

Так за слоном толпы

Зевак ходил.

Понимаешь? Я была уверена, что «слон толпы» – это такой специальный слон, которого показывают толпе. А Зевак – это фамилия дрессировщика. И сколько таких непониманий было, просто не перечесть. Помню, как мы в классе все поголовно мучились, не попадая в ритм: «Листья поблекнуть ещё не успели, ЖелтЫ и свежИ лежат, как ковёр». Никому и в голову не пришло, что они «жЁлты и свЕжи». А это: «мать брюхатая сидела да на снег лишь и глядела»? У нас все до единого в классе были уверены, что это стройная красотка-царица просто намекает на то, что её предшественница была жирная, как корова, и некрасивая. Ни у кого не было и мысли, что имеется в виду «беременная». Смотри как, да? Любимое же слово у Пушкина было. И в его время ни у кого никаких вопросов не вызывало. Грубовато, но вполне понятно. И сейчас ведь оно, вроде бы, этого значения не утратило, но всё равно – так уже не говорят. Никто не скажет про девушку, если она залетела, что кто-то её «обрюхатил».. даже бабка деревенская и то, наверное, не скажет.

Так вот, я, знаешь, что думаю? Конечно, надо заставлять детей читать классику – куда же без этого? Но надо и смириться с тем, что для большинства из них это будут только упражнения. Как задачки про поезд из пункта «А». Никто же в реальной жизни их не решает, правда? И с классикой – точно так же. Мне вот тут, недавно племянница говорит: наконец эту муть дочитала… ну, Гончаров которую написал. «Облом» называется. Я говорю: это ты что имеешь в виду: «Обломова» или «Обрыв»? Она сперва заржала, потом задумалась, потом говорит: «Обрыв», наверное. Я говорю: и у кого же там облом? А она мне: да у этого козла-то, у Райского. Как есть, полнейший облом, по всем статьям. А чего, говорит, эта Вера так заморачивалась по таким пустякам, я, говорит, вообще не врубаюсь. Она что, залетела от этого Марка? Вроде как нет. Ну, и чего тогда было на стенку лезть? Подумаешь, дело! Тем более, говорит, что ей было уже чуть не двадцать пять лет.. пора уже и начинать, ёлы-палы… Я так, честно говоря, сперва расстроилась… А потом думаю: ёлы-палы, мы ведь тоже, в конце концов, не очень-то рыдали над историей Бедной Лизы. А современники Карамзина рыдали, да ещё как… Ты права, мы же с тобой ещё в гимназических платьицах ходили, только укороченных. Конечно, нам все эти Гончаровы-Тургеневы ближе и понятнее. А для этих, блин, нынешних – это ПОЗАПРОШЛЫЙ ВЕК.

2007/11/16 Вечерние прогулки с Собакой

Вечером моя Собака лежит на диване, ест украденную из борща свёклу и смотрит по телевизору предвыборную агитацию. В её глазах отражаются синие телевизорные квадратики.

– Ну чего, пошли, что ли, гулять? – предлагаю я, пытаясь распутать поводок, завязанный страшными морскими узлами после Вчерашней Прогулки.

– Мммм? – не отрываясь от экрана, спрашивает Моя Собака и слегка приподнимает левую бровь.

– Гулять, говорю, пошли! – Мммм… – отвечает Собака, одобрительно улыбаясь Жириновскому и слизывая с губ яркий свекольный сок. – А мы успеем на «Культурную революцию?»

– Культурная революция – это же в Китае, – неуверенно возражаю я – И то не сейчас, а давно. Но в Китай я тебе не советую. В Китае, между прочим, собак едят.

– Ещё один стереотип, – вздыхает Собака и нехотя соскакивает на пол. – И когда ты научишься хотя бы стесняться своей необразованности? Ну, пойдём же уже, в конце концов. Сколько можно топтаться в коридоре? И свет не забудь погасить, когда выйдешь.

И мы идём гулять по тёплому липкому снегу и синей, пахнущей выхлопными газами, темноте. Мимо нас плывущей екатирининской походкой проходит дама в длинной шиншилловой шубе, норковой шапке, кожаных сандалиях и шерстяных носках с узорами в виде меандра. Моя Собака задыхается от восхищения и нацеливается вцепиться ей в пятку, но не успевает, и Дама бесшумно исчезает из вида за мокрой метельной пеленой. Возле детского садика двое стариков с тонкими художественными пальцами лепят Снежную Бабу, очень похожую в профиль на Анну Ахматову. Поодаль стоят их внуки, сосут заледеневшие варежки и наблюдают за их работой, время от времени отпуская критические замечания. Я тоже останавливаюсь и тоже принимаюсь сосать варежку и наблюдать. Моя Собака в это время играет с полузнакомой чёрной шавкой в беседу великосветских дам.

– Простите, вы не будете возражать, если я отберу у вас эту банку из-под лосося?

– Сделайте одолжение! Мне будет даже очень приятно…

– Нет, если вы хотите сами её вылизать, то я не претендую…

– Помилуйте! Я, между нами говоря, не особенно люблю морепродукты. Ну, там крабы или креветки – ещё куда ни шло. А лосось – согласитесь, это всё-таки довольно вульгарно. Хотя, разумеется, о вкусах не спорят.

Я не без усилия разнимаю их, визжащих и катающихся по снегу в злобном щетинистом клубке, отвешиваю пинка сперва Своей Собаке, потом Банке Из-Под Лосося, извиняюсь перед шавкой, ловко увернувшись от её оскала, и иду дальше. На углу, возле Вечной Стройки, команда Вечных Строителей, разбившись почему-то на три неравные половины, играет в снежки. Где-то за поворотом уютно брякает трамвай, а в соседнем дворе, среди клёнов и фонарей, протяжно и задушевно выводит рулады чья-то сигнализация.

За каменным забором Клиники Неврозов несколько красивых мужских голосов поют по-французски «Марсельезу».

2007/11/17 дети

Одна из моих знакомых, прочитав здесь о моей перебранке с Собакой по поводу того, едят их где-нибудь или нет, вспомнила, что её семилетняя внучка (с которой я, к несчастью, мало знакома) написала недавно стихотворение. Потрясающей силы вещь, доложу вам. Когда я начала читать, то подумала, что это Уайльд, но к концу поняла: нет – это Чехов. Нет, без шуток, очень здорово. И, как ни странно, совершенно не детское настроение...

Замок ужасов

В одном древнем, старом замке

Жил один мужик косматый.

Когда снег, он чистил дворик,

Как у дворника, лопатой.

Когда дождь, он кровил крышу

И стучал везде гвоздями.

А мужик был привиденье,

Это знали все крестьяне.

Они все его боялись,

Потому что привиденье, И они ему носили Чёрных кошек на съеденье.

Чтобы он людей не трогал

И всем ночью не являлся,

Чтобы ночью, когда ужас,

Вокруг замка не шатался.

Он из замка не являлся

И не трогал чёрных кошек,

Он себе готовил в замке

Вкусный завтрак из картошек.

Он сардельки варил кошкам

Чтоб им было всем приятно,

А когда они наелись,

Отпускал их всех обратно.

Никогда он не обидел

Человека, и ни кошку.

Пил вино чуть-чуть из бочки

И пел песни под гармошку.

А когда полезут воры,

Он ругался на них матом,

И тогда тот вор из замка

Уходил навек проклятым.

А когда весь замок древний

Погружался в тишину

Вспоминал он, грустно плакал,

Как любил свою жену.

А она его забыла

О нём даже не мечтает.

И живёт себе спокойно.

Про него не вспоминает

На шикарной живёт даче

И играет на рояле,

Ест бананы, апельсины

И танцует в бальном зале.

Она жить не хочет в замке,

Там же нет ведь отопленья

И ей стыдно рассказать всем,

Что её муж – привиденье.

Он сидит, совсем не пьяный,

Грустно-грустно на порожках,

И всё ждёт, что она, может,

Постучит ему в окошко…

2007/11/19 дети

По поводу предыдущего поста. Очень понимаю тех, кому с трудом верится, что это писал семилетний ребёнок. (Кстати, на самом деле, как оказалось, ей чуть побольше. Я исходила из ложного убеждения, что она пошла в школу в шесть лет. Оказывается – нет, в семь. Теперь она во втором классе; стало быть, ей скоро девять. Но это не так уж многое меняет, согласитесь). Поначалу я тоже как-то не совсем поверила – очень уж недетские стихи. Не по форме – форма-то как раз вполне детская и местами весьма несоврешенная – а по духу и настроению. Но её бабушка и мама уверяют меня, что писала она сама, без всякой помощи взрослых (те лишь исправили грамматические и пунктуационные ошибки, но стилистику и рифму оставили, как есть). А когда они мне прислали ещё одно её стихотворение, я поняла, в чём тут дело. Дело в том, что её родители разошлись. Официально они ещё не разведены, но уже больше года не живут вместе. Папа забрался в глушь, в отдалённую деревню где-то под Смоленском, пытается там наладить что-то вроде фермерского хозяйства, но пока без особого успеха. Мама, натурально, в деревню ехать не хочет и в последние месяцы даже к телефону не подходит, когда муж звонит. Как всегда – никто не виноват, у обоих своя правота… Девочка очень болезненно переживает эту ситуацию. Вот, кстати, ещё одно стихотворение, написанное ею в этот год. Возможно, оно несколько слабее предыдущего, но тоже – очень характерное, по-моему.(Оба стихотворения публикуются с разрешения автора).

У меня есть кукла Ада,

Только ей играть не надо.

Ей совсем не до игры,

У ней куча детворы.

И дом свой, и семья,

И не нужна ей я…

У меня лежит в лукошке

Драгоценная серёжка.

Я её в снегу нашла,

А вторую – не смогла.

Ну и пусть живёт одна,

Ей вторая – не нужна!

2007/11/20 дети

Оптимистическая трагедия или Бой рыцаря-атеиста с верующим драконом

Чтобы несколько сгладить впечатление от творчества талантливого ребёнка, предлагаю вашему вниманию стихотворение, написанное ребёнком обыкновенным. Собственно, с этим автором вы уже немного знакомы – это автор саги о Доне Педро, Гонзалесе и Робин Гуде. Во время создания этой баллады автору было около одиннадцати лет.

Поехал рыцарь на охоту,

И на охоте он попал

В лесное мерзкое болото,

Где змей его уж поджидал.

И змей раскрыл свои зубища

И плюнул в рыцаря огнём.

Сказал, что ты мне будешь пищей,

А после я заем конём.

Но рыцарь был ничуть не нервный,

Сказал: тебя я не боюсь.

Тебя убью, конечно, первый,

А после громко посмеюсь.

Они схлестнулись в жаркой битве,

Сраженье жаркое любя,

И змей шептал свои молитвы,

А рыцарь верил лишь в себя.

Был рыцарь смелым и сердитым,

Он змея в сердце поразил,

Но змей тот зубом ядовитым

Его пред смертью укусил.

И рыцарь вышел на пригорок

И лёг на землю вниз лицом,

Хоть мир ему был очень дорог,

Но всё ж смирился он с концом.

Погиб наш рыцарь благородный,

Но это всё же не беда,

Ведь в нашей памяти народной

Он жив останется всегда!

2007/11/23 В подражание Драгунскому. Что я люблю.

В полнолуние сладко спать, укрывшись хвостом, и даже во сне не думать о метле, отставленной в дальний угол кладовки.

В восемь утра проснуться от нежного лепета подсознания, напоминающего тебе, что ты опаздываешь на работу. Вскочив, судорожно барахтаться в шкафу в поисках запланированных с вечера брюк и кофточки, тихо плакать под злорадное хихиканье подсознания, а добежав до дверей, вспомнить, что у тебя сегодня вторая смена.

Выйти с Собакой в крепко пахнущую помойкой, свинцовую свежесть утра, провалиться по щиколотку в сугроб и увидеть солнечный отсвет на куполах Донского монастыря.

По пути на работу стоять на пешеходном переходе рядом со спящим регулировщиком, перебирать зёрнышки Розария и, глядя на безостановочный поток машин, думать о бесконечности и величии Космоса и об Ангеле с огненным мечом в чёрно-белую полоску.

Вечером, за двадцать минут до закрытия зала, наблюдать за тем, как студенты наконец-то открывают книги и, высунув языки, начинают водить пальцами по строчкам. Любоваться тем, как преображаются их лица, становясь одухотворёнными и сосредоточенными, как у первоклассников.

После работы заглянуть на полчасика в «Шоколадницу», выйти оттуда, отдуваясь, облизываясь и глядя на луну зелёными нахальными глазами. Потом зайти в аптеку, купить батончик мюсли – сырую овсяную крупу, склеенную клубничной жевательной резинкой – и идти к метро, увязая в нём зубами и горделиво думая о том, как же всё-таки хорошо соблюдать диету.

Ночью лежать под ледяной форточкой, слушать песни дворовых котов, скрип снега и перебранку звёзд и мечтать о том, как весело я проведу время в следующее полнолуние.

Засыпая, делать вид, что не слышу, как Собака тихо вспрыгивает ко мне на кровать, забирается под одеяло и укрывается на ночь моим хвостом.